Вместе

Его откинуло назад.
Не удержал равновесия.
Он почувствовал что-то острое, резкое, жгучее. Непонятное, прежде не испытываемое, новое ощущение. Мгновенная расколенная взрывная волна задела его и понеслась прочь.
Глухой звук:
ПМ наконец вырвался из крепких объятий испуганных, вцепившихся в него пальцев, бросился вниз и взъерошенный затих на мягком желтом ковре.
Черное на желтом.
Длинные музыкальные пальцы удивленно вздрогнули, махнули на прощанье и уткнулись в набухающую шерсть свитера. Там было тепло, влажно и почему-то приятно.
Раньше он никогда не стрелял.
Он опустился на пол, закрыл глаза, окунулся в темноту.
Он стремительно провалился внутрь, ударившись о заднюю стенку черепа. Странное, ноющее ощущение исчезло. Но он не смог спрятаться.
Не удалось, не получилось. Она была рядом. Она лежала, распластавшись у его ног. Ее тело чернело.
С тихим стуком падали капли, перебивая ритм часов на его руке и скрипящее мерцание лампы дневного света.
Они летели, разбивались, подпрыгивали, растекались, впитывались в ее темную плоть.
От капель осталось грязно-бурое запекшееся пятно.

Иногда они спали вместе, и тусклый свет тогда освещал болезненную близость их тел. Но чаще она растворялась во тьме, медленной, ленивой и сонной, а он долго еще лежал, вглядываясь в неясные очертания молчаливой, бесплотной в ночи фигуры рояля.
Она возвращалась утром.
Возвращалась всегда, с первыми нетерпеливо пролезающими через препятствия цветочнообразных  узоров занавески бледными лучами недавно взошедшего солнца. Она и сама по утрам была бледной, то ли от недосыпания, то ли от долгих ночных прогулок в пустынном пространстве несуществующего мира.
Вечерами же неизменно в ослепительно черном она сопровождала его во всех ритуальных действиях. На ужины в дорогих ресторанах, в ночные блюзо-джазовые клубы, на богемные тусовки, где его регулярное присутствие обеспечивало ему каждый раз одинаково громкие восхищенные крики при исполнении неземных творений, авангардных форм трансформированного классического содержания. Это успокаивающе льстило его самолюбию, хотя он давно стал осознавать язвительную фальшь правил всеобщей игры.
Возвращаясь домой, они с трудом преодолевали уже однажды преодоленные расстояния, измеряющиеся количеством комнат, размерами залов, числом ступенек, этажей, величиной лифта и случайными встречами с людьми, через пять минут становящимися опять чужими. Она почти не передвигала ноги, задевала хрупкими плечами дверные косяки, теряла слова и вещи, обычно носовые платки, трубки и шляпы. Он мало обращал на это внимание.
Когда-то он любил ее.
Эгоистично, собственнически, жадно, стыдливо.
Так, как, будучи сыном речного бога и нимфы, прекрасным юношей по имени Нарцисс, можно любить самого себя.
Она любила его. Сильно. Без меры, без ограничений, без запретов, без пределов. Странной, одинокой любовью. Без него она теряла свое существование, теряла себя.
Просто она не умела без него. А ему надоело. Однажды он не выдержал взгляд, направленный на него, откинул руку, призрачно касающуюся его тела. Он перелюбил, вылюбил,
разлюбил ее. И не бросил. Не смог. Нелюбимая, она начала преследовать его. Он ее забывал, закрывал глаза, услышав прошелестевшее рядом движение, не замечал, смотря сквозь нее на предметы, не видимые за ней. Потом он начал
ненавидеть.
Ненависть быстро прошла все положенные ей эмбриональные этапы развития, с треском разорвала тесную материнскую оболочку, поглотила причину своего появления, питала саму себя и разрослась до гигантских размеров, когда за краем ищешь новый край, потому что опять тонешь и топишь. Со временем он не перестал ненавидеть ее шаги, он стал ненавидеть весь мир.
Ненависть исчезла мгновенно. Она вместе с ним окунулась в темноту, еще звенящую от выстрела.
Ненавистный мир умер.
Он покорно его убил, разорвав себя на куски тлеющего сознания.
В последние счастливые от предстоящего счастья секунды он думал о ней. Он никогда ее не увидит.
Но когда он исчезнет, она будет рядом. Она всегда будет рядом. Тень следует за человеком до конца.


На мягком желтом ковре лежала записка, длиной в одну просьбу: «Не кремируйте меня».

Когда уносили тело, она повисла на нем, обнимая ноги, как будто могла удержать.