Пепел твоего дыхания. 1 глава

П  Е  П  Е Л     Т В О Е Г О    Д Ы Х А Н И Я.


Вот, Ты дал мне дни, как пяди,
и век мой, как ничто перед Тобою.

Скажи мне, Господи, кончину мою
и число дней моих, дабы я знал,
какой век мой.

ПСАЛОМ 38 (Давида)


      Семь  штук умещалось на его ладони .  Они соприкасались гладкими  округлыми боками  - аккуратный рядок сверкающих братцев-близнецов  .   Семь пуль,  которыми он собирался застрелиться .   Хотя , наверное,  хватило бы и четырех .  Чтобы уже точно наверняка .  Он заметил,  что его пальцы начинают дрожать – чуть-чуть ,   и семь блестящих цилиндриков на его ладони несколько раз звякнули  друг о друга .  Сталкиваясь своими звонкими стенками,   запаявшими внутри себя его смерть .    Или жизнь –  может быть,  еще семь дней,  которые он надеялся у нее  выиграть .  Семь закатов и семь рассветов – и семь ночей .  Много это или мало – по сравнению с вечностью ,  которая криво ухмылялась ему  изнутри  каждой из семи  лежащих на его ладони  еще неразорвавшихся бомб  ?  Интересно ,  почему начинаешь по-настоящему ценить время только тогда,  когда оно является к тебе вот так -  намертво запаянным в  холодно поблескивающие капсулы - которые можно пересчитать по пальцам ?
- Раз ,  - тихонько сказал Антон ,  и осторожно позволил соскользнуть  со своей ладони  на стол первой ампуле с морфием …


1. Дед.

   
        Дед учил его рисовать .  Он водил маленького Антона в Русский музей смотреть Айвазовского ,  а потом,  гуляя с внуком  вдоль Невы,  или по влажному песку возле залива – в Солнечном или Репино,  - указывал узловатым пальцем  на воду . 
- Смотри ,  Антошка .  Прежде чем браться за грифель и краски,  ты должен  научиться видеть.  Смотри,  вон волна – выныривает из глубины ,  из темноты,  торопится, жадничает,  сьедает остальные волны ,  несется к берегу,  приседает,  как кошка перед прыжком – смотри,  вот теперь ,  бросается на берег  - и вот в этой точке  пугается – и начинает отступать – устало и расстроено .  Смотри,  как она меняет цвет и меняет настроение ,  попробуй почувствовать себя так,  как будто ты  сам стал этой волной  - и тогда ты сможешь  нарисовать ее .  Только тогда .  Бумага плоская,  а  волна живая,  и быстрая,  и сильная,  и звонкая  - это изумрудный пульс моря,  Антошка,  и почти волшебство ,  когда ты заставляешь его биться на  обыкновенном листке  бумаги .    
          -  Как Айвазовский ? – благоговейно спрашивал Антон,  увлеченный   словами деда и его блестящими глазами .
- Как Айвазовский,  - соглашался дед.
    А в следующий раз они смотрели Шишкина  или совсем незнакомого Антону художника со смешной птичьей фамилией  Сорока .   И дед опять увлекался,  и хмурил брови ,  и размахивал руками ,  рассказывая Антону про крепостного деревенского паренька ,  рожденного рабом  и всю жизнь – тщетно - вырывавшегося  из своего рабства .   А Антон с удивлением ,  перенимая  дедово волнение и восхищение  - разглядывал  чудесные,  добрые картины  художника,  которого никто не учил рисовать. 
     А еще они с дедом ездили  на этюды ,  и дед учил его раскладывать мольберт и смешивать краски,   и  переносить на безжизненную плоскость бумаги  движение,  и обьем,  и игру солнечного света ,  порывы ветра  ,  и точность  и полноту цвета .  И это было самым сложным,   потому что сначала нужно было увидеть в рисуемом предмете  краски своей палитры  и направление движения кисти,  а уже потом  - смешать эти краски  и перенести их на бумагу  - абсолютно точными   мазками ,  ни разу не ошибившись ,  потому что акварель  должна быть прозрачной .   Измучившись  с  тенями и обьемами на своем натюрморте ,  который с каждым движением кисти становился все более плоским и затертым ,  Антон сердился на деда,  заставлявшего его писать всякую скукотищу . 
- А вот Айвазовский яблок не рисовал ! – гневно упрекал он деда . 
- Рисовал,  - не соглашался дед .  – Рисовал все – пока учился .  И пока искал свое море . 
- Искал море ?  - удивлялся Антон . 
- СВОЕ море,  - поправлял его дед  и,  прищуриваясь,  чуть-чуть трогал  кистью Антонов   набросок  ,  собирая разваливающиеся мазки в одно целое.  Антон  с досадой  и восторгом наблюдал за дедовыми манипуляциями и мучительно размышлял  над его словами .
- Значит,  - делал он вывод ,  - для того,  чтобы стать как Айвазовский . . ну настоящим художником – нужно найти свое море ?
-   Да,  - кивал  дед .   И Антон,  скорбно вздыхая ,  возвращался к проклятущему яблоку  - и так,  в общем-то,  до конца не улавливая таинственной связи между натюрмортами и морем .   Своими соображениями после некоторых раздумий – и окончания  фруктового этюда,  он торопился делиться с дедом . 
- Деда,  а деда,  - теребил он,  чувствуя себя  озаренным – как  Ньютон после злоключения с пресловутым яблоком .  – Деда,  значит,  чтобы стать художником ,  нужно нарисовать  свое море ?
- Да,  - соглашался тот ,  улыбаясь.
- Или Нотрдам ? – уточнял Антон ,  и видел ,  как вздрагивал дед .
- СВОЙ Нотрдам,  Антошка,  - поправлял  дед ,  улыбался ,  и эта улыбка дрожала,  не слушалась,   и он сердито поджимал губы,   хмурился и отворачивался  ,  и Антон вдруг замечал,  какие у деда удивительные глаза – светлые и очень печальные  - как у художника со смешной птичьей фамилией Сорока  на автопортрете .   Крепостного художника ,  который всю жизнь пытался вырваться на волю ,  и,  когда наконец,  усталый и отчаявшийся ,  получил уже нежданную  - и,  наверное,  уже ненужную - свободу – не знал,  что с ней теперь делать  -  и повесился через несколько дней  этой,  подачкой кинутой , свободы. 
 
     Нотр-Дам  висел у деда в комнате  - на странице из какого-то огромного красочного календаря и  на многочисленных открытках  - новеньких цветных и старых черно-белых,  с потрепанными уголками .   Дед  мечтал нарисовать Нотр-Дам .  А сначала он мечтал  увидеть  – и потрогать  кружево его белокаменных стен . 
    Дед ушел на фронт  с первого курса  художественного училища  безусым круглолицым  улыбчивым  парнишкой ,  ясная безмятежность  глаз которого – на довоенных дедовых фотографиях -  поражала Антона  своим  почти иконописным покоем – и сиянием .  В  дедовом вещмешке  лежал недочитанный роман  Гюго,  - и злоключения легконогой Эсмеральды   и страдания  отвергнутого всем миром уродливого звонаря  перемешались  для деда с первыми днями  его  армейской жизни – и помогли пережить ему эти дни .   И,  собственно,  помогли пережить ему  всю войну – и грязь,  и страх ,  холод ,  и безнадежность  - все эти долгие зимние месяцы в окопах по колено в ледяной воде и грязи – под пулями ,  и плен ,  и головокружительную близость смерти ,   а потом побег – и госпиталь,  где сшивали из кусочков дедову  раскроенную снарядом ногу ,  которую он никак не позволял отрезать.   “Мне же еще до Нотр-Дама  нужно дойти ,  до Нотр-Дама,  понимаешь ? “ – уговаривал он,  и хирург чертыхался  и выходил из себя – и соглашался .  “Под твою ответственность,  ты ,  чокнутый ,  понял ? “ – “Понял”,  - говорил дед,  и улыбался .   Хромота у него осталась на всю жизнь,  а  пересказ  этой дискуссии  Антон слышал от самого хирурга  - десятилетия спустя  .  “Уговорил же,  черт,  а ?!” – восхищался   полысевший  старичок-доктор,  хлопая по больной ноге деда ,  которого он помнил еще упрямым - и чокнутым – двадцатилетним мальчишкой .    “Ну и что,  дошел ты до своего Нотр-Дама ? “ – интересовался он,  оглядывая дедову комнату ,  пропахшую красками и растворителями,   с незаконченными холстами в углах ,  и открытками Нотр-Дама на стенах .  “Дойду,  “ – упрямо говорил дед,  доливал опустевшие рюмки ,  и его глаза  сухо  блестели . 
      
       Дед  умер ,  так и не увидев  Нотр-Дама .  В тот год ,  когда Антон поступил на физико-технический  ,  поддавшись на уговоры родителей .   “Твой дедушка”,  - говорила мать ,  неловко улыбаясь,  : “ Ну он же старый человек,  Антоша.  “ “Скажи еще – маразматик”,  - раздраженно думал Антон ,  и понимал ,  что она не скажет,  хотя,  наверняка,  что-то подобное  думает – и,  что самое скверное,  он сам,  кажется уже начинает думать что-то подобное .   Не то,  чтобы родители настраивали его против деда  -  но некоторое противостояние все-таки было .   Родители работали,  дед возился с маленьким Антом ,  родители  ездили в командировки или в отпуска – в санаторий или в какой-нибудь турпоход  со своей  еще студенческой компанией ,  а дед  с Антоном уезжали на лето в деревню – или к морю .  Антон возвращался загоревший,  свежий,  с вымазанными краской пальцами  и блестящими глазами.  “Ой,  как ты подрос,  Антошка!”,   - изумлялась мама ,  и  обнимая  так незнакомо повзрослевшего сына ,  замечала,  как настороженно напрягаются его плечи под ее руками .   А потом родители вдруг заметили,  что  сын от них уже почти отвык  - и испугались .  И стали за него бороться .   А дед не сопротивлялся .    Мальчику интересно сьездить в Москву – ну и хорошо,  мальчику  интересно  пойти в поход – просто здорово –“Ты не забудешь альбом для  набросков ,  Антоша ?”  - мальчику нужно записаться в спортивную секцию – конечно,  нужно – “Только пусть он не бросает художественную школу .  У него способности. ” “Ну и где ты сам с этими способностями ? “ –  горько спрашивала мама ,  вроде как тихо ,  чтобы Антон не слышал – а на самом деле так,  чтобы он услышал .  Дедова неудавшаяся жизнь  и  навязчивая  - и совершенно нереальная - идея  сьездить в Париж ,  были под негласным запретом для обсуждения – но опять же,  вроде как – вроде как,  чтобы не травмировать деда,  а ,  с другой стороны – чтобы Антон был в курсе .  Родители боялись  -  он понял это значительно позже –  они просто панически боялись,  что  их сын пойдет по стопам деда .  Дед был неудачником  - и  эту истину родители исподволь ,  аккуратно,  но настойчиво старались вбить в непутевую  голову своего ребенка,  когда вдруг с ужасом заметили,  что занятия живописью  выходит за  рамки обычного детского увлечения рисованием ,  а дед – вдруг оказался для Антона самым близким человеком . 
     Несмотря на абсолютно неудавшуюся,  по убеждению Антоновых родителей ,  жизнь ,  деду все-таки ,  наверное здорово повезло .  Потому что все могло быть значительно хуже .  После войны его затаскали по допросам  - из-за двух недель плена ,  и не посадили и не расстреляли – просто по чистой случайности .  Дед был везучим .   Немцы не достреляли,  рана не прикончила,  дотащился-таки  ,  полумертвый,   на одной ноге  ,  до своих  .  Ну и свои – свои вот – тоже  не  сгноили  в тюрьме  за излишнее жизнелюбие.  Ограничились  клеймом в анкете  – и на всей  дедовой жизни .  Поэтому  в Академию его так и не приняли ,  несмотря на бесконечные попытки ( напоминавшие  безнадежные  попытки крепостного Сороки и  учителя его,  Венецианова выклянчить для Сороки вольную  у самодура-человековладельца)  и о Союзе художников и речи не было – и,  соответственно о каких-нибудь выставках ,  и за границу деда так и не выпустили .   Какой там Париж .  А переучиваться дед не стал ,  может из упрямства,  а ,  может просто не хотел – потому что ,  несмотря на то,  что дед так и не увидел Парижа,  свой Нотр-Дам он все-таки нашел .  И не стал искать ничего другого .  И так и остался при своем незаконченном среднем художественном .   Он рисовал картины,  которые почти никто так и не увидел,  и подрабатывал то грузчиком,  то сторожем ,  то хранителем в музее .   А потом учил внука рисовать море .  И рассказывал ему  крепостного художника Сороку . И про Ван-Гога ,  умершего в нищете . 

      Они чувствовали себя виноватыми,  и на похоронах деда отводили друг от друга глаза .  Наверное ,  люди обречены  на эту вину перед своими умершими – вину оставшихся в живых .   За свое дыхание и свою жизнь ,  за свое бессилие  удержать  эту жизнь и это дыхание  для  того ,  другого ,  кто уже не дышит ,   за то,  что даже и не пытались -  удержать .   Антон смотрел сквозь слезную муть,  как сухие комочки земли стукаются о деревянную крышку гроба,  и пытался вспомнить,  когда в последний раз говорил с дедом .  По-настоящему .   Все времени не было .  Учеба,  экзамены  ,  друзья,  белые ночи ,  девчонка ,  с которой Антон на этих белых ночах и познакомился .  Да мало ли чего - можно было  придумать в оправдание .   А что было бы проще,  подойти как-нибудь к деду и сказать”А давай,  дед,  сходим в Русский,  как раньше ,  а?”  Дед свое общество не навязывал  ,  сидел в своей комнате  - может,  рисовал,  может перебирал  книги и старые наброски ,  гулял один по набережной – однажды Антон увидел его издалека – и его вдруг больно резануло одиночество и хрупкость дедовой сгорбленной фигуры  - хотел было догнать,  но они с друзьями торопились на футбол – в противоположную сторону .   Так и не догнал .   
    Антон не знал,  о чем думали родители ,  смотрел на их лица – растерянное отцовское ,  заплаканное  - мамино ,  и ему казалось ,  что они думают примерно о том же,  что и он .   Как однажды не окликнули деда,  когда он был совсем рядом .  А теперь уже не  окликнешь .   В последнее время дед как-то потускнел ,  поскучнел ,  и стал отдаляться от них потихоньку .  Уходил .  А они не замечали .  Наверное,  он стал чувствовать себя ненужным – с тех пор,  как Антон окончательно забросил живопись,  и начал готовиться в технический .  Потерял своего единственного – и неблагодарного – ученика .  И самое скверное – вместе с учеником – потерял своего внука .  А внук и не заметил .  Это было несправедливо .   Антон кусал губы и ему хотелось расплакаться .  Это было  несправедливо ,  что он так поздно это понял .   И так и  не успел поговорить с дедом .  Сначала Антон был маленьким ,  а теперь,  когда вырос  -  не успел .  Так и не успел толком с ним поговорить .  Это было несправедливо .   И было несправедливо,  что  дед так и не увидел Нотр-Дам . 
      
            


    Наверное,  это было его самой первой мыслью о несправедливости – и самым первым  осознанием  этой несправедливости .  “Нет ничего глупее,  “- подумал   Антон ,  глядя,  как во второй  ампуле отражается его лицо ,  -“Нет ничего глупее ,  чем ждать от жизни справедливости .  Потому что все всегда происходит совершенно не  так,  как ты ожидаешь .  Совершенно не так”.
   -  Два,  - сказал он ,  и  осторожно скатил ампулу с ладони  -  под бок к первой ,   сестре-близняшке .