Помолвка

Женщина-осётр смотрит на меня бездумными глазами. Я не отвечаю ей, пялясь в своё отражение напротив. Это — последний трамвай. Завтра разберут рельсы, и город будет отменён.
Трамвайная остановка построена из железобетонных блоков в стиле раннего барокко. Очень жизнеутверждающее сооружение, обтянутое в честь праздника чёрной тканью. Хорошо — похабных надписей хотя бы не видно.
Старушка на скамейке подсудимых какая-то лакомая. Вся сочится ванилью и сахарной пудрой. Так и хочется подойти и отколупнуть кусочек на пробу. Пряничная старушка на трамвайной скамейке подсудимых.
В целом, сватовство прошло удачно. Её родители любят молодых, алчущих крови офицеров. И кому же, как не мне, исполнить эту притягательную роль?!
Всё равно, всё — фарс. Завтра театр переезжает. Актрисы смыли грим и упаковали свои крохотные чемоданчики. Собрался и я, лишь форма лейтенанта оккупационных войск по-прежнему лежит поверх походного саквояжа бродячего актёра: я ещё не принял участие в закрытии сезона.
Больше всего я люблю играть самураев. Просто так, ни за что — люблю играть самураев, и хватит об этом. К тому же, мне всё равно, где и как их играть. Моё изодранное в клочья амплуа не подведёт ни на Севере, ни на Юге, ни в Токио, ни в Париже, ни в концентрационном лагере, ни на небесах. Увидишь Будду — убей Будду. Увидишь себя — разбей своё отражение в зеркале.
Пёстрая птичка, только что певшая за окном что-то из ранних «Роллинг Стоунз», обожглась об оголённые провода линии электропередачи и канула уголёчком сметённым в разинутый водосток. Сегодня городское кладбище животных пополнится ещё одним экспонатом.
— Не правда ли, мило, — щебетала очередная невеста, — что наши военные тайны выше понимания и разглашения? Не доказывает ли это обстоятельство, что, в сущности, их нет?
— Не могу с вами не согласиться, — отвечал я, задумчиво кромсая перочинным ножичком её правое лёгкое.
Почему-то она не отвечала. Ну и ладно. Молчание — знак созвучия.
В жизни — вообще тихо, как в театре: прямо хоть в партер не заходи. Куда ни сунься, полное собрание минорных молчаний.
Я выбрал скучную дорогу, не правда ли? То же самое мне говорили мои наставники, пока американцы лишали их красноречия серией довольно убедительных крупнокалиберных доводов. Но всё это мало что значит для меня. Всё-таки ждать конечную остановку надо, начиная с того момента, когда указатель на обочине дороге окончательно догорит.
Женщина-окунь напротив протёрла мягкой тряпочкой глаза, как протирают обычно очки или оконные стёкла. Впрочем, она и впрямь читала — «Правила пользования общественным транспортом». Видимо, хотела узнать, что обычно делают другие женщины, если поблизости вдруг начинается бомбардировка. Хотя разве тут могут быть какие-то общие рекомендации?
Я иногда видел таких женщин во время бомбардировок. Они выбрасывались на берег и ловили воздух широко открытыми ртами, совершенно не заботясь о своей внешности. «Вот он, идеал нищих и мёртвых», — думал сострадательно я. Ненавижу женщин-рыб.
Трамвай тем временем упорно продолжает своё бессмысленное движение. Его маршрут проходит мимо каких-то особенно блистательных обломков, и такое ощущение, что расстрелян не только город, но и вся логика, способная в нём появиться, кроме трамвайных рельсов. Интересно, что бы писал Шекспир, если бы его спектакли ставились в бомбоубежищах?
Горящий «Глобус» вообще кажется мне символом, которым не стоит пренебрегать. В конце концов, кто сказал, что вторая мировая война закончилась? Подчинение слабости — неизбежность. Сила, правда, тоже непобедима, но не вечна. Поэтому, когда уходит сила, остаётся только слабость…
Ладно, что за бесполезность в мыслях. Лучше бы остановиться, пока не поздно: указатель-то на обочине дороги уже догорел.
Скрежет. Остановка. Ночь. Сейчас меня скрутят смирительной рубашкой и отправят обратно за кулисы. Завтра — новая и, видимо, последняя помолвка.