Happy end

Я держу в руках ядовито-цветную фотографию улыбающегося по-западному открыто мальчика, которого я любила чуть ли не больше, чем собственных детей и внуков, и во мне что-то тонко-тонко дрожит – похоже, что это туго натянутая веревка моей души вот-вот оборвется, и тогда начнется обычное и женское – слезы, причитания, истерики, упреки. Но нет – глаза остаются сухими, руки не тянутся к вискам, и только мозг продолжает помнить все, подобно дьявольскому компьютеру, который учитывает все порывы и изгибы сознания.
Мы познакомились с Мариной не в самый счастливый момент моей жизни – я потеряла любимого человека, мужа, отца моих детей. Надо сказать, что он оставался при этом благополучно жив – в другой семье, с другими детьми. Я чувствовала себя чудовищно одинокой и несправедливо выкинутой из теплого гнездышка раз и навсегда устроенной частной жизни. Мои дети выросли из того возраста, когда им нужна мать, но еще не приблизились к тому моменту, когда они отчаянно начнут нуждаться в бабушке. Иными словами, я осталась одна, без поддержки и опоры. Иногда на меня находил морок, и я заполночь тупо сидела на кухне за чисткой столового серебра, смутно ощущая, что живу чужой жизнью. Моя настоящая судьба проживалась где-то совсем в другом месте совершенно другой женщиной, в то время как я все еще продолжала не верить в то, что уже было более, чем очевидно.
Как-то раз в газете я наткнулась на безнадежно несчастное письмо читательницы из далекого российского бездорожья. Как и я, в недавнем прошлом мать взрослой дочери и почти взрослого сына, как и я,  в прошлом вполне благополучная жена и работник хорошего заведения, она ощутила, как стремительно проваливается в трясину, имени которой никто не знает, но все смертельно боятся. Умер от инфаркта еще не старый муж, мир, привычный и знакомый с детства, разрушился до последнего кирпичика, а то, что после него построилось, потрясало своей жестокостью и цинизмом по отношению к маленькому несчастному человеку. Взрослая непутевая дочь, не привыкшая жить без достатка, связалась с плохими людьми и оказалась в тюрьме, а потом и вовсе пропала. Сын–подросток наотрез отказался учиться, стал лоботрясничать и уже почти готов был повторить печальный путь своей сестры. Возраст у героини письма был явно пенсионный, денег она, подобно всем в тот несчастливый момент нашей истории, не видела давно, работы у нее не было, да ее и не брали никуда. Другими словами, когда она писала это письмо, ей казалось, что легче в петлю, чем продолжать жить ужасами ее повседневности.
Естественно, все это я прочла между строк. Стиль самого письма был сух, и теплел лишь воспоминаниями о счастливом прошлом, детстве и болезнях детей. Однако для меня каждая буква, каждая строчка этого послания сочились бурой сукровицей человеческой женской боли. Так бывает, когда плачет животное, невыносимый, протяжный стон прощания с бытием и знания того, что оно уже проходит, - вот  с чем можно было бы сравнить телеграфную сводку несчастий женщины, оказавшейся к тому же на больничной койке в смертельной тревоге не за свою – за сына и дочери жизнь. Тревога Марины была не о деньгах, или о том, как прокормить ей, полуинвалиду, себя и сына, она просила откликнуться через газету свою любимую непутевую дочь. Только бы знать, что с ней наконец-то все хорошо, умоляла мать, и пусть она возвращается домой.
Решение откликнуться пришло ко мне сразу – словно моей рукой водили свыше, и слова ложились на бумагу ровные, теплые и какие-то круглые – их так и хотелось произносить, и произносить, чтобы вдоволь насладиться их утешением. Я отправила с письмом свою первую сумму денег – весьма небольшую, но чувствительную для моего личного благосостояния. В глубине души мне было стыдно за это откупление от собственных несчастий – словно я нашла того, кто был вдвое несчастен против моего и на нем, жалком, могла попытаться снисходительно взглянуть судьбе в глаза, как она того стоила.
Марина ответила мне незамедлительно, подробно отписав, на что пошли мои деньги. Я не могла удержаться от приступа милосердия и отправила ей новое письмо и новый перевод. В письме я слегка намекнула на свои жизненные обстоятельства и впоследствии была вознаграждена целым потоком душевной чуткости со стороны Марины – она и сочувствовала, и помогала советом, и лечила словом – та, которая сама нуждалась в помощи и участии.
Я и сама не помню, как получилось так, что общение с Мариной превратилось из обязанности милосердия в ни с чем не сравнимое удовольствие страдания и сострадания. Причем, сострадания в нем было ровно столько, сколько его есть в рядовой человеческой душе для утешения другой человеческой души. Страдание же достигало невероятного уровня. В жизни Марины постоянно происходили какие-то новые неисчислимые страдания, словно я читала увлекательную книгу великого человеческого несчастья, где события ровно и по-особенному вкусно ложились в однообразно горестный узор. Ей вместе со страной не платили денег, и она была вынуждена жить исключительно на подножном корму, питаясь плодами собственного огорода. Сын приносил ей одни огорчения, работы ей не было, в довершение же всего произошло одновременно и  счастливое, и грустное событие – объявилась дочь-непутевица. Была она беременна, на последних месяцах, приехала неласковой подбитой птицей и отъедалась за материнским скудным столом. Маринино сердце сжималось при мысли о том, что будет с ребенком, если мать опять потянет в бега. Дочь же давала понять, что гость она временный, и что старая жизнь манит ее, как и прежде, однако в этой будущей красивой жизни нет места маленьким и слабым. Марина терпела и скрипела зубами по ночам.
Развязка пришла быстрее, чем ей хотелось бы. Дочь родила раньше срока крохотного слабенького мальчика и исчезла, подбросив тельце на материнский порог.  Сверкающий огнями поезд увез ее навстречу новенькой с иголочки судьбе, оставив старую больную мать с сыном и внуком на полном попечении. Марина была в ужасе и не помнила себя от радости одновременно – у нее появилось наконец-то существо, которое и любило и нуждалось в ней безоговорочно, не требуя взамен денег, не подвергая ее терпение испытанию временем и равнодушием. Ужас же происходил от вечного безденежья и страха за обоих детей.
Надо отдать ей должное, этой Марине. Она смогла то, чего я бы не смогла никогда. Она взяла себя  в тугой кулак и нашла работу уборщицы в одном местном солидном заведении, где ее еще и кормили бесплатными обедом и ужином, а то, что оставалось, разрешали брать домой. При этом она гордо писала мне, что ни разу не унизилась до воровства, и я ее понимала. Она заставила сына бросить плохую компанию и продолжить учебу. Она выбила все возможные деньги из всех государственных организаций, обязанных помочь ей в ее бедственном положении. Она  ежегодно поднимала огород и натуральное хозяйство, нашла ребенку кормилицу и выхаживала малыша с неистовством молодой полной сил и энергии матери. Она была настоящей победительницей в этой жизни, а не те,  кого остальные почтительно называли хозяевами нового времени.
Я вновь зажила Мариной и ее Мишенькой. Мне казалось, что она святая, и бог послал ей настоящего ангелочка, идеального сыночка и внука одновременно. Я посылала ей деньги так часто, как только могла, я ждала ее писем и рассказов о малыше, как будто весь мир сузился до маленького окошка-экранчика, в котором отражалась их жизнь, в то время как моя проходила как будто во сне, и то ли я себе снилась, то ли мне снилась Марина, то ли я снилась ей, было непонятно. Я взахлеб читала увлекательную повесть о Маринином материнстве и не могла ей надышаться, ибо история человеческого счастья едва ли не более многогранна, чем повесть о горестях. Горе в конце концов исчерпывается, а радость не имеет границ, и растет по мере того, как полнится источник, ее питающий.
Мишенька – вот был источник нашей радости. У меня не было его фотографий в младенчестве, но я так и вижу эти сладкие пухлые щечки, ясные умные глазки, нежные волосики. Мишенька рос здоровым смышленым мальчиком, развитым не по годам. Он и пошел, и заговорил чрезвычайно рано, не то, что мои и Маринины дети. Он рано научился читать, писать и считать и пошел в школу на два года раньше обычных детей. Маринино сердце лопалось от гордости за внука, и ее горизонт омрачила лишь одна весть – было найдено тело ее дочери, убитой кем-то из ее сожителей. но даже это не могло спасти Марину от ее счастья. Она мужественно перенесла это известие и сухо написала мне, что она любила дочь, но, слава богу, она сделала хотя бы один правильный выбор, подкинув ребенка матери. Надо сказать, что я согласилась с ее точкой зрения.
Еще раз хочу сказать, что господь действительно послал Марине ангелочка. Мир еще не видел таких детей, как Мишенька. Мальчик еще ходил пешком под стол, а уже помогал Марине по хозяйству. Чуть позже он выучился неплохо готовить, делать выгодные покупки в магазине и тогда дело пошло на лад. Мишенька был семейным божеством. Мишенька командовал хозяйством, Мишенька вел счета и платил за квартиру, Мишенька нашел старшему брату работу, Мишенька готовил и убирал квартиру, и при этом Мишенька был круглый отличник в школе и имел талант к математике. Марина благодарила небо и меня в каждом письме за то, что мы – совместно, разумеется, помогли ей вырастить такого чудо-мальчика. И здесь я скромно соглашалась с Мариной.
Не могу утверждать, что я не хотела приехать и увидеть все собственными глазами, особенно Мишеньку, который был мне как родной, и передавал мне в каждом письме низкие поклоны и делал приписки круглым старательным почерком. Однако что-то удерживало меня от приезда. Иногда я уже собиралась в дорогу и письменно извещала Марину, а она как некстати чувствовала себя не лучшим образом, и я не хотела быть ей в тягость. А может быть, все дело было в другом – счастье Марины было столь безоговорочным и эгоцентричным, что мне не было в нем места. Моя миссия заключалась в том, чтобы помогать этой отмеченной богом семье, но не вкушать плоды их заслуженного благополучия. До меня доходил отраженный свет их святых отношений, и мне было достаточно  сего слабого источника. Вблизи его я могла бы обжечься, иными словами, я страшно боялась разочароваться в том, что искренне любила на расстоянии.
Однако так не могло  продолжаться вечно. Однажды, когда  мне было особенно одиноко и грустно, я заказала разговор с Мариной по извещению. Ее нашли через несколько дней, она была чем-то расстроена, и просила меня обождать с приездом. В первый раз за всю нашу дружбу я позволила себе слегка упрекнуть ее за нежелание видеть меня. И тогда Марина со вздохом призналась мне, что у нее плохо с сердцем, и она лежит в больнице, а сердце болит у нее за детей и особенно за Мишеньку. Она плакала, она умоляла меня позаботиться о Мишеньке, если она умрет, и я поклялась ей, что усыновлю мальчика. Она буквально валялась у меня в ногах, она превозносила меня до небес. Я утонула в потоке слез, благодарности и собственного милосердия, я победила свою хандру, я сдала билет и отослала Марине, сколько могла.
Несколько недель от Марины ничего не было слышно. Я не находила себе места от беспокойства. Наконец, в дверь постучал почтальон – мне пришло заказное письмо. Адрес был тем же, однако почерк я не узнала. Раскрыв письмо, я увидела свои деньги. Все поплыло перед моими глазами.
Письмо написал сын Марины, поскольку она уже ничего не смогла бы написать –  она умерла. Вместе с ее жизнью кончился и миф, созданный для таких несчастных, как я. Миф, которым жили многие женщины и мужчины, одинокие и не очень, которым Марина давала чувствовать себя настоящими людьми с большой буквы, которым без Марины не у кого было бы научиться сострадать и любить бескорыстно и безоговорочно. Я говорю: миф, ибо в ее истории не было ни грамма правды, кроме того, что Мишенька реально существовал в этой жизни.  Однако вот уже  7 лет как мальчик был усыновлен обеспеченной немецкой парой, которая наотрез отказалась платить Марине откупные  и не желала видеть ее рядом с ребенком. Дочь благополучно вышла замуж в другом городе, сын работал и учился, Марина получала пенсию и вела огромную работу, переписываясь с половиной страны, сочиняя великую повесть своей и Мишенькиной жизни, где все было предусмотрено и отмерено. Количество счастья и несчастья Марина скрупулезно учитывала в своем тайном журнале по каждому клиенту, там же она вела и финансовые подсчеты. Ее сын почти ничего не знал об этом, потому что Марина не хотела посвящать его в свою сладкую тайну. Она самолично получала и распределяла деньги, откладывая их на черный день для сына. Она знала, что не вечна, и хотела, чтобы мальчик ни в чем не нуждался. После ее смерти мои деньги показались ему каплей, переполнившей чашу, и он отправил их обратно, вероятно, гордясь своим великодушным поступком.
Он же прислал мне фотокарточку Михаэля – снимок было сделан его новой семьей. Те же умные ясные глаза счастливого спокойного детства, однако в них не было того ангелочка, который чудился мне в письмах покойной. Это был обычный ребенок, не тот, кого я любила столько лет.
Что еще добавить к тому, что я пережила со смертью самого близкого мне за последние годы человека. Я не знаю, должна ли я проклинать ее или на коленях благодарить за то, чему она научила меня и многих других. Благодаря ей я по-иному взглянула на себя, свою жизнь, близких мне людей, я научилась слепо сострадать и сочувствовать, я смогла отказать себе в своих слабостях, я стала сильной. Но не слишком ли дорого я заплатила за эту науку...
Остается лишь сказать, что Марина умерла на следующий день после нашего телефонного разговора, как раз тогда, когда я бежала на почту с последним переводом и одной мыслью в голове: только бы успеть, только бы не опоздать...

Сентябрь 2000 – 6 Января 2001 г.