Фима и Сережа

Фиму крепко обидели. Ездил он на собеседование в Москву наниматься на работу. Сорвал на углу дома объявление, приехал, куда было велено, отстоял очередь, дождался, сказали купить анкету и заполнить по образцу, а уже потом с этой анкетой в 10-й кабинет к начальнику идти.
Фима так и сделал, заплатил за анкету (одну из последних взял, успел), отдал немалые деньги — пятьдесят рублей, заполнил все как следует, и встал в другую очередь для разговора с начальником. Народищу набежало, зарплату солидную обещали, а кого возьмут не известно. Нервничал, волновался — попал на прием, все мысли растерял, на вопросы вроде ответил, а не взяли из-за ерунды.
«Прописка, видишь ли, не московская. Так ведь не сказано было в начале-то. Да и человек от прописки меняется что ли? Раз я к ним приехал значит и на работу могу ездить, нет не нужен. Пятьдесят рублей, зачем тогда платил, спрашивается? Надо было спросить, почему деньги не отдали. Не спросил,  постеснялся, начальник уж больно солидный. Были б лишние, а то и на работу не взяли, и денег лишился. Со всех сторон дурак получается. На себя же зло берет. Уж очень мы интеллигентные, все нам совестно, все неприлично, Нет чтоб кулаком по столу: либо деньги назад, либо зарплату авансом. Нет нам все неловко, вот и распустили проходимцев…  Вся страна жулье. А нам скоро зубы на полку класть придется ни сбережений ни зарплаты, ни туда ни сюда…  По жизни не везет: с одной работы выгнали на другой – ногу сломал, отлежал в больнице вернулся: на мое место уже давно другого взяли и не берут больше никуда. А есть пить надо…»
Добрался Фима до вокзала, купил билет, в кармане десятка осталась - позор. Раньше при советской власти хоть на билете сэкономить можно было, теперь нет — турникеты понаставили! Выжмут из человека последнее, крохоборы.
Фима вставил свой билет в автомат, прошел на платформу. Народищу пруд пруди, толпятся, норовят угадать, как бы так встать, чтоб напротив двери оказаться, когда электричка остановится.
«Чтоб сейчас кто место уступил – черта с два! Это раньше, может быть, такое было. Теперь прут как лоси. Ни какого понятия у людей не стало никакой совести. Старый человек попадет, затрут!» Сплюнул Фима на пол, от обиды за стариков, настроение уж больно скверное  было. Наконец подошла электричка, открылись двери, и Фима полез вперед, заработал плечами, (а мужик он был не сильно плечистый), так что когда сосед справа поднапер слегка, тут Фима и отлетел в сторону.  Успел на обидчика глянуть и глазам не поверил: Сережка с соседней улицы, пацанами в одной компании бегали.
«Это ж он меня так плечом  саданул, вот  отожрался боров, — не мог придти в себя от негодования Фима. Мало того отпихнул — сделал вид, что знать не знает… Ну не гад? В Москве, видать, работает…ну и нос  дерет. Сволочь. Москвич тоже мне! Через три дома от меня живет. Небось, начальника бы своего московского увидел, плечи бы не расставлял. «Здрасть-те  здрасте, проходите, садитесь пока места есть!». А кореша, друга детства можно сказать в глаза не признает …»
Пока Фима возмущался, оттерли его совсем в сторону, да еще бабка какая-то больно стукнула по ногам и прокричала: «Куда лезешь, Ирод?».
— Лягается, дрянь такая, — подумал Фима и перестал бороться за место – без толку уже было. Пришлось стаять всю дорогу в тамбуре. А мужики смолят и смолят не продохнуть. Фима был человек не курящий и потому сильно страдал от табачного дыма. В принципе не понимал: почему люди здоровье свое гробят  и от этого получают удовольствие. Дурь несусветная — рассуждал Фима — Ну не глупо ли: знаешь, что светит тебе рак легких и продолжать курить. А  они курят. Просто дебилы какие-то. Мало свое здоровье тратят так ведь еще и окружающих травят. Фима как-то прочитал в журнале «Здоровье», что каждая сигарета на десять минут сокращает человеку жизнь и с тех пор даже ради баловства не курил. Даже в компании за чужой счет. Его угощают, а он отказывается.
— Или алкаши эти, кстати — все новые огорчительные мысли лезли в голову Фиме — Покупают что подешевле, а что такое дешевая водка? Это спирт технический разбавленный водой из-под крана или еще не знамо что. Это у нас теперь бизнес такой. Они деньги делают, а народ–дурак пьет и травится. Нация  вырождается, и никому дела нет.   Государству наплевать. Чиновники только и знают, что под себя гребут.
Доехал с грехом пополам Фима до своей станции. Вышел на платформу: глядь Сережка из того же вагона вывалился, следом идет. Шатается, набрался видать в Москве-то. Фима встал чтоб его видно было, ждал что его, наконец, признают, поздороваются. Какой там! Прошагал мимо, только перегаром пахнуло: смотрит внутрь себя и идет по заученному маршруту, как водовозная кобыла.
«И вот такая пьянь в люди выбивается! А люди с пониманием пороги обивают!»
Видел Фима тут недавно как Сережка к соседнему дому на своей новой «Газели» подъезжал. Дядя Вася вышел, подбежал своей приседающей походкой, весь как-то сгорбился (прямо как перед президентом), поздоровался. Сережка даже из кабины своей не вылез. Приспустил окошечко и так это небрежно: «Здорово, дядь Вань…»
А дядя Ваня подобострастно так. Так сахарно.
— Ну Серега, ну ты человек! Вышел, понимаешь, в люди!
«Ну конечно, Серега человек, потому как на «Газели» ездит, а мы дерьмо…потому как  пешком ходим».
Фима шел за Сережкой следом смотрел в ненавистную квадратную слегка раскачивающуюся из стороны в сторону спину.
— Понятное дело, «Газель» купил теперь, конечно, со мной ему поздороваться стыдно. Новым русским небось себя считатет, жулик. Вся семья у них такая. Помню еще в детстве про его мать (она в стекляшке продавщицей работала) кто-то рассказывал: «Ты как хошь, а она тебя все равно обманет. Конфеты если и свешает правильно, так одну непременно уронит. Так по конфетке с покупателя: глядишь, к вечеру на полу целая коробка валяется. Рядом с мешком сахара бидон с водой: вода испаряется — сахар тяжелеет».
Все верно, а как иначе на «Газель» накопишь? Она, небось, тыщь на триста потянет. Это же всю жизнь работать столько не заработаешь, а они вот так раз и пожалуйста. И никто не спросит теперь откуда такие денежки. Времена другие. Сумма в триста тыщь вконец раздосадовала Фиму, так разобрало, что ничего вокруг не видел, только в спину вражескую упирался взглядом как бык в красную тряпку.  Может, правда, подержанную брал? промелькнула успокоительная мысль. Может, оно подешевше тогда вышло? Опять же смотря где брал. Впрочем, не похоже, что сильно дешево… Дом-то новой черепицей покрыл, паразит, и гараж новый тыщь на пятьдесят потянет. Вновь разнервничался Фима.
Надо бы окликнуть его. Посмотреть на рожу его наглую, спросить, почему не здоровается. Фима уже совсем крикнуть хотел, а не крикнул. «Еще глядишь и накостыляет мне алкоголик, что в пьяную башку взбредет, неизвестно вон спина та какая. Не зря в народе говорят: сила есть ума не надо. У него и в детстве кулак был тяжелый.»
Улица с фонарями кончилась дальше дорога шла через лесок. Сошли с асфальта тропка хлипкая грязь под ногами так и  чавкает. Серега впереди идет, матерится: от лужи к луже прыгает, но не обернется, паразит.
Вошли, наконец, в лесок. Чтоб до поселка дойти надо было пересечь небольшой лесочек, который редел год от года.
— Ишь нашвыряли свиньи, — ворчал про себя Фима, оглядывая  помоечный подлесок, —культуры никакой. Всяк свое дерьмо норовит в общий лес отнести, а потом удивляются, отчего грязь.
Всем и раньше наплевать было, хоть по субботникам иногда чистили, а теперь...теперь дерьмократия. Разве таким как этот Серега до общего леса, вот когда они и лес к рукам приберут, обнесут его забором и только тогда почистят, только нас уже туда пускать не будут!
Эх, прямо руки чешутся. Так бы и набил ему морду пьяную.
Впрочем, с таким голыми руками не справишься. Дать бы чем-нибудь по башке и в лес, да небось поймает, прибьет.
Неужели придумать ничего нельзя?
Говорят, у шпионов мазь такая есть. Поздоровался за руку, сам руки через пять минут помыл, и тебе ничего, а того с кем поручкался через полчаса сердечный приступ хватит и на тот свет человек пошел. И  ни одна живая душа о том не узнает. Был человек ездил на «Газели» и отъездился! Или вот как современные киллеры делают. Изучил повадки своего врага, в книжечку записал: во сколько он из дома в сортир выбегает, когда с участка на работу выходит, когда через лесок идет. За каким кустиком прицелиться. 
Такая ненависть Фиму захлестнула, что даже трясти слегка начало или в лесочке холодом повеяло.
Вроде по сторонам особо не глядел, все больше на спину соседа, и вдруг на очередной помоечке, которая на тропинку вылезла из лесочка, смотрит Фима лежит рашпиль. Прямо как нарочно подложили. Взял его Фима: тяжелый холодный мокрый в зазубринах. То место, которое в рукоятку забивалось было сделано четырехгранником сходящим на нет прямо как наконечник у копья. Напильничек руку холодит, Фиму еще сильнее трясти стало, аж зубы застучали. Стал он шагу прибавлять, а мысль бьется в голове. Вот метнуть сейчас рашпилечек этот, и полетит он себе, сделает сальто в воздухе и острым кончиком под ребро как по маслу войдет. Сколько раз он в дерево вот так ножички бросал: чик и воткнулся. 
Нет, не долетит или промахнусь. И тогда не сдобровать. Фима вроде понимал, что не всерьез он игру эту затеял — не будет он Серегу убивать, не сумасшедший же он, в конце концов,  но и рашпиль выбросить не мог, и трясло все больше, прямо наваждение.
Почти поравнялись, Фима рашпилек свой в рукав запихнул и еще тише ступать стал, спина Серегина в двух метрах, а он идет и не обернется. Хоть бы уж обернулся Серега–то, а то Фиме страшно чего-то стало. И тут под ногой что-то хрустнуло, Серега ушел плечом вперед, потом развернулся, пригляделся пьяными глазами и почти закричал.
— Фу чертяка, напугал. Фима, ты что ль это?
Остановился, расставил ноги и смотрел из-под бровей, широко расставив кривые ноги.
— Точно Фима, вот те раз…  Ну напугал ты меня. Ветка хрустнула, а у меня прям сердце зашлось. Ты что крадешься что ль? Или я задумался.
— С поезда иду, ответил Фима сиплым  голосом, отводя назад руку.
— А на меня знаешь, как нашло чего. Не поверишь, Фим, прямо сердце екнуло.
Пошли рядом, Фима молчал, а Серега все оправдывался.
— Чего трухнул сам не пойму, смешно сказать — соседа своего испугался.
 Да впрочем, времена то сам знаешь какие.  Вон, слыхал, небось, на прошлой неделе мужика в нашем лесочке нашли с пробитой головой. Озверел народ, так ерунду какую-то взяли: куртку вроде да часы.
Чего в руке то у тебя?
— Да вот рашпиль подобрал…
— А я думал, это мне только страхи в душу лезут. Ну бросай свою железку, на двоих то нас теперь вряд ли кто сунется.
— Фима бросил, рашпиль в лес, так что тот упал в метре от дороги  наконечником вниз и как по маслу вошел в мягкую землю.
Серега ухмыльнулся, ступил с дороги пару шагов, и ногой поправил рашпилек так чтобы он лежал, а не торчал из земли. Потом подошел к молоденькой сосенке. Сорвал молодой побег, сунул в рот, стал пожевывать. Обернулся, бросил через плечо: «Фим, а ты помнишь, как мы эти побеги в детстве с сосенок возле твоего забора собирали. Папаша твой все кипятком нас ошпарить грозил, забыл небось.
А побеги эти колбасками назывались у нас.
Ох Фима не пойму я людей, откуда столько злости!? И на кого? Вот  иной раз гляжу: жизнь собачья, крутишься-крутишься — все как рыба об лед. Взял тут на пол года Газель в аренду, а наторговал на ней вдвое меньше, чем за эту самую аренду заплатил. Не знаю, как теперь долги отдавать. Дети балбесы. Сейчас приду под шафе, жена орать будет. А с другой-то стороны: руки ноги вот они, а остальное, черт с ним со всем, Фима!
Завтра встану по утрянке накину зипунок, выйду по нужде в огород, а под ногами Земля, и дух от нее земляной понимаешь? За поселком солнце встает. И как бы тебе это объяснить, вроде тихо еще, а жизнь просыпается: то пес цепью звякнет, то птица пролетит.
Нет, не умею я тебе этого рассказать, да чего же жить хорошо, просто до слез.
Ты меня понимаешь, Фим?