Теория и практика самоубийства

Я не боялся смерти. Я боялся старости.
Я боялся этого унылого, тоскливого, беспомощного прозябания, когда остается только одно сомнительное удовлетворение – что кто-то ушел раньше тебя.
 Я не хочу быть обузой близким. Не хочу, чтобы они, смущаясь, втайне желали скорейшего избавления от меня.
Все это невыносимо.
Я долго и часто размышлял о самоубийстве. Но, видимо, я неисправимо люблю жизнь, а может, я просто законченный трус.
Я придумал нечто другое.
В тот день, когда я почувствую, что мне больше невмоготу изображать жизнь, играть в ней одну из последних  ролей, я возьму билет и на скором поезде незаметно и неожиданно для всех уеду к морю, в маленький курортный поселок.
У меня будет хорошее настроение – ведь я еду навстречу своему счастью, логическому концу и я сам управляю ситуацией, а не безвольно подчиняюсь ей.
Я приеду на рассвете и весь день буду ходить по пыльным теплым улочкам, вспоминая свою прошедшую так быстро жизнь. Я буду пить вино в маленькой закусочной, буду пить его волю – теперь оно уже не повредит моему здоровью. Я закурю любимые сигареты, от которых был вынужден отказаться много лет назад все из-за того же.
Я буду счастлив – слегка под хмельком, окутанный ароматным дымком, разглядывая море внизу, под горой.
 Это будет совершенно детское ощущение счастья; таким образом, круг естественно и безболезненно замкнется.
И знаете, что я сделаю?
Нет, я не буду цепляться за эту ужасную бренную жизнь в ожидании продолжения болезней и несчастий, нет.
Я возьму лодку и поплыву в последнюю морскую прогулку.
Вы же знаете – я не умею плавать, в этом мое огромное преимущество перед теми, кто готов цепляться за жизнь до конца.
Я поплыву, глядя, как удаляется прекрасная земля – зеленый гористый берег и пляж с полуобнаженными женщинами.
Я возьму с собой еще вина. Может, даже что-то покрепче. Что-нибудь типа виноградной водки – чачи, которую любил в молодости, приезжая к родным на Юг.
Я буду пить ее, почти не пьянея, как воду. Но я буду уже все-таки стар и слаб, и чача одолеет меня. Она и не таких ломала.
Я буду грести, пока хватит сил и пока берег не исчезнет из вида.
Когда мне покажется, что я посреди моря, я смогу бросить весла, причем вынув их из уключин. Зачем они мне? Я не собираюсь возвращаться. Иначе все это станет фарсом.
Впрочем, я бы не хотел чтобы это стало и трагедией. Тоже мне трагедия – смерть немолодого, больного человека. Сколько гибнет вокруг молодых, юных, совсем не старых, так жаждущих жить.

Из «Книги самурая» : «Но те, у которых всегда перед глазами лик смерти, сильны и здоровы в молодости, а поскольку они берегут здоровье, умерены в еде и вине и избегают женщин, будучи воздержанными и скромными во всем, болезни не иссушают их, а жизнь их долга и прекрасна.»
В общем, мементо мори.

Я сделал свой выбор и нисколько о том не жалею. Вот так и надо уходить – в ясном сознании, в более-менее приемлемом физическом состоянии.
Кажется, нечто подобное делают где-то. Кажется, в Японии. А может, мне это показалось. Но способ – хороший, это точно.
Да, жаль конечно, всех их – жену, сына. Друзей, дом, любовницу и тапочки. Но ты пришел в этот мир без них. Без них и уйдешь.

Жизнь оказалась удивительно недлинной – короче мига. Некоторые события я помнил очень подробно и ярко, словно они случились вчера, хотя на самом деле уже прошли десятилетия. Некоторые – не мог вспомнить, сколько ни тщился, вовсе. Таких было большинство.
Казалось, что жизнь и состояла лишь из коротких, ярких, не связанных между собой мгновений.
Теперь я понимал: как и  многие другие люди, я очень боялся жизни.

…Помню, маленьким я засыпал, завернувшись в одеяло, словно в кокон – спящая гусеница, которая утром проснется бабочкой, и как одновременно тепло, спокойно и хорошо было мне в этом полусне-засыпании, и как сладко-тревожно при робкой мысли о предстоящей жизни, неизбежном взрослении.
Что ждет меня в этом  огромном, непостижимом и странном мире?
Кого встречу я в нем? И сколько горя, зла и потерь испытаю? И смогу ли их перенести?
И сколько суждено прожить мне здесь, на этой земле среди этих людей…
Я очень резко, очень ранимо воспринимал окружающий мир. Поэтому так ждал вечера, ночи, спасительной постели и теплого одеяла.

Конечно, мир создан по некоему продуманному плану. И Создатель не позволяет потеряться ни одному атому вещества во Вселенной. А душа человека и является атомом духовного, бесплотного, невидимого мира. Душа, как и любой другой материальный квант, неделима – полдуши не бывает. 
Она вечна. Ведь ничего не теряется, согласно закону сохранения.
Тело человека – вместилище души. В нем душа созревает.
А дальше… Дальше – недоразвитые души бракуются, они не нужны Создателю, и они, может быть, вселяются в животных и растения, а развитые вместе с Ним участвуют в сохранении и поддержании Жизни, то есть всего сущего.
Карл Юнг в комментарии к «Тибетской книге мертвых» писал, что смерть – процесс, обратный рождению. Рождение – это воплощение сознания, смерть – его развоплощение, но в обоих случаях сознание переходит из одного состояния в другое. Как новорожденный пробуждается в этом мире и на собственном опыте постигает его природу, так и умерший пробуждается в мире Бардо и знакомится с его особенностями…
Впрочем, возможно,  все это придумано, чтобы утешить самих себя. И на самом деле все гораздо беспощаднее и проще.

Сначала уходит мир, в котором ты родился и вырос. Актеры, писатели, соседи, родственники…
Потом ты начинаешь понимать, что круг сужается, что снаряды рвутся все ближе  и ближе, и не исключено, что следующий – твой.
…Как-то быстро ушли мать и отец. Что-то ушло вместе с ними, убыло от меня. Меньше стало меня – изначально хорошего.
Я рос, как говорится, мужал. И жизнь, как и всех, горько  и больно учила на ошибках.
С каждым годом я чувствовал, как уходит еще часть меня, моей бессмертной, да-да, бессмертной, в этом  я убежден, души.
Но это уже был не совсем я. Это был какой-то огрызок меня, юного и светлого. А люди и обстоятельства  растащили по темным углам мою нежную душу. Друзья, враги, близкие, любовницы – они прошли по мне, как по коврику. И вот уже рисунок стерт и поблек, и коврик – не коврик, а половая тряпка.
Итак, я стал как все.
Время умирать. Время уходить.
Я всегда хотел сделать это осознанно, так же примерно, как и креститься – осознанно. Почему кто-то большой безжалостно хватает тебя и окунает с головой в серебряную купель, не спрашивая тебя о твоем желании? Почему кто-то другой, еще более большой, решает, сколько тебе жить и когда уйти? Разве это справедливо?
Значит, думал я, надо уходить самому.

Мысли вразнос:
- животные смертны, но не знают об этом;
- дети спят в позе покойника – на спине, раскинув руки и ноги;
- земля у древних индейцев – обиталище мертвых тел
- страх смерти – самый сильный и древний страх.

Я вспоминаю отца, его «перетекание» в меня. Спустя многие годы я стал почти им: и внешне, и, наверное, внутренне. Хотя, конечно, он гораздо более сильный человек. Но это было совсем другое поколение, они все время жили в состоянии стресса, громадного напряжения – и они, и страна. Тридцатые годы, война, репрессии, постоянно изматывающая жизнь и работа.
Поэтому они очень любили и ценили жизнь, ее маленькие радости: вкусно поесть, выпить, поухаживать за красивой женщиной.
Он держался за жизнь до последнего. Незадолго до его смерти мы ездили в его родную деревню и случайно я увидел его встречу в первой любовью.
Пожилая женщина в ватнике и сапогах бросилась к нему на грудь и они молча стояли и плакали…
С матерью что-то не сложилось. Какое-то ранее отчуждение, даже не знаю почему. А может, это я виноват. Помню, когда подрос, стал стесняться ее и своих чувств к ней. А когда она ушла еще совсем не старой, понял: поздно.

Конечно, я был талантливым юношей, несомненно. Как и многие в такие годы. Дальше начинается самое интересное – умение и возможность талант реализовать.
И вот это-то мне не удалось.
Несбывшиеся надежды… Это – отдельная тема. Кем только я  не хотел стать в этой жизни. Конечно, в детстве – космонавтом, потом – журналистом, актером. Но на это не хватило ни таланта, ни силы воли. Я стал обычным инженером. Работал на заводе, если под этими словами можно понимать многомесячные командировки в подшефный колхоз. Жажда прибавки в десять рублей к зарплате, премии, тихая пьянка и отбывание, как срока, смены.
Обидно? Конечно. Хотя с возрастом, с течением времени понимаешь, насколько все это не важно и второстепенно – награды, достижения.
Важно, насколько ты сумел проникнуть в суть вещей и насладиться и смириться с миром. При всем его несовершенстве.
Миг нашей жизни настолько быстр, что мы не успеваем многого понять и оценить. Мы еще только начинаем постигать суть вещей и явлений, а жизнь – закончилась. Иногда мы даже не замечаем этого…

Где-то прочитал о модной сейчас танатотерапии – лечении смертью. На этих сеансах психологи учат правильно умирать. Умирание – процесс максимального расслабления.
 Я понимаю, почему это появилось и популярно именно у нас. Русские – одна из самых скрытных наций. Причем так сложилось исторически, со времен холопства, когда князю улыбались и смиренно склоняли голову, но при любой возможности жгли и разоряли его усадьбу и убивали семью. Всю жизнь, поколениями, нам приходится лицемерить. Иначе просто не выживешь.
Наверное, поэтому так распространено у нас пьянство – причем до упора, до максимального раскрепощения – читай: расслабления!
«Упился до смерти», «расслабились» - наиболее ходовые выражения. И нет в них ни тени трагедии, напротив – веселое бахвальство, словно постоял на краю пропасти и вернулся, надо же – невредимым, до следующего раза.

Как мало хороших, ярких воспоминаний, делающих определенными и понятными смысл и цель жизни…
Я помню родителей. Любимого дядю – добрейшего человека, пережившего Ленинградскую блокаду. Он не мог смотреть фильмы о войне. Отворачивался на диване к стене и лежал молча. Он никогда не плакал. И не жаловался. Жизнь перевернулась для него после этого испытания.
Я помню всех женщин, которых любил. По крайней мере тех, кого смог запомнить.
Хорошие были, в основном, женщины.
Это я был часто плох с ними. Теперь уже можно сознаться.
Я метался и переходил от одной к другой, а в памяти – что-то одно, целое – большое, теплое, нежное. Как они, оказывается, похожи друг на друга! А может, и не стоило так разбрасываться?
Я помню своего сына. Плохие воспоминания. Как быстро он вырос и стал чужим, совсем не похожим на меня – ни в мыслях, ни в поступках.
Я бы не хотел вспоминать свою жену. Сын мог бы быть и от любой другой женщины. А это вынужденное многолетнее сожительство, именуемое браком!
Зачем это? Почему мы не живем свободно, а постоянно загоняем себя и других в угол?
Эти углы именуются по-разному – детсад, школа, институт, работа, религия, национальность…
Мы живем стаями, как звери. И совершенно забываем , что мы – люди. А по образу и подобию…
Ни один из христианских заветов никогда, нигде и никем не выполняется. Никогда и никем. Но все мусолят имя Его, как могут, прикрывая Им все самое гадкое и постыдное в жизни. Да еще соревнуются, кто лучше на этом заработает. Неважно что: славу или деньги.
О-о-о!!! Деньги! Конечно, их мог придумать только дьявол или тот, у кого их много. Их никогда не хватает. Все меряется ими и зиждется на них – разноцветных бумажках-фантиках.
Идиотизм: кто больше соберет бумажек – тот молодец, тот герой, всеобщий любимец и практически неподсуден, у него всегда хватит денег купить себе невиновность и подобие любви.
Только вопрос: а что делать с голодным воришкой, осужденным на исковерканную жизнь?
Вопрос меры. Мене, текел, фарес. Взвешено, измерено, сосчитано. И тогда, наверное, наступает конец бытия, конец света. Ведь итоги подведены, чего же еще?

Самое страшное – когда осознаешь, как мало времени, чувств уделял ты в жизни любимым людям.
Почему ты грубил родителям, был недостаточно нежен и внимателен к жене, сыну, любовницам, друзьям, да мало ли к кому!
И при этом считался нормальным человеком.
Все на бегу, на скаку, второпях…
А ведь они ждали от тебя порой лишней минуты рядом, прикосновения, доброго слова, то есть чаще всего совсем не материального, а того, что зовется движением души.
И она, черствея год от года, превращалась со временем в настоящий камень, который давил на то место, где находится сердце.
Вспоминаешь прожитую жизнь и с ужасом понимаешь, как мало ты успел сделать чего-то по-настоящему хорошего и важного, необходимого себе и людям.
И как много плохого, мелкого и постыдного…
И ничего нельзя изменить или переделать.
Ничего.
Ты словно жил начерно, надеясь когда-нибудь начать жизнь сызнова, набело.
Не получилось.
Наверное, через это проходит  каждый человек. Или, во всяком случае, подавляющее большинство.
Поэтому-то так несовершенен наш мир. Мы сами калечим и рушим его. Ведь он – мир – это мы сами, наши жизни и судьбы.
А мы так легкомысленно относимся к своей и чужим жизням.

…Это только кажется, что земля большая, а расстояния в нашей стране – огромные. Главное – побыстрее очутиться на вокзале. Время в пути значения не имеет.
Вокзалы – как причалы, которые соединяют порты через моря.
 Я вышел на вокзальный перрон у себя в городе. Дорогу помнил плохо. Лицом к переборке, не видя и не слыша никого и ничего.

… Я соскользнул с лодки в прохладную зеленоватую прямо в чем был. Одежда тут же намокла и потянула вниз. Туда, где что-то темнело.
Я посмотрел последний раз на серое небо, скользнул взглядом по горной гряде, стараясь не глядеть на жилища и людей на ее склонах. У меня уже не было с ними ничего общего.
Жизнь – это медленное самоубийство, почему-то пришла на ум чья-то мысль. Значит, сейчас я предотвращаю самоубийство и возвращаюсь в свое изначальное состояние. Мне показалось, что скоро, очень скоро я стану свободным от всего этого: глупости, суеты и ненадежности мира.
Меня влекло и влекло вниз. Инстинктивно я еще поддерживал себя на поверхности воды. Но потом резко набрал воздух в легкие и, выдыхая, стал погружаться вниз.
Я закрыл глаза.
Я задернул тяжелые, влажные шторы и задул свечу.
Наконец-то… безразлично подумал я в последние мгновения своей жизни…
Очнувшись, я пожалел, что это только сон.

Через какое-то время я вышел из поезда, остановился на платформе и огляделся.
 По узкому ущелью к морю сбегала мелкая, быстрая речка. Домики стояли вокруг, на холмах, густо поросших лесом. Вдоль берега шла железная дорога. Рядом с платформой – кафе с открытой верандой, магазин. Здесь же – небольшой базарчик – несколько пожилых женщин и мужчин торговали соленой рыбой, инжиром, виноградом, семечками.
- Вино есть? – спросил я у небритого старика, продававшего рыбу.
- Конечно.
Старик сунул руку в сумку и извлек большую бутылку домашнего вина.
Я купил еще и «чехонь», узкую и серебристую, как клинок, рыбу. Перешел через рельсы, подошел к морю и сел прямо на гальку.
Впереди, до горизонта, расстилалось море – спокойное, серое. В прохладном воздухе пахло свежими опилками. Солнце низко висело над морем.
Я откупорил бутылку – она была заткнута пробкой из старой газеты – и сделал большой глоток. Я любил это вино и всегда помнил его вкус – вкус земляники. Конечно, это была не чистая «изабелла», вино давили из всего, что попадало под руку. Но от этого оно только выиграло. Кисло-сладкое, чуть пьянящий компотик.
Вот и сбылась твоя мечта, подумал я, разделывая зубами и пальцами рыбу. Все, что нужно для счастья, уже есть: море, рыба, вино. Не хватает женщины. И угла. Впрочем, это часто взаимосвязано.
Я выпил вино, доел рыбу и захотел еще. Но обернувшись, увидел, что базарчик исчез. Зато рядом возник мальчишка лет десяти. Типичный такой приморский пацан – загорелый дочерна и на вид грязноватый.
- Дядя, можно бутылку? – спросил он, не подходя близко.
- В обмен на информацию.
- Так можно? – повторил он.
- Я же сказал: в обмен на информацию. Где у вас тут можно остановиться?
Мальчишка пожал плечами.
- Приходите завтра утром на платформу, к московскому поезду. У бабок спросите.
Я протянул пацану пустую бутылку.
- А что, это мысль!
Мальчишка забрал бутылку, отошел в сторону и сказал:
- Дядь, вы только здесь, на пляже не ночуйте.
- Почему?
- Холодно. Да и мало ли что…
- Интересно. А куда же мне сегодня деваться?
- А вон, - парнишка обернулся и махнул рукой в сторону большого санаторного корпуса. – На одну ночь договоритесь…
- Спасибо, - сказал я, встал и побрел к санаторию.
 Однако цена там оказалась высокой даже для такого отъявленного самоубийцы.
Темнело. Я вышел в санаторный парк и понял, что мне ничего не нужно. Я буду ночевать здесь, на скамейке, в уютном окружении сосен и кипарисов. Но сначала нужно было подкрепиться. И очень хотелось выпить.
Я побрел вниз, к морю. В кафе было пусто, только в углу сидели трое мужчин. Они пили, курили, о чем-то возбужденно разговаривали.
Подошла официантка:
- Я вас слушаю…
- Вина. Желательно, местного. Можно крепленого.
- Кушать будете?
- А что у вас?
- Курица-гриль.
- Давайте.
Я ел подгоревшую жирную курицу и пил местный портвейн. Стало настолько хорошо и спокойно, что я совсем забыл, зачем сюда приехал. Я заказал еще бутылку, но не чувствовал опьянения. Уже ушла шумная троица. Ее сменила парочка, полакомившаяся мороженым. А я все сидел и заказывал еще вина.
Очнулся, когда передо мной возник решительный кавказски й  мужчина.
- Мы закрываемся, дорогой, - жестко сказал он, внимательно глядя на засидевшего клиента. – Давай, ну?
Из кармана на стол была выложена вся наличность, которую кавказец забрал почти полностью.
- На чай! – кричал я, пытаясь всучить вышибале оставшиеся деньги.
- Не надо, дорогой, - говорил кавказец, отводя руку, обнимая меня за талию и осторожно, но настойчиво толкая  к двери. – Оставь себе. Тебе утром надо будет.
На автопилоте я вернулся в санаторный парк, где и встретил утро нового дня.

- Эй, - потрясли меня за плечо.
Он открыл глаза и увидел вчерашнего пацана.
- Опоздали, да? Вас в корпус не пустили?
- Да нет, все не так…- ответил я, поднимаясь и усаживаясь на влажную от росы скамью. - Слушай, оставь меня в покое. Я сейчас завтракать пойду, в кафе, на станции.
- У Артура еще закрыто, - предупредил пацан.
- Где же мне подлечиться? –  заозирался я по сторонам.
- Пойдемте со мной. У деда Лободы вино есть, свое, - предложил абориген, видимо, хорошо знакомый с подобными ситуациями.
Я поднялся и поплелся за мальчишкой.
 - А как вас звать? – спросил тот, не оборачиваясь.
- Гомо сапиенс.
 Дед Лобода  сначала с недоверием посмотрел на незнакомца, но потом вынес из дома приличную бутыль розового вина и старые сморщенные яблоки.
 - А вы? – спросил я хозяина, наполняя кружку до краев.
- Ни, - сказал дед, - с утра не употребляю.
Я выпил еще кружку, и мир преобразился. Он стал мягче, радостнее и светлее.
- Случилось что, сынок?
Я посмотрел на деда, его худое, с седой щетиной, красноватое от загара лицо, выцветшие слезящиеся глаза.
- Случилось, - вздохнул он, не дождавшись ответа. -  Вижу. А ты не журись, усе будет хорошо… Знаешь, ты … попроси прощения. Да, да, прощения.
- Это у кого же? – выдавил я, поперхнувшись вином.
- А у всех. У всех, кого ты обидел. И кто тебя… Да, да, вот так… У себя тоже попроси прощения.
- Как это?
- А так. Что ты всю жизнь с собой делал, с душой своей, с организьмом? Травил чем попало, поганил. Вот и попроси прощения: виноват, мол.
- Интересно.
Я с трудом представил себе некоторых мужчин и женщин, у которых не то что прощения… Но переборол себя. Тем более, что вино начало действовать.
Я напрягся и простил их. Хотя всегда мечтал убить. Потом попросил прощения у тех, кого действительно обидел сам. Их оказалось так много, что я долго вспоминал, но так и смог вспомнить всех.
Потом хлебнул еще и уже с жалостью попросил прощения у себя – своего бренного тела и измученной души.
- Полегчало? – спросил дед откуда-то издалека.
- Да.
- Есть хочешь?
Я покачал головой. Мне уже было хорошо. К тому же нужно было продолжать разговор. А этого не хотелось.
Я положил бутыль в сумку и опять пошел к морю. Оно манило меня, как наркотик. И лишь когда я вновь сел на острую гальку у самой кромки воды, вынул бутыль и сделал большой глоток, понял, что все-таки счастлив.
Итак, я у цели. И мечта сбылась – худшее из того, что может случиться с человеком. Но обратной дороги не было. Я решил посмотреть, что будет дальше.

…И тут я увидел ее. Она шла по берегу моря, по плотному, влажному галечному песку, высокая, с растрепанными черными волосами, худая, косматая, в черном рваном платье до щиколоток, в огромных мужских ботинках.
Она совсем не изменилась за прошедшие тридцать лет. И уже от этого мне стало не по себе.
Я вспомнил свою молодость, свою жену, наш приезд сюда. Я совсем не думал остановиться именно здесь, когда  убегал на юг. Оказывается, подсознательно я стремился именно сюда, где несколько десятилетий назад, кажется, был счастлив.
Я вспомнил, как местные шепотом говорили о ней. Она жила одна, торговала рыбой. Скупала ее у рыбаков, а потом перепродавала, хотя это было категорически запрещено законом. Видно, она ничего не боялась.
Еще говорили, что она замечательно гадает.
И, конечно, моя  молодая жена тут же захотела пойти к ней. Я не верил тогда во все эти сказки и категорически отказывался.
Пиндоска, то есть гречанка, - так звали ее местные жители – вызывала у меня вызывала у меня безотчетный страх.
И все же жена уговорила меня пойти к ней .
Вечером мы пришли в дом на краю поселка, у самой горы. Дом был с трех сторон окружен ею, а перед ним плескалось море и подойти к нему можно было только по берегу.
Высокий фундамент был наполовину темным от сырости – во время сильного шторма море доставало до него. Наверное, жутко бывает тут в непогоду, подумал я тогда, поднимаясь на высокое крыльцо.
Внутри было сумрачно и тихо. Только мерно урчали насколько огромных холодильников , что было по тем временам неслыханной роскошью.
«Как же она живет здесь одна, без мужчин, без собаки?» - подумал я, осматриваясь.
Гадала она нам порознь. Я до сих пор не знаю, что она сказала тогда моей «половине» - жена вышла в коридор, загадочно усмехаясь и кусая губы, явно расстроенная и смущенная.
Я же набрался духу, вздохнул и сел за стол. Мы медленно пили кофе и гречанка пристально, не мигая, смотрела на меня угольными глазами.
Я выпил кофе и отодвинул чашку. Она быстро накрыла ее блюдцем, перевернула и, спустя какое-то время, сняла с него. Потом взяла мою руку в свою и посмотрела на ладонь.
 - Ты можешь прожить долго, - ее голос прозвучал неожиданно низко и глухо, - очень долго. У тебя хорошая наследственность и крепкое здоровье. У тебя будет сын, который не будет тебя любить, хотя ты и его отец. С женой вы разведетесь. И еще… - она помолчала. – Ты сам не захочешь жить долго.
Я удивленно посмотрел на нее.
- Ты проживешь ровно столько, сколько захочешь, - твердо сказала она и закрыла глаза. – Всё.
Я поднялся.
- Сколько я вам должен?
- Ваша жена уже заплатила. Прощайте.
Я вышел, совершенно обескураженный. Я заходил в дом этой странной старухи молодым, полным сил юношей, влюбленным в свою жену; жизнь казалась бесконечной, полной радости и счастья…
Теперь же я чувствовал себя измотанным, старым больным человеком
- Пойдем отсюда, - сказал я и взял жену за руку.
Она не произнесла ни слова. Но по её прикосновению я почувствовал, что это – уже чужой мне человек.
Мы молча шли по мокрому, твердому песку, навстречу огням, музыке, веселым крикам вдали. Море тревожно шумело в темноте.
Тогда не хотелось верить, что сказанное гадалкой – правда.
А теперь, спустя столько лет, увидев ее снова, я мог подтвердить: все сбылось в точности. 

…Я все-таки устроился лодочником в тот самый санаторий. Лето набирало силу и с каждым днем народу становилось все больше и больше. Я совсем почернел на солнце, я знал почти всех отдыхающих в лицо и по именам и мне иногда доставались неплохие чаевые. Кроме того, я научился сдавать бутылки.
Я совсем расслабился на солнце, с вином, видом красивых женщин и почти забыл, зачем приехал.
Я ходил босиком – берег обувь на холодное время. На мне был классический матросский прикид, купленный по случаю, - тельняшка, суконные штаны и бушлат, если было прохладно.
Больше всего я гордился капитанкой, которая на самом деле была фуражкой мичмана, но это было неважно.
Лекарства и болезни исчезли одновременно, вместе с деньгами.
Я перестал мерзнуть и мне нипочем была жара. Я пил дешевое домашнее вино и самогон и курил трубку, забытую кем-то на пляже. Уже хорошо обкуренная, она была необыкновенно вкусной.
Табачный дым, как я понял, мне уже точно не вредил.
Я как бы вошел в гармонию с окружающим миром – морем, пальмами и горами, я сам стал как бы частью этого пейзажа – со мной даже любили фотографироваться.
Но однажды я узнал, что меня разыскивают.

- Вам письмо, - сказали мне в санатории, когда я получал свою скромную зарплату.
Я взял в руки конверт, и все вернулось опять. Как мину, как бритву, я нес это письмо, боясь открыть.
Там, внутри грязно-белого, с марками и штемпелями конверта, лежала прежняя жизнь.
Я пришел к морю, долго стоял на берегу. Потом наклонился, взял голыш, обернул его конвертом и, размахнувшись, бросил как можно дальше в веселенькие синие, с белыми гребешками волны.
И тогда я опять вспомнил, зачем приехал сюда.

Я вспомнил всех, кто ушел раньше меня. Они так и остались навсегда, навеки молодыми, пока их помнили родные и друзья. И в этом была своя, особая прелесть.
Они ушли, полные сил.
Теперь, вместе со мной они опять умрут…
Мы появляемся на это свет чаще всего случайно, случайно и уходим. Обычный человек чаще всего и не успевает понять, осознать, что же значит его жизнь и зачем она ему. Он просто живет: ест, пьет, ругается, любит, строит и разрушает. Человек талантливый, то есть по сути созидатель, успевает что-то сделать, положить в общую копилку человечества свой маленький грошик.
Именно поэтому мы и продолжаем появляться на свет.
Наверное, все мы – несколько миллиардов человек – являемся одним существом. Как мозг, состоящий из миллиардов отдельных клеток, которые живут и умирают. А мозг думает, работает, живет.

Пора, пора, наконец сказать, думал я, спуская лодку на воду, кто я на самом деле был в этой жизни.
Честно, трезво, определенно.
Злой. Да, злой, мстительный и несправедливый. Эгоистичный, самовлюбленный. Скольких я обидел в этой жизни и, слава Богу, уже не смогу больше этого делать.
Кроме того, мелочи.
Я, например, так и не научился, пардон, вытирать задницу, вечно пальцы испачканные. Есть не научился  опрятно, по-человечески. Чавкаю.
И вообще – внутренне крайне малосимпатичный тип.
Мир вздохнет с облегчением.
Да нет, мир не заметит. А вот люди, жившие возле тебя – да.
Впрочем, ведь и они уйдут.

Пора, подумал я , глядя на серые волны. Я греб, несмотря на сильный ветер, спиной к нему, лицом к берегу.
На пляже появился мальчуган. Тот, мой старый знакомый, охотник за бутылками.
Он стоял и молча смотрел на меня. Расстояние между нами постепенно увеличивалось. Наконец он стал совсем маленьким.
Ветер усиливался. Лодку качало на волнах, вода захлестывала борта. Мне вдруг стало страшно. Пляж был пустынным, только мальчик стоял на берегу, как свечечка, и я не видел его лица из-за дождя и ветра.
Внезапно сильная волна подбросила лодку, и она зачерпнула воды. Через мгновение я понял, что лодка переворачивается и я лечу из нее прямо в волнующееся море.
 Вода окатила меня с головой. Она была холодная, пенистая, и мокрая тяжелая одежда  тут же потянула меня вниз.
Я испугался и закричал. Вряд ли кто-то мог услышать мой крик, я сам его не слышал, а может, я и не кричал вовсе.
Время как бы остановилось. Я захлебывался в волнах, судорожно хватаясь за скользкую тушу лодки, но зацепиться за нее не удавалось.
Мне вдруг остро, страшно захотелось жить!
Мне казалось, что я все понял, осознал, что если я спасусь, то все начну сначала, по-другому.
Мне было безумно жаль оставлять этот мир, этот прекрасный мир, полный радостей и горя, но все равно замечательный, лучший мир.
Я чувствовал, как силы покидают меня. Я понимал, что жить мне осталось совсем мало, что конец мой близок…
И тут я увидел в волнах маленькую головку с огромными вытаращенными глазами, широко раскрытым ртом и слипшимися на маленьком лбу мокрыми волосами.
- А-а-а-! – кричал мальчик.
Он был совсем рядом. Он с ума сошел, подумал я, с ужасом глядя, как на него обрушиваются одна за другой волны. Но он непостижимым образом оставался на воде и плыл, плыл ко мне, отчаянно молотя худыми руками.
Это был настоящий побережник. Они начинают плавать раньше, чем ходить. Они проводят в воде целые часы, иногда проплывая десяток километров на спор вдоль берега.
Я словно очнулся, собрался и, оттолкнув лодку, рванулся к нему. И тут же ощутил его маленькие, но сильные пальцы на своем теле.
Он вцепился в меня, словно кошка, падающая с дерева. И у меня сразу откуда-то появились силы, уверенность. Я понял, что все будет нормально, мы выберемся, обязательно выберемся. Ну не могу же я позволить утонуть  этому замечательному приморскому пацану.