Похороны

         - Молодой человек, купите розы. Смотрите, какие они у меня красивые, дешево отдам.
Не успел Андрей подойти к цветочным рядам, как на него тут же набросилась толстая женщина в грязной синей куртке. В одной руке она держала белый пластиковый стаканчик с чем-то горячим, судя по исходившему от него пару, в другой – зажженную сигарету. Розы, на которые она показывала, были действительно на загляденье: высокие, с мощными нежно-розовыми бутонами.
- Нет, спасибо, мне нужны гвоздики… четыре штуки, если можно.
- Это не ко мне, гвоздики вон у той женщины,  сразу потеряв всяческий интерес к покупателю, кивнула она в сторону своей соседки.
Гвоздики на длинных тонких ножках затерялись среди пестрого изобилия роскошных роз.
До дома Руслана необходимо было проехать три остановки. Выйдя из троллейбуса, Андрей вошел в ближайший двор, и сразу же заметил желтый, с черной полосой автобус, стоящий возле одного из подъездов девятиэтажного дома, рядом  скопление  молчаливых людей. "Наверное, сюда, " – решил Андрей, на всякий случай посмотрел на угол дома – его номер и название улицы совпадали с записанными им на бумажке.
Зашел в подъезд, поднялся на четвертый этаж. Дверь в квартиру была открыта. Прихожая полна неизвестных ему людей с напряженными лицами. Он осмотрелся, безуспешно пытаясь найти кого-либо знакомого. Наибольшее столпотворение наблюдалось в дальней от входной двери комнате. Андрей прошел туда.
Гроб стоял посередине комнаты на двух табуретках, вокруг беспорядочной кучей разбросаны цветы, в основном такие же, как у Андрея красные гвоздики, реже  маленькие садовые розы. Возле гроба к табуретке прислонена большая фотография в черной рамке пожилого мужчины с не запоминающимся лицом руководящего работника: тяжелый низкий лоб, подчеркнутый начинающими залысинами и большой обрюзгший подбородок. По обе стороны фотографии венки из искусственных цветов с черными лентами, на одной из которых Андрей прочитал: «от семьи Ивашкевич, скорбим, помним…»
К  гробу подходили люди с грустными лицами, молча клали в общую кучу цветы. Плакала только одна пожилая женщина. Плакала спокойно, негромко, вытирая слезы кончиками завязанного на голове платка.
Андрей также приблизился к гробу, положил купленные гвоздики. Отходить сразу было неловко, и он некоторое время постоял рядом, глядя на покойного.
В гробу находилось нечто абсолютно противоположное фотографии  маленький, сморщенный старичок, с обтянутыми желтой кожей скулами и подвязанной зачем-то бинтом нижней челюстью. Руки, маленькие, сухонькие, такого же, как и лицо, пергаментно-желтого цвета, сжимали на животе небольшую свечку. Воск с нее тек по пальцам, пачкая серый однобортный пиджак. Нижняя часть туловища, закрыта куском ткани, из-под которой неестественно далеко выпирали стопы ног.
У изголовья покойника под завешенным черной тканью зеркалом на единственном в комнате стуле сидел старик с большой трясущейся головой, покрытой жидкими масляными волосами. Подмышкой он держал небольшой газетный сверток.
Выйдя из комнаты, Андрей наткнулся на Руслана, стоящего вместе с сестрой – изящной белокурой девушкой с большими зелеными глазами. Андрей подошел к ним подал Руслану руку. Не зная, что необходимо говорить в таких случаях, просто спросил:
- Ну, как ты?
- Ничего, нормально.
- Здравствуй…,  сделал паузу Андрей, абсолютно не представляя, как зовут сестру Руслана. Она, поняв его затруднение, улыбнулась ему в ответ самыми уголками губ:
- Здравствуй, Светлана.
- Андрей.
- Я знаю, мне Руслан о тебе говорил.

- Все, выносим гроб,  раздался откуда-то из подъезда уверенный голос. –  Так, мужчины, попрошу – двое несут крышку, четверо – сам гроб. Остальные выходите с цветами и венками на улицу, выстраивайтесь по обе стороны вдоль дороги от подъезда до самого катафалка.
Голос принадлежал крепкому усатому мужчине в зеленой военной форме. Какая-то незнакомая женщина вручила Андрею охапку гвоздик.
Все вышли во двор, следом выбежал военный, проверить правильность построения. Он подошел к стоящему рядом с подъездом немногочисленному оркестру  и что-то тихо шепнул музыкантам.
Чтобы вынести с четвертого этажа гроб потребовалось несколько минут. Наконец, появился человек с портретом покойного, за ним  двое с крышкой. Самого гроба пока еще не было видно. Мужчина с усами махнул рукой, и оркестр грянул похоронный марш. Женщина, стоящая напротив Андрея слабо охнула и заплакала.
Гроб поставили возле катафалка на предварительно вынесенные из квартиры табуретки.
- Родственники и знакомые, которые не поедут на кладбище, могут попрощаться с покойным,  объявил усатый мужчина.
Никто почему-то не прореагировал. Андрей решился первым подойти к гробу. При ярком дневном свете исчезла некая торжественность, создаваемая полумраком комнаты и грудой цветов. Однако, именно от этой простоты смерти на минуту Андрею стало как-то не по себе. Усатый ничего не командовал, и Андрей, толком не зная, что положено делать в таких ситуациях, просто потрогал покойника за предплечье, – рука была твердая, как у куклы,  и положил цветы в гроб.
- Нельзя, ты что, нельзя класть цветы в гроб! – зашушукали на него сзади. Андрей, смутясь, достал их обратно.
Одним за другим к покойному подходили люди, всматривались в его лицо, так же, как и Андрей, дотрагивались за плечо или грудь и возвращались на место.
Наконец гроб загрузили в катафалк. Андрей выискал глазами женщину, вручившую ему цветы, подошел к ней:
- Я на кладбище не еду, можно, я отдам вам цветы?
Та почему-то смерила его очень подозрительным взглядом, но цветы все же забрала.
Руслан со Светой стояли рядом со своими родителями. Отец Руслана – высокий, представительный мужчина, с усталым лицом, очень похожим на фотографию покойного. Одет в черный костюм и коричневую дубленку, застегнутую только на две нижние пуговицы. Мать  где-то по плечо мужу, худенькая, с короткой прической, распухшими от слез, от чего казавшимися испуганными, глазами. Время от времени к ним подходили люди с сосредоточенными лицами, что-то долго говорили отцу, жали руку, тот в ответ всем одинаково улыбался.
Андрей приблизился к ним, кивком поздоровался с родителями:
- Ну, наверное, я поехал, еще раз…  сделал он паузу, не зная толком, что он "еще раз".
- Слушай, может поедем с нами, – неожиданно предложила Света.  Там мы не надолго: сначала на кладбище, в крематорий, а потом будут поминки в ресторане.
- Ну, если вы считаете это нужным…,  Андрей с сомнением посмотрел в сторону Руслана.
- Конечно, поехали,  подтвердил тот.

Выбравшись за черту города, автобус вслед за катафалком выехал на узкую проселочную дорогу. Сделав несколько поворотов, они оказались на широкой заасфальтированной проезжей части, вдоль которой начали появляться длинные мрачные лотки, заставленные цветами и надгробными венками. Наконец, дорога уперлась в большое кирпичное здание крематория. Автобус подвез их к самому входу. Андрей вышел на улицу и осмотрелся.
День был чудесный: первый октябрьский снег припорошил некрасивую осеннюю землю, яркое солнце, небо – чистейшее, голубое. Небольшой морозец насытил воздух холодной свежестью. В такой день меньше всего хочется кого-либо хоронить.
Сразу же за крематорием начиналось кладбище – сначала в несколько рядов шли высокие длинные плиты с множеством квадратных ячеек, далее – его старая часть с привычными могилами и крестами. Если на минуту отвлечься, было даже красиво, однако, когда начинаешь понимать, что каждая ячейка – это урна с прахом покойного, – становиться несколько жутковато.
Внутри крематория три тяжелые деревянные двери, над каждой табличка с надписью "Похоронный зал" и номер, соответственно, первый, второй, третий. В проемах между дверьми тусклые мозаичные окна. Под ними все те же вездесущие венки. Вообще, если бы на следующий день кто-либо спросил Андрея, что ему больше всего запомнилось, он, не раздумывая, назвал бы именно эти чудовищные пластмассовые венки из зеленых псевдоеловых веток, с прикрученными к ним железной проволокой разноцветными матерчатыми цветами.
Поездка всех немного взбодрила: приехавшие разбрелись по небольшим кучкам, о чем-то живо переговариваясь друг с другом. Через некоторое время из средней двери вышла толстая женщина на коротких пухлых ногах – крашенная блондинка, с неприятным лицом, замазанным яркой дешевой косметикой.
- Близкие Кожевникова заходите во второй зал, – пригласила она приехавших. – Родственники и друзья пройдите, пожалуйста, направо, знакомые – налево.
Похоронный зал представлял собой большое помещение, ярко, до боли в глазах освещенное. Гроб с покойным успели за это время водрузить на невысокий гранитный постамент в самом центре зала. Над ним, на стене висел непонятная круглая тарелка из желтой жести.
Андрей прошел на левую сторону гроба, Руслан с сестрой и родителями,  соответственно,  на правую.
Женщина, пригласившая их в зал, встала у изголовья покойного, прямо под желтым кругом. Сложив на животе руки в замок, она тяжело вздохнула, сделала грустные глаза.
- Сегодня, в этот тяжелый день мы провожаем в последний путь всеми нами горячо любимого…, – она незаметно скосила глаза в лежавшую перед ней бумажку, – Михаила Константиновича Кожевникова, – снова тяжелый вздох. – Михаил Константинович прожил долгую непростую жизнь. В годы своей молодости ему, как и всему нашему народу пришлось пройти суровое испытание – Великую Отечественную войну.
Речь ее текла плавно. Видно было, что слова эти она произносила до этого множество и множество раз, хорошо поставленным голосом с отрепетированными паузами, интонациями, с одинаковыми заученными эмоциями, патетикой, печальными вздохами и грустными глазами, подставляя только каждый раз новое имя, которое не удосуживалась запоминать даже на такое короткое время. От этих затасканных до зубной боли, стройных, обтекаемых фраз на фоне ее такого до брезгливости неприятного облика, у Андрея появилось тягостное ощущение, как бывает на дурно поставленном спектакле. Когда и сами актеры, и зрители прекрасно понимают, как это все бездарно и нелепо, но подчиняясь установленному распорядку, первые – все так же продолжают играть (раз они уже вышли на сцену), вторые – смотреть на представление, чтобы скрыть сожаление от бесцельно потраченных на билет денег. Однако, повернув голову, Андрей с изумлением обнаружил рядом с собой плачущего навзрыд высокого седовласого мужчину. Рядом с ним – двух пожилых женщин в почти одинаковых пальто с меховыми воротниками, внимательно смотревших на говорившую. Каждый раз, когда она произносила что-либо вроде "был любящим отцом и супругом…", "навсегда сохранится в наших сердцах…", обе синхронно смахивали  платками слезу с уголков  глаз.
- А теперь, если кто хочет что-либо добавить, пусть скажет, – наконец закончила служительница крематория.
Никто такого желания не высказал, на какое-то время повисла неловкая тишина.
- Родственники могут попрощаться с покойным, – предложила женщина.
Первым к гробу подошел отец Руслана. С его стороны на гранитном постаменте лежала небольшая красная подушка. Он встал на нее одним коленом. Казалось, что только в эту минуту, через суету похорон, до него, наконец, дошла вся значимость и исключительность момента. Он с нежностью погладил старика по лицу, сначала лбу, затем по обеим щекам, как будто стирая с него что-то ненужное, нехорошее. Потом, тяжело вздохнув, наклонился, поцеловал его сперва в губы, затем в лоб; взял за руку, некоторое время просто так и стоял, держась за нее, смотрел в лицо своего отца.
За ним к гробу приблизилась мать Руслана. Она быстро, не глядя, поцеловала покойного в губы и тихо жалостливо заплакала, уткнувшись в плечо мужа, как может и должна плакать женщина на плече своего мужа.
Следующими одновременно подошли Руслан и Светлана. Целовать покойного  не стали, просто по очереди потрогали его за скрещенные на груди руки и тут же вернулись назад на свое место. У обоих глаза без слез, у Руслана – лицо неимоверно напряженное, серьезное, у Светы – как будто чем-то испуганное.
- Друзья покойного тоже могут попрощаться с покойным,  предложила служительница. Со стороны Андрея подушки не было, люди просто подходили, касались края гроба и быстро, не задерживаясь, возвращались назад. Наконец, прощание закончилось.
- Мужчины, закройте, пожалуйста, гроб, – попросила служительница крематория.
Андрей зачем-то первым бросился к крышке. Вместе с мужчиной, который плакал во время речи, они аккуратно положили ее на гроб. С обеих сторон крышка крепилась с помощью пары замков. Мужчина со своими сладил быстро, у Андрея это никак не получалось. Было ужасно неловко стоять посередине зала, сражаясь с крышкой. Наконец и он справился, замки щелкнули, плотно притянув крышку к гробу. Служительница нажала какую-то кнопку, и заиграла громкая, торжественная музыка, затем раздался тихий скрежет, и гроб, колыхнувшись, начал медленно опускаться вниз, внутрь гранитного постамента.
- Желаю вам всем здоровья и долгих лет жизни, – закончила церемонию служительница.
Все вышли из зала на улицу. Там их встретил знакомый уже усатый мужчина, который до этого распоряжался похоронами дома.
- В автобус пока не заходите, – скомандовал он,  стойте здесь, сейчас солдаты с оркестром пройдут мимо вас строем.
Солдаты выстроились по три человека, в предпоследнем ряду одного не хватало; сразу за ними оркестр из четырех человек. Заиграли почему-то «Прощание славянки». Солдаты, чеканя шаг, двинулись мимо родственников покойного. Вслед за ними, более неровно пошел и сам оркестр. Последним в нем стоял очкарик с большой лопоухой головой, маленького роста, чуть ли не наголову ниже своих коллег. В руках он держал две большие тарелки с неровными побитыми краями. Несмотря на торжественность минуты, глядя на него, Андрей чуть не рассмеялся.

Поминали покойного в ресторане «Зеленый луг». В банкетном зале, вдоль барной стойки длинный стол. При дневном свете на скатертях отчетливо заметны грязные желтые пятна. К дальнему краю стола придвинута тумбочка, на ней фотография покойного, та же, что и дома, возле  свечка и полстакана водки, закрытые куском черного хлеба.
Ресторанный дух и вид накрытого стола не к месту навеяли в Андрее предвкушение праздника, к счастью, он вовремя вспомнил, по какому поводу здесь находится. Он безуспешно попытался вызвать в себе более уместную в данной ситуации печаль и тоску, и вдруг страшно от этого разозлился: почему он должен заставлять себя грустить по человеку, которого никогда не знал и даже  не видел?!
В результате путаных пертурбаций, которые всегда бывают, когда за стол садится большое количество плохо знакомых людей, Андрей почему-то оказался в самом центре, прямо напротив родителей Руслана. Сам же Руслан со Светой очутились в конце стола, возле тумбочки с портретом.
Наконец все уселись, налили друг другу водки. Первым слово взял отец Руслана. Он, встал, держа в правой руке полную рюмку:
- Всегда очень тяжело терять родителей. Давно, более десяти лет назад я похоронил маму, теперь вот и отец ушел… – с грустью начал он, – С возрастом отношение к смерти сильно меняется. Когда мне было еще лет пятнадцать, умер мой дедушка. Я до сих пор помню эти похороны. Тогда это, конечно, был шок для меня: покойник, гроб, вся эта атмосфера. Потом, чем старше ты становишься, тем чаще тебе приходится кого-то хоронить, сначала людей старшего поколения, а затем иногда и друзей.… Но, поверьте, все-таки самое тяжелое, в каком бы это возрасте не происходило – это терять своих родителей. Сразу же вокруг тебя появляется чувство какой-то пустоты, незащищенности и начинаешь понимать, что следующим будешь ты…
Отец мой был, конечно, представителем другого поколения. К сожалению, их с каждым годом становится все меньше и меньше. Наверное, он очень долго жил – порой его это тяготило. Многое он уже не понимал, ко многому так и не сумел привыкнуть. Однако всему чего я добился в жизни, всему моему мироощущению я обязан именно ему.
Я хочу чтобы вы помянули моего отца и пусть земля ему будет пухом – он этого заслужил, – закончил он.

Оголодав после крематория и холода улицы, гости весьма дружно набросились на еду.
В тарелке перед каждым из присутствующих лежала горстка риса с изюмом, настолько микроскопическая, что Андрей поначалу решил, что это какое-то особенное, дорогое блюдо. Попробовал – оказалось, обыкновенный рис с изюмом. Рядом же стояла вазочка на тонкой стеклянной ножке с салатом из кукурузы и крабовых палочек. Впрочем, как потом выяснилось, салат был только сверху, даже украшенный зеленой веточкой петрушки, под ним, как это делается в дешевых ресторанах, – слой жареного лука.
Через равные промежутки на столе стояли большие блюда с порезанными различных сортов ветчиной и сухой колбасой. Куски на блюдо раскладывались так, чтобы их казалось больше, чем есть на самом деле. Рядом вытянутые овальные селедницы с кусками жареной рыбы или крупно порезанными свежими огурцами и помидорами. Апогей всего угощения – глубокие салатницы с красно-белой "селедкой под шубой".
- Что, конечно, в дяде не отнимешь, – представительный мужчина он всегда был, – выскребывая остатки салата с вазочки, обращается к соседке Андрея полная с приятным круглым лицом женщина, сидящая напротив него, прямо рядом с отцом Руслана. – Даже вот сейчас в гробу, ну разве скажешь, что ему восемьдесят шесть лет? Лежит мужчина, максимум лет на шестьдесят. И всегда он таким был. Помню, когда он ложился в больницу, даже если его забирали в очень тяжелом состоянии, всегда обязательно с собой брал расческу, бритву электрическую. Уже и бриться нормально не мог, его обычно или Надя или Паша брили, но все равно. Придешь к нему в гости: ну старый он конечно, – морщится она, – там челюсть вываливается, сам весь.… Но нас увидит, обязательно: халат запахнет, причешется, пусть даже просто рукой.
Соседка Андрея в ответ кивает, одновременно пытаясь наколоть на свою вилку сразу же несколько пластиков ветчины с общего блюда.
Молоденькие несимпатичные официантки вынесли горячее: в больших глубоких тарелках вареная картошка с котлетами – коричневыми пластилиновыми колбасками. Андрей положил себе пару картофелин, оказавшихся пересоленными. Пока он раздумывал: взять из вежливости вдобавок еще хотя бы одну котлету или ограничиться растительной пищей, изголодавшиеся от переживаний гости разметали принесенную еду. Пришлось снова взяться за холодную рыбу.
Следующей помянуть покойного высказала желание высокая пожилая женщина с неуклюжим мясистым лицом, густыми, будто кем-то специально взъерошенными бровями; черные с проседью волосы собраны сзади в небольшую гулю.
- Говорить хорошо я не умею, никогда этому не училась, – голос у нее неожиданно оказался молодой, звонкий, как у комсомолки-активистки в старом послевоенном кино. – С Михаилом Константиновичем я проработала вместе больше двадцати лет. Он был начальником, я при нем бухгалтером. Сама постов я никогда больших не занимала: сначала была просто бухгалтером, потом он меня сделал старшим бухгалтером. На работе все его конечно уважали. Да и начальником он был хорошим. Принесешь к нему бумажку на подпись. Помню, каждый квартал (как многие бухгалтера она говорила: квáртал, дóговор) составляли мы такую бумагу в министерство, называется  «Конъюнктура товаров легкой промышленности в БССР». Так он ее перед тем, как подписать, обязательно всю от начала до конца прочитает, если, что неправильно, тебе покажет, разъяснит, как надо. И все, все всегда проверял. Бывало, запятую, где в предложении пропустишь, он и это заметит. Грамотный был. И вот так объяснит тебе все подробно – ты пойдешь, исправишь – после него такую бумагу и в министерство не стыдно нести.
Пока женщина говорила, Андрей, захмелевший после выпитой рюмки, внимательно рассматривал ее, пытаясь представить, кто из его знакомых девушек в старости может стать похожей на нее.
"Хотя дело, наверное, не в возрасте, – размышлял он, – а в ее какой-то кармической жизненной ненужности. Вот живет человек и всю свою сознательную жизнь каждый квáртал под чьим-то руководством составляет очень важную бумагу для министерства. Потом он состаривается, умирает, его моют, одевают в красивую одежду, засовывают в деревянный гроб, который ставят посредине комнаты, обкладывают венками. Приглашают разных людей, они зачем-то ходят вокруг, смотрят на него. Затем гроб отвозят в крематорий, все та же толстая тетка с пропитым лицом говорит о "трудовой вахте" и тяжелой потере" и одним нажатием кнопки сжигает его к чертовой бабушке. Это ж сколько он народа пожгла? Вот сволочь! – с остервенением мысленно восклицает Андрей, – Бр-р…, что-то я кажется не о том…, бр-р…", – встряхивает он головой, осматриваясь по сторонам.
- Вообще, конечно, работа для него всегда была важнее всего, – продолжает между тем женщина. – Бывало, задержишься после работы, уходишь не в пять, как положено, а в шесть. Идешь мимо его кабинета, а свет там обязательно горит – он еще трудится, что-то пишет. Так я то редко задерживаюсь, у меня же муж и двое детей. А он, девочки говорили, почти каждый день до семи-восьми часов засиживался.
Семью он, конечно, тоже любил. Как-то зашла я к нему в обед, смотрю, а он манную кашу кушает, прямо у себя в кабинете. Меня увидел, сразу спрятал ее в стол – застеснялся. Интеллигентный потому что он очень. Я говорю: вы бы в столовую пошли, поели, что же это вы пустую манку едите. А потом понимаю, в столовой то дорого, вот он и экономит каждую копейку, для семьи, для детей.
Принесли новые порции горячего. Андрею, наконец, удалось ухватить себе целых две котлеты, о чем, впрочем, он, тут же пожалел: на вкус они были еще ужаснее, чем на вид – какая-то пластилиновая жвачка.
Горячая еда спровоцировала очередные поминальные слова. Следующим поднялся старичок с газетным свертком. Перед тем, как встать он аккуратно положил его перед собой, возле самой тарелки. В процессе речи, он время от времени сурово оглядывал ближайших соседей, явно подозревая их в нехороших намерениях по отношению к своей собственности. Подняв до уровня глаз рюмку, внимательно осмотрел содержимое, тяжело вздохнул:
- С Михаилом Константиновичем мы были знакомы более пятидесяти лет. Вот так, он меня приметил еще молодым специалистом и взял к себе в замы. И так мы вместе тридцать годков и проработали. Он  начальник, а я – зам. Вместе создали наше управление по вопросам регулирования и распределения товаров легкой промышленности, вместе его и укрупняли с самого первого дня работы.
Михаил Константинович  большой был человек, сейчас таких, конечно, уже нет, – качает он головой. И делает это очень зря: из-за своих размеров голова болтается у него по инерции как у китайского болванчика. Наконец он с ней справляется; с сомнением, осмотрев сидящего рядом лысого мужчину, меняет руку с рюмкой и продолжает:
- Да, работал Михаил Константинович много, работа у него всегда, конечно, стояла на первом месте. Но о людях и о семье не забывал. Добро всегда людям делал. Ведь сейчас как, главное, денег много чтобы было. А их то можно заработать, и зарабатывают сейчас многие. А добро никто уже делать не хочет. А он всегда, прежде всего людям.… Своим личным примером…
Видно физиономия лысого была все-таки весьма подозрительна – на всякий случай он потрогал сверток рукой, проверяя на ощупь все ли на месте. Удостоверившись, что ничего не пропало, еще раз поменяв руку с водкой, снова продолжает:
- Всегда такой подтянутый был, аккуратный, все на нем с иголочки. Женщинам  он очень нравился. А он жену свою только любил. Она его почти на десять лет раньше умерла. Он мне последние годы всегда так и говорил: хочу, говорит, быстрей к своей Зинаиде. Вот и пошел к ней…
- А в больницу, если к нему приходишь. Особенно если я не один, а вот с Верой…, – кивнул он в сторону говорившей перед ним сотрудницы, – …например. Если женщина к нему какая приходит, он  обязательно причешется, приберется. Зеркало у него всегда на тумбочке стояло.
- Вот-вот, я же вам говорила! – торжествующе воскликнула сидящая напротив Андрея женщина, почему-то обращаясь именно к нему,  – Этого у него ни за что не отнимешь!
Андрей смотрит направо – Света плачет, уткнувшись в плечо Руслана. Время от времени она поднимает голову, смотрит на старичка широкими, полными ужаса глазами и снова заливается слезами. Руслан встает, нежно поднимая за собой сестру, кивает в сторону Андрея. Втроем они выходят на улицу.

Руслан достает пачку Marlboro и дает сигарету Свете. Она никак не может прикурить – на улице сильный ветер, к тому же у нее трясутся руки. Брат забирает у нее сигарету, зажигает одновременно вместе со своей и возвращает Свете. Она делает несколько жадных глубоких затяжек – курение ее успокаивает.
- Ой, бог ты мой, чего это я так? – передергивает она плечами, как будто избавляясь от некого наваждения. – Это все из-за старика… Ты, понимаешь, дед ведь практически у меня на руках умер, – поясняет она Андрею, – вечером я его как всегда покормила, пошла на кухню, отнесла грязную тарелку, возвращаюсь обратно. А он лежит на диване… Я сначала думала, что он спит, потом чувствую: что-то не то. У него последнее время сильная одышка была, он во сне всегда немного похрипывал. А тут полная тишина… Я к нему, трясу за руку – ноль реакции, щупаю пульс на руке, на шее, как в институте учили, – ничего не слышно. А поздно уже – почти одиннадцать часов. И никого нет, этот…, – показывает она в сторону брата, – где-то гуляет, родители на даче. Я быстрей на телефон – набираю тете Марине.… Так, а получается, как в сказке про пастушка, который село разыгрывал, что на его стадо волки напали… Он же столько раз, казалось, ну все уже…
И я вот с ним так всю ночь и промаялась. Меня и спасло только, что он лицом к стенке лежал. А потом утром родители приехали, отец всех кого надо обзвонил. И старичок к нему этот со своим свертком приходит… Я до него нормально держалась, под утро даже поспала немного. А он же к нему, как будто в гости… Сел так рядом. «Ну что, – говорит, – вот и все Миша, прощай». И за руку его берет, и что-то ему говорит, говорит.… Рассказывает, как живому, что он по телевизору вчера смотрел, про цены в магазине, про свое здоровье.… И за руку вот так его держит…
Тут я все.… У меня истерика – мама мне валерьянки лошадиную дозу… Я потом полдня, как «зомби» ходила.
Света докуривает сигарету, берет у брата еще одну. На этот раз закуривает сама.
- Давайте еще постоим здесь: не хочу туда идти, – умоляюще смотрит она в сторону мужчин.
Я же и деда своего нормальным и не знала, – скороговоркой продолжает она. – Он же ужасный человек был. Вот ему, например, приспичит в семь утра идти стричься – все: делай, что хочешь, а веди его в парикмахерскую. А нет, так он сам пойдет. Папа однажды, так его на улице словил. А это его челюсть…, – брезгливо морщится она, – которую он терял везде, как будто специально… Я же говорю родителям: он же издевается над всеми нами! А что он на маму говорил? Она вокруг него бегает, убирает его дерьмо, а он на нее такое несет.… И так, как бы тихонько, вроде только отцу, но почему-то всегда получается, что мама где-то рядом и как бы случайно все это слышит.
И все у него по правилам: "восьмое марта", день рождения (от переизбытка эмоций она резко, перекатисто, как бы выплевывая произносит букву "р" – "по пр…р..равилам", "восьмое мар…р..та")  любимая внучка, конвертик с деньгами, рукопожатие, эти речи сухие: из года в год одни и те же слова. Все нормально: подарок дал – подарок принял  внучка бежит себе на дедушкины деньги колготки с трусами покупать – спасибо дедушке!
А помнишь, как он тетю Марину с Настей выгнал? Это моя тетка и двоюродная сестра, – поясняет она для Андрея. – Пришли они как-то к нам в гости. Заходят к нему в комнату, ну типа там поздороваться, спросить, как самочувствие, ну и вообще, там поговорить. Выбегают через какие-то десять минут. Настя рассказывает: зашли, значит к нему, тетя Марина ему в подарок новую рубашку принесла… Сели поговорить. Он две минуты пообщался, потом так на них: «Чего расселись? Я больной, а в больнице свидания не более получаса полагаются. Все пришли, посидели положенное время и валите отсюда!»
Я уже потом только, когда он умер… Фотографии старые смотрю. Так он же, оказывается, нормальным человеком был. С папой моим на футбол ходили, на юге их фото: он, моя бабушка и папа – веселые, улыбающиеся.
А я отца все это время никак не понимала, что он все с ним возится, все его идиотские капризы исполняет. И каждый день перед сном обязательно к нему зайдет, поговорит, расспросит, как дела, там все такое…
Из ресторана под руку вышли старичок со свертком и женщина – бывший старший бухгалтер, подошли к ним.
- Мы уже уходим, – вы уже там потихоньку, своими только посидите, – обращается женщина к Свете, – а мы с Валерьяном Тимофеевичем пойдем уже.
Валерьян Тимофеевич пытается на прощанье по-отечески приобнять Свету, та в ужасе прячется за спину брата.
- Да, конечно, конечно, спасибо, что пришли, – поспешно отвечает за нее Руслан.
- Ну как же не прийти? Михаил Константинович для нас – это!.. Правильно Валерьян Тимофеевич сказал: сейчас таких нету, – вздыхает она.
- Таких нету,  оттопырив нижнюю губу, как эхо повторяет старичок,  нету…