Записки рыболова-любителя Гл. 219-222

11 октября.
К вопросу о логике.
Чистой логики, как абсолюта, разумеется, нет и быть не может. Это наука, и, как всякая наука, есть вещь относительная, условная.
Когда говорят просто "логика", не добавляя никаких эпитетов (математическая, буддийская логика, логика Пор-Рояль и т.п.), то имеют в виду Аристотелеву логику, т.е. науку об обыденных законах, присущих человеческой практической мысли.
Она основывается на 4-х "законах":
1) Закон тождества:  Всегда A тождественно равно А.
2) Закон противоположности:  Никогда А не равно -А  ("-" значит "не").
3) Закон исключённого третьего:  Всегда  В тождественно равно А или  В не равно А и только так ("третьего не дано").
4) Закон достаточного основания.
Уже беглый взгляд на эти положения подсказывает, что это постулаты. Однако в практике обыденных человеческих отношений, в так называемом мезокосмосе (не в микро- и макрокосмосе) эти отвлечённые постулаты выступают как конкретные аксиомы, так что никому не приходит в голову сомневаться в их "законности".
Все остальные приёмы мысли, доказательств, определений, дедукций, индукций и т.д. должны не противоречить этим четырём законам.
Вещи можно определять различно, но если определяемые понятия имеют тождественные содержания, то и сами понятия (вещи) будут тождественны:

А: А.С. Пушкин
В: автор "Медного всадника"
А тождественно равно В.

В нашем спорном случае:

А: религия (определение: связь человека с Богом)
В: моральное учение (определение: совокупность норм поведения человека)

Как ни крути, как ни раскрывай эти краткие определения, нельзя сказать, что А тожддественно равно В: содержание этих понятий различное, хотя частично их объём может совпадать.
Сейчас недосуг задумываться, но, полагаю, твоя поправка приводит к увеличению совпадающих объёмов (когда ты "религию" заменил книгой "Нового Завета").

Ленинград, 12 октября 1978 г.
Дорогой Сашок!
Неужели ты думаешь, что я был раздражён или как-то задет твоим письмом? Ничуть. Ни в коем случае. Во что превратилась бы наша жизнь, ели бы мы стали сетовать на такие вещи, как то твоё письмо? Письмо открытое, интересное, без тени недоброжелательства. Просто вопросы близки мне, естественна и моя живая реакция. Так и всегда бывает и будет. И слава Богу. Унисон скучен.
Учительствовать я не желаю. Но с другой стороны оправдано моё желание чуть-чуть поделиться тем опытом, который я приобрёл: ведь ещё совсем не так давно я думал и чувствовал почти так же, как ты (в общих чертах). А теперь вот что-то переменилось. Мне самому это и удивительно и интересно, потому я и пишу. Старое-то во мне осталось, не выветрилось никуда, тем более мне любопытно сравнивать два одинаково понятных мне и живых факта: опыт неверия (до деталей ещё сохранившийся в моей памяти, как безошибочно мы храним в ней какой-нибудь запах, или цвет, или вкус с детства) и опыт веры.
Обращения сейчас не редкость (как и во времена Августина), но в течение 1500 лет между этими временами их почти не было: в основном люди верили с детства, не имея опыта неверия. Этим во многом объясняется недостаточность в таких разделах богословия как апологетика: в ней не было нужды. А теперь она в самом центре, - отсюда апологетический тон моих писем.
И у меня тоже (не вздумай!) нет ни малейших намерений в чём-то ущемлять или укорять тебя. Напротив, мною движет желание поделиться радостью, которой я обладаю, либо в виде крох и обрывков каких-то новых знаний, либо в виде далеко неадекватной передачи каких-то чувств.
Случайные записки, или систематические письма, - воспринимай всё как доброжелательное и отнюдь не обязывающее к ответам, спорам, возражениям и т.п. Да и я буду возражать лишь тогда, когда захочется.
Я держу в памяти твои размышления относительно таких предметов, как загробная жизнь, ощущение Бога в душе, спасение ... Может быть и буду писать на эти темы, когда представится возможность.
В последнем письме ты писал, что любишь Новый Завет. Я тоже. Стараюсь ежедневно читать по кусочкам эту книгу на 3-х - 4-х языках. Там много непонятного. Во многом следует разбираться тщательнее, чем это сделано в тех скудных комментариях, которые приложены к той маленькой зелёной книжке.
Я и раньше читал Новый Завет. Но, сравнивая свои нынешние впечатления с тогдашними (аналогичными твоим), с уверенностью говорю: ничегошеньки-то я не понимал. Это факт, причём факт известный не только мне. Так утверждают все обращённые. Собственно, тут и говорить не о чем. "Войну и мир" можно ведь прочесть в 10-летнем возрасте.
Толкование Библии - интереснейшее занятие. На II курсе я писал семестровое сочинение по предмету Ветхий Завет на тему по истории герменевтики (толкования). Дал довольно пространный обзор множества герменевтических теорий от древности до 60-х годов XX века. Маленькую главку из этого сочинения прилагаю.

Замечание: ты написал как-то, что сидишь за письмом ко мне около полуночи. Пожалей себя. Возьмите с Сашулей за правило ложиться часов в 11. Я стараюсь так делать всегда, иначе просто не выдержать дневной нагрузки. А встаю без будильника. Когда нужно будет, Бог сам поднимет: в 5 так в 5, в 9 так в 9. Конечно, когда утром надо точно к какому-то сроку, я ставлю будильник на поздний предел, но в такие дни я просыпаюсь раньше. Организм сам знает, что ему делать. Насилие над ним надо совершать только вечером, ложиться не позже 11-ти.
Недавно, 9 октября у нас был престольный праздник нашей академической церкви - день памяти апостола и евангелиста Иоанна Богослова, или, как его называют, апостола любви. Было множество гостей, в том числе митрополит Феодосии Американский - совсем ещё молодой, а с ним о. Иоанн Мейендорф - самый известный учёный-византинист, работы которого часто появляются и в советских изданиях. Литургия, концерт - всё прошло очень нарядно и празднично. На годовом акте мне подарили книгу, о которой я давно мечтал - огромный Типикон.
А 10/Х было заседание Синода в Москве. К нам архиереем утвердили м. Антония Минского. Я его плохо знаю. Внешне это очень тихий, мягкий человек - полная противоположность Никодиму. Очень интеллигентен, из рода Нарышкиных. Никодим - из простых. Ректором оставлен Кирилл. Кто займёт место Никодима в Зап. Европе, пока не знаю.
14/Х в Покров будет 40 дней. Поминки. Опять съедется множество людей со всего мира. Говорят, 14-го же в Риме соберётся конклав.
Всего наилучшего, целую, твой Дима.

Приведу здесь лишь отрывочек из "главки" Димулиного сочинения, приложенной к этому письму:

"... Флоренский полагает, что лингвистический анализ слова подтверждает мнение о троякости смысла Св. Писания. Каждый из трёх смысловых слоёв Писания (ощутимо-буквальный, понятийно-отвлечённый и идеально-мистический) может подвергаться особому толкованию. "Усвоение читаемого или слушаемого происходит одновременно на трёх различных этажах: и как звук, вместе с соответствующим образом, и как понятие, и, наконец, как трепетная идея, непрестанно колышущаяся и во времени многообразно намекающая о надвременной полноте"...
Семема - смысл и цель слова. Мы говорим ради семемы, ради значения слова. Но именно потому, что семема сугубо субъективна, она не дана в чувственном восприятии. В этом глубокая противоречивость слова. Противоречие это преодолимо только сверхчувственным путём. Ведущие диалог понимают друг друга не от чувственных и даже не от понятийных характеристик разговора, а только силою внутреннего общения.
Это приложимо и к Слову Божию, выраженному человеческими словами. Идея (universale, вид, зрак) живой горней реальности скрывается за образом (иконой) Писания, и открывается она лишь просвещённому взору, лишь тогда, "когда духовный взор получает силу подыматься над "плотским" миром чувственного" (о. П. Флоренский. Смысл идеализма. В кн. "В память столетия (1814-1914) императорской Московской Духовной Академии. Сборник статей.", ч. 1, Сергиев Посад, 1915, стр.98). Поскольку истинный опыт такого подъёма дан лишь в Церкви Христовой, то лишь участвуя в жизни Церкви и лишь в меру такого участия можно познавать идеи Писания. Всякое иное толкование хоть и возможно, но заведомо недостаточно. Так, в иконе можно видеть и изучать либо покрашенную доску, либо портрет или жанрово-историческую картину, либо Образ. Но именно изучать образ невозможно. Его можно лишь пытаться познать личным отношением к прообразу. Тогда образ просто оживает.
Эта позиция Флоренского может показаться слишком категоричной. Такова она и есть на самом деле. Но при этом следует учесть, что высшее познание (нахождение семемы, подлинного смысла) для Флоренского не исключает пользы исследований на уровне фонемы и морфемы. И его герменевтический опыт в "Столпе и утверждении Истины" и в других книгах хотя и невелик, но очень ценен, его отличает прежде всего глубоко личное, глубоко научное и в то же время глубоко церковное отношение к толкуемым местам Св. Писания, истинное ведение которого, как и всякое знание вообще, даётся, по словам св. Григория Нисского, только в любви, - ..."

Письма от 11-го и 12-го откликаются на мою слегка обиженную реакцию на письмо от 3 октября.

220

Среди участников сборища, которое проводил в Калининграде Пудовкин, было много знакомых мне магнитосферщиков. Пудовкин вывез почти всю свою лабораторию, был Гульельми, а главное, был Слава Ляцкий ... с новой женой! Не помню, каким образом узнал я, наконец, что Славик и Аллочка развелись, но что Слава успел уже и по-новой жениться, узнал от него самого здесь в Калининграде, куда он и свою новую жену привёз. Я, грешным делом, подумал, что она и явилась причиной развода. Оказалось, - нет.
Славик познакомился с ней нынешним летом в Карелии в геологической экспедиции, куда он устроился на время отпуска просто чтобы поработать физически и отойти от стресса, вызванного разводом. Зовут её Таня, она - геолог, лет на 15 моложе Славика, "из хорошей ленинградской семьи", как выразился Слава, папа - профессор, кажется. Вид у неё слегка испуганный, худенькая, невзрачная и внешне Аллочке по всем параметрам, конечно, уступает. Зато рисует, и что-то там ещё.
В Калининград Слава поехал, чтобы повидаться с Артуром, кажется, которого Аллочка отправила к своей маме, его встречам с детьми она всячески препятствовала. Что и как там у них со Славой произошло - я толком так и до сих пор не знаю. Прожили вместе они 15 лет, вместе работали, писали совместные статьи, на одной стороне стояли в спорах, которые велись в нашей компании, и вот - на, тебе!
Думаю, склонность Славы давить окружающих своим самоуверенным интеллектом сыграла здесь свою роль: Аллочка наверняка считала себя не менее умной и способной и не желала во всём беспрекословно подчиняться. К тому же Слава мог быть и просто грубым иногда. Но только ли это? Вряд ли. В семейной жизни ведь столько слагаемых ...

Я пригласил Славу вместе с Таней к себе домой на ужин с вином. Таню разговорить так и не удалось, общительностью она не отличалась. И в этом отношении Аллочка была интереснее - могла поддержать беседу на любую тему. Зато Славик был вполне в своей тарелке. Он живо интересовался моими научными задачами, как в старину экзаменовал меня - а понимаю ли я физику того, чем занимаюсь, требовал, чтобы я ему понятно объяснил, что такое внутренние гравитационные волны. Про свою докторскую диссертацию Слава рассказал, что дело затянулось, поскольку Пудовкин, которого он наметил в оппоненты, наделал кучу замечаний, их нужно было учесть, а потом, когда он представил диссертацию в Совет, её не приняли из-за того, что поля справа были меньше положенных, и пришлось всё перепечатывать.
И сообщил мне он ещё одну новость, не менее эффектную, чем его собственные развод и женитьба, - его старший брат Вадим, с которым мы когда-то провели целый вечер и который мне очень понравился, эмигрировал из Союза: подал заявление о желании уехать в Израиль якобы к родственникам, чтобы только вырваться отсюда, а оказался в Канаде, где и работает сейчас по своей специальности. Потрепал себе этим здоровье основательно и уехал совсем больной.
Мне вспомнилось, как во времена Гострема, когда я после перерыва в три года встретился со Славиком в Апатитах, он ошарашил меня заявлением:
- Я - внутренний эмигрант. Мечтаю жить в Англии, но ума не приложу, как туда попасть.
- Так тебя там и ждали.
- А что? Уж я-то себе работу всегда найду. Умные головы везде ценятся.
- Ты что, серьёзно?
- Конечно.
- А почему именно Англия?
- Самая демократичная страна. Мой идеал. Мне там всё нравится.
- Можно подумать - ты там был.
- Ну, бывать не обязательно, чтобы знать. А у нас я уже ни на что хорошее не надеюсь, и бороться бесполезно.
- Англичанам-то их демократию не на блюдечке принесли. Они боролись, а ты на готовенькое приедешь правами человека пользоваться. Это - бегство.
- Бегство из лагеря. Изменить здесь я всё равно ничего не смогу.
- И думаешь, в Англии тебе будет лучше? Нужен ты там очень. К тому же языковый барьер один чего стоит.
Славик утверждал, что всё это ерунда, ему бы только туда попасть, а уж там он прекрасно устроится. Ему будет достаточно одного сознания, что он живёт в свободной стране. И вот уехал, но не Славик, а Вадим. А Славик? Не собирается ли и он? Не помню, спросил ли я тогда его в лоб об этом. Но непохоже было, чтобы Англия по-прежнему будоражила его воображение.
Я рассказал Славе о своей переписке с Димой, о посещении весной Духовной Академии.
- Дима хорошо устроился, что я тебе ещё могу по этому поводу сказать? - вот и всё, чем отреагировал Славик на мой рассказ.

В эти же дни, а точнее, 8 октября, приехали в Калининград мои мама с папой. Мы их ждали сразу после отъезда во Владимир Сашулиных родителей, ждали, как обычно, не просто в гости: Митю было некуда девать. Мои родители задержались, в ожидании их приезда Сашуле пришлось взять отпуск за свой счёт.
В сентябре (с 1-го по 22-е) мои мама с папой были в Протвино: заболела Люба, жаловалась на почки, но ложиться в больницу обследоваться не хотела. Мама с ней спорила на повышенных тонах, опять она была взвинчена, непрерывно бранила отца. Люба говорила, что ей самой нужно лечиться, так они и препирались, кому лечиться нужно.
Мама действительно чувствовала себя плохо, мучили головные боли, беспокоил какой-то шум в ушах. Из Протвино они с папой собирались ехать прямо к нам в Калининград, но из-за плохого маминого самочувствия пришлось вернуться в Севастополь. Там ей вроде бы стало получше, и через две недели они поездом отправились к нам.
Я встречал их на вокзале. Не виделись мы всего два месяца, но за это время, как мне показалось, внешний облик мамы изменился - она как будто похудела, постарела. Похудела - это точно, это бросилось мне в глаза сразу, уже на вокзале. И она заметила, что я рассматриваю её, и сказала саркастически:
- Что, страшная стала? Ты на него, вон, посмотри, - она кивнула в сторону отца, - вон, какой отъевшийся, и ничего у него не болит, всё здоровеет!
- Ну, ладно, ладно, - поспешил успокоить её я. - Как доехали?
Но мама и ответ на этот вопрос свела к попрёкам отца, что он в Москве во время пересадки не смог её чаем напоить, бурду какую-то кофейную принёс, и т.д., и т.п.
И тут я заметил, что мама как-то оговаривается. Только что говорили о нашей соседке - глухой бабке, под присмотр которой мы иногда оставляем Митю, как мама вдруг спросила про старика (?), который вроде бы обещал присматривать за Митей.
- Какого старика?
- А соседа вашего.
- Да мы про бабку же только что говорили, а не про старика.
- Ах, да, да.
Склероз у неё что ли какой-то прогрессирующий развивается? - подумал я. Любка права - маме нужно лечиться.
Когда Славик с Таней были у нас в гостях, мама немного посидела с нами, а потом ушла отдыхать в Иринкину комнату, сославшись на усталость, что тоже было непохоже на неё, обычно очень компанейскую, любящую посидеть с молодёжью. Но, впрочем, кажется, это было буквально в день их приезда, когда усталость с дороги естественна.

221

А через день после приезда моих родителей, т.е. 10-го октября, я уехал в командировку в Алма-Ату, где проходил Всесоюзный семинар по волновым возмущениям в ионосфере, моделированием которых занимались мы со Смертиным, а допплеровскими измерениями этих возмущений - группа Иванова. Смертина в командировку университет почему-то не отпустил, а от обсерватории кроме меня поехали Иванов, Нина Коренькова и Слава Карвецкий, с которым я до сих пор практически не общался, хотя он работал у Иванова уже пару лет (если не больше), считался толковым инженером-электронщиком и очень сильным шахматистом. Всю дорогу до Алма-Аты я резался с ним в карманные шахматы и продувал одну партию за другой. За всю командировку мне удалось, кажется, один раз выиграть и два раза сыграть вничью. Остальные партии я бесславно проиграл.
Семинар проходил, собственно, не в Алма-Ате, а в горах (или предгорьях), в урочище Медео, знаменитом своей антиселевой плотиной, а ещё более высокогорным катком, на котором даже нашим не сильнейшим в мире конькобежцам удаётся ставить абсолютные мировые рекорды - такое там скольжение удивительное. Из Алма-Аты туда мы добирались рейсовым автобусом, который полз вверх в густом тумане, так что разглядеть окрестности с ходу не удалось. Зато утром из окон пансионата, в котором нас поселили, во все стороны открывались картины, одна другой живописнее.
Утро было солнечное, ясное, горы вокруг выглядели ярко разноцветными из-за разнообразной окраски листвы деревьев: осень, что-то ещё зеленело, что-то желтело, краснело; синело небо, а вдали за плотиной сверкали белизной снежные вершины. Сравнительно симпатичные здания пансионата, громадина плотина, перегородившая ущелье, внушительный стадион, внутри которого находится знаменитый каток, - зрелище эффектное. Сама Алма-Ата произвела на меня меньшее впечатление, хотя считается, что город застроен интересными в архитектурном отношении зданиями. Интересные здания, действительно, есть, но гармонии в облике города не чувствуется.
Рабочие будни в Медео проходили как обычно в таких командировках: днём заседания, доклады, дискуссии, вечером опять же дискуссии, но уже за бутылками и на темы более широкого круга. В промежутках - игра в шахматы с Карвецким, прогулки (чаще уже в потёмках) на небольшие расстояния. Живописные окрестности оставались осмотренными лишь издали и такими, быть может, и остались бы, если бы не Нина Фёдоровна Солоницина.
На следующий день после одного из поздневечерних заседаний с возлияниями, предпринятого по поводу благополучного выступления на семинаре, мой организм настойчиво потребовал опохмеления, которое и было благополучно произведено тут же в буфете пансионата, благо с этим делом тогда никаких проблем не существовало. Идти на доклады у меня в этот день не планировалось по причине неинтересной для меня тематики, отчего и дозволено было это расслабление. В аналогичном состоянии находился и Толя Колесник, наш коллега по ионосферному моделированию из Томска, года на три моложе меня, но на вид посолиднее. Толя предложил мне пойти на экскурсию - "неофициальную, организуется для избранных участников, местный человек поведёт".
Я согласился, и через полчаса мы собрались: экскурсанты - я и Колесник, и экскурсовод - молодящаяся и поддерживающая себя в форме дама лет на десять постарше нас, Нина Фёдоровна Солоницина, кандидат физ. - мат. наук, сотрудница Сектора ионосферы Академии Наук Казахстана, который и проводил семинар, т.е. представительница хозяев. Не смущаясь малочисленностью экскурсантов, Нина Фёдоровна весело повела нас в сторону плотины, поднявшись на которую мы увидели разверзшийся за нею котлован, предназначенный для накопления селя, если селевая лавина, не дай бог, пойдёт с гор, как это уже бывало раньше.
А дальше мы пошли вверх в горы по дороге вдоль ущелья, прорезанного речушкой, до поры до времени безобидно несущей дождевую и снеговую воду с вершин гор. По руслу этой речушки и рвался однажды (да не однажды вообще-то, но в послевоенные годы один раз) селевой поток вниз на Алма-Ату, сметая на пути всё, что попадётся, вырывая с корнями огромаднейшие деревья, снося строения и т.п. Причиной схода селя обычно является прорыв какой-нибудь из естественных плотин, образующих многочисленные горные озёра на пути речки, а сам сель - это жидкая грязь с камнями, вымытая потоком воды из пролитого озера. Следы такого схода и показывала по дороге нам Нина Фёдоровна, живописуя подробности катаклизмов, характерных для этого и других ущелий, выходящих на Алма-Ату и угрожающих ей  изрядными бедствиями.
Экскурсоводом Нина Фёдоровна оказалась прекрасным, чему несомненно способствовали её местный патриотизм, любовь к горам и горному туризму, увлечённость своей просветительской миссией и разговорчивость. Мы с Толиком были в отличном настроении - оптимальная похмельная доза, чудесный день, великолепные виды: горы, огромные деревья, бурный поток внизу, заботливый, внимательный экскурсовод, не умолкающий ни на минуту, но и не утомляющий своими рассказами. Всё было так хорошо, что нам нипочём были и подъём, и дальний путь, а когда захотелось пить, к нашим услугам оказался источник с хрустально чистой, холодной водой.
Так шли мы часа два с половиной - три и почти дошли до Чимбулака - плато, хорошо известного горнолыжникам, уже сейчас заснеженного. Потом повернули назад, и всю дорогу туда и обратно Нина Фёдоровна рассказывала нам о достопримечательностях окрестностей Алма-Аты, так что мы и не заметили, как время пролетело. Обед мы, разумеется, прогуляли и явились в Медео зверски голодными. Так в качестве заключительного аккорда своей экскурсии Нина Фёдоровна угостила нас шашлыками с пивом. Мы слопали по семь шампуров (там они небольшие и стоят недорого, копеек по 35, кажется), и сочли весь день на редкость удачным.
Нину Фёдоровну я приглашал в Калининград, рекламировал наши достопримечательности... (А когда она приехала через пять лет на 3-й Всесоюзный семинар по ионосферному прогнозированию, который мы проводили, я ограничился лишь тем, что подарил ей полуобработанный красивый кусок янтаря средних размеров. А на экскурсии по городу, Светлогорску и на косу она ездила без меня... Некогда мне было, суетился, организовывал...)

А Иванов проводил всё свободное время с Кореньковой. Их дружба, возникшая в совместной работе, начинала принимать (а, может, уже давно приняла, я только не замечал) чересчур нежный для товарищеских отношений характер. Ивановым Коренькова всегда восхищалась, как работником, коллегой, начальником. И довосхищалась вот. Иванова-то ещё можно понять. У него Марья явно не золото, баба вздорная, типа Маринки Саенкиной или Галки Кости Латышева. А у Нинки муж всё-таки хороший парень, хоть и вредный бывает. Правда, сколько она из-за него слёз пролила! А Ляцкие? Чёрт-те что делается! Не хотят хорошие люди друг с другом семьями жить. Или не могут, не умеют. Или не такие они хорошие...

Из Медео я послал поздравительную телеграмму маме: 14 октября ей исполнилось 56 лет. В этом возрасте от кровоизлияния в мозг умерла её мама, моя бабушка, Александра Владимировна. В подарок маме я купил две пиалы для чая.
На банкете по случаю завершения работы семинара я пил на брудершафт с грузинами - Хантадзе и Шарадзе. Арчил Георгиевич Хантадзе - лет на семь старше меня, давно уже доктор, профессор, завсектором Института Геофизики АН Грузинской ССР, познакомился я с ним во время байкальского семинара по моделированию два года назад. С его ровесником Зурабом Северьяновичем Шарадзе, доцентом Тбилисского университета, познакомился только здесь, а работы его знал и раньше.
К грузинам меня всегда тянуло, хотя я и очень стеснялся своего незнания грузинского языка, а тут коллеги, известные ионосферщики; выпитое вино помогло преодолеть скованность, и вскоре я уже сидел с ними в обнимку, рассказывал о своём интернациональном происхождении, изъяснялся в симпатиях, в своей любви к Грузии и к грузинам, выслушивая в ответ комплименты по поводу моих работ и разнообразия моих научных интересов. Разумеется, меня приглашали в Тбилиси, где я к стыду своему до сих пор ещё не был, хоть и живёт там мой родной дядя - младший брат отца Пантелей...


222

Судя по дневнику погоды, я был в отъезде с 10-го по 18 октября. Всё ли это время, исключая, разумеется, дорогу, я провёл в Алма-Ате? Для семинара больше недели многовато. Не заезжал ли в ИЗМИРАН на секцию? Или на защиту Ситнова, у которого я был оппонентом в этом 1978-м году? Не помню.
Ситнову я вначале писал внутренний отзыв на диссертацию (от специалиста из того же учреждения, что и диссертант) для секции учёного совета, это было в прошлом, 1977-м году, а защищался он в этом, 1978-м. Научным руководителем у него был Марс Нургалиевич Фаткуллин, отношения с которым у меня так и не налаживались, во многом благодаря Лобачевскому, который Фаткуллина терпеть не мог, публично нападал на него, противопоставляя его работам наши, что, естественно, бесило Марса. Причём мы, калининградцы, об этом порой и не знали.
Марс возражал против того, чтобы Ситнов обращался за отзывом ко мне даже для секции, и тем более против того, чтобы я был оппонентом. Однако Юра его не послушался. Оппонентом-доктором был Гершман, глава горьковских теоретиков-радиофизиков, пожилой уже, симпатичный дядька, чуть окающий. Защитился Ситнов при единогласном "за" учёного совета.
В один день с ним защищался Саша Резников. У того оппонентом был красноречивый Гальперин из ИКИ, куча прекрасных отзывов, ни одного вопроса на защите и... три "чёрных шара". Ситнова же долго терзали вопросами. Отмечали защиту в лаборатории Беньковой. Старушка присутствовала, а Марса не было.
Говорливый, маленький, но крепкий Юра Ситнов, ненамного моложе меня, давно уже работал в ИЗМИРАНе, получал гроши, имея семью и не имея квартиры, и все радовались тому, что он, наконец, защитился. С ним мы вскоре сошлись поближе, и не раз по вечерам он составлял компанию нашей калининградской бригаде при её наездах в ИЗМИРАН, развлекая нас анекдотами и измирановскими сплетнями, своеобразными взглядами на известные явления нашей жизни ("Спасибо армии - если бы не тотальная милитаризация, мы бы давно уже одну брюкву только ели: вояки хоть кого-то работать заставляют..."). Его кумир - Жванецкий. Юра лихо пересказывал его миниатюры, тогда уже вовсю ходившие в магнитофонных записях.

Дома меня ждало письмо от Димули.

Ленинград, 16 октября 1978 г.
Дорогой Сашок!
В Покров мы отмечали 40-й день кончины м. Никодима. На панихиде с речью выступали м. Ювеналий (его дальний родственник) и Филипп Поттер - ген. сек. Всемирного Совета Церквей. Речь Ювеналия была трогательной. Он вспоминал своё детство в Ярославле, когда он с матерью жил в маленькой проходной комнате, и как их там посещал Никодим, бывший тогда ещё юным иеродиаконом. Среди всего прочего он упомянул о том, что наиболее чтимым святым для Никодима был Василий Великий, столь близкий ему по характеру и по образу жизни. Думаю, сказал Ювеналий, что потомки назовут почившего архипастыря Никодимом Великим. Но пока это не произошло, и история не вынесла своего приговора, он остаётся просто Никодимом II, хотя лично для меня он был, начиная с первой моей встречи с ним, действительно великим человеком, видимым знаком необоримой силы духа и власти Христовой, о которой говорится в Мф. 7, 29.
Вчера меня пригласили в дом к одному юному физику, в прошлом году окончившему теоркафедру. Там было ещё несколько столь же молодых людей. Когда я пришёл, они обсуждали (с пылом) что-то из последних новинок в теории поля. Сведя всё к общим вопросам гносеологии, молодой хозяин со смехом говорил о том, что современная физика повергла в жалкое ничтожество материалистическую философию, которая с невнятным лепетом барахтается, как рыба, вытащенная из воды и хлебнувшая кислорода. Тут же он привёл слова акафиста Иисусу Сладчайшему: "Ветия многовещанныя, якоже рыбы безгласныя видим" (9-й икос).
Когда все собрались и был разлит чай, мальчик, почти патетично обращаясь ко всем, сказал: "14 января исполняется 1600 лет со дня преставления и 1650 лет со дня рождения учителя вселенной св. Василия Великого. Я предлагаю скромно отметить эту дату. Прискорбное состояние мозгов наших сверстников требует от нас самих углубления наших знаний великого наследия каппадокийских отцов. Я предлагаю всем подготовить к этому дню небольшие рефераты с особенным акцентом на троическое богословие". Тут же сам он взялся прочесть доклад на тему: "Триадология как истинная основа системности богословского и научного знания". С готовностью были разобраны и другие темы: "Всемирно-историческое значение жизни и трудов св. Василия", "Богословский анализ какого-либо наиболее яркого произведения св. Василия" и т.д. Я в свою очередь, как ни отказывался, был вынужден согласиться прочесть импровизированный, не вынуждающий к длительной подготовке доклад на тему "Св. Василий и антиникейская реакция". Был предложен и другой заманчивый реферат: "Шестоднев" Василия как образец творческого использования триадологии в научном исследовании", но решили отложить его на будущее.
После чая молодой хозяин очень обстоятельно и интересно изложил свои соображения (это в 22 года!) о снятии дуализма субъективное - объективное в эволюционной теории о. Пьера Тейяр - де - Шардена. Мне это было тем более полезно выслушать, т.к. последнюю лекцию 4-му классу я прервал как раз на Тейяр - де - Шардене, объясняя ребятам разницу в понятии тангенциальной и радиальной составляющих энергии эволюции.
Самое славное во всех моих впечатлениях от этих молодых людей, - то, что для них всё это не пустая игра ума, или, как поётся в акафисте Пресвятой Богородице, "афинейские плетения" (хитросплетения Афинских философов, 9-ый икос), - а феномен того духовного заряда, который они черпают в литургической жизни, в "Добротолюбии", у еп. Игнатия Бренчанинова, у еп. Феофана Затворника и старца Паисия. Т.e. это качественно нечто сугубо церковное и православное. Мне это было отрадно.
Как изменяется время!
(продолжение следует)