Ленинградское время Невская нефть

Не знаю, может, тяжёлая спортивная юность сказалась. Зря хлебал воду с весла. Пресная такая, сладковатая, как человеческая кровь. Город очень влажный, из его глаз течёт вода, иногда он и сам захлёбывается. Крысы дыбятся мокрой шерстью, подыхая в затопленных подвалах. А чуткие брезгливые иностранцы восхищаются красотами Северной Венеции. Я боюсь слушать это определение, Венеция - умирающий город. К тому же пафосно звучит. Это их дело.
Утекла, разлилась, застыла милая. С детской беззаботностью я помню себя, бегающим по белоснежной глади маленького канала, у ажурной реки Крестовки. Снежная сказка, морозное утро. Если очистить окошко тонкого льда, можно разглядеть дно. Живое и тёмное в этой мутной, страшной воде.
Она разная, сука. Мальчика семилетнего на моих глазах сожрала и не поперхнулась, не обернулась, ничего не ответила. Только бешеная мать, взорвавшиеся глаза, рвала волосы и стонала сорванным голосом. Его отец застыл в сгорбленной позе у бона, не понимая свалившегося бреда, жутко наблюдал, как мы вытаскиваем сына из чёрной воды. Красная курточка плавала «вниз головой», с белеющими, опущенными руками. Странно, течение у «Динамо» мощное, но не унесло его, прибило к высокому парапету, дерзко усмехаясь человеческой слабости, заплёвывала пенистые барашки на коричневые гнилые понтоны. Он как кукла обвис у меня на колене. Эта безразличная вода вытекала из безжизненного рта. Он, больше никогда не произнесёт слово «Нева»…
Холодная. Я чувствовал её тяжёлое дыхание на затылке. Адреналин рвал глаза. Азарт не давал остановиться. Бей же, бей..! Её ярость вырывалась на низкие берега и заливала хрупкий гранит.
И никакой снег не скроет её чёрных нарывов, твои маслянистые руки – напоминание нам. Мы скорбим и мы смеёмся. Я деру руки до крови, что бы смыть мазут. И я утоляю жажду из ладони пылающим, потным летом.

А когда грязный, слякотный февраль накрывает город, лёд грызёт берега и рычит надрывным ветром, обутая высоким гранитом Карповка, не замерзает. Она обречена навсегда. Её тёплая канализационная вода, так красива сверху…
Но там, внизу зловоние заполняет сырые остатки твоей пустой души. К началу, ближе к  Неве и её рудименту «Авроре», склонились над неумелыми мольбертами ученицы худ классов, зарисовывают красоты этой странной речки. Жаркий май оголил их белые девственные животики и добавил дерзких искорок в голубые небесные глаза. Они видят Карповку не так…
Я намылен, и пот стекает вниз. Ненавижу весну. С её обнажившейся коростой и собачьим дерьмом. Лёд рубится под Троицким и дыбится дикими фигурами. Серая вода просачивается вверх. По рубленным торосам, как боги, шлёпают вороны, взмывают вверх и кружатся в мёртвом небе. У Елагина моста он застревает и скрипит жёлтыми зубами. Морось осыпается с моста, неба, земли. Это и не снег и не дождь, так, плевки.

А фонари включаются рано, у дня литургия.
И чёрт занёс эту старуху, гулять в такую даль, на Каменный. Да ещё шавку свою отпустить прыгать по ненадёжному льду. Зима дрянная, еле дышит. Старуха в слезах «Мальчик помоги!». Собака на последнем издыхании скребёт хрупкий лёд, ей не вырваться, и лаять уже не в силах, мычит, как человек. Пополз, лёд затрещал. Даже не поблагодарила. Да, зима здесь не уравновешена, ничего хорошего не жди.
В центре под всеми мостами, мостками и мосточками навалены кучи мусора, хабарики и фантики от денег, битые бутылки и использованные прокладки, осколки радости и обрывки надежд. Можно долго вглядываться  в чрево Казанского моста – помойку Невского, и ничего не видеть. Да и незачем. Нужно штурмом взять злое метро и ехать домой…

В детстве я как-то не утонул в Ивановском карьере. Летом его облепляют голые спины и жирные ноги. Плещутся в отходах железнодорожной станции «Сортировочная», задуваемые мусорным ветром. Мне тяжело, у меня аллергия к мазуту.
Лето задыхается, город, склонив усталую голову, осыпает тополиную перхоть. Пух забивается повсюду и огромными воздушными комьями собирается на тёплой воде. Такси–катера за бешеные деньги возят фотографических иностранцев по «Петербургу Достоевского», пыльному и душному городу. Нет сил терпеть это белое зарево. Зимой всё проще, я тихо соскребаю ледяной воздух со стекла, пытаюсь хоть что-нибудь увидеть там.

А когда наступает дождь, блекнут листья осунувшихся деревьев. Шепчет вода свою незатейливую песню. Всё успокаивается. Только лёгкие кружкИ вспыхивают и исчезают. Замирает Большая Невка, не доходит до Буддийки. Я стою на родной Мойке смотрю на древнюю громадину «Новую Голландию» и слышу осень. Плывут жёлтые листики, плывёт прошлое, уплывает зябкое будущее. Чёрная вода пахнет нефтью. Вечность пахнет нефтью…