ТЫ

Ты родился через две недели после Брежнева. Никто, кажется, даже не заметил твоего появления. Первые воспоминания достаточно типичны для твоей среды и  твоего поколения. Твои добрые, умные и ужасно либеральные родители просто порхали от счастья. Отводя тебя в детский сад, отец с мечтательной восторженностью на лице говорил своему трёхлетнему сыну: "Всё, что сейчас происходит - это утро нового солнечного, лучезарного дня, который, наконец, сменит семидесятилетнюю ночь" Ты, конечно же, не понимал о чём он говорит, но по-детски ярким, красочным представлял этот наступающий день, сидя  холодным февральским утром в битком  набитом Икарусе. Потом, наконец, рассвело и обещанный день наступил. Тебе было уже десять, когда отца в первый раз забирали. Мать с опухшим лицом сидела над тарелкой заплаканного борща и рыдала третий день. Санитары вели себя практически галантно: отец не сопротивлялся. У него был шок будущего, как и у большинства людей в твоей стране. Обернувшись, отец ласково хрюкнул тебе на прощание. Дождь бил стаканы на крыше. Ты впервые был в замешательстве. Когда тебе исполнилось двенадцать, в стране уже был капитализм. Твои друзья зарабатывали мойкой машин и продажей сигарет, а ты целыми днями бродил среди рвотного цвета заборов и непривычно неуютные мысли лезли в твою голову: "Отчего всё вокруг такое ужасное, мрачное и беспросветное? А что… что если это всего лишь… просто кого-то вырвало и появилось всё, что я вижу вокруг?…" Нельзя сказать, что мысли эти не давали тебе покоя, но с некоторых пор тебе неожиданно стало никак. Пугать своим безразличием было некого и ты поплыл по течению. Странное удовольствие от блеклости всего происходящего вокруг быстро тебе разонравилось и ты принялся экспериментировать… Случалось всякое, но поколение девяностых сломать не так просто. Ни героину, ни, тем более, таблеткам потопить тебя не удавалось… Когда отцу становится лучше, его зачем-то отпускают домой, мать не может смотреть на него и ходит по квартире, словно тень. Не зная куда себя деть, ты в такие дни просто до упора сидишь напротив отцовского лица и смотришь в его новокаиновые глаза, пытаясь рассмотреть ту глубину, к которой ты так безуспешно стремишься, пытаясь сойти с ума. Потом ты идёшь к заливу и бродишь по берегу, глазея  на рыб, косяками взмывающих над водной гладью. Ты, так же как и они, безуспешно пытаешься урвать хоть толику смертоносной среды, стремясь убежать от ещё более смертоносной - естественной. Так каждый ли имеющий дома ружьё приравнивается к Курту Кобейну?… Иногда ты представляешь себя лезвием ножа Гюнтера Пархе. Не то чтобы ты не любишь Монику Селеш. Скорее тебе кажутся любопытными ощущения того, врезающегося у всех на виду в ни в чём не повинную победоносную плоть первой ракетки мира. И когда ты, наконец, окончательно перенимаешь все его мысли и чувства, оказывается, что всё уже произошло, и быть уже ни к чему. Как всегда… У подростка, которому выпала честь жить в конце двадцатого века есть три варианта ответа на вопрос: "А как с девушками?" Первый: девушки его очень любили, бескорыстно и без памяти. Второй: девушки считали его лохом и плевать хотели на усоска, в котором нет ни одной положительно-продвинутой черты. И третий: он очень старался и грузанул малолетку (нашёл денег на проститутку и пр.) Ты, как ни странно, не походишь ни под один из них. На предложенный вопрос ты  ответишь: кажется, что-то было. Вообще ты как-то антисексуален. Ты не смеёшься над пошленькими анекдотами, не листаешь журналов с картинками, а когда твою тринадцатилетнюю сестру затащил в постель пьяненький сосед по  лестничной  клетке единственное, чего от тебя добились безутешные родственники: "Фу! Какая набоковщина!…" Твоя мать давно уже не кандидат чрезвычайно модных наук. Она работает продавщицей в овощном магазине и не может без водки смотреть на окружающий мир. Как это всё старо… Ты испытываешь к ней  некоторую, видимо природную, симпатию. Ты не интересен ей, она не интересна тебе - это называется деловые отношения. Иногда ты слушаешь радио. Ты не в фокусе поп-музыки или хип-хопа. Ты настраиваешься на настоящую рок-волну и подставляешь уши - FM даёт тебе то, что нужно: корпоративный декаданс и экономически окупаемый протест… Чувствуя апатию, ты открываешь Кафку. Кафка не антидепрессант - он скорее анестезиолог. Он как бы замораживает твою внутреннюю пустоту, делает её призрачной, но ты закрываешь книгу, и через несколько минут всё возвращается… По ночам ты выходишь бомбить. Граффитчики тебя сильно не любят, потому что ты не концептуален. Ты рисуешь странные пятиугольные фразы, то требуя свободу Лимонову, то предлагая Гэндальфа в президенты. Пару раз тебя ловили менты. Они тоже считают твоё творчество не концептуальным… Всё как всегда. Ты всё равно живёшь по схеме. По правилам той самой смертоносной естественной среды. Ты в одиночестве шагаешь по замыленной супериндустриальной улице, за спиной ветер жонглирует мифо-символическими основаниями существования. Перед лицом витрины, в которых мелькают сотни лиц. Ты мог бы с лёгкостью прожить жизнь каждого из них, но выбрал почему-то всего лишь свою. А теперь остаётся один шаг… Один шаг и ты в каталоге. Один шаг и выбор в пользу той самой убийственной нормативности. Шагай, не бойся. Улица оцеплена. Другого пути у тебя уже просто нет.