Помещик дыдыш-болтянский читает борхеса

ПОМЕЩИК ДЫДЫШ-БОЛТЯНСКИЙ ЧИТАЕТ БОРХЕСА

Илларион Евграфович Дыдыш-Болтянский ехал в родное поместье. Скрипел наст, верхушки деревьев кололи солнце, а кучер залихватски пощелкивал кнутом. Чтобы прибыть засветло, из города выехали ни свет, ни заря, но по дороге на них напали. Разбойников вместе с вилами было семеро, однако, Илларион Евграфович когда-то служил в гренадерах и с тех пор повсюду возил пистолеты. Отбились, потеряв шапки, но пришлось давать крюк, к тому же косивший от рождения Матвеич с перепугу свернул не на ту дорогу.
Илларион Евграфович заметно проголодался и уже жалел, что не прихватил ватрушек. «Желудочный звон почище колокольного», - думал он, перекрестившись, и, чтобы отвлечься, стал вспоминать писателя, имя которого было в городе у всех на устах, хотя его и выговаривали с трудом. В салонах превозносили его заморскую родину - Илларион Евграфович забыл эту страну еще в гимназии, - а гувернантка помещицы Остропико читала его вслух по-испански. Илларион Евграфович цокал языком и важно крутил брови. По-испански он только и понимал, что он не Фердинанд VIII, а у алжирского бея под самым носом шишка. Но его приятель Синичкин, слывшей литератором, оттого что говорил, как писал, и сочинявший всему городу любовные записки, затащил его в книжную лавку. «Засиделся ты, душа, в своей Таракановке…» - назойливым комаром, пищал он, спускаясь в подвал. А там за разболтанной дверью вертлявый и горбоносый то ли грек, то ли еврей всучил Иллариону Евграфовичу томик в кожаном переплете. «Хороший перевод, - спустив на нос очки, блеснул Илларион Евграфович, листая страницы. – И сколько запросишь?» Восточный человек себя не обидел. «Ишь, книжный червь…» - хмыкнул Илларион Евграфович. Но, испугавшись обнаружить невежество, кряхтя, расстался с ассигнацией. «Разрази тебя холера», - думал он, подавая на прощание руку Синичкину. Зато теперь под собольей шубой ему в бок упиралось книга, помнившая липкие пальцы не то грека, не то еврея.
Звякали колокольчики, бескрайние поля сменяли бесконечные леса, и от этого клонило в сон. «Долго ли еще, Матвеич?» – крикнул Илларион Евграфович для острастки и, не дождавшись ответа, приблизил буквы к близоруким глазам. И тут же поехал в книге по залитым солнцем равнинам мимо выжженных пастбищ, шальных табунов и утлых деревень, в которых пьяные пастухи тычут друг в друга ножи. Вот из трактира вывалились двое. Один сунул руку за пазуху, другой – за голенище. «У тебя там что-то есть… - процедил первый. – Доставай же, сравним…» «Ты уже убивал меня в предыдущей аватаре, - равнодушно возразил второй, - теперь мой черед…» «Дурак, - подумал Илларион Евграфович, - в морду бьют первым…» И вспомнил Туречину, где стоял его полк: голые места, дикие народцы, их босых скакунов и храбрость до первого залпа. «Не балуй… - крикнул он по-испански. – А то живо к исправнику…» Пастухи уперли в бок шляпы, прожигая насквозь глазами. Но ножи достать не решились. «Розог бы надо… - думал, отъезжая, Илларион Евграфович. – Культура не грибы – от дождя не вырастет…»
По бокам, конвоем, тянулись сугробы. У Иллариона Евграфовича защекотало в носу. Поерзав, он залез в карман и успел чихнуть в платок. Книга упала. Он полистал ее с полчаса, но прежнего места уже не нашел. «Какая, однако, толстая…» - пробормотал он. Матвеич затянул «ямщика». «Жизнь – долгая песня, - подумал Илларион Евграфович, - в юности ее поет страсть, в старости – немощь…» И сквозь дрему ему стало чудиться, будто он во сне, как Всевышний, лепит из глины Матвеича. Сердце, печень, драный зипун. Вот, копной, нахлобучил ему седой парик, подвел дегтем ресницы, перекосил глаза и бычьей кровью нарумянил щеки. Пристегнув Матвеича к вожжам, он потянулся за кальяном, любуясь на свою работу, когда вдруг почувствовал, что и его самого кто-то лепит в своем сне, как лоскутное одеяло, сшивая из кусочков теней, отделяет от сумрака, дергая за уши, как морковь. Илларион Евграфович заклацал было зубами, но стука не услышал. И тогда с болью унижения он понял, что и сам он только призрак, который видится во сне кому-то… «Ну уж дудки, - затопал он затекшими ногами, - я своего отца знаю…» «Это мороз кусает…» – тер он красневшие под воротником уши. Брызнул рассвет. Теперь он ел в трактире уху, и стерляжья башка, мутно скосив зрачки, вдруг повела скулами и зашипела по-испански: «Ну что, дядя, съел?» За окном прокукарекал петух. Но Илларион Евграфович после отставки любил понежиться, и в его деревне давно перерезали всех горластых петухов. И тогда он понял, что так и не проснулся, что его предыдущий кошмар, как в матрешке, был запрятан в другом сне. «Лезет же в голову… - выругался он, снимая рукавицу и сморкаясь с саней. – А все книжка…»
Однако, открыв на середине, стал читать дальше. На тайной вечере заговорщики отливают пули для губернатора. Но среди них предатель. Он выдает товарищей и, погибая, становится героем. «И что тут удивительного, - кашлянув в кулак, погладил бороду Илларион Евграфович, - присягу нельзя нарушать… А бунтовщикам – виселица…» Он уже жалел денег и на чем свет поносил всех греков и евреев. «Любой пасечник лучше загнет… - вертел он в руках книгу. – Не иначе Синичкин всем головы заморочил…» На повороте сани дернулись, накренились. Матвеич чуть было не слетел с козел, а Илларион Евграфович выронил книгу. «Держи ровнее… - заорал он. – Я же читаю…» Стряхнув снег, он захотел все же разобраться, почему предатель стал героем, но прежней страницы опять не нашел. «Ну и ладно, - плюнул он. – Буду читать наугад…» Прижав к колену, затрещал страницами, будто карточной колодой, и невзначай откинул ногтем. «Илларион Евграфович Дыдыш-Болтянский ехал в родное поместье, - открылось ему. - Скрипел наст, верхушки деревьев кололи солнце, а кучер залихватски пощелкивал кнутом…» Илларион Евграфович ущипнул себя за щеку и, не почувствовав боли, решил, что отморозил. «Это уж совсем скучно, - подумал он, - что тут можно вычитать, когда к вечеру буду в Таракановке…» И стал представлять, как разотрет щеку водкой.
Они все крутили и крутили, версты налипали на сани, а по сугробам хохотали бесы. Книга Иллариону Евграфовичу уже порядком надоела, он стал зевать и теперь видел, будто в театре играет Гамлета. Вот является тень короля-отца, вот на его плече рыдает Офелия, а за занавеской, похожий на Матвеича, хитро щурится Полоний. И вдруг Илларион Евграфович замечает, что из темного зала кто-то одного за другим отзывает актеров, снимая их со сцены, будто шахматные фигуры. Спектакль сокращался, как шагреневая кожа, по краям которой были написаны роли, и, наконец, Илларион Евграфович остался один. «Быть или не быть?» - замер он на краю сцены и развел руками, как огородное пугало. «Не быть», - глухим эхом донеслось из темноты. И Иллариона Евграфовича охватил ужас. Он вдруг догадался, куда исчезали персонажи: они умирали раньше срока потому, что за спиной Шекспира стоял другой автор, водивший его пером…
Илларион Евграфович чертыхнулся. Он уже не решался читать подряд, а выхватывал теперь отдельные предложения, как это делают девицы, гадая на святках. «Когда Бог создавал время, Он его создал достаточно», - попалось ему. «Когда покос у меня так лодыри зубоскалят», - рассмеялся Дыдыш-Болтянский. Но на него накатили вдруг странные мысли. Ему стало казаться, что он едет внутри гигантского яйца, скорлупа, которого блестит, как снег, и никогда не доберется до своей Таракановки. «Быть может, жизнь это лабиринт, построенный вовсе не для нас, - наткнулся он в книге, - а в чужом доме напрасно искать дверь…» «Ну уж кукиш… - опять рассмеялся Илларион Евграфович. – Чай, к себе еду…» Однако ему было не до смеха. Чтобы узнать концовку, он захотел вернуться к рассказу о себе, слюнявя пальцы, судорожно комкал бумагу, но только насажал мокрых пятен. Тогда он уткнулся в заплатку на спине Матвеича, окликнуть которого не решился. Ему стало страшно. Он вдруг понял, что тот давно сбился и, боясь признаться, везет его теперь не разбирая куда.
«Судьба не бывает прямой, она всегда петляет прежде, чем привести на кладбище», – каркнула книга. Раньше бы он пропустил это мимо. Состроив друг другу рожу, так философствовали на сеновале его крепостные Андрей Фадеев и Фаддей Андреев, которых он вечно путал. «На то церковь есть, - грозил он им пальцем, - а самим мудрствовать все равно, что таращиться в чулане…»
Но теперь густели сумерки, снег лепил полозья, и глаза слепли от метели.
На минуту ему стало жаль себя, он вообразил разгоряченное лицо Синичкина, пересуды в дворянском собрании и притворные вздохи дворни. «Барин-то, барин…» – запричитают деревенские бабы, а салонные дамы всхлипнут, опасаясь за напудренные носы. И Илларион Евграфович подумал, что весь мир - Туречина, где, как собаки, то грызутся, то лижутся…
Повисли звезды. Но букв было уже не разобрать, как макушки Матвеича. У Иллариона Евграфовича посинели губы, а в усах путались сосульки. От холода у него не попадал зуб на зуб, но стука он не слышал. «Будто призрак», - подумал он и швырнул книгу в снег.
Замерзшего Матвеича нашли только весной. Труп обгрызли волки, но его опознали по дырявому тулупу. Иллариона Евграфовича не нашли вовсе. Поползли слухи, будто он заблудился в книге, отыскав все же рассказ о себе. Ведь прежде, чем приехать, он должен был прочитать о своем приезде. А прежде, чем дочитать – приехать…

Февраль 2002г.