Любовь и Курицы

Она ушла, забрав детей, деньги и кошку.
Я остался один. Мне было все равно. Я-то остался и я – единственная реальность, которая меня устраивает. Пошел в лавку, купил водки и мороженую, за неимением в ассортименте живой, - курицу.
Это был проверенный способ.
Я резал шею этой потрошеной курице из стран НАТО и внимал радиоточке. Уже прошел весь концерт по заявкам, а я все пилил и пилил тупым, не приспособленным для жизни, (как и я сам), ножиком синюю, волосатую, с редкой желтизной подкожного жира, шею. Я слушал песни и музыку композиторов и воображал себе судьбу, жизненный путь этой курицы. У нее не было головы, но я, как Герасимов, по отдельным малозначительным признакам восстанавливал ее лицо и выражение. В этот момент я казался себе Станиславским, который тоже любил жизнь духа и советовал искать и прорастать зерно. Зерно я нашел в зобе, одно, но прекрасно сохранившееся и посадил его прорастать в горшок с цветком кактуса, словно я был еще и Робинзоном Крузо и собрался засеять свой остров злаками...
Напрасно говорят, что все курицы одинаковы. Нет, это не так. Господь не лишил их индивидуальности в характере и выражении лица. Китайцы тоже кажутся одинаковыми на непросвещенный взгляд, но среди них есть и руководитель Мао и Брюс Ли.
Так же и курицы.
Нельзя забывать об условиях и среде, в которой ей выпало развиваться и самосовершенствоваться. Надо помнить о том, что она родилась и выросла в Европе и это тоже откладывает свой отпечаток. Она еще грелась в яйце от света ламп инкубатора, а вокруг ходили европейцы и говорили не «еб твою мать», а что-то другое, европейское, чего я себе и представить-то не могу. Она бегала по двору курятника, а в какой-нибудь сотне миль мог быть Париж или Генуя, где улицы моют шампунем, где накоплены огромные культурные сокровища, и где даже арабы пахнут не Средней Азией, а чем-то другим, абсолютно непознанным…
Итак, курица, коей принадлежала эта шея, появилась на свет в культурной среде и вращалась в приличном обществе, что придавало ее голове особую осанку, особый отпечаток достоинства, некоторого даже высокомерия и знания себе цены. Подозреваю даже, что в ее глазах светилась отвага и мудрая простота от приобщения к «тайному знанию»!..
Ее направили к нам миссионеркой!
Она должна была показать нашему народу, что если даже у курицы с Запада такое умное, светлое, одухотворенное лицо, то что уж говорить о людях и собаках? Курица хотела установить мост между нашими народами и во имя этого принесла себя в жертву. Но на Границе представители спецслужб отрезали ей голову, чтобы не пропустить свет знаний в нашу обуреваемую противоречиями державу...
Где ее голова?!!
Где она?!!
В каком спецхране?!!
Господи, взглянуть разок и можно помирать... но не увижу ее - НИКОГДА!!! Не соединю две половинки бывшего целым, не поглажу ее гребешок - НИКОГДА. Не загляну в бездну глаз ее...
Но ее жертва не была напрасной!..
Последнее движение ножа и шея тихо отделилась от туловища и замерла в недоумении - одна, совсем одна. Шея без головы и без туловища - где вы найдете еще такую щемяще-откровенную аллегорию невостребованности?
Я смотрел на нее, плакал, и вдруг вспомнил, как давно, в деревне, в изгнании, первый раз отрубил курице голову. Это была русская курица со всеми присущими этому народу достоинствами и недостатками. Она была для меня родной, я сам ее вырастил, я кормил ее с рук и очень любил ее, хотя и не переставал удивляться невыразимой тупости ее лица, походки и привычек. Я каждый раз, когда смотрел на нее, убеждался в верности русского народного сравнения курицы с бабой.
Я ее очень любил, и как курицу, и как бабу, но голод не тетка. Я исполнил ее последнюю волю - почесал гребешок и покормил пшеницей. Она жадно жрала и все время косила на меня немигающим красным глазом. Она все понимала, но решила хотя бы напоследок нажраться вволю, от пуза. Ужравшись, легла набок и склонила голову.
Я положил ее на колоду и ударил топором по шее.
Шея сломалась, но перерубилась не до конца. Она болталась на полоске кожи. Из дырки тоненькой струйкой полилась кровь. Курица вскочила и, понимая, видимо, что это ее звездный час и никто не посмеет ее сейчас урезонить и остановить, принялась показывать напоследок все, на что она была способна. Она бегала со страшной скоростью, делала неожиданные развороты, прыжки, всевозможные па, пируэты, болтала головой во все стороны, словно стремясь отбросить ее, освободиться, наконец, от головы, закинуть ее куда подальше.
Я смотрел на нее и думал, как много наивной страсти и первобытной неистовости в русских женщинах, ибо, рубя ей голову, я представлял одну особу, в которую тогда был влюблен и которая мне не дала. Я даже обратился к курице по имени этой женщины и спросил, - ну что, дескать, теперь-то она понимает, что значит не дать такому парню, как я?
Курица всем своим вид показывала, что осознала, что ошиблась, и теперь молит меня взять ее, что только об это она и мечтала всю жизнь, а не дала только по глупости. Она даже полетела, показывая как сильно она меня хочет.
Нет, Клава, сказал я, поздно.
Она врезалась в забор, упала и умерла.
Забыл упомянуть важную деталь - во время своего показательного полета она с бешеной силой опорожняла свой желудок от пшеницы, которая вылетала, словно огонь из сопла реактивного самолета. Я был покрыт с ног до головы рябью присохшей пшеницы и брызгами моментально засохшей крови. Затем я окунул ее в чан с кипятком, ободрал перья, опалил паяльной лампой, сварил и съел.
Это был акт каннибализма, последний всплеск вожделения к этой женщине, меня не достойной, это было вышибание клина клином.
Ужравшись, я тотчас уснул, а проснулся другим человеком.
А та женщина, кстати, мне потом дала, но с моей стороны это было уже только статистикой, не более того...