Едва за бортом катера тускло засветлело сквозь мутную беспокойную воду песчаное дно реки, солдаты, не дожидаясь команды, посыпали в разные стороны и, стараясь бежать, но от моментально промокших сапог и шинелей тяжело, с трудом переставляя ноги, направились к берегу, пригибаясь к суетливым и шумным волнам мелководья и обеими руками поднимая над головой винтовки и автоматы. «Первое отделение, за мной! Рассыпаться в цепи!», «Третье отделение, короткими перебежками, за мной!..» - доносились уже с берега прерываемые участившимися разрывами снарядов приказы. Сергей покинул катер одним из последних, лишь когда тот заскрежетал жестяным днищем по песку и, дрогнув пару раз, замер, прочно уткнувшись носом в заваленный искореженными баржами и катерами волжский берег. Не намочив шинели, а лишь в неловком прыжке зачерпнув сапогом холодной воды, он скоро выбрался на сушу и, привычно пригибаясь к земле, побежал вверх по пологому откосу поймы. Перед ним, неловко петляя и путаясь в полах мокрых шинелей, стараясь передвигаться как можно быстрее и, в то же время, не угодить под очередную волну мерзко свистящих осколков, два солдата из недавно прибывшего в их роту пополнения тащили увесистый ящик с гранатами. Сергей почти догнал их, когда они неожиданно юркнули в небольшую, наполовину уже засыпанную свежей землей воронку. Беглым взглядом окинув их укрытие, он решил сделать еще один рывок вперед и лишь добравшись до ближайшей удобной воронки, осыпая за собой обугленный гравий и оплавленные комья песка, скатился в нее, чтобы в относительной безопасности осмотреться. Обстановка на западном берегу была абсолютна не ясна; отдавая приказ о переправе, командиры не знали даже, свободен ли от немцев береговой плацдарм, и удастся ли полку закрепиться на нем. Уже около получаса вражеская артиллерия держала переправу под массированным огнем, но из ближайших домов никто не стрелял. Оставались ли в этих руинах остатки русских частей, были ли в них уже устроены немецкие засады, или они пустовали, ненадолго попав в прерывистую, тонкую полоску «ничьей» земли - этого не знал никто; и это предстояло выяснить рассыпавшимся по рытвинам и воронкам, непозволительно растянувшимся вдоль бурлящей, вздыбленной артиллерийскими снарядами Волги ротам гвардейского полка.
Едва Сергей скатился на дно воронки, как рядом, с отвратительным свистом разодрав воздух, шлепнулся тяжелый снаряд. Увесистые комья мокрой глины, россыпь песка и мелкие камни хлесткой волной накрыли Сергея, забарабанили по стальной каске; от колебаний разбуженной взрывом земли к горлу подступила тошнота. Подняв голову, Сергей увидел на скате своей ямы оторванную до середины плеча, кровоточащую мясистым лохмотьями человеческую руку. Отплевываясь от попавшей в рот грязи, он подполз к краю воронки, прикладом автомата столкнул отвратительный обрубок на дно и принялся осматривать берег.
Доставивший их катер стоял на прежнем месте, несколько речников и молоденькие санитарки в перепачканных кровью и грязью гимнастерках, мучительно ссутулившись и время от времени вынужденные припадать к земле вместе со своей страшной ношей перетаскивали к нему на растянутых шинелях и плащ-палатках раненых. Только теперь Сергей заметил, что выше по течению, метрах в тридцати от его укрытия берег кишел распластанными прямо на земле изувеченными телами. Они были уложены плотными рядами, между которыми суетливо бегали, приседая, словно приплясывая, бессильные доктора и санитарные инструкторы. Он не заметил их сразу, потому что почти ни на ком из раненых не было бинтов и повязок: трясущиеся, окровавленные культи и изрешеченные осколками тела были перетянуты обрывками заношенных гимнастерок и нательного белья. Эта жуткая грязно-серая масса сливалась с берегом, и при беглом взгляде могло показаться, что шевелиться сама истерзанная, возмущенная творимыми на ней бесчинствами земля.
Затем он повернулся лицом к руинам, но в этот момент услышал, как кто-то спрыгивает в его воронку и быстро оглянулся. Молодой солдат, босой, без каски и шинели в одной промокшей насквозь, ужасно грязной гимнастерке и с парой новых сухих сапог в руках уставился на него большими удивленными глазами. Сергей не знал этого солдата. Первое, что бросилось ему в глаза, был не общий жалкий вид его нового «соседа», а то, что у него не было ни автомата, ни винтовки; и сам несколько смешавшись от неожиданности, Сергей коротко и грубовато спросил:
- А оружие-то где?
- Нету оружия! – переводя сбившиеся дыхание и отлепляя крепкими крестьянскими пальцами мокрые перепачканные волосы от широкого лба, ответил парень и замолк, как-то нелепо оскалившись и озираясь по сторонам.
- Как это, нету? Утопил, что ли?– почему-то разозлился на него Сергей.
- А так – нету, и все! Не дали нам оружия!
- Как это, не дали? – тупо повторил он, от растерянности все больше злясь на этого наглого мужика.
Неподалеку снова разорвался снаряд, солдаты пригнулись; и после этой вынужденной паузы, механическими движениями отряхивая почерневшую гимнастерку, странный новобранец уже более спокойным голосом, но с раздражающе неуловимой интонацией, по которой невозможно было определить, отвечает ли он на заданный вопрос или, проигнорировав его, рассказывает что-то свое, заговорил:
- Катер наш зацепило, почитай, на самой середине был. Половину сразу убило – тех, кто на носу сидел, а другие - почти все пораненые - утопли. Я то шинель скинуть успел, сапоги стянул, уже в воде, ну добрался, как видишь… - лицо рассказчика в этот момент как-то перекосилось, Сергею показалось, что он как будто усмехается, но солдат продолжал, не дожидаясь оценивающих реплик и новых вопросов, - А винтовок у нас многим не дали. Почитай, взвод, а то и поболе будет безоружных…
Тут он замолчал, как-то неожиданно, но Сергей понял, что рассказ окончен и, понизив голос и ничего больше не спрашивая, лишь озлобленно прошипел: «Гвардия, твою мать!..». Затем он снова высунулся из воронки и, уже не глядя на солдата, поинтересовался:
- Как зовут-то тебя?
- Степан. – лаконично ответил тот, с трудом натягивая по-видимому только что снятый с трупа сапог на все еще влажную, голую, с почерневшей от грязи подошвой, ногу.
- Сергей. Какая рота?
- Четвертая. – тем же голосом отозвался Степан и, словно немного подумав над чем-то, добавил: - Третий взвод, четвертая рота, 137-й гвардейский стрелковый полк.
- А здесь-то как оказался?
- Течением, пока плыл, снесло. Теперь своих хрен найдешь. – со спокойной обреченностью проконстатировал он.
Сергей ничего не сказал. На участке его роты солдат было почти совсем не видно; лишь значительно ниже по течению к берегу приставали новые, счастливо добравшиеся катера с подкреплением. Сквозь грохот разрывов до его ушей донесся тревожный, угнетающе-гудящий, до боли знакомый звук. Он ждал его давно, он даже удивлялся его столь длительному отсутствию, но все же появление в почерневшем от зловонного, густо клубящегося дыма небе шестерки «юнкерсов» стало для него неожиданностью. Не то чтобы неожиданностью – он знал, что они появятся, он безошибочно узнавал рокот их моторов, до мелочей изучил их ненавистные очертания-распятия – но он никак не мог привыкнуть к ним, никак у него это не выходило. Вот и сейчас он невольно вдавил голову еще глубже в плечи и, подогнув ноги, плавно заскользил боком по склону укрытия, только из-за присутствия Степана не закрывая глаза. Самолеты с нарастающим ревом пронеслись над ними, видимо, намереваясь сбросить свой смертоносный груз над переправой или над левобережьем – целей для них сейчас там хватало. В этот момент Сергей расслышал неприятно высокий, надорванный голос, по которому с трудом узнал своего лейтенанта. Голос командовал:
- Первое отделение, ко мне!
Быстро обернувшись на Степана и ничего не сказав, Сергей решительно принялся подниматься наверх.
Рябушенко – двадцатидвухлетний лейтенант, командир первого отделения – наполовину высунувшись из большой воронки, одну сторону которой прикрывали вздыбленные, толстые пласты разорванного асфальта – остатки ведущей к причалу дороги – вертел головой во все стороны, повторяя свою команду. Рядом с ним, но значительно ниже, у самой насыпи и асфальтового нагромождения маячило еще несколько касок. Сергей, тревожно оглядевшись по сторонам, низко пригнувшись и прижимая одной рукой к груди автомат, болтающийся на коротком ремне, быстро побежал к командиру. Стремительным рывком покрыв половину расстояния, он с разбегу снова плюхнулся на землю и, переваливаясь на локтях, скатился в еще дымящуюся свежую воронку – с запада неожиданно появилась еще одна партия бомбардировщиков; они летели довольно низко, и казалось, что самолеты вынырнули прямо из полыхавших руин. На этот раз бомбы посыпались прямо на головы только что десантировавшейся пехоты. Земля задрожала, как при землетрясении, громоздкие пласты глины и целые тучи песка взметнулись в воздух и, тяжело ухая, опустились на спины, плечи и головы зажавших уши и широко разинувших рты – чтобы не лопнули барабанные перепонки – солдат; тучи осколков с воем и диким свистом пронеслись над головой Сергея, хлюпая и утопая в нагромождениях дымящейся земли, лязгая и высекая искры из торчащих здесь и там кусков цемента и асфальта. Не дожидаясь, пока самолеты вернутся, Сергей, нервно потрясывая головой, которая, казалось, распухла и приобрела рыхлость ваты, беспрестанно сплевывая густую, грязную слюну стал карабкаться наверх. Оказавшись на поверхности, он автоматически обернулся. За ним, видимо, только что добежавший до его воронки, запыхавшийся, с перекошенным от ужаса лицом, уже выползал наружу по сыпучему склону Степан, но взгляд Сергея, скользнув по его перепуганным глазам, устремился куда-то дальше, к реке, и вдруг замер, застыл в пугающем оцепенении. Развороченный катер – их катер, уже почти до конца загруженный ранеными, теперь, с полыхающей кормой, снесенной рулевой рубкой и осклабившимся рваными листами стальной обшивки носом был выброшен на берег. В нескольких метрах вокруг, среди обломков машины можно было увидеть то охваченные пламенем, то темно багровеющие кровавым рваньем части человеческих тел; совсем юная санитарка с тяжело развевающимися на ветру, слипшимися в грязные пряди густыми волосами, быстро перебирая тоненькими ручками, пыталась ползти в сторону Сергея, волоча за собой две неодинаковые – одна до колена, другая немного длиннее – культи с маслянистыми, грязно-алыми растрепанными концами. Время от времени она приподнималась на локтях, морщилась, широко раскрывала рот, но криков ее Сергей не слышал. Вдруг ему стало казаться, что девушка смотрит прямо на него, прямо ему в глаза, и он, не выдержав, отвернулся и бросился бежать, не обращая внимания на возвращавшиеся «юнкерсы» и продолжающие падать тут и там артиллерийские снаряды.
Несмотря на охватившую его на несколько мгновений панику, ему удалось невредимым добраться до укрытия командира. Степан больше не отставал от него. В двух соседних воронках уже расположились человек девять. Некоторых солдат Сергей не знал – они были не из его отделения и, возможно, из других взводов; некоторых знал в лицо, с троими, включая лейтенанта, был хорошо знаком. Видимо, в суматохе переправы под огнем многие потеряли своих командиров, части перемешались; но разбираться было некогда, и, собравшись вокруг незнакомого многим лейтенанта, солдаты молчаливо и покорно ждали его приказаний.
Рябушенко взглянул на Степана, затем на Сергея, затем снова на Степана; тот, наконец, сообразил, что перед ним старший по званию и дрожащим голосом, впрочем, не сбиваясь, сообщил свою фамилию и часть. Лейтенант не стал ни о чем больше расспрашивать его.
- Как можно скорее раздобудьте оружие, пока возьми гранаты, - он протянул ему три «феньки» – Кто-нибудь! – повысил он голос, обращаясь к другим солдатам, - Дайте ему что-нибудь для рукопашной и еще гранат!
Сергей потянулся за своей саперной лопаткой, но его опередили, и он не без затаайного удовлетворения снова опустил руку. Рябушенко, поморщившись и окидывая юрким, подвижным взглядом совсем почерневшее, ревущее небо, продолжил:
- Надо отсюда выбираться. Ближе к домам он совсем не бьет - своих, наверно, боится зацепить. Видать, успели все же они там засесть.
Словно подтверждая слова лейтенанта, где-то на правом фланге приглушенно затарахтел, залязгал тяжелый немецкий пулемет, послышались разрывы гранат, короткие автоматные очереди.
Рябушенко замолк на минуту, прислушиваясь к звукам завязывающегося неподалеку боя, загадочно, недобро улыбнулся, затем, словно сбрасывая с себя какое-то оцепенение, встрепенулся, снова высунулся из воронки.
- Вон слева руины, шоссе завалено и стена торчит. Нам бы там закрепиться. И оттуда вон ту гробовину бы почистить! – лейтенант указал рукой на вытянувшуюся вдоль реки пятиэтажку, одно крыло которой – два подъезда – уцелело; еще от одного подъезда остались стоять лишь внешние стены, а дальше дом лежал в руинах, буквально раскатанный по земле тяжелыми авиабомбами.
- Темноты бы дождаться... – бесцветно протянул чей-то усталый, подрагивающий голос. Но лейтенант не обратил на реплику никакого внимания – не-то намеренно игнорируя никчемные причитания, не-то просто не расслышав:
- Вы, трое! Держитесь правее и обойдите вон тот завал. Закрепитесь у второго окна. Вперед! – продолжал он командовать, и из голоса его исчез даже намек на злобную веселость или сарказм, который читался в нем еще минуту назад. Трое незнакомых Сергею солдата суетливо устремились наверх, осыпая за собой каменистую землю, и, инстинктивно петляя и прячась за спинами друг друга, побежали в указанном направлении. В них никто не стрелял.
- Гнотюк, Святозаров, Ильин! Пойдете со мной. Остальные прямо, одним броском. В развалинах закрепиться. Задача ясна? Вперед!
В воронке поднялась суета, солдаты завозились, заторопились; выбираясь из укрытия. Сергей, в порыве какого-то болезненного восторга, вызванного предчувствием скорой схватки, похлопал Степана по плечу:
- Держись, парень! Держись, гвардия!
Степан, явно не разделяя его настроения, заглянул Сергею в глаза, криво улыбнулся полными дрожащими губами и торопливо полез по склону, то и дело хлопая рукой по набитым гранатами, оттопыренным карманам галифе.
Несколько мгновений спустя «четверка» Сергея уже бежала вслед за другими по небольшому, изрытому бомбами, заваленному обломками разрушенных зданий, обгоревшими досками и битым кирпичом асфальтовому плацу к намеченным руинам. Еще не достигнув их, Сергей почувствовал быстро усиливающееся зловоние, источаемое погребенными под обломками гниющими трупами. Из груды бетонного крошева торчали остатки двух угловых стен дома, немногим выше человеческого роста; здесь и встретили солдаты своего командира. Вскоре, как и было приказано, обогнув здание справа, неловко подпрыгивая на шатких пыльных камнях и маневрируя между торчащими повсюду стальными прутьями арматуры, к ним присоединилась первая группа. Немцев нигде не было видно, лишь издали, сквозь грохот канонады доносились звуки продолжающегося боя.
Немного отдышавшись, солдаты, получив новое задание, уже пересекали загроможденную улицу, вбегали во двор пятиэтажки, рассыпались по уцелевшим подъездам. Несколько человек направились в подвал, другие устремились наверх, Сергей с двумя гвардейцами, оставив позади замусоренную лестницу, вошли в одну из квартир на первом этаже. Почти вся мебель была повреждена, разломана, часто опрокинута, выбитые взрывной волной, расщепленные оконные рамы валялись на полу поверх усеявших все комнаты, хрустящих под сапогами осколков стекла. Быстро осмотрев помещение, солдаты уже направлялись к выходу, когда в одной из комнат послышался шелест осыпающейся цементной крошки, приглушенный стук сапог – кто-то забирался в окно. Сергей замер, медленно приседая и осторожно доставая из кармана гранату, сделал несколько плавных, коротких шажков к концу сумеречного коридора. В комнате раздался короткий резкий звук рвущейся плотной ткани, и кто-то раздраженно выругался:
- Ну, ебить твою мать! – и затем, уже громче, добавил, видимо, говоря в окно: - Давай, давай быстрей сюда!
Сергей расслабился, невольно улыбнулся и, махнув рукой товарищам, вернулся в квартиру. Пожилой усатый автоматчик, рассматривавший полу своей шинели, вздрогнул при его появлении, снова выругался, уже с одобрительной интонацией и отвернулся к оконному проему, в который уже забирался следующий гвардеец; из других комнат тоже доносилась возня и топот – здание быстро наполнялось переправившимися бойцами.
Выбежав на лестничную площадку, Сергей услышал в подвале разрывы гранат и автоматную стрельбу. Вспотевшим пальцем отжимая предохранитель и привычным движением хлопнув себя по каске, словно стараясь натянуть ее поглубже на голову, он, шаркая подошвами, заскользил по грязным ступенькам вниз, к сорванной с петель обитой жестью двери. Двое его товарищей молча последовали за ним. Прижимаясь спинами к обшарпанной стене темного коридора, они прошли несколько метров и увидели у поворота гвардейца с бледным, растерянным лицом, тускло освещенным горящей в невидимом Сергею закоулке подвала зажигалкой. Солдат стоял, опустив руки, автомат его свисал почти до самой земли, зацепившись ремешком за окостенелые, скрюченные пальцы маленьких рук. Сергей раздраженно отстранил его, шагнул в мрачную, загаженную, с обсыпающимся низким потолком, наполненную ядовитой вонью от взрывчатки комнатку и замер на месте. Прямо напротив него, у противоположной стены лежала на спине молодая женщина с распоротым животом и обнаженными, густо окровавленными и покрытыми известковой пылью, легким туманом еще витающей в воздухе, перемешанными внутренностями. Она лежала почти неподвижно, чуть подергивая длинными сухими руками, закинув голову и бесшумно глотая воздух широко раскрытым ртом. В углу, подле нее, вплотную друг к другу, нелепо раскинув серые от пыли ручонки, лежали мертвые дети, темная лужица, почти не пачкая мертвецов, плавно расползалась по полу; еще один труп – высокого худого старика – обреченно уронив седую голову на исковерканную грудь и неестественно перекинув одну через другую изломанные ноги, распластался у другой стены. Вся эта жуткая картина освещалась неровно пляшущим огоньком изготовленной из патрона зажигалки, которую держал в дрожащей руке молоденький солдат с заостренной дрожащей челюстью. Он ошалелым, непонимающим взглядом осматривал комнатку, глухо и часто откашливался и утирал грязным кулаком, размазывая копоть по лицу, жидкие сопли. Увидев Сергея, он сбивчиво и торопливо затараторил:
- Я окликнул… стрелять, мол, буду… отзовись, говорю, а то стрелять буду… молчат…
Женщина, видимо отойдя от первого шока, вдруг жутко завыла, закричала и принялась скрести руками по цементному полу, обламывая ногти и смешивая с грязью растекающуюся по комнате кровь.
- Темнота… а они там: шур-шур, шур-шур, все возятся чего-то… - не замолкал обезумевший солдат. Его зажигалка погасла; Сергей, от крика умирающей вновь обретший способность к действию, быстро достал свою, окликнул спутников. Расстелили шинель одного из гвардейцев, стали перекладывать на нее хрипящую женщину; солдат, расстрелявший людей, шумно рухнул на пол, его обильно, мучительно рвало прямо на мертвого старика. В дверном проеме Сергей столкнулся лицом к лицу с другим солдатом; он был без каски, потные взъерошенные светлые волосы его торчали в разные стороны, широко раскрытые глаза болезненно блестели.
- Никогда нам не отмыться, никогда… - прохрипел он, не пропуская раненую. Сергей, коротко размахнувшись, ударил его прикладом в живот; солдат отлетел к стене и медленно осел вниз, изменившимся от боли голосом продолжая шипеть:
- Никогда, никогда не отмыться!.. Никому!..
Когда поднимались по лестнице, женщина, вдруг замолчав на секунду, обвела жалостливыми, полными дрожащих слез глазами несущих ее солдат, свою окровавленную руку и, неожиданно злым голосом негромко процедив проклятье, умерла. Ее хотели вынести к берегу, но в этот момент сбегающий с верхнего этажа низкорослый и кривоногий сержант прокуренным голосом прокричал:
- Танки, танки идут!
И мертвую женщину бросили в подъезде, у глухой боковой стены.
Вскоре из дома напротив, точнее, из того, что осталось от этого дома, появилось несколько русских солдат; Сергей не сразу их заметил. Раненные, они держались вместе - по двое и по трое - пытаясь совместно использовать свои уцелевшие члены, помогая друг другу переползать завалы. Им помогли забраться в дом, и вскоре во все стороны хриплой разноголосицей младших командиров прокатился приказ продолжать наступление и отбросить немцев как можно дальше от Волги.
Некоторое время взвод Сергея бежал спокойно, но вскоре по нему открыл огонь тяжелый немецкий пулемет, треск его очередей заглушался грохотом продолжающейся на берегу бомбежки, лишь изредка прорываясь в промежутки между близкими разрывами. Трое солдат сразу осталось лежать на замусоренном асфальте, остальные, ползком и короткими перебежками, старались прижаться поближе к домам, укрыться за крупными бетонными обломками, валявшимися здесь и там на дороге. Выбивавшие из асфальта короткие россыпи искр и свистящие над головами пули теперь заскребли по стенам, густо посыпая каски и воротники шинелей мелким кирпичным крошевом, и еще трое несчастливо укрывшихся гвардейцев, нелепо скорчившись, остались лежать позади наступающего взвода. Пулеметчики, умышленно подпустившие солдат поближе, засели в одном из торцовых окон четырехэтажного остроугольного дома, напоминавшего нос громоздкого морского парохода; дом этот вдавался в широкий проспект, по которому и пришлось наступать Сергею с товарищами, разветвляя его на две постепенно убегающие друг от друга улицы. Последняя поперечная улочка была уже позади, стены боковых домов мешали обойти пулемет, и теперь немцы отлично видели и простреливали весь проспект. Очереди становились все длиннее и чаще, люди чуть не шоркая лицами по асфальту, расползались в разные стороны, вжимались в землю за малейшими укрытиями.
Сергей, Рябушенко и еще трое гвардейцев в извоженных шинелях и белых от пыли, нагревшихся сапогах распластались за грудой кирпичей. Время от времени они немного приподнимали головы и почти вслепую стреляли по злосчастному окну на третьем этаже. Немцы почти сразу отвечали новой очередью, свинец дробил кирпичи, брызгал в лицо острыми осколками, и солдаты снова прятали автоматы и бессильно прижимались к спасительному камню. Отвратительно визжащие пули то и дело настигали людей в их ненадежных укрытиях. Несколько солдат залегли за поваленным поперек дороги телеграфным столбом; одной меткой очередью немцы ранили сразу двоих: уродливо разодрав шинели на спинах, пули под острым углом вонзились бойцам в поясницы и вышли из живота и паха. Другой гвардеец, приподнявшийся было, чтобы помочь им, тут же тяжело рухнул на асфальт с прострелянной головой. Больше никто не пытался оттащить и перевязать раненых, и, глухо стеная, они быстро истекли кровью. До дома оставалось еще метров сорок, когда взводный поднял людей в атаку.
Рябушенко перевернулся на спину и, меняя диск в своем запылившемся горячем автомате и не глядя на дорогу, громко и отрывисто проговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:
- Шагах в тридцати отсюда столб покосился, рядом в стене пролом. Одним рывком можно добежать. Завалитесь раньше – точно убьют.
Солдаты стали осторожно выглядывать из-за кирпичей, отыскивая глазами описанный ориентир. Дав им несколько секунд, чтобы заметить его и мысленно определиться с направлением броска, лейтенант, словно вынося приговор своим личным врагам, озлобленно выкрикнул:
- Сначала вы двое. По моей команде… Вперед!
Двое солдат, путаясь в длиннополых шинелях и яростно разбрасывая каблуками едкое кирпичное крошево, рванулись с места. Сергей не смотрел на них; прижав автомат к груди, он лежал, подобрав под себя напружиненные ноги и шумно дышал: высоко вздымая грудь, коротко, порывисто выбрасывая из себя воздух округлившимся ртом, как делают атлеты перед финальным рывком перегруженной штанги. Едва смолкла первая команда, раздалась вторая:
- Остальные, за мной… Вперед!!
Пулемет тарахтел не переставая; Сергей видел на фоне черного провала окна раздерганное, колючее пламя вырывавшееся из невидимого ствола. Солдаты, бежавшие впереди, уже приближались к цели, когда плотная волна свинца отбросила одного из них, пропоров ему грудь и покалечив руку; напарник его успел юркнуть за широки остов бетонной опоры. Затем, театрально взмахнув руками и изогнув шею, с разбитой челюстью и прострелянным горлом рухнул на асфальт боец, бежавший следом за Сергеем и уже было начавший обгонять его. Сергей закричал и рванул вперед изо всех сил, хотя, казалось, быстрее бежать было уже невозможно; от крика ему не хватало воздуха, он задыхался. Вдруг перед его глазами, прямо у столба, где сидел, скорчившись и придерживая рукой великоватую каску добежавший до укрытия боец, мелькнула яркая вспышка, и волна грохочущего, вонючего воздуха сбила Сергея с ног. Его сильно затошнило, в голове чувствовалась уже знакомая раньше отвратительная мягкость и пустота, рассеченное мелкими осколками лицо кровоточило, быстрые багровые струйки затекали в засыпанные пылью глаза. Дрожащими пальцами размазывая их по грязной израненной коже, Сергей, тяжело переваливаясь, пополз к ближайшему мертвецу. Очень близко от него, почти рядом раздалась автоматная стрельба; сквозь зловонный дым и плотную завесу клубящейся пыли Сергей с трудом разглядел знакомый силуэт лейтенанта. Рябушенко стоял, картинно опустившись на одно колено и короткими очередями расстреливал неожиданно объявившихся в боковом здании немцев. Фашисты вылезли прямо из пролома, к которому и прорывалась группа Сергея. В том же месте, у столба, разорвалась еще одна граната – срезанный меткой очередью немецкий солдат не успел бросить ее в лейтенанта и с зажатой в кулаке взрывчаткой вывалился из окна на дорогу. Пулемет, видимо, боясь зацепить своих, теперь поливал свинцом группы гвардейцев, пробирающихся к зданию по противоположному тротуару.
Сергей быстро приходил в себя после нахлынувшей на него во время перебежки паники и легкой контузии. Он поднялся на ноги, осторожно прижимаясь к стене дома и часто оглядываясь на окна, затрусил к пролому. Вскоре к нему присоединился Рябушенко.
- Ранен? – поинтересовался он, по своему обыкновению не глядя на Сергея.
- Да вроде нет, камнями поцарапало.
Дым рассеивался. У пролома лежало два изувеченных человеческих обрубка в истерзанных немецких гимнастерках; в разных местах виднелись трудно распознаваемые части тел, тускло поблескивающие в пыли скользкие внутренности, окровавленные и обгоревшие лоскуты ткани. Для проверки Сергей бросил перед собой еще одну гранату, и они с лейтенантом скользнули в дымную тьму, скрываясь от продолжавшего свирепствовать пулемета. Навстречу им из дверного проема со сдавленными криками и руганью вывалились и покатились по полу два вцепившихся руками друг другу в горло солдата. Сергей вскинул автомат, но сразу выстрелить не решился, боясь зацепить своего. Докатившись до почерневшей от гари стены они остановились; грузный высокий немец без каски и автомата оказался наверху, с перекошенным от напряжения лицом он навалился на своего противника и уже чувствовал, как сжимавшие его горло пальцы стали ослабевать, когда Рябушенко, быстро, но без спешки и суетливости вынув из под шинели длинный стальной клинок, подскочил к сражающимся и погрузил свое оружие в основание шеи фашиста, немного расшатал лезвие, разделяя позвонки. Спасенный боец сбросил с себя обмякшее, заливающее его кровью тело; сухо откашливаясь и опираясь рукой о стену, поднялся на ноги.
Из окон второго этажа кто-то яростно палил из автомата на улицу, в соседней комнате гулко хлопнула граната, обдав Сергея очередной волной уже давно забившей горло и глаза пыли; через несколько секунд на пороге возник русский солдат в каске, окровавленной гимнастерке и с двумя немецкими автоматами на плечах. Почти сразу же за его спиной появилось еще несколько человек в шинелях – это были гвардейцы соседнего взвода. Прочесывая стоявшие между двумя параллельными улицами дома, они наткнулись на остатки отчаянно, из последних сил оборонявшей их пехоты. Сходу ворвавшись в ближний бой, гвардейцам удалось уничтожить атакующих фашистов, и вот теперь, вместе с несколькими спасенными пехотинцами, они соединились со взводом Сергея.
Тем временем наступление на проспекте окончательно захлебнулось. Уже семнадцать гвардейцев лежали в растекавшихся по грязному асфальту кровавых лужах, остальные – разрозненные и перепуганные - замерли без движения за ненадежными укрытиями, ожидая своей участи. Взводный, разражаясь неиссякаемым потоком брани, с оголенным пистолетом подскочил к одному из распластавшихся на тротуаре солдату, с остервенением пнул его, стараясь поднять бойца в атаку. Тот лишь слабо заворочался, словно пытаясь пробуравить асфальт и зарыться в спасительную землю, даже не поднимая глаз на своего командира. Прострелив ему затылок, взводный, сжимая в кулаке еще дымящийся пистолет, с призывным воплем рванулся вперед, но через мгновение, захлебнувшись собственным криком и вдруг заклокотавшей в легких пузыристой кровью, сам рухнул лицом на колючий асфальт.
И вдруг пулемет замолчал. Степан осторожно поднял непокрытую, с уже подсохшими волосами голову: зловещее серое дуло по прежнему выглядывало из окна, но теперь оно неподвижно уставилось в задымленное вечернее небо. На несколько секунд над проспектом установилась относительная тишина, в которой отчетливо стали слышны ослабевающие крики раненого, оставшегося где-то позади. Голос то истошно вопил, то пронзительно и жалобно призывал мать, то истерически начинал какую-то молитву, торопливо повторяя лишь несколько первых слов.
Вскоре голос этот снова был заглушен пальбой; вдруг замелькавшие в окнах первого этажа немецкие автоматчики, не то до сих пор выжидавшие в засаде, не то только что подоспевшие на помощь своему гарнизону, теперь судорожно отбивали внезапную атаку неожиданно высыпавших из соседнего здания русских пехотинцев. Гвардейцы, под сухой треск немецких автоматов быстро пересекая неширокую улицу, забрасывали ослепшие окна гранатами, посылали в дымный сумрак изуродованных комнат короткие очереди и сами, ловко взбираясь на расщепленные, обгоревшие подоконники, исчезали в здании. Увидев происходящее, Степан, одной рукой прижимая к себе перекинутый через плечо автомат – наследство убитого товарища – а в другой зажав увесистый шарик противопехотной гранаты, не раздумывая бросился на штурм. Через несколько мгновений все уцелевшие на проспекте гвардейцы, тяжело поднимаясь с грязных тротуаров и поправляя на ходу покосившиеся каски и увесистые вещмешки, устремились в том же направлении.
Сергей спрыгнул на старый исковерканный паркет и оказался в просторной комнате, наполненной раздававшимися со всех сторон стонами, воплями, разноязыкой бранью, лязгом металла, редкими выстрелами и грохотом обрушиваемой мебели. Не успев сориентироваться в этой дымной вакханалии рукопашного боя, он был тут же сбит с ног налетевшим на него сбоку долговязым немцем в разодранной на груди коричневой рубахе и забрызганным кровью лицом. От охватившей его ярости немец слишком высоко занес над головой свое оружие, и Сергей успел уклониться от размашистого удара – широкий зубастый клинок лишь пропорол шинель на его плече; сражающиеся грузно повалились на пол. При падении, Сергей больно ударился боком о чугунную батарею, но именно этот удар позволил ему очутиться на своем противнике и не быть подмятым его тяжелым мускулистым телом. Судорожно охватив запястье сжимавшей нож жилистой руки фашиста, он не долго думая вцепился зубами в напряженную плоть, на секунду успев почувствовать омерзительный запах грязной потной кожи, который быстро сменился терпким вкусом горячей соленой крови, хлынувшей из прокушенной вены; немец завопил, зарычал, разбрызгивая теплую слюну, и выпростав другую руку, больно ударил Сергея по голове, но, несмотря на это, шансы его на победу стремительно сокращались: Сергей ловко выхватил из-под задравшейся полы шинели специально заточенную короткую саперную лопатку и нанес прямой короткий удар в обнаженную грудь противника, а затем, уже обхватив гладкий черенок двумя руками и высоко занося над головой окровавленную сталь, принялся остервенело рубить обмякшее тело. Наконец, когда голова врага уже еле держалась на искромсанной шее, Сергей остановился, тяжело дыша и отплевываясь кровавой дрянью, быстро вытер лопату о мертвое тело, поднялся с трупа, уже не выбирая места, куда поставит ногу, и ступая прямо в липкую бурую лужу, широко растекавшуюся во все стороны по засыпанному осколками, исцарапанному паркету. В ту же секунду он взглядом встретил другой, растерянный взгляд устремленных на него из-под сползшей на бок, угловатой каски широко раскрытых, тускло поблескивающих, затуманенных глаз: стоявший на четвереньках над распластавшимся телом красноармейца фашист, слегка покачиваясь и приоткрыв маленький, узкогубый рот, слепо шарил бледной рукой по забрызганному кровью полу. Уверенным движением вскинув по-прежнему болтавшийся высоко на груди автомат, Сергей короткой очередью застрелил замешкавшегося фашиста и огляделся.
Движения в комнате стало заметно меньше, у окон валялись исковерканные тела фашистов, застреленных и убитых еще брошенными с улицы гранатами; впрочем, мертвецы – зарубленные, застреленные, заколотые, с перерезанными глотками и выдавленными глазами, в немецких и красногвардейских гимнастерках, в рубахах, ватниках и шинелях – валялись по всей комнате, нагромождаясь друг на друга, раскинув руки, широко раскрыв застывшие рты; кровь, струившаяся из свежих ран, смешивалась, образовывая крупные ручейки, заливала паркет, стекала в щели между досками, густыми липкими озерами собиралась в невидимых впадинках и скатах. Немолодой смуглолицый гвардеец с разрезанным и напитавшимся кровью рукавом шинели, тихо бранясь и нервно поглаживая старомодные усы, поднимался на ноги, навеки успокоив своего упорного противника; другой боец слезливо стонал и охал, прислонившись к стене и крепко зажимая руками проткнутый штыком живот; неподалеку от него среди мертвых тел грузно возился, не в силах подняться, подвывая и всхлипывая, немецкий автоматчик с разбитым носом и кровоточащим ртом; время от времени пронзительно вскрикивая, он то и дело приподнимался на руках и тут же снова рушился вниз, полностью потеряв контроль над безжизненно волочащимися позади ногами. В дальнем углу комнаты между двумя солдатами еще продолжалась борьба, но не успел Сергей сделать и пары шагов по направлению к ним, как в руках одного из них разорвалась граната, и когда вонючий, едкий дым рассеялся, быстро вынесенный вечерним ветром в окно, на месте схватки валялись лишь два изуродованных тела.
Несколькими одиночными выстрелами своего ППШ Сергей добил парализованного фашиста, повернулся к раненому красноармейцу, но поскольку в здании не стихали звуки борьбы, взрывы и выстрелы, он, немного поколебавшись, бросился к двери, поспевая за устремившимися туда же бойцами, наступавшими со стороны улицы, и которые только теперь, закрывая своими мешковатыми фигурами, здесь и там возникавшими в оконных проемах, тусклый вечерний свет, тяжело спрыгивали с подоконников в заваленную трупами комнату.
В темном коридоре на засыпанном известкой полу лежали два застреленных фашиста. Пригибаясь и стараясь держаться поближе к стенам, Сергей, ориентируясь на странные крики, свернул в ближайшую комнату без двери: молодой сопливый солдат в нелепо перетянутом ремнем ватнике стоял на коленях и истерически тряс за плечо мертвого фашиста; безжизненная голова с остекленевшими глазами уродливо болталась из стороны в сторону, из груди немца торчал глубоко засаженный между ребер ружейный штык.
- Вставай, вставай!.. ну, чего ты, давай, вставай… ну вставай же!.. – побелевшими дрожащими губами лепетал солдат, когда грязный тяжелый сапог лейтенанта отбросил его от мертвеца гулким размашистым ударом.
- Ты что несешь?!! Ты кого пожалел, сука?! – ревел Рябушенко, склонившись над утирающим кровенящийся рот солдатом, - Ты, рядовой красной гвардии, ты кого пожалел?! Ты фашистскую сволочь пожалел?!! Да я тебя, гада… - и он снова остервенело ударил ничего не понимающего бойца кулаком по лицу.
Пожилой гвардеец в пилотке, перезаряжавший автомат у стены, уверенно тронул командира за плечо:
- Оставь ты его, лейтенант, чего от него сейчас добьешься. Только изувечишь парня…
- Изувечишь? Да его, суку, пристрелить бы на месте… мразь!... – грубо отозвался Рябушенко, но по голосу его стало ясно, что слепая ярость его спадает; он с отвращением сплюнул в сторону совсем раскисшего рядового и, коротко взглянув на Сергея и взмахнув рукой, давая понять, что команда относится ко всем, отчетливо проговорил:
- Нужно подвал проверить, здоровый он здесь… За мной! – и, толкнув подошвой по-прежнему сидящего на полу солдата, зло добавил: - Встать! живее давай!
В безмолвии они вышли из комнаты и зашагали по узкому, заставленному нелепыми пыльными шкафами коридору. Вскоре лейтенант, шедший первым, замер на месте и знаком остановил остальных. Из-за неплотно затворенной двери раздавались всхлипывания, стоны, приглушенная немецкая речь. Гортанные звуки чужого языка становились все громче и отрывистее: голос за дверью не-то в чем-то клялся, не-то сыпал проклятьями.
Прижавшись к стене и нервно перебирая влажными пальцами, обхватившими теплую сталь короткого автоматного ствола, Сергей с патологическим вниманием вслушивался в эти звуки. Словно завороженный, попавший под гипнотические воздействие какой-то неведомой силы, он замер без движения в неудобной позе, слегка подогнув в коленях напряженные ноги и пристально уставившись в одну точку на дверном косяке. Голос за стеной замолк; на чьем-то автомате неожиданно громко щелкнул рычажок предохранителя; выскользнув из-под каски, скатилась по шершавой щеке крупная холодная капля; защипало, защекотало в рассыпанных по всему лицу ранках-язвочках; а через секунду, подчинившись лаконичным жестам-командам лейтенанта, Сергей уже прорезал задымленную гулкими зловонными гранатами комнату длинной очередью – от одного угла до другого. В ответ никто не стрелял. Быстро окинув взглядом четыре молодых, упакованных в серое сукно, искромсанных тела, распластавшихся на полу среди обломков громоздкого стола, листов бумаги и многочисленных разнокалиберных щепок, Рябушенко увлек свой отряд дальше, к лестнице, где уже сновали, бодро переругиваясь, уцелевшие победители. Многие курили, но на ходу – располагаться для передышки было рановато: основные силы немцев в здании, очевидно, были перебиты, однако в любой момент из каждой, недостаточно тщательно проверенной комнаты, с чердака, из подвала, с балконов могла полоснуть хлесткая автоматная очередь, вылететь пузатая, ребристая граната, холодно сверкнуть стремительный клинок отчаявшегося врага.
Они приблизились к обитой проржавелой жестью тяжелой подвальной двери. Пожилой солдат осторожно потянул за помятую железную холодную ручку – дверь поддалась, бойцы, синхронно, словно по команде, прижались к стенам, высоко вскинув свои никак не успевающие остыть автоматы. Гвардеец у двери натянул покрепче свою пилотку, резко рванул ручку на себя и ловко юркнул вдоль стены в темноту подвала. Остальные последовали за ним с ужасом замечая в затхлом сумраке какое-то движение.
- Кто здесь? Отзовись, стрелять будем! – нервно и зло выпалил лейтенант, отжимая предохранитель на влажной рукоятке.
- Не стреляйте, свои мы, русские! – ответил ему дрожащий женский голос, и в тот же момент, не-то от ослабевшего немного напряжения, заставлявшего мучительно дрожать, казалось, каждый нерв, не-то благодаря уже успевшим немного привыкнуть к темноте глазам, Рябушенко разглядел у противоположной стены очертания нескольких человеческих фигур. В пропахшем сыростью и железом помещении подвала оказалось не так уж темно: тусклый свет робко пробивался сквозь почти полностью заваленное, выходящее на тротуар оконце, медленно вливался через освободившийся дверной проем, постепенно растворяя на первый взгляд непроницаемый мрак.
Сергей снял каску, погладил дрожащей ладонью мокрые, слипшиеся волосы и шагнул вглубь помещения. В углу, у другой двери, ведущей в котельную, ярко сверкнул и скоро погас, сменившись плавно покачивающимся, слабым и робким пламенем оплывшей свечи, косматый шипящий огонек спички – подвал был неглубоко, и воздуха, проникавшего сюда с улицы и из подъезда, хватало, чтобы позволить уродливому огарку не гаснуть. Обычно в заваленных бункерах и подвалах от скопившейся углекислоты невозможно было даже прикурить – задохнувшиеся зажигалки и спички не давали огня, лишь брызгая в темноту короткими россыпями бесплодных искр. Где-то в противоположном углу громко заплакал невидимый ребенок, вызвав вокруг себя беспокойную шелестящую возню трудно различимых во мраке тел. Еще две запоздалые свечи, загоревшиеся почти одновременно, позволили, наконец, отупевшим и медлительным от усталости солдатам полностью осмотреть помещение.
У стены стояло несколько стульев и две скрипучие кровати с продавленными проволочными сетками; на грязном полу были расстелены несколько заваленных каким-то тряпьем матрасов. На кроватях расположились три довольно древние старухи с серыми неподвижными, изрезанными глубокими морщинами лицами и растрепанная, несуразно-длинная некрасивая женщина с закутанным в нечистый обрывок простыни ребенком. На матрацах, стульях и тряпье никто не лежал – встревоженные неожиданным возвращением своих солдат люди стояли у стены, держась друг за друга, опираясь о серый, осыпающийся холодной пылью бетон. Здесь укрывалось человек пятнадцать женщин. На их фоне выделялась лишь сутулая длиннорукая фигура мальчика лет двенадцати, который стоял в отдалении, тупо уставившись на вошедших и непрестанно почесываясь.
Ребенка успокоили, но едва вновь восстановившееся безмолвие вдруг разорвал пронзительный истерический не-то крик, не-то вой, вырвавшийся из перекошенного рта молодой женщины. До этого стоявшая у стены и осторожно удерживаемая за худые покатые плечи невзрачной старушкой, она внезапно вырвалась из непрочных объятий и, тяжело, но стремительно бросившись вперед, вцепилась Сергею в волосы, принялась жестоко колотить его по лицу и груди маленькими сухими кулаками.
- Сволочи! Гады! Ненавижу вас! Ненавижу!!! – прерывисто выкрикивала она утопающие в клокочущих рыданиях слова, - Стрелять пришел, сволочь?! Ты тоже?!! Где ты раньше был, гад,?!.. Ребятишками… Бабами… Прикрываться…. Сволочи…
Одичав от боли, внезапно вскипевшего внутри, дикого гнева, страха, непонимания и досады, Сергей, некоторое время лишь инстинктивно втягивавший пострадавшую голову в плечи и старавшийся уклониться от сыпавшихся на него ударов, вдруг издал какой-то утробный рев и изо всех сил оттолкнул от себя обезумевшую женщину, коротко размахнувшись и ударив ее обеими руками в грудь. Женщина, громко и пронзительно застонав-закричав от боли, отлетела в сторону, сбив с ног одну из спешащих на помощь солдату старух. Сергей окинул диким, непонимающим взглядом уставившихся на него людей, резким движением отер стекающую с отвисшей нижней губы слюну и ошалело отступил назад.
- Бежишь?! – продолжала неистово биться в истерике женщина, но теперь ее крепко удерживали у пола три пары рук, и она, не в силах подняться, лишь бросалась хлесткими, бессвязными фразами и сверкала наполненными слезами, большими опухшими глазами из-под растрепавшихся, густых, нечистых волос, тяжелыми прядями упавших на дрожащее лицо. – Бежишь, гад! Беги, беги! За Волгу беги, за Урал, в лес, прочь! Чтоб глаза мои тебя не видели, чтобы я твою рожу поганую, бесстыжую и вспомнить не могла, чтобы…
Последние слова она уже не прокричала, а тяжело - все тише и тише – выдавила из исстрадавшейся груди и, наконец, замолчала совсем, горько заплакала; обмякнув, осунувшись, бессильно опустилась на холодный цемент. Державшие ее женщины молча, без утешений, при помощи пары гвардейцев перенесли ее на один из матрацев.
Сутулая пожилая женщина с дрожащими руками и толстыми, неуклюжими ногами подошла к Сергею, протянула к нему морщинистую ладонь, прерывистым от тяжелого дыхания голосом пытаясь объяснить происшедшее. Сергей шарахнулся от нее, словно от прокаженной; женщина, не пытаясь догнать его, продолжала свой сбивчивый рассказ ни к кому определенному не обращаясь, и время от времени переводя блестящие воспаленные глаза с одного солдата на другого.
- Вы, ребятушки, не злитесь… не злитесь… Ребеночка у нее убили, сыночка… наши… советские… Немцам воды-то не хватает, совсем они от жажды-то иссохлись, вот и повадились, гады, детишек к Волге гонять: где куском подманят, а где и под прицелом гонят. А наши-то как про это прознали, так тут и приказ: никого не пропускать! Что фриц, что ребенок – все едино – палят!.. – порывистым движением женщина добыла из складок мятой юбки скомканный нечистый платок, поднесла его к исказившемуся от сдерживаемого плача лицу и изменившимся, тонким, жалостливым голосом, все чаще всхлипывая, продолжила, - Вот и Алешка ее…. Долго помирал, тяжко… Вы не злитесь, не злитесь… - махнув рукой, она отвернулась, не в силах продолжать, и отошла в темноту. Затем, словно спохватившись, обернулась и снова шагнула по направлению к Сергею:
- Да ты ранен никак?! Ах ты, господи...
Но он отстранил ее руки, порывисто отвернулся и направился к выходу. Уверенный голос лейтенанта за его спиной уже отдавал короткие распоряжения по оборудованию подвала. Кто-то побежал разыскивать стол, еще кроватей, собирать воедино имеющиеся боеприпасы – у кого что осталось, да с убитых. В углу снова проснулся и раскричался растревоженный младенец.
Укрывшись в закутке под лестницей, Сергей встал лицом к стене, расставил пошире одервеневшие ноги, чуть нагнулся и, наполняя из-под теплой струи сдвоенные ладони, принялся растирать посеченное лицо. Морщась от колючей боли и отвращения, он, по животному тряхнув головой, сбросил на бетон зловонные капли, утерся клочком бинта из початого индивидуального пакета, шумно вздохнул.
Сумерки сгустились, приближалась ночь. Канонада на переправе ослабела, грохот ее стал уже почти незаметен для измученного, ко всему уже привыкшего слуха бойцов; несколько снарядов упало поблизости – на злосчастном проспекте, но дальше волна огня не пошла – у немцев, видимо, еще не хватало разведданных и они осторожничали, не хотели ударить по своим. Еще около получаса, корежа ржавую кровельную жесть и бессмысленно колотя в стены легкими минами, дом обстреливал одинокий миномет, но скоро замолчал и он.
Дом, захваченный гвардейцами, был почти не укреплен – линия фронта проходила через него совсем недолго. Он все больше находился в тылу, а когда немцы перешли в решительное наступление, наши обескровленные части зацепились за него лишь на несколько часов, вскоре покатившись дальше, к Волге, уже не отступающей армией, а бесформенной сворой обезумевших дезертиров и обезображенных калек, с непостижимым упорством волочащих свои кровоточащие культи к берегу, растягивающих кишки по ощерившимся руинам, не доползающих, с глухими стонами и истошными воплями умирающих на своем скорбном пути.
Остановить нахлынувшую волну фашистов и призваны были сразу с марша брошенные в пекло гвардейцы; и они остановили ее, теперь сами застряв в этом никому до того неизвестном, ни на каких штабных картах не обозначенном, наполненном смердящими мертвецами, измученными женщинами и на глазах тающими в темном подвале детьми доме.
От двух взводов, наступавших на этом участке, осталось восемнадцать человек. С первого для войны воюющий, и не получивший еще ни одной царапины Рябушенко, как старший по званию, занял пост командира гарнизона, тут же сделав Сергея своим помощником: из их взвода только они двое и уцелели, и никого, кроме Сергея, из поступившего в его распоряжения воинства лейтенант не знал.
Следуя приказу своего нового командира, разделенные на небольшие группы солдаты рассыпались по погружающемуся во мрак зданию. Сергей в сопровождении уже почти полностью экипировавшегося за счет погибших – в каске, с автоматом, отяжеленным запасными дисками подсумком - Степаном и еще двух незнакомых молчаливых бойцов – на вид года с двадцать четвертого, не старше – бегло осмотрев по пути остывающие комнаты, расположились в маленькой угловой квартире у ослепших окон, выходящих на немецкую сторону. Ночами немцы ходили в атаку редко, но трудно было с уверенностью предсказать, как может повести себя враг, напоровшись на столь дерзкий контрудар, и Сергей принял решение сразу закрепиться на выбранной позиции. Превращая достаточно широкие окна в бойницы, усталые люди, неуклюже переваливаясь и громко дыша, водружали на изуродованные подоконники выломанные чугунные гармошки батарей, с трудом выбитые из внутренних стен-перегородок, намертво скованные застывшим раствором в уродливые пары и тройки кирпичи; один боец даже выкопал из груды книг под обрушенной этажеркой несколько увесистых томов энциклопедии, завершив ими свою внушительного вида баррикаду. Закончив работу, солдаты стали понемногу обживать свои посты – на пыльных табуретах, сорванных со стен полок и просто на кирпичах раскладывались запасные диски, сохранившиеся гранаты. Сергей, свернув грязные, посеченный осколками ковер и устроив из него прямо на полу, возле бойницы, импровизированный диванчик, наконец развязал свой вещмешок; лязгнул никчемным сейчас котелком, откладывая его в сторону, снова погрузил руку в пыльное тряпичное жерло, извлекая оттуда объемистый кусок крошащегося, отсыревшего с одного конца хлеба, тускло поблескивающую в темноте банку мясных консервов. Затем достал еще одну, но, помедлив, спрятал пачкающую руку солидолом жестянку обратно. Степан извлек их кармана несколько сухарей – видимо, конфискованных у какого-нибудь мертвеца вместе с оружием.
- Ночью кухню-то должны переправить?! – не-то спросил, не-то просто подумал вслух он. В голосе нового сослуживца Сергею послышался скрытый намек, но он и без всякого намека – надуманного или реального – уже надламывал подмокший и какой-то липкий хлеб, вскрывал скользкую банку коротким ножом, мысленно разделяя ее содержимое по диаметру: на две части.
- Да уж должны. На одном-то пайке мы фрица недалеко угоним... – Сергей старался придать своему голосу легкость и уверенность, но слова прозвучали как-то вымученно, даже обреченно – слишком сильно ощущал он сейчас внутри себя какое-то болезненное, тягостное, почти физически ощутимое, давящее грудь, загоняющее сердце куда-то вниз, в утробу, предчувствие. Будь он теперь не так утомлен, измучен минувшим марш-броском, переправой, боем, он бы тяжелое чувство свое объяснил – не нужно было быть великим стратегом, чтобы понять, какая опасность угрожает им после такого стремительного, непродуманного, истеричного наступления в глубь совершенно неразведанной обороны противника, не обороны даже – а напирающей, накатывающей вперед, к берегу, к переправе волны озверевшего войска. Но сейчас измученный мозг, отупев от тревог и перегрузок, из последних сил защищая себя, не позволял этим мыслям определиться, приобрести ясную, пугающую четкость; и оставалось только предчувствие – грязное, страшное, тяжелое.
- Иди сюда, заправляйся! – грубовато позвал соседа Сергей, протягивая в его сторону хлеб и гнутую алюминиевую ложку, и уже тише добавил: - Будет еще и для сухарей время...
Степан не заставил себя уговаривать, грузно поднялся и подсел к Сергею. Пожар за окном разгорался все сильнее, горячие, беспокойные отблески пламени все ярче озаряли комнату, и только теперь Сергей заметил, что хлеб его не подмок вовсе, а пропитался чьей-то кровью, уже почти свернувшейся, но еще тяжелой и липкой. Видимо, она натекла в мешок во время рукопашной. Однако открытие свое сделал он совсем равнодушно, без всякого отвращения и почти без сожаления принялся вынимать дрожащими пальцами бурый, податливо мнущийся мякиш.
- Немцы! – из соседней комнаты донесся испуганный крик и почти сразу же коротко застучал ППШ, вызывая ответный хор сухо потрескивающих, торопливый немецких автоматов. Степан и Сергей, похватав оружие, бросились к своим окнам. По переменчиво озаряемой отблесками пламени, заваленной обломками камня неширокой улице разрозненно передвигались – короткими перебежками и ползком – группа немецких пехотинцев, человек двадцать. Не имея надежных укрытий на подходах к зданию, солдаты вскоре выбрали наилучшую тактику: стараясь подавить огнем замеченных в окнах автоматчиков, несколько человек непрерывно стреляло в их сторону, давая возможность остальным стремительной перебежкой покрыть еще несколько метров непозволительно открытого пространства; затем роли менялись. Но атакующих было слишком мало; когда открыл прицельный огонь Сергей с напарником, немцы, не в силах заставить себя сделать еще один бросок, чтобы укрыться у самых стен дома, повалились на асфальт, бессмысленно закрывая головы в угловатых стальных касках руками или, грузно перекатываясь по камням, почти не целясь, посылали вверх длинные трескучие очереди. Из окна первого этажа стремительно вылетело и почти одновременно разорвалось несколько гранат. Вспышки, гулкие хлопки, на секунду заглушившие все уплотнявшийся перестук автоматов, и растянутые вдоль улицы удушливые клубы дыма окончательно смешали наступавших, и они, словно по команде, куда слаженней и стремительней, чем шли в атаку, бросились назад, петляя и инстинктивно забирая вправо, в спасительную тень одиноко торчащей из руин стены соседнего дома. Пятеро фашистов осталось недвижимо лежать на асфальте. Окинув их взглядом, Сергей недовольно сплюнул в окно, что-то проговорив или беззвучно выругавшись одними губами. Шестеро автоматчиков в укрытии, гранаты, освещенная улица – и всего пять убитых – достаточно яркий показатель боеспособности измученных солдат. А ведь вылазка немцев явно была лишь пробной, видимо, перепуганное командование поспешило бросить вперед разведку, выяснить, как далеко забрались русские, сколько их и как они укрепились. Что же будет завтра, когда они придут в себя и опять попрут вперед, грамотно попрут, по всем правилам – с бомбардировщиками, с минометами, а то и танки, не дай бог, нарисуются?!
Тягостные мысли-предчувствия снова прорвались в сонный, оцепенелый, пассивную оборону занявший мозг, но вскоре Сергею удалось их отогнать: изменить он все равно ничего не мог, и перед новым неизбежным боем куда нужнее было по возможности отдохнуть, чем терзать себя пустыми прогнозами. Распределив время караула на остаток ночи – по полтора часа на каждого - между игрушечным своим гарнизоном, он, предоставив единственную в комнате кровать Степану, примостился на разложенном своем импровизированном диванчике, положил рядом каску и автомат, поглубже укутался в шинель, закрыл воспаленные, слезящиеся глаза. Канонада у реки смолкла. Издалека доносились звуки вялой, разрозненной перестрелки, негромко протарахтела в ночном небе «кофемолка», выбирая место, куда бесшумно спланировать и, словно картошку из ведра, высыпать свой смертоносный груз; на стене у окна довольно громко шелестел, растревоженный холодным осенним ветром, надорванный клок грязных обоев. Невольно вслушиваясь во все эти звуки, Сергей присел на ковре, до автоматизма отработанными движениями, почти не глядя на пальцы свернул щедрую, соблазнительно плотную самокрутку, закурил, осторожно прикрывая огонек полой шинели и поплотнее прижавшись к стене – от снайперов. Несколько раз шумно затянувшись пощипывающим горло, теплым крепким дымом, не выдержав все же внутреннего напряжения и тревоги, он громко произнес в темноту, в сторону скрипнувшей кровати:
- Ох и жарко же нам завтра придется! Ох и покажут они нам! – и немного погодя, уже тише и как будто слегка ворчливо добавил: - И будет нам и кухня, и все будут нам прочие удобства; все нам с тобой завтра будет – только успевай хватать горяченькое!
Никто не ответил ему, и, погасив, наконец, немилосердно обжигающий пальцы и губы окурок, Сергей снова улегся, подтянул гудящие ноги к груди и быстро заснул.
Пока совсем не стемнело, дом очищали от мертвецов. Сначала пробовали выносить тела из здания, но вскоре поблизости обнаружился немецкий пулеметчик. Он еще не пристрелялся, но бил плотно, не жалея патронов; и трупы, предварительно обыскивая, стали просто выбрасывать из окон. Среди мертвых гвардейце и немецких автоматчиков попадались еще трупы солдат, оборонявших этот дом прежде и, в суматохе последних дней бессистемного отступления-бегства и истерических контратак, так и не вынесенные их провонявших порохом, тротилом и гниющей человеческой плотью комнат. В углу одной из них лейтенант, сам принимавший участие в исполнении собственного приказа, наткнулся на мертвого капитана. С обнаженной головой, неподвижными, свалявшимися, словно окостеневшими волосами, скрюченными руками и темными гнилостными пятнами вокруг распяленного рта и запавших, незакрытых глаз он лежал в нелепой, нереальной позе – видимо, его отбросили сюда уже окоченевшего; отбросили грубо, спешно – пинком, чтобы бездыханное тело русского не мешало устанавливать у окна пулемет. За безобразным оскалом разлагающегося покойника Рябушенко сразу узнал политрука своей подмосковной части. Немало крови попил тогда из него этот чертов идеолог, немало вымотал нервов у замерзающих в ледяных степях солдат, немало и особистам наделал работы... И в лейтенантах-то до сих пор ходит Рябушенко не без помощи этого в вечном крике застывшего трупа. Не вспоминая событий тех месяцев, не злясь, не злорадствуя, но все же не равнодушно, не хладнокровно, чувствуя, как что-то заворочалось внутри него, что-то гадкое, темное, терзающее и в то же время дающее ощущение какого-то демонического удовольствия, отдыха какого-то дикого, извращенного, лейтенант отчетливо произнес:
- Вот ты и отгавкался, пес!
Давно утратив чувство брезгливости и отторжения к мертвым телам, Рябушенко грубо забрался в карманы комсоставовской гимнастерки, вынул документы, принялся заворачивать их в нечистую белую тряпицу, в которой уже были увязаны с десяток солдатских книжек, комсомольских и партийных билетов, свинченных орденов. Когда лейтенант упаковывал плотный, немного залитый черной, шелушащейся кровью партбилет свирепого политрука, из потертой красной книжечки что-то выпало. Лейтенант наклонился, сразу не разглядев в сумерках темную, маленькую иконку Богородицы в специально сплющенной рамочке тонкой, почти как фольга, окислившейся меди. Не в силах разобраться в собственных чувствах, не в силах осмыслить их, сформулировать, изгнать или принять, Рябушенко долго стоял над телом, не сводя взгляда с грустного лица усталой, некрасивой женщины, спокойно взирающей на него с миниатюрного, отчего-то казавшегося теплым прямоугольничка тонкой фанеры. Спустя несколько минут он встрепенулся, швырнул икону в густоту осеннего вечера за окном, грубо толкнул ногой мертвеца, громче и злее повторив: - Что, не полез наш кусок тебе в горло? Подавился, гад?!, - подхватил труп подмышки, грузно перевалил его через подоконник. Туча вялых липких мух, растревоженных вместе с покойником, зависли в зловонном воздухе, плавно закружили вокруг него, норовя опустится на лицо, припасть к глазам. Раздраженно отмахиваясь от омерзительного роя, Рябушенко прикрикнул на замешкавшихся с увесистым немецким пулеметчиком солдат, коротко выругался и зашагал в коридор, потирая лицо грязными ладонями, словно умываясь или спешно повторяя магометанскую молитву.
Тяжелораненых снесли в подвал. Выносить их к реке не разведав прежде обстановки было бы безрассудством несмотря на то, что у многих едва ли был шанс протянуть до утра - трое из одиннадцати изувеченных солдат умерли в первый же час – и Рябушенко, едва сумерки достаточно загустели, отправил к берегу двоих гвардейцев. По его расчетам, они должны были вернуться с донесением, если удастся отыскать батальонное начальство, то и со связью, а, возможно, и с подкреплением часа через два-три, и до этого времени лейтенант сосредоточился на укреплении и обустройстве нового своего «владения». Вдоль стен подвала расставили еще несколько кроватей, натащили тряпья для раненых, За ржавой тушей двухподъездного котла разместили несколько сдвинутых столов, на которых разложили имеющиеся боеприпасы. На первый взгляд, их было немало, однако, учитывая интенсивность предстоящего боя, их едва ли хватит на три-четыре дня. Впрочем, еще более тяжким было осознание того, что скоро некому будет боеприпасы эти использовать, что не удержаться им здесь, не выстоять «до последнего патрона», как пишут в патетических фронтовых листках. Не хватит их на это. Люди быстрее кончатся. Вот «до последней капли крови» – это более вероятно. Это мы можем!
Понимал это не один командир, но в открытую высказывать свои опасения, мысли, страхи, предчувствия пока не решался никто. К тому же, держать все это в себе немного помогала изнуряющая суета по подготовке к обороне.
Разведчики, случайно подвернувшиеся под руку командиру во время принятия им решения, понимающие важность и необходимость своего задания, но все же озлобленные, хмурые и раздраженные, тихо поругиваясь вполголоса, попрыгали из окна, в которое несколько часов назад с дикими воплями и перекошенными от ужаса лицами влетали навстречу разгулявшейся смерти, которая в этот раз все же где-то задержалась и чудом обошла их. На улице посвежело, но повисший, казалось, над всем городом трупный запах, источаемый распластанными на асфальте телами, сочащийся из-под руин, выползающий из каждой расщелины, то и дело особенно сильно обдавал осторожно бредущих в темноте солдат теплыми гнилостными волнами. Они не прошли еще и сотни шагов, когда со стороны реки стал быстро приближаться мотоциклом тарахтящий, незримый в осеннем небе самолет. Гвардейцы остановились, уважительно подняв головы к покряхтывающему слабеньким мотором небу – легкие ночные бомбардировщики У-2, несмотря на внешнюю свою неказистость, наладились очень ловко, бесшумно шнырять в темноте над вражескими позициями, неожиданно высыпать на окопы, блиндажи и укрепления смертоносный свой груз и тем самым доставляли немцам немало беспокойства, шумели, разрушали и держали солдат в постоянном напряжении. Быстро став знаменитыми, самолеты эти получали массу прозвищ – и ласковых, и устрашающих – от солдат обеих воюющих сторон. Молча постояв еще несколько секунд, гвардейцы поплелись дальше, а еще через несколько секунд небо вдруг замолчало. Следуя давно отработанной тактике, летчик выключил двигатель, еле слышно спланировал над разрушенным проспектом и распахнул бомболюк. С коротким свистом плотным роем высыпались небольшие бомбы на только что отбитую у немцев улицу.
Один из разведчиков бросился вперед, инстинктивно стараясь вжаться в землю перед остатками толстой кирпичной стены; почти в тот же момент одна из бомб угодила в самое ее основание, ярко, вызывающе разорвалась, и груда тяжелых блоков из намертво скованных между собой кирпичей дореволюционной кладки ухнула на спину падающего солдата, перемалывая заострившиеся под исхудавшим телом кости, вдавливая, вмазывая его в еще теплый после недавнего пожара асфальт.
Товарищ несчастно угодившего в пекло солдата только дико завопил, в панике отшатнулся назад, запнулся, нелепо осел, больно ушибив копчик; перекувыркнувшись и потеряв автомат, закатился за угловатый цементный валун. Разрывы смолкли, пыль и мелкая кирпичная крошка с шорохом оседала на землю, разлохмаченный короткими, порывистыми дуновениями ночного ветра дым рассеивался. Уцелевший солдат некоторое время полз на четвереньках в обратную сторону, что-то шипя себе под нос, брызгая слюной, стекающей по дрожащей отвисшей губе на грязную короткую, туго подпоясанную телогрейку; но вскоре он пришел в себя, утер перепуганное лицо шершавой от грязи и сухости ладонью, и тихо сыпя безадресными ругательствами, озираясь по сторонам и невольно приседая и сутулясь, пошел обратно к месту нелепой трагедии. Обвалившаяся стена скупо дымилась, в зловонном воздухе над ней еще висела светлая пыльная хмарь. Заранее понимая бессмысленность своей попытки, солдат, закинув за спину вновь обретенное оружие, все же попытался сдвинуть один из увесистых слепков, скатить его по шершавому склону курящейся груды кирпича. Ничего не добившись, человек вяло побросал вниз несколько обломков поменьше, покосился на черное небо и одиноко продолжил свой путь в сторону берега.
Зарева угасающих, но до конца никогда, ни на минуту не утихающих, бушевавших и на берегу, и на западе, в тылу немецких позиций, и даже за рекой пожаров бросали в затянутое перемешанными с удушливым дымом облаками небо обманчивые отблески, которые, временами вырываясь высоко вверх, озаряли клубящиеся тучи плотной гари, плясали на уцелевших коробках высотных домов, однако не освещали ничего; напротив, лишь сгущали, уплотняли непроглядную осеннюю тьму. Время от времени над рекой появлялись и плавно опускались вниз, к воде осветительные огни, сбрасываемые немцами с ночных самолетов, но разрывов не было слышно: не-то переправа заглохла, не-то сумасшедшая атака гвардейцев так ошарашила врага, что даже тяжелая дальнобойная артиллерия, лишившись своих наблюдателей и связи, еще не пришла в себя. Сухие винтовочные выстрелы, редкие автоматные очереди, дальние разрывы гранат не умолкали, причем доносились, казалось, со всех сторон, так что нельзя было понять, где теперь пролегает линия фронта, насколько глубоко врезались в немецкую оборону в панике рассыпанные по берегу, измученные спешным маршем гвардейцы.
Погибший товарищ уцелевшего солдата не был ему близок - прослужив в одном взводе немногим меньше месяца они были едва знакомы - но нелепая, глумливо-жестокая, бессмысленная гибель бойца оставила в продолжающем биться сердце тяжелый осадок. Одиноко бредущий в темноте человек с тревожно вскинутым наготове автоматом боялся пускать глубже в себя роящиеся в голове мучительные мысли, но и разогнать их уже не мог ни нервозно слетающей с дрожащих губ, случайно пришедшей на память еле слышной разгульно-похабной песенкой, ни рациональными рассуждениями по поводу того, как поскорее выполнить задание свое, ни напряжением шарящих в черноте руин, забитых пылью, гноящихся, часто моргающих глаз. А мысли те были, по сути своей, самыми простыми, самыми естественными, верными самыми; да и не столько слаженные, растянутые в мудреные цепи рассуждений мысли, сколько простые, четкие, но мучительные, терзающие ясностью и безответностью своей вопросы осаждали голову несчастного солдата. Зачем, за что, ради чего сгинул и лежит теперь там, позади, в темноте, под неподъемным грузом острых, крошащихся ядовитой пылью кирпичей человек. И человек-то, может быть, так себе... угрюмый, нелюдимый был, много говорил только во хмелю, да и тогда проявлялся как пошлый балагур и страшный матерщинник. Табаком почти не делился... Да вот только лежит он теперь один... там, в темноте, и никогда уже оттуда не поднимется, махорки никому не зажмет, грязный анекдот не расскажет, не будет молчать в прокуренные усы, попыхивая плотной самокруткой на коротких привалах... Кого спас, кому помог он смертью своей, какую беду, какое зло остановил?.. Да и есть ли оно, большее-то зло, чем сейчас только, на глазах осиротелого гвардейца совершившееся?..
Тяжело, жестоко отдавались в груди солдата эти мысли-вопросы, потому что начисто вымывали они из груди, из сердца его едва накопившиеся, по песчинке, по кирпичику сложенные основы-оправдания, объяснения всего этого кошмара, что творится на земле, и своей собственной роли в этом немыслимом бесчинстве. Все привычные схемы, картины происходящего, в которые насмотревшись на горе людское, на голодных сирот, на сожженные деревни, раскатанные бомбами дома не так уж сложно было поверить, принять их за единственно верные, единственно возможные и справедливые, все схемы эти и объяснения разрушились, потускнели, поблекли и обессилели в сердце испуганного, подавленного человека. И остались лишь естественные, простые, понятные и в то же время необъяснимые, не несущие в себе заложенного ответа, но мучительно сверлящие мозг и, казалось, все нутро солдата вопросы.
Тщетно пытаясь освободиться от ставшей совсем уж невыносимой внутренней тяжести, безрезультатно стараясь замечать и запоминать какие-то детали дороги, чтобы не заплутать при возвращении, боец двигался дальше. Вскоре до него донеслись странные, пугающие звуки. Замерев на некоторое время, солдат осторожно стал продвигаться вперед, переступая через шаткие бетонные обломки и отжимая предохранитель на жадно вращающем вороненым стволом автомате. То, что он услышал, было человеческим голосом, и в то же время голос этот нес в себе что-то нечеловеческое, что-то, от чего холодела спина, и тонкие струйки леденящего пота скользили из-под натянутой на слипшиеся волосы каски за воротник просоленной гимнастерки. Голос завывал, принимался тараторить что-то неразличимое, падал до шепота, снова принимался выть.
- Стой, стрелять буду! – с перепугу крикнул нелепость солдат, хотя никто и не собирался никуда двигаться, и скоро добавил: - Кто там есть, отзовись, а то...
В ответ до него донесся совсем уж жуткий звук, напоминающий больше торопливый, клокотчащий какой-то лай, чем человеческий голос. «Что за черт?» - в ужасе вопрошая самого себя и облизывая пересохшие губы, гвардеец собрался с силами и шагнул на голос. Человек с обнаженной головой, короткими взъерошенными белокурыми, а, быть может, седыми волосами и дико блестевшими во мраке, малоподвижными, словно остекленевшими глазами лежал на асфальте, прислонившись к обломку срезанного бомбой, поваленного столба. Наставив на него автомат, но уже немного успокоившись от того, что разглядел по истерзанному, но еще различимому обмундированию – свой! – разведчик приблизился к продолжающему выть, не сводящему с него безумных глаз человеку.
- Ты че тут шалишь? – нарочито грубо проговорил он, только теперь, присмотревшись, замечая, что перекошенное лицо человека почти светится болезненной бледностью своей, что блестящие, влажные глаза глядят на него из глубоко провалившихся, совсем черных глазниц-впадин, что изувеченная в колене нога неестественно заломлена в сторону так, что кажется, чуть толкни ее прикладом, и она легко отойдет, отстанет от исстрадавшегося тела; темное влажное пятно не запекшейся, продолжающей сочиться крови виднелось и на коротких белых волосах.
- Эк тебя, всего побило! Ну ты все ж потерпи, что ли, чего по звериному-то рычать... Берег уж недалеко, дотянем... А пакет-то твой где?.. – наклоняясь над раненым, не переставая внутри ужасаться издаваемым им звукам, но постепенно беря себя в руки, гвардеец, поморщившись, покосился на зияющую в подрагивающей голове солдата рану, потянулся за перевязочным пакетом и вдруг почувствовал, как острой болью и почти мгновенно напитавшей белье и гимнастерку горячей липкой влагой обожгло его бок чуть ниже ребра. Пошатнувшись от удара, боли, растерянности, боец всплеснул руками, выронил бинты, но устоял на коленях, жалобно и испуганно, с глубоким непониманием, но в то же время уже словно зарождавшимся в глубине взгляда не-то обидой, не-то возмущением, уставился на сумасшедшего, затем медленно перевел взгляд на быстро тяжелевшую от крови телогрейку, прижал к липкой пропоротой одежде дрожащую ладонь.
- Что ж ты.... что ж ты.... творишь-то... Это... как же-ж это?... – лепетал он, когда новый удар - в шею, опрокинул его на асфальт, к ногам изувеченного безумца. Харкающий лай сменился высоким, визгливым, захлебывающимся смехом; сердце задрожало, задергалось в груди, словно барахтаясь, утопая в чем-то, затем плавно, но быстро и болезненно опустилось вниз, утягивая за собой, в темноту, совсем уже непроглядную, вечную и зловещий, отвратительный смех, и боль, и тревоги, и страхи, и желания, и беспокойно-мучительные вопросы...
Нагревшееся лезвие еще несколько раз взметнулось и опустилось вниз, прорезая изношенную телогрейку, калеча глубокими порезами помертвевшую руку, плечо, раздвигая ребра. Словно исполнив свой жуткий долг, или совершив какой-то немыслимый ритуал, раненый отвернулся от убитого человека, несколько раз скребанул окровавленным ножом грязный асфальт, пытаясь отползти в сторону, вскрикнул, не-то от острой боли, не-то от очередного приступа безумия своего, жалобно заплакал, опрокинулся на спину и умер, обратив в черноту осунувшееся, мокрое от обильных слез лицо с широко раскрытыми, потускневшими глазами.
- Вену, вену туже перетяните! – окровавленными по локоть руками девушка спешно разрывала перевязочный пакет, дрожащими липкими пальцами пыталась вынуть закатанный в плотные рулончики бинт. Раненый, тремя парами рук крепко прижатый к импровизированным, брошенным на стол носилкам, глухо рычал, дико вращал глазами и сверкал длинными, белыми, осклабившимися зубами; безобразный обрубок растерзанной взрывом гранаты ноги дрожал, с глухим хлюпающим звуком ударяясь о распластанную на досках шинель. Густая темная кровь била из раны тяжелой пульсирующей струей.
Сбросив шинель прямо на пол позади себя и наскоро поддернув до локтей рукава гимнастерки, лейтенант неловко ловил выскальзывающие концы тряпичного жгута, притягивал их друг к другу, сдавливая горячую пульсирующую плоть, стараясь наконец остановить страшное кровотечение. Бледное лицо его было спокойно, но он словно оправдываясь перед не растерявшейся, бойко подоспевшей на помощь девушкой, сбивчиво повторял:
- Перетянули мы его... Да пока несли, жгут соскочил. Пока несли...
- Да скорее же вы! – разматывая бинт, сокрушалась девушка, бросая на Рябушенко короткие раздраженные взгляды, а через секунду уже кричала державшим вырывавшегося солдата гвардейцам: - В рот, в рот ему вставьте что-нибудь! Он же зубы себе раскрошит!
Слегка припадающая на одну ногу, суетливая, громко, одышливо причитающая женщина поднесла еще одну свечу; в дальнем конце подвала поднялась возня – для раненых освобождали кровати, наскоро готовили лежанки; шаркая рукавами о грязные стены, солдаты вносили в дверь новые безжизненно обмякшие, судорожно дрожащие, неистово метущиеся тела; стоны и крики покалеченных людей время от времени заглушались пронзительными воплями растревоженных младенцев.
Безногий, наконец, был перевязан. Девушка – теперь лейтенант мог разглядеть ее повнимательнее – сполоснула руки в тазу с ржавой, слитой из системы отопления водой, усталым движением пригладила растрепавшиеся волосы, окинула большими глазами суетящихся вокруг людей. В дальнем углу, у небольшого пролома под потолком, куда и выведена была закопченная помятая труба, растапливали крошечную печурку - кипятить воду; откуда-то явилась на треть заполненная пыльная керосиновая лампа, один из детей, наконец, замолк. Девушка постояла так несколько секунд, на мгновение плотно закрыла глаза, распахнула их и, нелепо мотнув головой, уверенно направилась в угол к раненым.
Уже далеко заполночь намаявшаяся с ранеными девушка и лейтенант выбрались из душного подвала, молча поднялись по окровавленной лестнице и свернули в одну из квартир. Комната, в которой они сидели на дышащей холодной сыростью кровати, почти не пострадала от недавней схватки – только окно было выбит взрывами, и потолок темнел неровными пятнами обсыпавшейся штукатурки, напоминавшими несуществующие материки на старинной географической карте.
Девушка опустила бледные руки на колени и вдруг торопливо сжала красивые ровные пальцы в кулачки, бросив странный, словно виноватый взгляд на лейтенанта: в комнате было темно; отблески недалекого, на застилаемого высокими завалами пожара позволяли улавливать лишь очертания предметов и тел, но девушка почти физически ощущала набившуюся под ногти чужую спекшуюся кровь и грязь. Рябушенко не заметил этого маневра. Мысли его путались; он уверенно взял руку девушки в свою ладонь, пристально посмотрел ей в лицо, озаряемое порывистыми сполохами разгулявшегося пламени и, встретив наконец ее взгляд, наклонился и коснулся обветренными потрескавшимися губами теплых девичьих губ. Девушка на секунду замерла и медленно, но уверенно отстранилась от его поцелуя: зуд под коленями усилился, проклятые паразиты словно сговорившись вдруг оживились – тягостное ощущение нечистоты и чесотка охватило ее измученное тело. От внезапно смешавшихся чувств – неловкости, волнения, желания и стыда – она совсем растерялась и ей захотелось плакать. Почти ничего не соображая, лейтенант вновь наклонился к ней, прикоснулся к длинным спутавшимся волосам и только для того, чтобы что-то сказать, неясно произнес:
- Как же вы... почему... У тебя здесь, разве, родных нет?
Девушка, ничуть не удивившись его реплике, не глядя на него, со странной интонацией – словно не отвечая на вопрос, а пытаясь оправдаться перед кем-то за все, что происходит вокруг, за эту мертвую выстуженную комнату, за осиротелую сырую кровать, за свое униженное нечистотой и голодом тело, приятным, но настораживающе суровым, даже жестким голосом заговорила:
- Нет. Никого больше нет. Отец с первого дня на фронте – ни одного письма не было, ни похоронки. Маму в первый налет бомбой убило. Тогда все к Волге побежали, и я за ними – а плыть не на чем. И бомбят страшно. Паром придет, или катер – люди из щелей да воронок повылазят, а там уже фуражек голубых туча: не пускают никого, орут, из автоматов палят, в воздух да под ноги. А если сильно напирают, так и по толпе резанут. Я ушла. По городу ходила, ходила – бомбы вокруг валятся, а мне ничего. И не страшно. Все в руинах, все горит... иногда узнаешь что-нибудь, так даже вроде как-то весело становится... не-то весело, не-то жутко... Вот, думаю, да это же универмаг наш, мне здесь туфли к выпускному по блату доставали. А теперь... И смеюсь... Не знаю уж, сколько слонялась так, да ноги, видно, сами обратно привели, домой... сюда...
Она внезапно замолчала, обвела блестящими глазами комнату, проглотив подступивший к горлу комок взглянула в потолок, а через несколько мгновений, словно в порыве отчаяния, закрыв влажные от проступивших и оставшихся в пышных ресницах слез глаза крепко обняла лейтенанта за шею, стала покрывать его лицо смелыми порывистыми поцелуями, пока губы их не встретились и не слились в мучительном притяжении. Бурыми от въевшегося в кожу пороха, пыли и крови руками, судорожно пытавшимися вспомнить о том, что такое нежность, лейтенант сорвал с девушки теплую засаленную шаль, расстегнул ее блузку, навалился истосковавшемся телом своим на ее дышащее юностью и теплом тело; огрубевшие ладони заскользили по ровным теплым бедрам, красивым, но несколько угловатым от голодной худобы коленям. Оставив свои страстные ласки, девушка, по прежнему не открывая глаз, откинула голову и, ероша чуткими пальцами неровно остриженные волосы лейтенанта, подарила равнодушной темноте словно освободившуюся от какого-то тяжкого гнета улыбку. Но умные, несмотря на торопливость руки Рябушенко вдруг замедлились и совсем остановились; он приподнялся над кроватью, с какой-то болезненной тоской взглянул на девушку, с боязливым удивлением открывшую глаза, попытался поцеловать ее, но вдруг сорвался, уткнулся лицом в разметавшиеся по темному покрывалу волосы, прижался щетинистой щекой к теплой шее и заплакал, глуша удушливые рыдания во влажном матраце.
Девушка от неожиданности и разочарования на секунду растерялась, но вскоре усадила плачущего солдата на кровати, крепко обняла его и, слегка покачиваясь, словно убаюкивая ребенка, нежным, спокойным голосом тихо принялась утешать его.
- Ну, что ты, что ты... Ничего, ничего страшного... Ты устал, устал просто, вот и все... Ну, давай, поплачь, и... и я с тобой поплачу. – улыбающийся голосок ее дрогнул, но, секунду помолчав, она продолжила вновь с прежней интонацией, склонив свою голову к его дрожащей от утихающих рыданий голове:
- Ты просто устал, а это пустяки... Это пустяки... Все в порядке, все хорошо... все будет хорошо... Вот отвоюешь и вернешься опять ко мне. Вернешься ведь? Вернешься, и все будет в порядке... Вот кончится война, и тогда все вернутся... все-все! И все мы тогда отдохнем... Радость ты моя... Ничего... ничего...
Лейтенант понемногу успокоился, стыдливо поднял голову.
- Прости меня, прости...
Он посмотрел девушке в глаза и не увидел в них ни силы, ни уверенности, ни ласки. Словно вложив в свои утешения и нежность все, что еще заставляло ее держаться самой, теперь она сидела понурая, одинокая, слабая и сиротливая. Не отводя своих красивых, страдающих, опустошенных, но все еще несущих в себе остатки какой-то сумасшедшей, бунтующей надежды глаз, девушка произнесла, обращаясь к лейтенанту и словно бы не к нему, не только к нему; и с каждым следующим словом в голосе ее все яснее слышался трепещущий страх юной жизни и истерическая эта, так больно отзывающаяся в груди солдата надежда:
- Здесь ничего, мы переживем, протянем как-нибудь... Но только... вы не уходите. Вы их не пускайте сюда, ладно?.. Не пускайте их, слышишь! Не уходите!
- Их никогда здесь не будет. С тобой ничего не случится. Я обещаю тебе. – с холодной уверенностью в голосе, прерывая нервную речь девушки, проговорил лейтенант, грузно поднялся с кровати, механически перевернул несколько листов лежащей на столе пыльной ученической тетради. Помедлив несколько секунд, он обернулся и снова направился было к кровати, но как-то резко остановился, шумно погладил ладонью нервозно подергивающуюся щеку и быстро вышел из комнаты, на пороге бросив через плечо:
- Идем, не стоит здесь оставаться.
Рассвет еще только занимался, когда на дом посыпались разнокалиберные мины. Частые хлесткие разрывы искрились, щелкали у фундамента, начиненные взрывчаткой болванки барабанили по крыше, настойчиво ударялись в межоконные перекрытия, наполняя комнаты невесомой пылью и шумом; тяжелые мины с оглушающим грохотом разрывали в клочья изрешеченные листы заржавленной кровельной жести, откалывали от стен и углов истерзанного здания целые куски намертво слепленных в уродливые глыбы кирпичей и цемента, пластами сбрасывали с потолков на головы оглохших людей остатки известки и хрупкого крошащегося раствора.
В лишенном облаков, но почти постоянно затянутом завесой пыли, гари и то густо клубящегося, то ядовито расползающегося над руинами дыма пронеслась эскадрилья бомбардировщиков, прошмыгнули несколько юрких истребителей; ужасающий грохот снова наполнил город, зловонные пожарища с новой силой заполыхали чуть позади от ломаной передовой и на берегу вздыбленной, вспененной беспощадными бомбами реки.
Легкие мины, с визгом прорезая густой воздух, еще врезались в исковерканный фасад здания, когда из руин противоположной многоэтажки хлынула незаметно, за время обстрела, накопившаяся там немецкая пехота. Сергей, осторожно выглянув из-за полуразрушенной осколками баррикады, еще вечером воздвигнутой им на подоконнике, видел, как сутулые, пригнувшиеся, ощетинившиеся винтовками, а все больше автоматами фигуры в длиннополых зеленых шинелях неслись через захламленную улицу, сосредоточенно уставившись перед собой, себе под ноги. В воздухе что-то сверкнуло, в нескольких метрах от дома гулко пыхнул огненный шар, и по асфальту стала растекаться, скупо, поигрывая хилыми языками химического пламени, горящая лужа – кто-то не выдержал и неудачно швырнул из окна бутылку с зажигательной смесью. Сергей выругался одними губами, догадавшись, что это его сосед-новичок, но гулкие комнаты помертвевшего дома уже наполнились автоматной трескотней, и он не стал ничего выговаривать погорячившемуся парню, короткими очередями уже пытаясь достать плюхнувшегося на живот и заползающего за железный обломок какой-то арматуры фашиста. Из соседнего окна снова что-то вылетело - на этот раз граната. Брошенная также неумело, она разорвалась почти у самого фундамента. Выпустив длинную очередь в сторону поднявшейся для нового рывка группы автоматчиков, Сергей рванул в сторону, ловко юркнул в пролом в стене и, оказавшись в другой комнате, с руганью бросился к стоявшему в полный рост в оконном проеме солдату: тот с перепуганным бледным лицом нащупывал в кармане очередную гранату, позабыв о бессмысленно болтающемся на шее автомате.
- Ты что, мудак, творишь?! Ну-ка, ****ь, отойди, пригнись давай!.. – Сергей уже толкал в бок запаниковавшего солдата, когда снайпер прострелил тому лоб чуть выше переносицы; он опоздал на долю секунды и на пол повалился, увлекая за собой уже мертвое тело, истекающее хлынувшей носом горячей кровью. Напарник погибшего новобранца безостановочно палил в окно из автомата, часто выкрикивая какие-то короткие трудно различимые матерные поговорки, видимо, сопровождая ими каждого убитого или раненого немца. Казалось, он даже не заметил гибели товарища. Сергей бросил в его сторону бессильно негодующий взгляд, но, оттащив мертвеца к боковой стене, поспешил вернуться на свое место, оставив бойца за его жуткой работой – он, судя по всему, неплохо с ней справлялся, а сейчас это было намного нужнее любых, пусть даже самых справедливых выговоров-нравоучений.
Чем ближе подходили немецкие пехотинцы к дому, тем плотнее и точнее били по окнам плотные автоматные очереди; визгливые пули кололи в лицо брызгами цементной крошки, коверкали самодельные укрытия, опасно рикошетили от изуродованного потолка. Степан, словно каким-то невероятным образом за секунду предчувствуя очередной меткий выстрел, всякий раз ловко уходил от пули за стену или падая на пол под расцепленные остатки подоконника; маневрируя таким образом, он тоже что-то приговаривал, но, как показалось Сергею, весело и без ругани, впрочем, до соседнего окна доносились лишь отдельные нелепо-задорные междометия.
Несмотря на многочисленность солдат, атака немцев начала было увязать; почти все уже распластались на асфальте, люди все меньше стреляя и перебегая вперед, и все больше расползаясь по первым подвернувшимся укрытиям. Но какой-то молодой офицер без шинели и каски, в серой гимнастерке и автоматом наперевес вдруг выскочил откуда-то и не-то отчаянными криками, не-то и бесстрашной и стремительной беготней под огнем, не-то неведомым авторитетом своим сумел все же поднять солдат для последнего броска. Едва не раскрошив зубов от напряжения, отчаянной сосредоточенности и расползавшегося в груди, в животе и, как будто где-то в горле отвратительно холодящего внутренности страха, Сергей, продолжая метко швырять гранаты и стреляя в задымленный хаос внизу, заметил, на мгновение перевесившись через остатки возведенного на подоконнике укрытие, что несколько немецких солдат, скорчившись в удушливом дыму, ползают, ворочаются, опасно кучкуются уже прямо у стены дома и вот-вот начнут врываться в окна и уродливые проломы. Гвардейцы, отстреливавшиеся прямо из подвала, через увеличенные и наскоро обустроенных ночью оконца-амбразуры теперь не могли сделать почти ничего, лишь изредка ловля в прицел подползающее немецкое подкрепление.
В считанные мгновения Сергей вновь оказался в соседней комнате, коротко, грубо приказал остающемуся там солдату во что бы то ни стало отсекать продолжающих перебегать улицу немцев от уже прорвавшихся к дому; а еще через секунду они со Степаном уже летели вниз по опасной – местами покосившейся и испещренной ломаными глубокими трещинами лестнице.
Снизу уже раздавались жуткие крики, стоны и разноязыкая брань, но рукопашная схватка на этот раз была так же стремительна и коротка, как и жестока; и когда Сергей ворвался в одну из тех комнат, из которых доносились звуки борьбы, он в агрессивном ослеплении успел лишь рубануть по спине верной своей, правда, уже не такой острой лопаткой одного немца, и без того уже висевшего на длинном трофейном ноже лейтенанта. Несколько мертвых тел – среди них два гвардейца - валялись в зловонном дыму, густо клубящемся у пола, вызывающей частый сухой кашель пеленой висевшем в комнате, плавно выползавшем слоистыми потоками в окна. В углу кровавой кашей блевал недорезанный немец; содрогаясь от мучительных спазмов, он все же старался следить одним глазом за тем, что происходит вокруг, и когда сипло кашляющий солдат в рваной гимнастерке и размазанной кровью на лице наставил на него перегревшееся дуло автомата, он с трудом поднял дрожащую руку и нелепо замахал ей, словно стараясь отогнать от себя какое-то пугающее видение, а не пытаясь выразить покорную мольбу о пощаде. Застрелив раненого, гвардеец подскочил к окну, размашисто бросил в тротиловый туман гранату и затрещал послушным, хорошо смазанным трофейным оружием. Сергей поспешил последовать его примеру. Превратить хаос ближнего боя в грамотно-отважную атаку не мог уже никакой, даже самый авторитетный и горячий командир, и вторая волна немецких пехотинцев вскоре отхлынула: кто аккуратно уползал, кто убегал без оглядки к спасительным руинам, кто, бросая грубые гортанные призывы проносящимся мимо товарищам, отстреливаясь и загнанно озираясь по сторонам, пытался вытащить из-под разгневанного огня русских автоматчиков извивающихся на асфальте в окровавленной пыли раненых.
Из соседнего окна кто-то, не переставая хлестать по отступающим длинными очередями, злобно кричал, после каждых двух-трех слов разражаясь коротким агрессивным смехом:
- Русс, буль-буль Волга, говоришь? А-а-а вот х... тебе! Получи, сука! Х... тебе, а не Волга!
В потоке брани и проклятий Сергей узнал искаженный голос Степана, но удивиться этому ему не хватило сил. Он почти вслепую опустошил скользкий, разогревшийся диск, облокотился всем весом на обшарпанную стену и медленно сполз по ней вниз, одновременно пытаясь непослушными, скрючившимися и одеревеневшими пальцами ухватиться за край каски и стянуть ее со взмокшей, мучительно гудящей головы.
Оборонявшиеся перестали, наконец, стрелять, и Сергей, заворачивая щедрую порцию табака в обрывок нацистской листовки, с тревогой отметил, что ни по ту, ни по другую сторону от злосчастного дома никаких признаков боя не было заметно; еще больше заставляли тревожиться и приковывали к себе напряженное внимание гулкие разрывы гранат и снарядов и сливающиеся в единый шепелявый треск выстрелы, раздающиеся уже где-то позади, на востоке, ближе к реке. Ясно понимая теперь, что то, что он предчувствовал, предвидел, чего боялся и о чем усердно старался не думать накануне теперь неотвратимо воплощается наяву, он тяжело поднялся и стал спускаться в подвал, разыскивая деловито снующего по дому командира.
Лейтенант сидел в обшарпанном кресле перед столом, заваленным боеприпасами, и что-то объяснял сутулому гвардейцу с нелепо перепачканной контрастными полосами известки и гари широкой спиной. На другом столе, под свечами и снова зажженной лампой несколько женщин возились с новым раненым: он отстреливался через бойницу, прямо из подвала, и взрывом ловко подложенной в просвет глубокого оконца гранаты ему разбило лицо. Теперь солдат извивался на столе, что-то мычал, тяжело ворочая обрубком языка в окровавленном рту, пытался нащупать вытекшие глаза в опустошенных глазницах и скалился редкими уцелевшими зубами, проступавшими сквозь изодранные щеки. Двое изможденных солдата, видимо, только что получив от Рябушенко приказ укрепиться в тыловой, еще недавно тыловой стороне здания, испуганно переглядывались друг с другом, не решаясь вступить с малознакомым командиром в пререкания и, в то же время, не умея найти в себе достаточно уверенности и решимости выполнить приказания. Сергей случайно встретился взглядом с одним из них и прочитал в глубоко посаженных глазах, в подрагивающих запекшихся губах, во всем этом скуластом, лобастом молодом крестьянском лице тот же страх, что мучил, душил и его самого, словно обволакивая все внутри холодной слизью, парализуя, вызывая почти физическое ощущение тошноты и разболтанную дрожь. Владелец полосатой спины отошел от кресла; прохаживаясь вдоль стола с оружием, словно вдоль прилавка в магазине, принялся набивать свой мешок, подсумки и карманы дисками для ППШ, длинными угловатыми обоймами к немецкому автомату, перекинутому через другое плечо; он щедро прихватил из полупустого ящика ребристых «лимонок» и заткнул за пояс, туго перехватывающий рваную на локтях телогрейку, пару противотанковых гранат с длинными деревянными рукоятками – на столе их оставалось не больше десятка и, потянувшись было еще за одной, гвардеец остановился, тяжело вздохнул и, спешно и как-то развязно перекрестившись, исчез в дверях.
В это время лейтенант поднялся со своего места и принялся обследовать захламленные оконца, бросая обустраивающемуся возле одного из них солдату короткие советы-приказания. Солдат, диковато скалясь и щурясь, словно он находился не во мраке подвала, а под лучами палящего пустынного солнца, часто кивал головой и неприятно громко с прозрачной, невпопад бьющей интонацией, с которой говорят глухие, отвечал:
- Да, да, если ящики поставить, то удобней, это верно! Да, да! А здесь прочистить и расширить нужно, да, да верно!
Здесь у стены и заговорил Сергей со своим командиром. Отбросив официальные вступления, он тронул Рябушенко за плечо и негромко, но уверенно произнес:
- Лейтенант, поговорить бы надо...
- Слушаю. Что лучилось?– спокойно проконстатировал Рябушенко, словно они разговаривали по телефону, а не стоя в шаге друг от друга.
- Что случилось?! – стараясь держать себя в руках, но несмотря на все старания чувствуя, что начинает непозволительно заводиться, возразил Сергей, - Это я тебя хотел спросить, что случилось. А если ты сам не понимаешь, то я тебе объясню, что п...ц нам всем здесь, вот что случилось! А скоро случится полный п....ц!
Выдержав небольшую паузу, во время которой лейтенант хранил молчание, вперив помертвевший, неподвижный взгляд в спину продолжающего возится у окна солдата, Сергей продолжил, уже более спокойно, но в то же время и как-то более живо:
- Ведь ты сам понимаешь, зарвались мы. Соседей и раньше не слыхать было, а скоро их вообще, может, к реке припрут!.. Уходить надо, уходить. Сейчас уходить. Еще успеем прорваться. Они еще кольцо не замкнули, не сориентировались еще, что к чему! Чего ждать-то? Разведка не вернулась, бронебойщиков нет, связи нет! Сколько нас осталось, десяток? Мы же даже уследить не успеем, как они сюда заберутся!
- Мы остаемся. – ледяным голосом перебил его наконец Рябушенко, и Сергей заметил, что щека и веко лейтенанта начинают часто и импульсивно дрожать. Он словно подмигивал черной грязной стене подземелья. Сергею еще больше стало не по себе.
- Что происходит, лейтенант? – вглядываясь в страшное лицо старого боевого товарища, осторожно заговорил Сергей, несколько секунд помолчав, - Ты что делаешь, ты что творишь, Саша? Ведь поляжем, все поляжем здесь! Что с тобой? Что с тобой происходит? Опомнись!
- Гарнизон остается и будет защищать дом до последнего патрона! – снова рубанул командир пошлым клише и быстро направился к выходу. Сергей не выдержал и, нагнав его уже на лестнице, едва не переходя на крик и активно жестикулируя, торопливо, путано выплеснул очередной отчаянный монолог:
- Да ты что, мать твою! Трусов здесь нет, ты сам знаешь! Харьков вспомни – ведь если выхода нет, то и разговора нет; если драться, так драться! Но здесь то что?! Не то, что гранат, у нас пулемета-то нет! Десять нас! Десять!!! Они нас раскатают, раскатают просто! И тех, что в подвале, тоже, с нами заодно!
Тик лейтенанта все усиливался; болезненно вращая глазами, словно страдая от сильной зубной боли, Рябушенко ухватился за щеку, стал мять ее и, едва Сергей произнес последние слова, снова оборвал его, теперь уже не леденящим металлическим голосом, а гневным, нервозным выкриком, что совсем на него не походило:
- Молчать! Отставить паникерство! - и продолжил, уже более тихо, но также зло и раздерганно: - Слушать мой приказ. Задача гарнизона: отстоять занятое здание и не пропустить противника к реке. Гвардии рядовой Святозаров, займите оборону на первом этаже западного фасада и удержите позицию, во что бы то ни стало. Отступление запрещаю.
Сергей диковато отшатнулся в сторону, не узнавая друга. От прежнего командира осталась лишь бескомпромиссная, покоряющая, уверенная интонация в голосе, да и та была гадко испещрена нервозностью, клокочущей злобой и раздражением, словно некогда блестящая и звонкая сталь холодного лезвия проказой ржавчины. Ни ясной логики профессионального вояки, ни расчетливой, дерзкой отваги, полагающейся на собственную интуицию и силы проверенных товарищей; ни живой, грубоватой, но удобной и практичной связи с бойцами, отрицающей официозные ритуалы и пошлое начальническое обособление – в обезображенном прыгающими под кожей мускулами лице, в дрожащем голосе, в речи, в ссутулившейся, ставшей какой-то острой, угловатой фигуре не осталось ничего. Несколько секунд борясь со смешанными, неясными, противоречивыми чувствами, успев за эти секунды пожелать командиру смерти, проклясть все военное начальство, саму войну, этот дом и всех его жителей – и мертвых, и живых; решиться на одиночный прорыв назад, к реке и еще подумать о десятке каких-то совершенно нелепых, никчемных вещах, Сергей медленно натянул на голову каску, поднес руку к виску и громко и хрипло, словно играя какую-то пафосную роль на грязной сцене провинциального театра, ответил:
- Есть! Разрешите выполнять?
- Выполняйте. – сильно изменившимся, тихим и обмякшим голосом, потупив глаза проговорил Рябушенко и продолжая тереть лицо, стал подниматься наверх.
Сергей, Степан и еще три солдата рассыпались по окнам вдоль двух квартир, уже соединенных довольно высокими проломами в стенах, принялись наскоро восстанавливать разрушенные укрепления из батарей, обломков мебели, изрешеченных в труху остатков пухлых увесистых томов. На полу продолжали валяться мертвые тела. Сосед Сергея несколько раз растерянно обратился к нему, с какой-то боязливой покорностью стараясь заглянуть в глаза:
- Мертвяков бы убрать надо, а? Покойников бы убрать... А то, как же это? – Покойники лежат...
В ответ Сергей ногой отпихнул подальше от окна обезоруженный труп фашиста; переворачиваясь, обмякшее тело расхлябанно раскинуло длинные руки, на полу осталась широкая липкая лужа, натекшая из простреленной в упор груди и рта мертвеца. Сергей несколько раз наступил в нее, запачкал оба сапога, и теперь густо следил у подоконника, невольно приковывая тусклый взгляд соседнего бойца к бурым отпечаткам, множившимся, лепившимся один на другой в едкой пыли.
Снова начался обстрел. Теперь к минометам присоединилась, видимо, установленная на прямую наводку, прямо на улице, но незаметная в завалах и дыму пушка. Теперь от разрывов мин и снарядов не только уродовались просветы окон и трескались стены, но и обваливались перекрытия; в полах, потолках и перегородках образовывались угловатые, скалящиеся рваной стальной арматурой зияющие проломы.
Как только осыпающиеся стены ненадежного подвала перестали содрогаться и мучительно гудеть, солдаты, во время жуткого этого получаса сидевшие по углам, набивая автоматные диски и тревожно курившие, понуро уставившись себе под ноги, молча затрусили к своим позициям. В комнатах еще висела плотной завесой цементная пыль и дым, из развороченных стен и с уцелевших потолков дремучим лишайником-бородачом свисали клочья утеплителя; кое-где они вяло, удушливо и дымно горели.
В комнату Сергея, судя по всему, залетела мина: тонкая однослойная кирпичная стена, разделявшая комнаты, не предусмотренная архитекторами и пристроенная позже, полностью обрушилась; опасная черная трещина рассекала потемневший потолок; на окне не осталось и следов от возведенных укреплений, остатки вделанных в цемент подоконника и рам горели. Растерзанные осколками мертвецы, валявшиеся перед домом и в квартирах, завоняли с новой силой, источая теперь тяжелую смесь запахов протухших внутренностей и едкой приторности горелого мяса. Скинув шинель, потушив ею догорающие щепы подоконника и разостлав ее на груде битого кирпича, Сергей улегся на живот, положил дуло автомата на специально подставленный кирпич, бросил рядом с собой отяжеленный боеприпасами вещмешок. В рассеивающемся дыму за окном уже мелькали здесь и там сгорбленные, подпрыгивающие и семенящие силуэты.
Завязалась шумная, но почти безрезультатная перестрелка; завеса дыма и пыли разъедала глаза, мешала целиться; к тому же немцы, имея многократный численный перевес, били по окнам хоть и почти вслепую, но очень плотно, заставляя укрывавшихся в здании гвардейцев все чаще прижиматься к стенам, падать на пол, спасаясь от визжащих над головой пуль и острых кирпичных крошек. Сергей успел заметить, что очень удачно стреляет солдат, засевший где-то на верхнем этаже; он, видимо, перебегал от окна к окну, неожиданно появляясь то здесь, то там, и почти после каждой его очереди кто-то из наиболее близко подобравшихся фашистов с криком беспомощно вскидывал вверх руки или судорожно хватался растопыренными ладонями за прошитое пулями тело и грузно валился на асфальт.
Не решаясь пока на стремительные броски, немцы, тем не менее, постепенно подбирались все ближе. Солдат с верхнего этажа – он был там один и, метаясь по пустым комнатам, от страха и тоски начал громко петь, что-то кричать и его надорванный пронзительный голос время от времени долетал до Сергея сквозь треск стрельбы – уже бросался гранатами во врагов гранатами, после каждого броска лихо высовываясь из окна и истерично вопя что-то задорное отстреливавшимся внизу товарищам. Один раз он оказался где-то над укрытием Сергея, и в замусоренном вонью и грохотом воздухе раздалась какая-то вздорная, нелепая поговорка:
- Где мальчишка, где девчонка – знает каждый мужичонка! – пронзительно протараторив эту чушь, лихой солдат исчез, и вскоре трескучий его автомат и неясные выкрики раздались уже в другом конце дома. Сергей покосился в потолок, словно мог там увидеть странного солдата, бегло переглянулся со Степаном и чему-то рассмеялся. В этот момент рядом с ним плюхнулся на обломки лейтенант; он тяжело дышал, заскорузлая его гимнастерка почернела на спине и под мышками почернела от пота. Он бегло оглядел панораму перед домом, перекатился за стену, снял каску и, мусоля черной ладонью мокрые волосы, спросил, продолжавшего стрелять и в то же время подозрительно хихикать Сергея:
- Ты чего ржешь?
Послав в окно две короткие очереди, Сергей ответил вопросом на вопрос:
- Кто это у тебя там, на верху беснуется?
Лейтенант довольно усмехнулся:
- Да, лихой паренек...
Сергей снова нажал на спусковой крючок и, оскалившись от напряжения, надрывно прокричал:
- Что там сзади? Лезут?
Рябушенко перезарядил немецкий автомат, сплюнул и, пуская меткую очередь в замешкавшегося и неловко задравшего над асфальтом зад фашиста, также не глядя на Сергея, лаконично ответил:
- Лезут, лезут... – а через секунду добавил, уже деловым, спокойно серьезным тоном:
- Там у нас трое сидят, должны продержаться... Видно, они все же решили здесь переть, нахрапом. Плацдарм у них здесь хороший, так что, главное вы не осрамитесь, а там отобьемся!
Лейтенант пошарил в своем пухлом мешке, выложил у стены за кирпичами еще пару дисков, и противотанковую гранату и стал подниматься, но тут же с коротким всхлипом снова упал на обломки рухнувшей перегородки. Сергей бросил автомат, быстро подполз к пытавшемуся приподняться на руках командиру, перевернул его и оттащил в сторону, к глухой стене между окнами. У лейтенанта было прострелено легкое; темная пузыристая кровь сочилась из раны, быстро напитывая гимнастерку, стекая по дрожащим, неровно вздымающимся и опадающим бокам; густая струйка скользнула по заросшей щеке, клубящаяся кровавая пена собралась на губах и вокруг рта. Пытаясь говорить и порывисто выдыхая, Рябушенко разбрызгивал ее, и теплые липкие мелкие хлопья летели Сергею в лицо.
Спешно расстегивая, раздирая одежду и с силой прижимая к отверстию скомканный обрывок бинта, Сергей негромко повторял, мучительно стараясь проглотить подкативший к горлу и застрявший в нем комок:
- Эх, что ж это ты, от такого-то не уберегся? А? От стольких пуль, как заговоренный ушел, а шальную поймал! Эх-э-хэх... Ну, ты, брат, даешь... Ну, ничего, держись, залатаем мы еще тебя! Залатаем!..
Лейтенант задыхался; сухая узкая ладонь его металась по воздуху, обнаженная голова переваливалась на обугленном паркете. Сергей подложил под нее остатки перевязочного пакета, протер бинтом дрожащие, быстро синеющие губы командира. Лейтенант поймал его ладонь, крепко сжал в своей; покрасневшие, воспаленные глаза его с короткими опаленными ресницами заблестели, задрожали, и по виску быстро соскользнула вниз хрустальная змейка:
- Прости... прости... – мучительно выдавил он из себя, кровь при этом хлынула изо рта уже плотным потоком, стала заливать подбородок, щеки, напряженную шею, - Но только... продержитесь... продержитесь... прошу.... надо...
Сергей с силой сдавил руку лейтенанта; тяжелый спазм в горле душил его, в глазах стоял соленый туман, в груди не хватало воздуха, и он ничего не смог произнести. Лейтенант умер. Окровавленной рукой Сергей закрыл ему неровно прищуренные веки; шумно вздохнул, активно глотая воздух широко раскрытым ртом, стараясь унять дрожь, пробравшую все тело, и поволок покойника на лестничную площадку.
Уже несколько десятков безжизненных тел валялись перед фасадной стеной осажденного здания, но натиск немецкой пехоты не ослабевал; прячась за трупы товарищей и умноженные артобстрелом обломки камня и кирпича, автоматчики осторожно пробирались все ближе, активно отстреливаясь и, видимо, готовясь к решающему броску.
Вернувшись к окну, плюхнувшись на свое место и пуская нервные короткие очереди, Сергей услышал перепуганный голос Степана: «Танки прут!!», и в ту же минуту сам увидел выползающую из нарочно задымленного проулка тяжелую машину.
- Да как же вас одолеть-то?!! – чуть не плача от досады и липкого страха взвыл Сергей, прорезая длинной слепой очередью все простреливаемое из его укрытия пространство.
Пока танк грузно разворачивался на крошащихся под узкими, резко замирающими и вновь, также резко и неожиданно начинающими вращаться гусеницами кирпичах, по верхнему этажу ударила молчавшая до того пушка; видимо, подкравшийся поближе артиллерийский наблюдатель решил наконец успокоить безустанно метавшегося от окна к окну и безжалостно уничтожавшего наступающую пехоту «бесноватого» русского.
Дом содрогнулся, на асфальт полетели крупные обломки кирпича, бетона и черного дерева, вслед за ними с хитиновым шелестом стала медленно оседать разъедающая легкие мелкая сухая взвесь. Сергей, поднимая голову над подоконником и вновь открывая огонь стал невольно прислушиваться, и вскоре уловил в усиливавшемся грохоте накалявшегося боя знакомый и уже как будто родной истерический голос одуревшего гвардейца:
- Кто стоит под деревом, станет сивым мерином! – и, следом за бессмысленной, но задорящей отчаявшихся, оглушенных и подавленных солдат репликой воздух прорезала очередная точно брошенная граната, и небольшой кудлатый взрыв навсегда остановил перебегавшего к новому укрытию кривоногого коренастого немца – выронив винтовку и схватившись ладоням за изрубленное осколками лицо, он рухнул на колени и неподвижно уткнулся головой в груду темного, обугленного человеческого мяса.
Пушка снова выстрелила, Сергею показалась, что в ржавом дыму, окутавшим улицу, он разглядел небольшую вспышку, однако о том, чтобы достать артиллеристов огнем, нечего было и думать. На этот раз снаряд ушел ниже; еще раньше растрескавшийся потолок рухнул на голову солдату, залегшему в угловой комнате; товарищ его, откашливаясь и мучительно отхаркивая тошнотворную грязную слизь, залепившую всю глотку, только покосился на груду обломков, громоздящуюся на полу и на зияющую вверху дыру и, продолжая тяжко кашлять, вновь принялся стрелять по все активнее напиравшим немцам. Но что-то внутри его переломилось. Он разжал сжимавшие рукоятку оружия и спусковой крючок пальцы, снова посмотрел на жуткое погребение соседа своего, затем снова на улицу, усеянную мертвецами и наступавшими; и бледные шелушащиеся губы, словно сами по себе, залепетали:
- Господь мой - твердыня моя и прибежище мое, Избавитель мой, Бог мой, скала моя; на него уповаю – щит мой, рог спасения моего и убежище мое...
Снова где-то вверху раздался оглушительный взрыв, снова осколки растерзанной мебели, кирпичи, цемент, залитые известкой обивочные рейки и полыхающие клочья обоев посыпались вниз, снова все уплотняющаяся удушающая взвесь пыли, дыма, тертого кирпича и сожженного пороха стал тяжело оседать на вдавленных в развалины бойцов. Бледный гвардеец поднял осунувшееся, словно смазанное каким-то могущественным художником лицо и секунду заворожено созерцая атаку, схватил автомат и щедрыми порциями свистящего свинца принялся вновь пригибать осмелевшего врага к земле, громко и злобно выкрикивая продолжения каким-то невероятным образом всплывшего из глубин памяти псалма:
- Цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня! Призову Господа своего, и от врагов моих спасусь!..
Танк тем временем на перекрестке развернулся, и, хищно поводив коротким дулом на приземистой, узкой башне, агрессивно харкнул в мутный воздух белой растрепанной вспышкой.
На секунду Сергей оглох и ослеп; он скатился по угловатой груде вниз, машинально пальцами и языком попытался вытолкнуть изо рта насыпавшуюся туда сухую колючую грязь; его стошнило. Немного придя в себя, он увидел, что окно, за которым укрывался Степан превратилось в широкую угловатую дыру, а сам Степан, раскинув, словно тряпичная кукла руки и ноги, валяется у противоположной стены среди расщепленных частей вздыбленного паркета. Обломками взорванной стены ему переломало ноги, разбило пах, покалечило грудь. Сергей подполз к нему, окинул взглядом изувеченное тело и замер в растерянности, не зная, что делать. Степан был еще жив. Уставившись страшными, не моргающими, широко раскрытыми глазами на товарища и осторожно ощупывая рассеченными ладонями вмятые ребра, он с тупым спокойствием, от которого все тело Сергея словно продрало морозом, сказал:
- Как больно-то... Вот черт! – и умер.
Оставив изуродованного покойника лежать там, куда отбросило его взрывом, Сергей бросился обратно к окну, и увидел солдата, еще минуту назад молчаливо отстреливавшегося рядом с ним от немцев, теперь бегущим им на встречу с поднятыми верх растопыренными руками, в одной вылезшей на спине из-под ремня гимнастерке. Он что-то кричал, яростно мотал головой и время от времени загнанно озирался на оставленное позади здание.
- Ну, сука! – взревел Сергей, прицеливаясь резануть плотной очередью прямо попрек тощей поясницы, но в последний момент горячее дуло дрогнуло и метнулось в сторону; разражаясь истошной бранью, Сергей свирепо вдавливал пальцем спусковой крючок и выбивал из исковерканного асфальта короткие стремительные россыпи искр. Перебежчик, добравшись до первых рядов немецкого авангарда, с разбегу плюхнулся на живот, озираясь по сторонам, снова вскинул вверх худые костлявые руки, нелепо торчащие из коротких, разодранных рукавов малой гимнастерки и торопливо пополз дальше, приободряемый щедро сыпавшимися со всех сторон короткими пинками, грубыми похлопываниями по голове и плечам и резкими, развязно-довольными неразборчивыми окриками.
Танк, перезаряжаясь на ходу, поехал прямо на дом, угрожающе низко опуская курящееся серым дымком дуло. Следом за ним из переулка выползал второй. Снова ухнуло где-то в отдалении проклятое орудие и, видимо, накрыло наконец неистового одиночку наверху; во всяком случае, после взрыва никто уже не слышал его безумных выкриков и немецкие пехотинцы, до этого то и дело косящиеся на смертоносные окна верхнего этажа, заметно оживились. Не дожидаясь выстрела из танка, Сергей бросился в сторону, к единственному кроме него уцелевшему на этой стороне солдату; едва он успел упасть рядом с полуоглохшим бойцом, непослушной рукой старающимся забить новую обойму в горячий автомат, как танкисты вогнали снаряд почти в самое основание стены, за которой прятался Сергей. Несколько межэтажных перекрытий от сотрясения обрушились, немного помедлив, словно нехотя, завалилась внутрь здания и несущая стена; Верхняя ее часть чудом удержалась, и в фасаде образовалась жуткая двухэтажная арка, вызывающе обнажившая уродливое, искалеченное содержимое брошенных квартир. Обливаясь грязным потом, порывисто дергая скользкие рычаги, отчаянно мешая русскую и немецкую брань и уже ничего и никого вокруг не слыша, не выдержавший напряжения молодой водитель в нарушение всех инструкций пустил грозную машину прямо в дом. Танк, порская прозрачными выхлопами и корректируя направление короткими поворотами, при которых пыльные гусеницы его особенно громко и пронзительно лязгали, покатил в пролом, наугад стегая пулеметными очередями размытые дымом руины. Следом за ним, стараясь держаться поблизости и укрыться за броней, рванули вперед одуревшие автоматчики.
- Ну что, пошумим напоследок? – крикнул Сергею молодой боец, зарядивший, наконец, автомат и, размазав ладонью грязь по потному, гладкому, безусому и безбородому еще лицу, быстро пополз к пролому, переваливаясь на камнях и ловко вытягивая из-за ремня длинную гранату.
- И если пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо Ты со мною... – донесся до Сергея разорванный прерывистым от напряжения дыханием голос уползающего в дым человека.
В это время танк с ревом и рычанием уже взбирался на им же самим сотворенный завал. Маленькая подвижная башня уже показалась внутри здания и опасливо завертелась, когда пол не выдержал, и танк быстро провалился в подвал, разом осев вместе с грудой обрушенных перекрытий и стен. Плюющий выхлопными газами зад машины задрался вверх, гусеницы продолжали вращаться, выбрасывая вверх куски кирпича и щепу. Сюда и швырнул со всего размаха свою гранату незнакомый Сергею гвардеец. Мощным взрывом разворотило не слишком прочную здесь броню танка, разметало на минуту растерявшихся и столпившихся вокруг автоматчиков. В дыму и грохоте потеряв из виду своего напарника, Сергей принялся расстреливать смешавшихся пехотинцев, когда вдруг чьи-то сильные цепкие руки обхватили его сзади за шею и завалили лицом на каменистый мусор; грузное сопящее тело навалилось на него, теплые брызги чужой слюны или пота липко упали на щеку и висок, узкое длинное лезвие медленно проскользнуло под ребро. В багровом тумане, застилавшем выпученные глаза, он успел еще разглядеть несколько пар тревожно топчущихся на месте сапог; услышать напряженное, хрипло брошенное по-немецки:
- Уйди! Уйди, отойди, говорю!
Мучительно давящий груз сполз с него, горячее лезвие выползло из глубокой раны, освобождая путь бойко рвущейся наружу, омерзительно теплой, крови. Упираясь перед собой ватными руками, Сергей попытался приподняться и перевернуться, когда короткая очередь прошила его заполыхавшее на долю секунды тело, и, не успев закрыть глаз, он погрузился в глухую, вязкую темноту.
Немцы сновали по всему дому, перестраховываясь, бросали гранаты в пустые комнаты, тщательно проверяли каждый закоулок, каждый завал. Молодой сержант в одной гимнастерке с закатанными до локтя рукавами (перед боем он всегда где-то бросал свою шинель, а после каким-то образом всегда умудрялся вновь отыскать ее), с тусклым крестом на левом кармане и скорбно-сосредоточенным выражением на красивом гладко выбритом лице спустился в подвал вместе со своим поредевшим отделением. Теперь здесь стало значительно светлее, и настороженные солдаты сразу разглядели помещение. Проваливший каменистую груду танк раздавил оглушенного взрывом солдата, что отстреливался отсюда через бойницу, и нескольких женщин, поспешивших оттащить ерзающего на полу, охватившего ладонями окровавленные уши парня; вместе с ними были погребены несколько раненых, еще нескольких добило отдельными, упавшими позже обломками потолка. В углу лежало окровавленное тело мальчика. Его убило взрывом одной из гранат, которые перепуганные немцы принялись бросать в подвал через широкие, зияющие щели между осевшей грудой и уцелевшим полом-потолком. Оплакивать мальчика было некому – мать его тоже лежала на полу, разбросав в стороны тощие жилистые белые ноги, - ее не успели прибрать и аккуратно положить рядом с сыном. Ржавые трубы и котел были измяты и порваны; на пол падали крупные редкие капли - остатки проржавелой грязной воды. Выжившие жались по стенам, сохраняя гнетущее, подавленной молчание, нарушаемое лишь приглушенным бормотанием одной свихнувшейся женщины, качающей на руках умершего во время боя ребенка. Тяжелораненые красногвардейцы, уложенные в другом конце, за завалом, не издавали ни звука.
- О, господи! о, господи! – горестно сокрушаясь, грязный низкорослый боец медленно подошел к мертвому телу, склонился над ним, продолжая причитать, оправил на покойнице задравшееся платье и обвел потерянным взглядом стоящих и сидящих вдоль стен. Когда он обернулся на продолжавшего молчать сержанта, в глазах его стояли слезы. Другой солдат, все это время пристально, слегка прищурившись, осматривал стены и теперь ставший таким опасным потолок подвала, уверенно направился к дымящемуся танку, толкнув на ходу стоящего на коленях товарища:
- Ладно, рохля, успокойся. Наших сколько полегло... – мрачно бросил он и стал взбираться по осыпающейся груде к разогревшемуся от близкого пламени люку на свороченной башне.
Не меняя выражения лица, сержант осторожно прошелся по подвалу, покосился на неподвижного мальчика и по-русски, со страшным акцентом спросил, обращаясь к женщинам:
- Ранен? Раненые есть?
В звучном голосе его слышалась робкая надежда. Никто не ответил ему. Он стал проходить вдоль выстроившихся в ряд старух и женщин, тупо повторяя перед каждой свой вопрос, с каждым разом все надрывнее и неспокойней, и, не дожидаясь ответа, проходил дальше и пристально заглядывал уже в другие опустошенные глаза. Голос его дрожал все сильнее; надежда превратилась в отчаянную мольбу. – Есть раненые? Раненые есть?..
Дойдя до хорошенькой молодой девушки, равнодушно смотрящей перед собой, он почему-то ничего не сказал, лишь молча вглядываясь несколько секунд в это юное, красивое, несмотря на худобу и нечистоту, лицо. Девушка вдруг как-то странно повела плечом и, взглянув, наконец, в глаза сержанту, проскользнула между ним и переминающейся рядом старухой и спокойно направилась к выходу. В подвал тем временем спустилось еще несколько усталых рядовых, некоторые уже были пьяны, но никто не остановил ее, и она, взобравшись по лестнице, свернула в знакомую комнату, сорвала с кровати засыпанное известкой и какими-то ломкими, занозистыми рейками покрывало и уткнулась лицом в пахнущее покойником сырое белье. Убийственная, гнетущая тишина, на некоторое время воцарившаяся в подвале, да и во всем доме, быстро сменялась отрывистыми репликами, сливающимися в один неясный гул, короткими командами, смехом, суетливой возней накапливающихся в доме, спешно готовящихся продолжать наступление немецких солдат и младших командиров.
Кто-то грузно, тяжелыми шагами вошел в квартиру и остановился на пороге комнаты. Девушка оглянулась: перед ней стоял не сержант, а какой-то широколицый, загорелый, не похожий на немца пехотинец в длинной распахнутой шинели и кожаных перчатках с обрезанными пальцами. Только что он побывал в подвале, где долго рассматривал мертвый танк, при этом выразительно присвистывая и почесывая взъерошенный затылок. Теперь, увидев перед собой молоденькую русскую красавицу, он снова присвистнул - немного тише и как будто осторожнее, чем когда увидел последствия провала боевой машины – и направился к ней, не отводя глаз от хорошенького лица и одновременно роясь сильной рукой в своем потертом ранце.
- Наташа? – с плавающим ударением, коряво произнес он, плюхаясь задом на кровать. Еще в прошлом году, на Украине он оставил первую свою русскую подругу, и с тех пор все привлекательные русские женщины вызывали в его памяти это милое имя.
- Наташа? – затараторил он, слащаво улыбаясь, - Красиво! Очень красиво! Хлеп, сахар, галеты, мясо!.. – зашуршал он в недрах видавшего виды ранца. – Хорошо! Красиво!..
В другой руке он цепко держал открытую помятую алюминиевую флягу. Вспомнив о ней, он жадно отхлебнул, поморщился и, не разжимая губ, замычал что-то, выразительно кивая и размахивая флягой в воздухе. Девушка приподнялась на постели, остановила его метущуюся руку, плавно вытащила из его пальцев сосуд и сделала несколько щедрых, звучных глотков, сильно сморщившись, но не кашляя.
- О-о-о! – состроив довольную восторженную мину, немец как-то наивно, по-детски хлопнул несколько раз в ладоши, засмеялся, а затем, резко замолчав, грациозно наклонился и крепко поцеловал ее в губы, быстро внедрившись уверенным языком в жаркий влажный рот обнявшей его девушки. Поворочав крепкими плечами, он ловко освободился от шинели; упакованные в потертую черную кожу ладони смело скользнули под измятую юбку, раскинули длинные теплые тонкие послушные девичьи ноги. Наступление продолжалось – он торопился.
2000 г.
Мужские игры
© Copyright: Сид Брутал, 2002
Свидетельство о публикации №202030600039
Свидетельство о публикации №202030600039
Рецензии
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.