Возможно

ВОЗМОЖНО

(Автобиографический обзор ближайших перспектив).


Возможно, когда-нибудь и настанет такой момент, что любое мое прикосновение к клавиатуре будет разрешаться гениальным текстом. Слова будут ложиться на лист с легкостью крапленых карт, извлекаемых шулером: в любой момент в рукаве имеется козырный туз. И я даже знаю, что для этого необходимо – доверие к слову и уверенность в собственной мысли. Но ни того, ни другого в моем рукаве пока что не припасено. Мысль изумительно неуловима, а из слов выпадает самая что ни на есть ничтожнейшая шестерка. А главное – деструктивнейший из всех смыслоразрушающих вопросов – кому все это надо? Читателям – так их нет и пока не предвидятся, себе – да боже упаси. Наблюдать вялость и ущемленность собственного ума, облаченные к тому же в громоздкий словесный каркас – неудобоваримейшее из удовольствий, развивающее постыдную страсть к самоедству. И потом эта непоследовательность: задумав простенький сюжетец на какую-нибудь бытописательную тему с непременно открытым финалом ( не потому что этого требует замысел, а потому, что любой из приходящих в голову – банален и коряв, что бы не сказать пошл), садишься и пишешь нечто совершенно отвлеченное, и, что самое обидное, бесконечно удаленное от, так называемой, литературы. Причем над каждым предложением зависаешь с мучительным ковырянием в мозгу –  ну куда же запропастилась эта емкая, таинственная, как неограненный алмаз, единственная, как первая любовь, фраза, способная украсить текст маститого автора. Ее нет. Она только что молнией сверкнула в твоем мозгу, но, видимо предназначалась не тебе, а тому самому маститому автору. Видимо, ему же и досталась.
Так и сидишь, и пишешь, разъедаемый неудовлетворенностью от собственных потуг, недоумевая от инородного твоему организму ощущения, что это действо детерминировано свыше и не тебе выбирать, что воплощать, а что не воплощать. Но не приведи боже внезапно отключиться электроэнергии, а ты не сохранялся последние полчаса. Остаток дня пройдет в глубоких эсхатологических переживаниях по поводу безвременной кончины самых гениальнейших строк в твоем литературном наследии. Бесценная, мирового значения пропажа. Всемирный литературный процесс замрет в скорби и унынии, ошеломленный такой чудовищной несправедливостью.
По прошествии двух-трех месяцев твоего новоявленного писательства, вдруг замечаешь в себе каверзные и пренеприятнейшие черты. Окунувшись в какой-нибудь достойный или недостойный прочтения текст и уловив в нем искру легкости или глубину осмысления ты ощущаешь не зависть даже, а сразу явную и неприкрытую ненависть к его автору, безусловно обвиняя его в самом грязном пороке – в краже твоей интеллектуальной собственности. Ведь ты только что, вот буквально сейчас намеревался потрясти мир именно этой мыслью, воплощенной именно этими словами и именно в этом стиле. И надо же, пять лет назад это было беспардонно украдено у тебя и предъявлено человечеству за подписью коварного проныры. А ты остался с носом и с селезенкой, переполненной густой и вонючей желчью. Ты, однако, лицемерно прячешь от окружающих свой обезьяний лик под маской великодушной снисходительности к литературным проискам молодых (но уже печатающихся, конечно, по блату) авторов и добросовестно хвалишь тех из них, чьи опусы представляются тебе полным маразмом.
Преисполненный трагизма собственной творческой участи (хотя общего количества, порожденных тобою строк не хватит и на газетную полосу), ты рассуждаешь о том, сколь тернист путь к читателю истинно литературного гения, о том, что только потомки в состоянии постичь и оценить все величие его вклада в мировую культуру и о том, что внимания современников удостаиваются лишь ничтожества и бездари от литературы. На вопросы по поводу твоих собственных трудов (о них знают пока что три человека) ты отвечаешь с неизменной мрачностью и солидностью, демонстрируя тем самым интенсивность творческого процесса. На просьбы дать что-нибудь почитать реагируешь с искренним возмущением (или с покровительственной улыбкой), декларируя, что незавершенное сочинение не должно являть себя миру, ибо это дурно повлияет на его будущность. Впрочем, говоря о его незавершенности, ты предельно искренен, поскольку твой грядущий шедевр даже не начат. Зато ты долго и с упоением повествуешь о грандиозных замыслах, распирающих твою творческую натуру, нажимая, правда на их количество, поскольку конкретные идеи и сюжеты хранятся в столь темных глубинах твоего подсознания, что извлечь их оттуда без помощи профессионального психоаналитика, скорее всего, тебе никогда не удастся.
Дни идут. А так же недели и месяцы. Над тобой оказывается грубо подшутили – ты вовсе никакой не писатель (а что вообще означает это слово?), потому что мыслей в твоей голове хватило лишь на то, что бы напечатать заголовок. Заголовок, который вызывал у тебя сладостные предвкушения следующего за ним, если не великого, то выдающегося (для начала) романа (не меньше), остается нелепой фразочкой, одиноко торчащей посреди страницы. Сначала ты каждый день добросовестно подсаживаешься к своей писишке, закрывая глаза и дрожа от восхитительного чувства начинающегося словотворческого действа. Через десять минут этого волнующего ожидания ты открываешь глаза, с отвращением осознаешь, что мозг так и не дал команды рукам, а напротив, заставил сомневаться в том, что он - мозг - вообще у тебя наличествует. Через неделю ты уже никуда не подсаживаешься, а лишь уныло недоумеваешь, а с чего вдруг тебе пришла такая блажь в голову – написать этот заголовок. Вот другие не пишут же никаких заголовков и ощущают себя вполне состоявшимися, достойными всяческого уважения и даже уникальными личностями. На попавшиеся под руку книжонки смотришь спокойно и с удивлением: «Ну надо же, пишут чего-то, дураки?!». Как будто в мире осталось что-то достойное бумагомарательной процедуры? Как будто всевозможные сюжеты не были уже переписаны на сто рядов на всех языках. Как будто в этом скучнейшем водовороте твоей обыденной жизни может родиться хоть одна фраза, не принадлежащая другим искателям литературных приключений.