Записки рыболова-любителя Гл. 217-219

Основная черта, характеризовавшая гуманизм, состояла в том, что безусловно-самостоятельное развитие человеческого духа стали возводить в принципиально правильное развитие человеческого духа. Единственным миром отныне стала считаться наша земля. Единственным благом - благо на земле. Таким образом, по отношению к знанию гуманизм явил себя как рационализм, по отношению к нравственности как автономизм и по отношению к конечной цели жизни как эвдемонизм. Достоинство человека гуманизм доводит до апогея. Разумеется, это не христианское достоинство человеческого богоуподобления, не достоинство Богочеловека, а достоинство человеческого самоутверждения, достоинство человекобога. Если религиозное развитие жизни движется таким путём: из Бога, через Бога и для Бога, - то автократическое развитие гуманистов происходит из себя, через себя и для себя. Гуманистическая антрополатрия в сущности поставила человеку задачей самодовлеемость, самопрославление, самопочитание и отрицание или игнорирование другого божества.

Гордый рационализм, утверждённый гуманистами, отверг всякий контроль над собой, и "не знающий пределов" разум человеческий пустился в "беспредельное парение мысли", которое на самом деле было предельным испарением её. Тяжёлые пары притягивала земля, и земные низменности заволокли туманы, сквозь которые трудно было увидеть Небо. Давид Штраус говорит так: "Старая вера в личного Бога есть детская фантазия, покоющаяся на самообмане, будто находится вне нас, как нечто объективное, то, что в сущности имеет место только в нас самих и что лишь мы сами. Теология в сущности есть антропология". Карл Маркс, сравнивая религию с опиумом, утверждал, что "пока человек опутан оковами веры в Бога, для него невозможно счастье". Знаменитый автор "Жизни Иисуса" Ренан называет Бога, Провидение, бессмертие просто тяжеловесными словами и считает всякую религию делом личного эстетического вкуса. Гёте полагает, что человек только тогда почувствует себя истинно свободным и покойным, когда своею мыслью изгонит из этого мира всё высшее. Его "молитва к богам" содержит в себе лишь просьбу, чтобы они оставили его в покое: "Ах, вы боги, великие боги, обитающие в необъятном небе, в вышине! Ниспослите нам на землю лишь здравый смысл и доброе сердце, а мы предоставим вам свободно пользоваться вашими благами в высях вашего необъятного неба!"
Не желает считать себя в "рабстве" у Бога и Теофиль Готье: "Не для меня приходил в мир Христос... Моя мятежная плоть не желает признавать над собой господства духа". Здесь пустая и вздорная материалистическая болтовня приобретает хоть какой-то онтологический смысл. Оказывается, автономизм предпочитает "рабству" у Бога рабство своей "мятежной плоти". Это с одной стороны. С другой стороны, гуманизм достигает своего логического предела в Фридрихе Ницше, обожествлявшем уже не свою плоть, а свой дух. "Неприлично быть христианином, - пишет он. - Хорошо делают, что надевают перчатки при чтении Нового Завета. Христианство было величайшим несчастьем человечества. Оно заслуживает презрения", и т.д., и т.п. Ницшеанство проникает в Россию и, хотя в несколько смягчённом варианте, имеет здесь шумный успех. Так, Максим Горький пишет: "Людям порядочным и развитым не надо ни Бога, ни учений Церкви. Они знают, что гордое сознание человеческого достоинства развивается только под влиянием науки и искусства". Небо всё же иногда привлекает "гордое сознание" романтического босяка, но...
"Я видел небо, - там только пусто.
Я знаю правду: земли творенье,
землёй живу я." ("Песнь о соколе")

Эта низменная исповедь, разумеется, "развилась" не под влиянием науки и искусства. Дело в том, что антрополатрия - общая черта всех гуманистов, но различное самоощущение человека ведёт и к разнице в "культе": человек - земля порождает оземлянение; человек - скот - оскотинение (вспомним имевший столь большой успех и огласку культ "белокурой скотины" у Фридриха Ницше) и, наконец, человек - злой дух даёт осатанение. Курьёзным, но не единичным примером последнего состояния может послужить стихотворение Фёдора Сологуба "Корабль мой в бурном море плавал". Кощунственно пародируя апостола Петра, молившегося Христу в бурю, поэт взывает:
"Отец мой, дьявол,
спаси, помилуй -
я тону!", -
и заканчивает "молитву" так:
"Тебя, отец мой, я прославлю,
Хулу над миром я составлю
И соблазняя соблазню".

Автономизм и эвдемонизм сообщают нравственным принципам гуманистов при всех частных расхождениях один общий характер: задача человека в этом мире есть ничто иное как приобретение доброго здоровья и материального благополучия. "Задача человека состоит в еде, питье и мытье, в этой триаде заключается существо и религиозного крещения и причащения" (Людвиг Фейербах). Разумеется, при честном и последовательном исповедании таких принципов немыслимы абсолютно-обязательные нравственные установления в человеческой деятельности. К таким последовательным выводам и приходят кумиры "передовой" молодёжи XIX века: Бюхнер, Молешотт, Ренан, Писарев и многие, многие другие.
"Грех и вина, - пишет Бюхнер, - небылица: любовь и ненависть, благородство и коварство, убийство и прочие пороки - необходимые следствия известных материальных комбинаций в нашем мозгу. Преступления против мнимой нравственности подлежат рассмотрению не судьи, но исключительно входят в сферу изучения естественной истории". "Так называемый разврат, - успокаивает Ренан, - на самом деле бывает лишь более полной и более свободной жизнью, великим пробуждением человеческих сил. Мир есть огромный круг, в котором гниение происходит из жизни, и жизнь из гниения... Порок и добродетель суть такие же естественные произведения, как купорос и сахар..." Писарев утверждает, что "возможно большее количество наслаждений - альфа и омега всякой разумной деятельности". Наконец, обобщает всё это крылатое выражение Молешотта: "Всё понимать значит всё прощать".
Так рассуждает последовательный гуманизм. Однако, здоровый инстинкт самосохранения и продолжения рода, а также смутная, логически неоформляемая память о достоинстве человека не в автократическом смысле, а о достоинстве человека как носителя образа Божия, - всё это вызвало к жизни ряд нравственно-религиозных систем, которые, хотя и говорят вместе с героем драмы Ибсена "Брандт" о вере, как о "бабушкиной фантазии", всё же вместе с ним непоследовательно требуют только одного - "быть гуманными". Таковы: утилитаризм Бентама, разумный эгоизм Спенсера, альтруизм Конта... Обратим внимание на эти гуманистические движения, проповедающие гуманность во имя человека без Бога.

Гуманистические системы, требующие гуманности, основаны, как правило, на рационалистическом постулате о безусловном, присущем человеку (разумеется, лишённому духовных запросов) стремлении к своей пользе (utilitas), реализуемой в общественной жизни через гуманность (как оптимум). Этот постулат альтруизма стал в своё время предметом горьких насмешек Ф.М. Достоевского. Говоря о будущем "хрустальном дворце" всеобщего счастья и пользы, писатель представляет себе, как вдруг ни с того, ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградною и насмешливою физиономией, упрёт руки в боки и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам всё это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, ... чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это ещё бы ничего, но обидно то, что ведь непременно последователей найдёт: так человек устроен. И всё это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит: именно оттого, что человек всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода..."
Но гуманизм не привык задумываться над столь туманными метафизическими вопросами, как богодарованная свобода воли человека: ведь Бога нет, а, следовательно, исключена и возможность свободы.

В ответ на эти письма, а точнее, на первое из них - от 21 сентября, я написал Диме о своих впечатлениях о фильме "Отец Сергий" (я посмотрел его к тому времени) и при этом, очевидно, допустил ряд высказываний, не являвшихся плодом каких-то серьёзных размышлений, непродуманных, попросту говоря, но и вроде бы совершенно невинных, на мой взгляд. Жаль, нет этого моего письма, как, впрочем, и других, и не могу сейчас его вспомнить, именно оно направило ход нашей переписки в дискуссионное русло, положило начало беседе, которая длилась более года. Придётся довольствоваться теми цитатами из моих писем, которые, не ленясь, приводит Дима в своих ответах на них.
Итак, следующее письмо от Димы от 3 октября 1978 г. передал мне в Калининграде Саша Чертков числа 6-го или 7-го октября.

218

Ленинград, 3 октября 1978 г.
Дорогой Сашок!
Спасибо за скорый ответ. Не думай, что я могу обижаться за редкие письма (ведь никаких конкретных вопросов, требующих немедленного из вежливости ответа, я не ставлю). У каждого из нас куча дел и забот (кто измерит - у кого больше?), и может статься, что сам я годами буду молчать. Всё это прекрасно понятно. В этом деле главное - свобода.
Вот сейчас я вторую неделю хвораю, сижу дома и могу писать письма, что и делаю. Ты не написал, кстати, как зажили твои поломанные косточки? Всё теперь в порядке?
Своим письмом ты косвенно ставишь передо мной такой длинный ряд вопросов, что пытаться ответить на них сразу, - безнадёжное предприятие. Ведь когда речь идёт о столь основных, целостных, логически неразложимых вопросах, как вера, Я, бессмертие, спасение, зло и т.п., - можно либо говорить языком притч и символов (что и принято в Церкви), побуждая собеседника к целостному, синтетическому восприятию твоего опыта, либо можно попытаться разложить всё по логическим полочкам, занимаясь заведомо, a priori невозможным анализом, при этом погрязнуть в тине слов, дефиниций, умозаключений (что и принято в философии и богословии), оставив собеседника, а главное - себя, в дураках.
Я с большим скепсисом отношусь к возможности "передачи" духовного опыта и знания. Религия - не наука, которой можно обучить. Обучить можно системе богословских знаний. Религия - часть жизни. Жизнью можно жить, и знание о жизни даётся только личным живым опытом, реальным и конкретным. Здесь мне опять вспоминается Толстой - безусловно, глубоко верующий, но очень гордый человек. В своём тысячу раз (и поделом) оплёванном переводе Евангелия первую строку от Иоанна он переводит: "В начале было разумение жизни". Это может вызвать смех и брезгливое пожатие плечами, но строка эта выстрадана всей его жизнью (вспомним "Исповедь"). Она не столь уж примитивна и наивна. Она - как бы мост, который он пытался перебросить между церковным реализмом (и методологически не столь уж далеким от него материализмом) и субъективистскими доктринами Востока и Шопенгауэра.

В самом деле, жизнь, живой опыт жизни ("разумение жизни") - самое непосредственное, логически неразложимое и безусловное, что дано всякому. В нём парадоксальным образом сочетается ощущение основания для всего остального и... несамобытности, беспричинности... и детерминированности, т.е. несвободы. Внутреннее напряжение в этом парадоксе порождает духовный поиск, ведущий либо к духовной катастрофе, либо к духовному созиданию. Но и само ощущение, и само напряжение, и поиск, и созидание, - всё это дело сугубо личное, существенно непередаваемое вовне: это дело опыта, а не рассуждений.
Я надеюсь, ты это понимаешь, а потому и не удивишься, если мне не удастся ответить ни на один из поставленных тобой вопросов, и не столько потому, что "непостижимое непостижимым и остаётся", сколько потому, что в некотором смысле речь идёт о вещах непостижимых лишь в том смысле, что "постигать" здесь, собственно, нечего: как "постигать" то самое непосредственное, что не может быть отчуждено, объективировано от Я, чтобы стать "постигаемым"?
Ты видишь, с каким трудом даются мне слова, особенно, когда пишешь вот так, экспромтом. Я уже погряз в той тине, о которой писал вначале.
Блестящий во всём блаж. Августин всё это выразил проще и, как всегда, блестяще. Его серебряная латынь непереводима в адекватной форме, вызывая в других языках тяжеловесные нанизывания длинных слов:
"Viderim me - viderim Te", - говорил он, что значит "Если бы я видел себя самого, то я видел бы Тебя" (т.е. Бога).
Никакого внешнего знания о Боге получить принципиально невозможно. Бога не ищут и не исследуют, как какой-то камень на дороге. Гёте писал:
"Isis zeigt sich ohne Schleier,
Nur der Mensch - er hat den Star".
("Изида является без покрывала,
Лишь человек - у него бельмо.")
И когда симпатичный юноша, приснопамятный Юрий Гагарин на приёме в Кремле, обращаясь к умудрённому старому священнику, наивно сказал ему: "Вот я летал в космос, а Бога там нигде не увидел", старец ему резонно заметил: "Милый мальчик, тот, кто не увидел Бога на земле, не увидит его и в космосе".
Но это всё пессимистическое предисловие. Надо же попытаться ответить на конкретные моменты твоего письма.
Прежде всего (а может быть, нынче мне этим стоит и ограничиться) я обращу внимание на твои строки:
"Будучи неверующим, к христианству я отношусь как к величайшему учению. В области морали нет ничего совершеннее. Не сомневаюсь, что следование её принципам есть оптимальный способ достижения и личного и общего благополучия в земной жизни. И для меня в принципе неважно, из чего исходил Христос, формулируя своё учение - из высшего знания, или из обобщения опыта людской жизни, как это делают естествоиспытатели".
Возможно, из прежних моих писем ты уже заметил, что я, разумеется крайний противник такого подхода к христианству. Ты свободен, конечно, отнестись к религии как к учению (хотя я не понимаю, каким образом можно отождествлять понятия, имеющие разные содержания). Это распространённый среди неверующих логический скачок, равно как и обратное сальто, когда к учению, скажем, - коммунистическому, подходят как к религии, приписывая спасительную силу  "открытым" законам общественного развития и их разумному "использованию". Но всё же мне кажется, что такое вольное (ты вправе, конечно!) обращение с логикой, простительное для человека, далёкого от научной методологии, не очень пристало учёному-естествоиспытателю.
Если я знаю, что существовали и существуют, люди (верующие), им же несть числа, которые согласно, хором, в один голос уверяют: "да нет же! какая чепуха! при чём здесь "учение"?", - то, будучи объективным и беспристрастным, не должен ли я прислушаться к их голосу? Ведь, в конце концов, религия - их дело, и учение это - их учение, и, наверное, они знают, о чём говорят, и мало вероятно, что все они безграмотные идиоты: нет - все великие учёные прошлого и настоящего были и есть верующие люди, с ужасом относящиеся к возможности отождествления их веры с каким-то нравственно-социальным учением. Разумеется, хор голосов не есть признак истинности, здесь доказать ничего не возможно, и Я могу считать себя умнее всех этих умников, но ведь такой взгляд уже не объективен, он граничит с произволом. Или "неверие" есть мандат на произвол в логике?
Есть ли что совершеннее христианской морали? Не знаю, может быть нет, а может быть есть. Этот вопрос никогда передо мною не вставал. Я уверен, что нет ничего совершеннее христианской религии. Что до отвлечённого от религии морального учения, то в чистом виде оно есть только в системах утилитаризма и коммунизма, то ведь здесь оно тоже достаточно высокое, хотя и представляется мне безосновательным, построенным на песке. А буддизм, а толстовство, - разве нельзя соорудить подборку текстов из этих учений, которая будет свидетельствовать об их "высоте" в моральном отношении? Но уже это будет насилием над фактическим материалом, т.к. религиозные основания морали этих учений нельзя отмыслить.
Далее, является ли следование принципам христианской морали оптимумом в достижении земного блага? Честно говоря, вопрос почти фантастический. Здесь мы опять сталкиваемся с невозможностью препарирования живой жизни на "учение" и лишний к нему привесок в виде чего-то смутного, какой-то веры. А как совместить это "достижение земного блага" со словами:
"Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе ..." (Мф. 6, 19-21)
или
"если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твоё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах ..." (Мф. 19, 21)
или
"и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя, кому же достанется то, что ты заготовил? Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет" (Лк 12, 21)
или
"Приготовляйте себе влагалища не ветшающие, сокровище неоскудевающее на небесах" (Лк 12, 33)
и т.д., и т.д., и т.д.
Что-то я ни разу не встречал ни в Св. Писании, ни в произведениях отцов Церкви, ни в проповедях, чтобы христиан кто-то призывал к достижению земного благополучия, т.е. к Царству земному. Царство земное - предмет проповеди лжепророков и антихриста. Как можно следовать к тому, к чему учение не призывает и считать, что ты следуешь христианским принципам?
Да и исторически: неужели можно серьёзно говорить о том, что христиане шли в цирк на съедение зверям, кипятились в смоле, распинались и сжигались ради достижения своего земного благополучия? Какое уж тут благополучие?! А сегодня? Что-то я не слышу, чтобы христианин мог в обществе занять высокий пост, получая большие деньги. Ему часто закрыты даже пути к удовлетворению своих профессиональных склонностей: например, стать учителем.
Да неужели вообще можно верить в какое-то немыслимое общее благополучие на земле? Да кто за такую наивную идею пойдёт на костёр? Единицы, соблазнённые антихристом.
Нет, воля твоя, но мне кажется, что логика здесь хромает на обе ноги.
Возможна ли христианская мораль без христианской религии, без Христа? Для меня это непредставимо, но оказывается - возможна. Об этом учении интересно рассказывает Вл. Соловьёв в своём гениальном диалоге "Три разговора". Вот в предисловии к нему он пишет:
"Много лет тому назад прочёл я известие о новой религии, возникшей где-то в восточных губерниях. Эта религия, последователи которой назывались вертидырниками, или дыромоляями, состояла в том, что, просверлив в каком-нибудь тёмном углу в стене избы дыру средней величины, эти люди прикладывали к ней губы и много раз настойчиво повторяли:
"изба моя, дыра моя, спаси меня!" -
Никогда ещё, кажется, предмет богопочитания не достигал такой крайней степени упрощения. Но если обоготворение простой крестьянской избы и простого, человеческими руками сделанного отверстия в её стене есть явное заблуждение, то должно сказать, что это было заблуждение правдивое: эти люди дико безумствовали, но никого не вводили в заблуждение: про избу они так и говорили - изба, и место, просверлённое в её стене, справедливо называли дырой.
Но религия дыромоляев скоро испытала "эволюцию" и подверглась "трансформации". И в новом своём виде она сохранила прежнюю слабость религиозной мысли и узость философских интересов, прежний приземистый реализм, но утратила прежнюю правдивость: своя изба получила теперь название "царства Божия на земле", а дыра стала называться "христианским учением", "новым евангелием", и, что всего хуже, различие между этим мнимым евангелием и настоящим, различие совершенно такое же, как между просверлённою в бревне дырой, и живым и целым деревом, - это существенное различие новые евангелисты всячески старались и замолчать и заговорить.
Я, конечно, не утверждаю прямой генетической или исторической связи между первоначальною сектою дыромоляев и проповедью мнимого царства Божия и мнимого евангелия. Это и не важно для моего простого намерения: наглядно показать существенное тождество двух "учений", - с тем нравственным различием, которое я отметил. А тождество здесь в чистой отрицательности и бессодержательности обоих "мировоззрений". Хотя "интеллигентные" дыромоляи и называют себя не дыромоляями, а последователями христианского "учения", а проповедь свою называют евангелием, но христианство без Христа - и евангелие, то есть благая весть, без того блага, о котором стоило бы возвещать, - есть такое же пустое место, как и обыкновенная дыра, просверлённая в крестьянской избе.
Это всё к вопросу об оптимальном пути к достижению земного благополучия.
Далее об основаниях, на которых "Христос формулировал своё учение". А формулировал ли Он его? И было ли оно, это учение? Вопрос, как мы видели, сложный. До нас дошли многие записи слов Христа. Какие из этих слов можно считать формулой Его учения? "Возлюби Бога своего всем сердцем своим...", - но уже Сам Христос здесь же сказал, что заповедь о любви к Богу и ближним - квинтэссенция Ветхого Завета. Да и как может неверующий человек строить свою мораль на любви к Богу, которого он не хочет признавать? Значит не это. Ну, а что ещё? Вот, пожалуй, те слова, которые Церковь уже ~1945 лет считает центральным моментом Евангелия:
"приимите, ядите: сие есть Тело Мое.
...пейте из неё всё, ибо сие есть Кровь Моя
Нового Завета, за многих изливаемая
во оставление грехов."                (Мф. 26, 26-27).
Да, этим можно жить. Церковь это и делает все долгие годы своего существования на земле. Но как отсюда вывести моральное учение для неверующих? Опять неясно.
А уж произносил он эту формулу св. Евхаристии, исходя из высшего знания или из обобщения опыта людской жизни, - думаю ясно без дальнейших рассуждений.
Что до испытателей, которые формулируют своё мировоззрение, то думаю, что при этом они не столько обобщают опыт людской жизни, сколько излагают собственный религиозный опыт, либо отсутствие такового, хотя последнее я встречал редко.
Они разные - эти формулы естествоиспытателей, да и на формулы мало похожи:
"Именно потому, что я много размышлял и изучал, я продолжаю верить, как бретонский мужик; если бы я размышлял и изучал ещё больше, то я верил бы, как бретонская крестьянка".
(Пастер)
"Самая прекрасная и глубокая эмоция, какую мы можем испытывать, - это ощущение Божественной тайны. В ней - источник всякого подлинного знания. Кому эта эмоция чужда, кто утратил способность удивляться и замирать в священном трепете - того можно считать мертвецом."
(Эйнштейн)
"Непосредственное чувство присутствия Божия проникает в души некоторых людей с большей ясностью и очевидностью, чем всё исходящее из других предметов их опыта. Они рассматривают отсутствие у других интуитивного познания Бога как форму умственного недостатка. Разве мы не реагируем таким же образом в присутствии человека, у которого совершенно отсутствует чувство юмора?"
(сэр Эддингтон)
"Столь знаменательная общность законов природы, целесообразность, которая в них открывается, гармония между мыслью и существующим, так же как и иррациональное начало в метафизике, служащее основой к познаванию, всё это может быть воспринято критическим умом учёного как грандиозное откровение Бога в природе."
(Макс Гартман)
"Современные научные теории приводят нас к представлению о Создателе, действующем вне времени и пространства, которые составляют часть Его творения, подобно тому как и художник находится вне своей картины. Бог создал мир не во времени, но со временем.
Мы открываем во вселенной печать Силы, в которой есть нечто общее с нашим личным духом."
 (Джемс Джинс)
"Результаты, достигнутые современной физикой, (зачёркнуто)
Пришёл Саша Чертков. Завтра едет в Калининград. Возможно, тебя там встретит. Прерываю письмо и передаю с ним.
Целую крепко, Дима.

Это письмо передал мне в Калининграде Саша Чертков числа 6-го-7-го октября. В это время (в первых числах октября) Пудовкин проводил в Калининграде нечто вроде выездной сессии возглавляемой им секции магнитосферы (или геомагнетизма?) при МГК. Сессия эта ничем, впрочем, не отличалась от обыкновенного семинара или симпозиума. Почему она проходила именно в Калининграде - точно не знаю. Думаю, по инициативе Лиды Нацвалян, жаждавшей общения с ленинградцами, Пудовкиным и вообще магнитосферщиками. К тому же в Ленинграде проводить научные сборища очень сложно из-за трудностей с гостиницами, а в Калининграде вроде бы проще.
Письмо это меня расстроило. Димуля неожиданно сурово обошёлся с небрежностями в моих высказываниях, порождёнными лишь отчасти моим невежеством. Ведь он и сам пишет в начале своего письма о возможности "...погрязнуть в тине слов, дефиниций, умозаключений...". Так и со словом "учение", которое я применил к понятию "христианство", вызвав на себя первый залп Диминой критики.
Не буду сейчас оправдываться, так как надо бы иметь целиком то моё письмо Димуле, на которое он отвечал, и последующее, где я пытался пояснить Димуле, что я имел в виду. Замечу лишь, что неоднозначность слов, которыми мы пользуемся, разный смысл, который вкладываем в одни и те же слова, особенно когда речь идёт о вещах отвлечённых, философского характера, нередко приводила нас с Димулей к взаимному непониманию, но, к счастью, у нас хватало терпения снова и снова разъяснять друг другу свои представления, после чего выяснилось, что эти представления во многом не так уж различны, как могло бы сначала показаться.
Что же касается "благополучия в земной жизни", то Димулю разгневало слово "земной", которое я вставил-то красного словца ради, ибо о какой-либо иной (неземной) жизни я не имел ни малейшего понятия - просто ничего не мог сказать, хотя мог бы и задуматься, например, над таким вариантом. Умереть (земное антиблагополучие) - чтобы обессмертить своё имя. Существование в памяти других людей (или в памяти ЭВМ, или в радиосигнале, посланном в космос),  например, есть жизнь, которую можно противопоставить "земной" жизни и назвать неземной жизнью. Но тогда, повторяю, я имел в виду именно земную жизнь, не помышляя ни о какой другой.
 И мне казалось, что если каждый возлюбит ближнего как самого себя, то все вместе и каждый в отдельности будут иметь это самое земное благополучие ко всеобщему удовольствию. Но это я так считал, и отнюдь не полагал при этом, что сами христиане тоже так считают или что именно к этому призывал Христос, поскольку вполне осознавал свою невежественность по части религий вообще и христианства в частности. Тем не менее ляпнул: не сомневаюсь, мол,... Почтительное непонимание - так, наверное, можно было бы охарактеризовать моё отношение к христианству. Поэтому Димуля меня напрасно упрекает, когда пишет: "Что-то я ни разу не встречал... неужели можно серьёзно говорить, что христиане шли..."
Впрочем, я начал-таки оправдываться, а "слово - не воробей" и "что написано пером - не вырубишь топором". Оправдываться теперь не стоит, да и невозможно: мои сегодняшние мысли и представления будут наслаиваться на тогдашние, и я могу ненароком приписать себе тогдашнему то, что думаю сейчас. А что я думаю обо всём об этом сейчас - напишу, быть может, когда буду писать о себе сегодняшнем, если доберусь до этого. (Писано где-то в начале 80-х годов, году в 1982-м, может быть, надо проверить по рукописи).

219

Ленинград, 4 октября 1978 г.
Дорогой Сашок!
Сегодня память св. Димитрия Ростовского (Туптало). Недавно "Наука" выпустила сборник его пьес. В кондаке этому святителю Петровской поры Церковь поёт: "ублажим златословесного учителя Димитрия: той бо всем вся написа, яже к наствалению". Всем, да ещё и всё, - это, конечно, не его кунстштюки, разыгрывавшиеся на придворном театре, а знаменитые 12 томов Четь Миней - не только классический, но и самый популярный в течение двух столетий труд в русской словесности.
Но я, хоть и тезоименит ему, считаю своим святым преп. Димитрия Прилуцкого, память которого 24 февраля.
Завтра же память ещё нескольких замечательных лиц, среди которых св. пророк Иона. Читал ли ты книгу его имени? Есть замечательный перевод С. Апта в 1 т. БВЛ. Кстати, недавно я читал в "Вечернем Ленинграде" интересную заметку о том, как одно английское судно неудачно гарпунировало огромного (20 м) кашалота, который перед этим опрокинул плававшую возле судна шлюпку с двумя матросами. Когда после борьбы с животным его наконец вытащили на палубу и распотрошили, то в гигантском желудке обнаружили одного из этих матросов. Он был жив, но без сознания. Когда его привели в чувство, он рассказал, что, когда он пытался бороться с волнами, вдруг он почувствовал себя захваченным в какие-то эластичные тиски, в которых он пульсообразно и быстро передвигался, как в трубе. Оказавшись в удушливом желудке кита, он не сразу понял, в чём дело. Когда же понял, то лишился чувств. Там всё это расписывалось в подробностях. Историю подписала вся команда судна. Мужику, конечно, повезло: у кашалота ведь жуткие зубы, да и побудь он в желудке чуть подольше, от него ничего уже не осталось бы. Но всё же удивительно.
А ещё завтра память св. Петра Мытаря. С его именем связана очень поучительная история, которую я часто вспоминаю. Он жил где-то при Юстиниане I и очень не любил подавать милостыню. Однажды, рассердившись на какого-то неотвязного попрошайку, он хотел ударить его камнем, но не нашёл камня под рукой, запустил в него одним из хлебов, которые он куда-то нёс. Во сне он вскоре увидел, как его хлеб, положенный ангелами на весы, перетянул все его злые дела. Как это отлично от строгой толстовской морали! После этого Пётр возлюбил милость. Стал неоскудно раздавать нуждающимся. С ним много было разных приключений. Среди них ещё одно очень назидательное. Однажды он отдал потерпевшему кораблекрушение свою дорогую одежду, которую тот (человек бедный), стыдясь носить, сменил на другую. Пётp ужасно огорчился, увидав свою одежду на базаре, вывешенную для продажи. Он подумал, что Бог не принял его жертву. Тогда в ночном видении Сам Иисус Христос явился к нему, облечённый в ту самую его богатую ризу, поданную нищему.
И так каждый день вызывает в тебе десятки исторических, литературных, агиографических воспоминаний. А чего стоят эти ежедневные чтения крошечных отрывков из Св. Писания, распределённых так, чтобы за год прочесть его всё целиком. Да, жизнь Церкви богата. Изо дня в день праздник.
(продолжение следует)