Второе приложение к приказу по стране

С той поры, как вышел приказ по стране о повсеместном внедрении цивилизованного рынка, Володька Поломошнов совсем меня извёл.

Он, в общем-то, парень неплохой, но, как известно, даже у самых неплохих из неплохих парней всегда найдётся что-нибудь не совсем неплохое. Чаще всего это занудство. Реже – способность брать у меня взаймы по новому курсу доллара, а возвращать долг по новому курсу рубля. Или ещё – дурная привычка резать мне прямо в глаза всю правду-матку о верхних эшелонах власти с таким видом, будто именно я виноват, что до сих пор не пустил эти эшелоны под откос.

У Поломошнова по этой части всё нормально. Единственное, что делает его не совсем хорошим неплохим парнем, – это привычка слепо подчиняться приказам по стране.

Когда приказом по стране, помнится, кликнули всех ехать на целину, Вовка первым побежал на вокзал за билетом. Первым купил его, в самый первый вагон. Правда, он первый тут же потерял свой билет. Те, кто полсотни лет назад были на перроне, хорошо помнят, как сильно тогда Вовка переживал утрату, которую понесли он и страна.

Потом Володя долго мотался по фронтам. По ударным. Приказами по стране почти каждый день открывались всё новые и новые ударные фронты: вчера – химия, сегодня – животноводство, завтра – строительство, а позавчера – захватывающее дух мероприятие, ставящее целью непременно догнать и перегнать Америку. Поломошнов тогда бежал одним из первых, совсем уж было догнал Америку, чуть не схватил Эйзенхауэра за штанину, но тот лягался, как жеребец, и при этом скорости не сбавил.

Владимир Поломошнов рос, набирался ума-разума, но каждый очередной приказ по стране действовал на него как слабительное, и Владимир Иванович сразу становился дурак дураком (смягчаю выражение: сразу становился Вовка Вовкой).

Когда страна приказывала, он делал экономику экономной, не платя за проезд в трамвае. Лёжа на диване, он в полном соответствии с приказом неустанно боролся за мир. А однажды даже напряг все силы, изыскал все резервы, приложил все знания, умения и старания – да и выполнил пятилетку* в 4 года 362 дня.

[* При социализме так называли распланированный на пять лет план, которым планировалось планомерное выполнение плана и плановых показателей с опережением плана и сверх плана. Наиболее умные (их было подавляющее большинство) знали главный стратегический секрет пятилетки: план надо было обязательно выполнять, хотя работать для этого было вовсе не обязательно].

Приказ о перестройке не застал В.И. врасплох. Одним из первых он начал разыскивать и нашёл-таки консенсус, научился вслух говорить о гласности, причём в мыслях при этом держал не какое-нибудь, а только новое мышление, которое в точности соответствовало приказу по стране.

И тут по стране грянул приказ насчёт цивилизованного рынка.

Вовка, как всегда, первым помчался его выполнять. Но когда он добежал до места, то оказалось, что все места уже заняты.

Редко встретишь ситуацию страшней этой: приказ выполнять надо, а все места заняты. И даже табличку кто-то написал шершавыми буквами по корявому фону: «Мест нет».

Другой бы сник, голову повесил, но Владимир Иванович Поломошнов не из таких. По части выполнения приказов ему дважды приказывать не приходится. Не зря на его щите начертан девиз, лаконичностью и решительностью посрамляющий Суворова и Рымникского вместе взятых: «Во что бы то ни стало!»

Порыскал он по своим чуланам, поскрёб по сусекам, похлопал по карманам – ну нечего предложить цивилизованному рынку, хоть тресни. Хотел что-нибудь украсть для затравки – но всё, что можно, было уже своровано. Своровано было и всё, что нельзя, – за исключением того, что нельзя было унести. А пока он раздумывал, уже и то, что нельзя, которое нельзя было унести, было увезено неизвестно куда всем известными неизвестными.

Пришлось продать последние штаны. Новичкам везёт: он продал штаны дороже, чем когда-то купил*.

[* Не такой уж сложный парадокс: штаны стали дороже, потому что рубль стал дешевле. Рубль в то время так стремительно падал, что с людей стали спадать штаны. Поэтому вскоре цена на штаны вновь упала. Тогда уже и люди стали падать, от голода. Падать было не больно – удар от падения смягчался ранее упавшими рублем и штанами].

За неимением кармана на трусах он зажал первоначальный капитал в кулаке и, расправив упрямые плечи и вызывающе сверкая незагоревшими коленками, шагнул в рынок...

* * *

Из газет все мы знаем, что все мы – за цивилизованный рынок. Хотя лично я при голосовании воздержался. Как и все остальные.

Я несколько раз задумывался (такое со мной бывает) и, наконец, понял, что такое цивилизованный рынок. Открою и вам эту тайну, которую без моей подсказки вам всё равно не разгадать, хотя она так же проста, как причина похмелья. Итак:

цивилизованный рынок – это обыкновенный дикий рынок, который газеты переименовали в цивилизованный*.

[* Сейчас кто-нибудь обязательно скажет, что он и без меня это знает. Ну вот, я так и знал. Что же это вы так – знали и молчали. Нехорошо, знаете ли. Впрочем, всё равно вам никто не поверит. Все скажут, что знали это и без вас].

Цивилизованный рынок столь же быстро и последовательно снимает с человека последние штаны, только делает это чуть более цивилизованно. Дикий рынок сдёргивает с индивидуума штаны, не расстегивая ремня, а цивилизованный расстёгивает. И не только ремень, но и пуговицы на ширинке.

* * *

Поломошнов с самого начала перехитрил рынок, войдя в него без штанов. Рынок ошибочно принял Поломошнова за своего завсегдатая, давно уже спустившего последние штаны и выбегавшего наружу (куда-нибудь на пляж) по контрамарке.

Поломошнов не стал разубеждать рынок, не вывел его из заблуждения и ловко воспользовался моментом, выгодно перепродав, кажется, рукава от жилетки. Правда, когда он подбил бабки, то выяснилось, что прибыль от операции оказалась равна дырке от бублика. Зато убытки исчислялись огромной цифрой, сопоставимой с бубликом, причём без дырки. Поломошнов вставил дырку назад в бублик и тем самым благополучно свёл все к нулю.

Регулярно заглядывая в рынок в качестве наблюдателя, я регулярно наблюдал там Владимира Ивановича. И всё время Вовка пытался мне что-нибудь продать. Нового приказа по стране всё не отдавалось и не отдавалось, и Володька, подобно октябрёнку, забытому на посту у ворот вечернего парка, продолжал исправно, неистово и страстно служить стране на рыночном участке ударного фронта.

Но его постоянно преследовал злополучный нулевой вариант.

Чего он только не предлагал мне! Я не хочу превращать свое повествование в смешанный список товаров скобяной лавки, захудалого гастронома и китайского базара или щеголять своими скудными познаниями в прейскуранте челночников. Поэтому в краткой ударно-фронтовой сводке ограничусь лишь некоторыми решающими операциями, в которых непосредственно участвовал солдат рыночной экономики В.И. Поломошнов.

Впрочем, в каждой из операций этот рядовой был одновременно и главнокомандующим.

Вряд ли найдётся в истории другой полководец, чья стратегия была бы столь же последовательна, как Володькина. Во рту всякого военачальника вечно царит невообразимая мешанина из сладости побед и горечи поражений. И лишь Вовкина стратегия была абсолютно беспроигрышной: он во всех случаях уверенно, решительно, последовательно и неизбежно проигрывал. Идя, как всегда, в первом ряду, он одновременно обязательно замыкал шествие.

Фронтовые товарищи по обе стороны прилавка не скрывали своей симпатии к Поломошнову, хотя порой незлобиво над ним посмеивались. Короче говоря, они в нём души не чаяли. Любая сделка с Вовкой приносила солидный барыш всем, кроме Вовки. Образно говоря, всё, к чему он притрагивался, становилось золотом... для других.

Он ходил по золоту, носил золото, торговал золотом и выручал за него золото, но золото уходило сквозь его пальцы и делало золотым песок под его ногами. Типам с лотками для промывки золота оставалось только ходить за ним от одного торгового лотка до другого и мыть чистое золото, отмывая тем самым грязные деньги.

Однажды меня угораздило связаться с ним.

Поломошнов подошёл ко мне, сгибаясь под тяжестью наброшенного на плечо километрового мотка медной проволоки с приличным сечением.

- Сечёшь? – спросил он, указывая на проволоку подбородком, сбрасывая проволоку с плеча и переводя дыхание, пока означенная проволока летела расстояние до его ботинка. – Ой, ой-ой-ой, зараза! – истерически завопил Поломошнов. – Продаю! Бери, почти даром отдаю! – свирепел он, исторгая рыночную дикость. – Замучился с ней, от самого Магадана на плече тащил.

Проволока такая мне нужна была: я как раз утюг ремонтировать собирался. Купил я её у В.И. действительно по дешёвке, рублей за двадцать. Шестерых бомжей нанял (недорого, всего по десять рублей на каждого), они мне её домой притащили. Дома разглядел получше – а проволока-то не медная.

Обманул меня Володька, золотой проволока оказалась. А зачем мне золотая, мне медная нужна.

Долго я думал, что с этой проволокой делать. Жалко было её выкидывать, хоть и не годится она для утюгов. В конце концов, огородил ею свой огород. А соседям сказал, что закопал её между грядками забыл где. С тех пор у меня по весне раньше всех огород вскопан. Сажаю картошку и караулю, пока растёт, потом отворачиваюсь. А когда снова поворачиваюсь, картошка уже выкопана, только подбирай, просушивай да в погреб ссыпай. К слову сказать, аккуратный народ эти кладоискатели, ни разу проволочную ограду не повредили...

В другой раз он предлагал мне асфальтоукладчик – вместе с дорожным катком. Главным достоинством обеих машин был их огромный вес, а самой характерной особенностью – полная неподвижность механизмов.

Оба агрегата в полном соответствии с техникой безопасности были в своё время поставлены на ручной тормоз. За истекшие с тех пор десятилетия рычаги наглухо приржавели в положении «ни шагу вперёд» и даже, кажется, пустили корни. Поэтому подталкиваемые Вовкой дорожные механизмы двигались вперёд медленней, чем хотелось бы Вовке, но всё равно достаточно быстро, вышибая снопы искр из древнего, ими же уложенного когда-то асфальта. Чтобы каток не унесло ветром, сверху он был придавлен якорем от авианосца.

- Вот, взял по дешёвке, – чумазо улыбаясь, сообщил мне В.И. – Правда, пришлось заложить свиноферму соседа, а ещё взять ссуду в банке под дивиденды трёх публичных домов тёти Мани на пять лет вперёд. Но тетя Маня с соседом пока об этом не знают. Берёшь каток? Почти новый, как будто только вчера со стапеля... Опять же асфальтоукладчик, тоже, почитай, задаром продаю. У тебя руки золотые, ты из него запросто какой-нибудь вертолёт соорудишь.

Я глянул на свои руки – обыкновенные руки мыслителя-идеалиста. Мозоль в том месте, которым деньги считают, куда-то давно исчезла, не подав заявления об уходе. Какой там вертолёт, я сегодня простого самолёта (телевизора, пулемёта, синхрофазотрона, борща, лёгкого платья, кроличьей шапки, счётчика Гейгера) не сочиню и не смонтирую.

Отказался я каток покупать, не стал брать и асфальтоукладчик. Чего доброго, тоже золотыми окажутся, намаешься потом с ними.

Позже я узнал, что Вовка вчистую прогорел на комбинации с дорожной техникой, проторговался в пух и прах. Работники ближайшего домоуправления и окрестные старушки стали прямо-таки боготворить Владимира Ивановича за шальной прицельный бомбовый удар по антисанитарии (свиноферма) и по разврату (надолго контуженные предприятия тёти Мани) в отдельно взятом микрорайоне.

Поломошнову с той поры никак не удаётся первым поздороваться хотя бы с самой слабовидящей старушкой. В свою очередь, старушки теперь с раннего утра занимают очередь у перехода через улицу Имени 31 декабря, чтобы быть переведёнными через упомянутую улицу именно Поломошновым. Известно, что две старушки, дружившие с 1922 года, насмерть переругались, отстаивая своё право быть первой клиенткой Поломошнова-поводыря, и так накостыляли друг дружке, что снова смогли подружиться лишь в реанимационной палате.

Каждое утро Поломошнов, стиснув зубы, переводит через улицу десяток-полтора старушек (они ждут его по обе стороны проезжей части, так что холостых пробегов и порожних рейсов у него не случается), вешает на грудь табличку «Санитарный день» – и быстро убегает в рынок, выполнять приказ по стране.

* * *

Случай с разорением публичного синдиката тёти Мани по времени совпал с появлением приложения к приказу по стране. Приказ был всё тот же – о немедленном повсеместном внедрении цивилизованного рынка, пусть даже дикой ценой. Но новое приложение делало его неузнаваемо новым. Оно омолаживало приказ, стирало морщины на душе патриотически настроенных читателей.

Суть приложения заключалась в том, что надо-де не просто внедрять цивилизованный рынок, но делать впредь упор на отечественного производителя.

Но прежний отечественный производитель уже был изведён, а новый – ещё не произведён.

Поэтому Поломошнов, в свете последнего приложения к приказу по стране, здраво рассудил: раз нельзя сделать упор на отечественного производителя, то надо пока в упор не видеть, а ещё лучше расстреливать в упор производителей неотечественных.

И пошёл наш герой косить гадов налево и направо. Используя сценарий, по которому ему удалось уравнять в правах свиноматок и разврато-девок, Поломошнов разом разорил с полмиллиона китайцев, думавших обмануть странного белого человека, из которого сыпалось золото.

Применив против китайцев, в общем-то, не самый сильный приём шоковой терапии, Володька поверг этот простой и ушлый полуторамиллиардный народец в настоящий шок. (Как известно, это выражается в том, что китайцы начинают беспрерывно улыбаться вдвое шире обычного).

Делающие обычно вид, что они не понимают по-русски, китайцы на сей раз действительно ничего не поняли. Целые составы шмоток и жратвы, предназначенных для одурачивания Поломошнова и его соотечественников, аннигилировались вслед за бесследно исчезнувшим асфальтоукладчиком.

Китайцы хотели поколотить Володьку, но тот тоже вовремя аннигилировался. Чуть позже он вновь материализовался, но уже с подмогой. Словом, как ни старались китайцы, обломали они своё кун-фу о русскую смекалку. Так им ничего и не обломилось.

Несколько китайцев при этом потеряли традиционную восточную сдержанность и невозмутимость. (Как известно, это выражается в том, что китайцы начинают беспрерывно улыбаться втрое шире обычного).

В Китае срочно открылись два новых политэкономических НИИ с поломошноведческим уклоном. Лучшие умы Поднебесной империи были брошены на исследование загадочного русского феномена. Главный вопрос, в котором вязли и тонули китайские диссертанты: к какому рынку относить Владимира Ивановича – к цивилизованному, дикому или колхозному? Выше по течению научная мысль сопредельного государства ещё слегка бурлила и водоворотила, но приближаясь к сакраментальной трилемме, наглухо останавливалась и пополняла омут китайского застоя.

А Поломошнов уже и думать о них перестал и добивал до логического конца рынок Австралии и Океании, а также ту часть американского рынка, которая на глобусе и карте была ближе к Водску.

На расчищенном Поломошновым пространстве начали буйно произрастать отечественные производители. Они размножались быстро и старательно, словно микробы в питательной среде.

Самой развитой частью тела у этих микробов были, конечно же, локти. И рожи у них были хитрющие-прехитрющие. Вид у них был такой, как будто они умели всё на свете.

Жизнь показала, что так оно и есть. Экспертам так и не удалось отыскать ни одного пакостного дела, которое не смогли бы сотворить эти ребята. Они действительно оказались способными на всё.

И лишь одного они не умели – производить*.

[* Впрочем, смотря как посмотреть. В газетах писали, что многих наших производителей охотно покупали зарубежные фермеры и мясопромышленники – для улучшения некоторых пород крупного рогатого скота, лошадей, уток-бройлеров (вспомните знаменитые страусиные окорочка), а также симменталов и мериносов].

Поэтому вскоре вышло специальное примечание к приказу по стране – об отмене приложения к приказу по стране. Правда, отечественных производителей от этого не поубавилось. Однако очень быстро было восстановлено обычное устойчиво-неустойчивое русское равновесие – путём добавления в раствор тех же китайцев, азербайджанцев, таджиков и прочих хохлов да бабок с сигаретами. Рынок сразу стал более цивилизованным («простите, пожалуйста, но я сейчас вам морду набью, любезнейший») и в то же время первобытно-диким («я дико извиняюсь, но у нас закрывается на учёт; вон уже и рэкетиры подошли. Этот, который слева, от Ваньки Косого ревизор»).

Рынок дичал, чернел, матерел (не только в смысле нецензурщины), зверел – иными словами, цивилизовался всеми способами. И вместе с рынком рос Поломошнов.

* * *

Последний раз он подъехал ко мне на велосипеде. Глаза его дико сверкали и искрились азартом. Поломошнов был трезв, что подтверждалось справкой гаишника от 15 августа, но шальной блеск во взоре говорил об опьянении очередными грандиозными планами и перспективами. На багажнике его педальной машины притулила мощный зад какая-то женщина в затрапезном лже-«адидасе» и с причёской, какой даже Sassoon не vidal.

- Знакомься, моя жена, – жизнерадостно кивнув на женщину, проинформировал Поломошнов. – Настоящая, без всякого подвоха, – он, хохотнув, ущипнул её в районе багажника, и бедная мадам Поломошнова затравленно ойкнула. – Законная, короче, жена Маруся. Нравится?

Честно говоря, особого восхищения она у меня не вызвала. Я сделал вид, будто мне ещё надо подумать.

- Решил вот её продать. Покупай. Товар хороший, Поломошнов плохой товар не предложит. По знакомству скидку могу сделать. А товар... сам посмотри: 35/165/70/ 80/40/130.

Сыпанув в меня дробью чисел через дроби, Поломошнов горделиво улыбнулся.

Моих познаний в математике хватило, чтобы понять: первое число, очевидно, означало возраст товара, а последнее – обхват той части тела, которая соприкасалась с багажником, в сантиметрах. Хотя сплющенная покрышка заднего колеса и начавшие гнуться спицы давали весомые основания полагать, что за исходную меру длины взят дюйм.

Впрочем, в том зазеркальном мире, куда перенеслась ситуация после рыночного предложения Владимира Ивановича, это не играло серьёзной роли. Законы рекламы могли предполагать здесь и дециметры, и аршины, и морские мили.

Я понял: Вовка пошёл вразнос. Столь странный маркетинг никак не предусматривался приказом по стране. С другой стороны, это нисколько не противоречило фамильному девизу Поломошнова: «Во что бы то ни стало!»

Из состояния грогги меня вывел робкий голос живого товара:

- Володенька, может, домой вернёмся...

- Молчи, несчастная! – вскинулся Володенька. – Не распугивай покупателей. Ты же в законах рынка ничего не смыслишь. Ни бум-бум, понимаешь ли, не понимаешь.

Жена покорно умолкла. В конце концов, на этом празднике рыночной демократии ей была отведена пассивная роль, роль без слов.

Но тут уже в моей душе приоткрылся тот закуток, в котором я обычно держу общечеловеческие ценности.

- Да у тебя совесть есть, в самом-то деле? – осведомился я у Поломошнова. – Или, на худой конец, партбилет какой-нибудь? А то ведь, чего доброго, в фельетон угодишь. Ты думаешь, если жена, так уж и права человека побоку?

Глаза госпожи Поломошновой загорелись надеждой, но Вовка быстро погасил её, метнув в сторону выставленной на продажу жены суровый взгляд плантатора-рабовладельца.

Дело попахивало явной эксплуатацией человека человеком, восточным деспотизмом, угнетением слабого пола и вообще полным пренебрежением к международной Декларации прав домохозяйки.

- А кто детей твоих воспитывать будет? У тебя ведь их пятеро...

- Семеро, – поправил меня В.И. – Согласно предыдущему приказу по стране, я семерых настрогать успел. Пять девочек и двойняшки. С ними две бабушки остались.

Клянусь пятой статьёй Конституции, в эту минуту он подумал, что неплохо было бы продать и одну из бабушек. Скорей всего, ту, которая по совместительству занимает пост его тёщи.

Вокруг стали собираться любопытные. Подошли поближе даже те двое, которые целыми днями дрались на цивилизованном рынке, чаще всего друг с другом, нанося один другому дикие удары в области трахеи, диафрагмы, глазного яблока, паха, третьей пуговицы на рубашке и левого полушария мозга. У одного из них текла из уха жидкость, напоминающая красные чернила; другой сосредоточенно вправлял на место подобранную с асфальта коленную чашечку.

- Чевой-то оне тут? – томясь жаждой информации к размышлению, осведомился тот, у которого были целы оба колена.

- Кажись, жену сторговывают, – охотно и дружелюбно отозвался тот, у которого ничего не текло из ушей. – Да и то, хороша баба, справная. Её так много, что я не пойму, как они её не поделили. Наверно, вот энтот очень жадный, – показал он на меня рукой с зажатым в ней фрагментом колена.

Я покраснел и посмотрел на товар. Маруся в моих глазах понемногу начала принимать товарный вид.

Кольцо любопытных вокруг нас всё уплотнялось, обретая монолитность первомайской колонны. Я почувствовал, что в толпе есть не только мои болельщики, но и мои соперники, потенциальные покупатели. Многие уже полезли в карманы за бумажниками (в том числе за чужими), чековыми книжками, пластиковыми карточками и мешочками с золотым песком и самородками. Пора было действовать.

- Беру, – сказал я, отщипывая от пачки несколько сантиметров денег. – Велосипед верну завтра.

- Да я тебе её сам домой доставлю, – радостно молвил Поломошнов и взгромоздил ногу на педаль. – Не, ты только посмотри, какой товар!

«Товар-то товар, – нерадостно подумал я. – Но что на всё это скажет моя собственная Маруся?»

* * *

Среди множества книг о взаимоотношениях женщин и мужчин одна стоит особняком в мировой литературе. Это великая и очень интересная книга, но она ещё не написана. Ещё не родился её автор и, возможно, никогда не родится. Но, по многочисленным отзывам читателей, книга эта страшно увлекательная.

В ней описан, в общем-то, небольшой, но исполненный огромного внутреннего драматизма отрезок моей жизни. Критики и литературоведы единодушно отмечают новизну композиции, необыкновенную динамику сюжета, убийственную правдивость отражения жизни и чудовищную силу обрисовки характеров в этом гениальном произведении.

Чего стоят хотя бы те главы, в которых рассказывается о первой встрече двух Марусь; о моей полной клопов и других приключений жизни в чулане, на чердаке и в полюбившемся привидениям дощатом сарае; о язвительных выпадах в мой адрес в местной многотиражке ЛДПР; о моём отчаянии, скрашенном мелкими житейскими радостями; о тайных свиданиях Маруси Поломошновой со своими дочерьми и двойняшками; о вселенском запое ефрейтора рыночной экономики В.И. Поломошнова, который в ходе вышеозначенного запоя продавал всё и вся по нескольку раз в день, etc., etc.

Но, дав толчок новому витку в развитии мировой литературы, обессмертив своё имя в качестве протагониста пока ещё не написанного шедевра, я не мог не представлять собой жалкого зрелища в настоящей жизни, проистекающей в настоящем времени.

Обе Маруси держали меня на дистанции, сопоставимой с орбитой Юпитера. Мои дела оставались недоделанными, а волосы всклокоченными. Ел я нерегулярно, да и ел-то всё нерусское, ибо отечественный производитель либо по-прежнему не народился, либо тоже производил нечто нерусское.

Русское жарилось, пеклось и парилось на кухне двух Марусь, но в эту столовую для меня не было билетов. Я неоднократно жаловался в совет министров, в совет Федерации и в президентский совет, но в ответ получал канцелярские отписки, которые если о чём-то и свидетельствовали, то лишь о более или менее сносной работе связистов. А из канцелярии депутата Черепкова не пришло даже и отписки.

Мне неведомо, чем заканчивается книжка про мои страдания, но в реальной жизни так больше продолжаться не могло. Я постоянно поглядывал на флюгер и ждал. Ждал, когда знойный ветер демократии принесёт на своих крыльях новый приказ по стране.

* * *

Ничто не предвещало в этот день крутого ветренного балла. Уже целую неделю на дворе не было не только урагана, но и вообще сколь-нибудь заметного струения зефира в эфире и эфира в зефире. Избалованный однобокостью демократии, флюгер будто заклинился, указывая куда-то в первобытный капитализм с его цивилизованным рынком.

Но – чу! Чуть слышно скрипнул баловень ветров, и отколовшийся от него кусок ржавчины разбудил оцинкованное железо кровли. Флюгер дрогнул и поехал по градусам. Остриё его напряглось, выгадывая, куда бы клюнуть. И – клюнуло в мою сторону.

В лицо мне ударил свежий ветер перемен. Этот ветер доносил откуда-то чеканно-казённые нерифмованные строфы новорождённого приказа по стране. Или мне послышалось? Тише вы, тише, и давайте снова скажем: «Чу!» (Зачем вы сказали: «Чушь»?)

Чу!

Новый приказ по стране, не отменяя завоеваний цивилизованного рынка, с гнусавой властностью утвердил необходимость дальнейшего укрепления семьи и брачных отношений по всей Северо-Восточной Евразии.

Примирение распавшихся семей было объявлено главным ударным фронтом текущего момента.

Я приложил ухо к земле. Заглушая стук колёс экспресса «Москва – Седанка», отдавался в грунтовой толще косолапый топот спешащего к своей Марусе Владимира Ивановича Поломошнова. Тень звука шагов Поломошнова я узнаю среди тысячи других: в его левой кроссовке не хватает одного гвоздя.

* * *

Я беспрекословно вернул ему Марусю, так и не успев с ней познакомиться. Деньги за неё Поломошнов мне вернул. Правда, на пару сантиметров меньше...

Спустя месяц Володька, окончательно оправившийся от рыночного зуда, пришёл ко мне за своей проволокой.

- Ещё чего, – нагло ответил ему я, – может быть, ты у меня и асфальтоукладчик потребуешь? Из-за тебя, что ли, утюг снова разбирать? Нет у меня твоей проволоки.

Конечно же, я его обманывал. Цела-целёхонька поломошновская проволока. По периметру моего огорода протянута. Она хоть и золотая и старая уже, но блестит не хуже новенькой медной.

Она мне самому теперь нравится. И огород всегда вскопан.