Плац

На входе случился конфуз. Пройдя по набережной мимо шумного филфака и свернув во дворик музея, Леша у самых дверей встретил почти всех французов.
– Мутня китайская, –  пожаловался Франсуа-барабанщик. В миру, будучи Гришей, он тоже был барабанщиком, или “ударником несоциалистического труда”, как сам представлялся, работал в роковом ансамбле, который появлялся время от времени в каких-то клубах. На многих французов он производил не самое приятное впечатление, но зато хорошо стучал во французский барабан, что в строю – вещь немаловажная.
– Осаду держим, – своим уникальным, трескучим баском сообщил вечно серьезный и вечно высокий Юрист. – Черный закрыт, Алексей. Через верх не пускают – экскурсия.
– А Сан Саныч? – спросил Леша, пожимая руки. Вопрос был дежурный, поскольку по субботам Сан Саныч отвозил свою дочь на большой теннис и возвращался в музей уже к самому началу. На этот раз, очевидно, он забыл предупредить мадам начальницу, что следует ждать вторжения французов. – Кто на цепи?
– Годзила, – ответил старичок с диковинной – дворянской, как он сам утверждал – фамилией Чаплин. К французам он пристал совсем недавно, но униформистский стаж уже имел немалый. Говорили, что начинал он у эсэсовцев, потом перетек к русичам, теперь вот – увлекся бунопартизмом. Был он низенький, носастый, сиплоголосый. В строю прославился как неутомимый до занудства хохмач.
– Говорит, – продолжил Чаплин. – Чтобы пройти, нужно документы предъявить – из психдиспансера. Распоряжение министра культуры! А то в Москве в Третьяковской галерее один ненормальный картину чуть не съел.
– Пойдем, – сказал Алексей, не слушая.
– Да не получится ничего, я пытался!.. – махнул рукой Юрист, но вслед за всеми отправился на штурм – в небольшой холл, охраняемый бритым исполином в темно-синей форме, который, отложив рацию и облокотившись на деревянную стойку, выскребывал ложкой остатки йогурта из маленького пластикового стаканчика.
– Если бы он знал, из чего этот йогурт делают… – хмыкнул в сторону Рома. В жизни веселый коротышка Рома был хозяином нескольких ларьков, продавал кисло-молочные продукты и вообще, вел серо-криминальную торговую жизнь. Можно было догадаться – по некоторым телефонным разговорам, обрывкам фраз – что он связан и с лихими бойцами петербургского рэкета, но – по большому счету – французов это мало волновало. Темнолицый Рома – обеспеченный и благополучный – не задавался, да еще снабжал хорошо оплачиваемыми заказами других униформистов, поскольку сам делать обмундирование не умел и смыслил в нем плохо.
Алексей хорошо знал почти всех охранников музея. Он давно был знаком с Сан Санычем – когда группы еще и в помине не было, а каждый жил где-то в отдельности, не разумея ничего настоящего и уныло нарезая на разделочной доске бытия холодный и несвежий огурец трудовых будней. Исполин был незлобливым, безобиднейшим существом. Он покивал, но пропустить все-таки отказался – боясь праведного гнева Инны Генриховны, директора, полковничьей вдовы, которая фундаментом мироздания считала дисциплину и субординацию.
– Не могу, ребят. Наша полковая командирша за самоуправство сикирнет. Ты бы с ней поговорил…
– Значит, я пройду?.. – Леша сделал движение в сторону лестницы.
– Иди, только один, – махнул рукой исполин-охранник, глянул наверх, где на площадке стояла билетерша, и, пользуясь ее невниманием, метко забросил пластмассовый стаканчик в мраморную урну, расположенную в углу холла в нескольких шагах от поста. – Иди, иди…
Алексей махнул друзьям рукой и заторопился вверх по лестнице.
– У меня денег на коммунальщиков нет, сегодня-завтра телефонию всю отключат, а ты меня такой ерундой отвлекаешь, – первым делом отчитала Инна Генриховна, открывая большим ригельным ключом дверь своего кабинета.
– Инна Генриховна, вы нас простите, просто Сан Саныч забыл. Мы тихо-незаметно, в подвальчик, как обычно.
– Уж мне этот Обичкин, – проворчала Инна Генриховна, обходя вокруг своего рабочего стола. Стол был старинный, с зеленым сукном и солиднейшими деревянными ножками, да такой большой, что маневр маленькой женщины с крашеной ядовито-желтой макушкой напоминал путешествие Колумба в Индию через Атлантический океан. – Какой год уже терзает с этими вашими играми. Я только не понимаю, вы ведь уже взрослые мужики, а все ерундой какой-то занимаетесь. Наверное, и в армии-то настоящей не служили.
– Ну почему же, служили, – мягко улыбнулся Леша.
– Что-то я сомневаюсь, очень сомневаюсь. Зачем вам это нужно, а?
– А зачем нужен ваш музей?
– Музей! – грозно повторила Инна Генриховна. К этому моменту она как раз завершила свой маневр, и теперь ее и Алексея разделяло огромное, как футбольное поле, пространство зеленого стола. – Музей! – торжественно повторила она. Чувствовалось, что ее задели за живое. – Музей, мальчик, это история, тебе, как историку, этого не знать!
– Может быть, мы – тоже история. Ожившая, – Леша опять улыбнулся. – С живыми экспонатами.
– Вы – история! – она рассмеялась. – История! Какая вы история, вы дураки молодые, вроде этих, толкинистов… Ладно. Идите. Только черный ход я вам не открою – пойдете через верх. Но чтоб вас не слышно и не видно было – чтоб дети даже носом не повели! У меня там экскурсия школьная. И если хоть что, так вышибу и вас, и Обичкина, навсегда…

* * *

Торопливо спускаясь по лестнице, Леша энергично замахал друзьям рукой, но охранник-исполин опять преградил дорогу. И только когда Инна Генриховна безмолвным Каменным Гостем появилась на площадке мраморной лестницы и лаконично кивнула головой, французов пустили. Проходя мимо нее, каждый со смирением и благодарностью опускал взгляд. Еще некоторое время двое провожали группу пристальными взглядами – маленькая властная женщина с ядовитой макушкой и щекастый мужчина с тонкими неестественными губами, в пышном, как политические программы, парике и в массивной позолоченной раме. Впрочем, последний смотрел не столько на людей, сколько на дверь, которая как раз располагалась против него, – смотрел уже не одно столетие, словно в этой двери скрывалась разгадка тайны философского камня, термоядерной реакции и генома человека.
Едва Инна Генриховна скрылась за дверью, Гриша скрючился от беззвучного смеха. Рома, потеряв музейный тапок, который только напялил на ногу, поднял его и запустил в Юриста. Серьезный Юрист не отреагировал – отреагировал Васенька, самый младшенький в группе. Тапок полетел обратно в Рому, но угодил в стену как раз недалеко от экспоната номер 158 – больших старинных часов работы Фламандских мастеров.
– Тихо вы! – шепотом прикрикнул Алексей.
Но группу охватило такое неудержимое, такое искреннее и такое бешеное веселье, что даже сам он не мог ему не поддаться.
Французы затрусили по залам. Некоторым достались тапки без резинок, и приходилось скользить по начищенному паркету. Мягкий шорох нескольких пар ног и абсурдные веселые гримасы придавали перемещению друзей какой-то фантастический образ. Смешно размахивая руками, мужики спешили ко второй лестнице, которая вела в музейный подвал… А за спиной был человеческий голос:
– Эту кровать хозяин дворца приобрел после смерти второй жены. Есть свидетельство близкого друга князя – Константина Павловича, о котором я уже упоминала, что в те времена князю плохо спалось и старую кровать он приказал сжечь по дворе.…
Говорившего не было видно, эхо уносило слова под своды – и казалось, что голос жил сам по себе – был частью этого старого, старого дома.
Спустившись по лестнице, они уже не слышали экскурсовода. Звук шагов стал четкий, влажный. Алексею нравился этот подвал – с его сводчатыми дверными проемами, маленькими окошками под самым потолком, с его необъяснимым запахом свежераспиленной древесины и миносским лабиринтом коридора. Что-то старинное, что-то вечное наполняло душу в этих полуподземных стенах, и сердцем овладевала сладкая тоска.
Кажется, что-то похожее чувствовали и другие. Когда вошли в помещение, служившее раздевалкой, никто не заговорил. Рома торжественно хлопнул по плечу мундира, накинутого на деревянную болванку. Безмолвно прошли, стали спокойно разбирать вещи. Алексей сбросил рюкзак, сел, огляделся. Лица у всех были странные, бледные. Гриша чикнул зажигалкой, ища что-то в своей сумке. Глаза блеснули в подвальном полумраке.
Потом, в полной тишине, громогласно заговорили сами стены:
– Ну что, господа казарменные, готовы? А градусов-то пронзительно мало. Ха-ха-ха!..
Через мгновение в помещение показался Сан Саныч, усатый, красный с улицы, улыбающийся и насмешливый.
– Ну что, господа казарменные, вива ля Франс?
– Вива ля Франс! – ликующими голосами отозвались французы. Трескучий басок Юриста прозвучал отдельно, ясно – и так по-детски искренне, что все улыбнулись.
– Вива ля франс! – уже один гаркнул Юрист, потрясая в воздухе своим угловатым кулаком. – Вперед, французы!

* * *

На плацу всегда одолевало желание снять громоздкий кивер. Поначалу Леша напрасно надеялся, что привыкнет к этому цветочному горшку на голове. Даже дома ходил в сем головном уборе – в качестве тренировки. К униформистам он причалил меньше года назад. Среди всех военных историков, или военных истериков, как называли они себя сами, больше всех приглянулись французы – туда зазывал Сан Саныч. Была в французах какая-то изюминка, какой-то секретик, какое-то пикантное сочетание элегантности, ума и бесшабашности… Упертый, въедливый Алексей за год докопался до всего, во всем разобрался, догнал и перегнал остальных и приобрел среди истериков немалый авторитет.
Но к киверу привыкнуть было невозможно. Казалось, будто на нем уселась огромная волосатая обезьяна – и, вцепившись, раскачивается из стороны в сторону. Поневоле начнешь завидовать Васеньке, который по молодости да по малоопытности ходит пока в нестроевом покалеме – тряпичном «торте» (и тот дался малышу с огромным трудом – весь полк советами замучил). Правда, в бою эта вещица вряд ли обережет от осколка. Так же как и офицерский би-корн Сан Саныча – черная двууголка внушительного вида и феноменального неудобства. Прошлое Бородино случилось дождливое, по самые гланды хлебнули исторической правды, но Сан Саныч выглядел несчастнее всех – два «водосточных канала» его би-корна беспрестанно выливали накопившуюся воду на плечи.
– Мосье Жак! Что это вы там стоите, будто раздумываете? – издевательски поинтересовался у Леши довольный Сан Саныч. В жизни вежливый интеллектуал, на плацу он любил употреблять выражения погрубее:  – Не напрягайтесь, судя по вашим сегодняшним действиям голова и зад у вас поменялись местами по взаимному договору. А вы, мосье Франсуа. Что это у вас с лицом?
– Лицо! – вытянувшись, рявкнул Гриша.
– Это я вижу, хоть и с трудом. Я спрашиваю, что это у вас за волосяной покров?
– П… отращиваю! – невозмутимо крикнул Гриша.
Довольный Сан Саныч покосился на раскрытую форточку директорского кабинета.
– Да-а, – с расстановкой, по-командирски проблеял он, насмешливо осматривая строй. – Казарма-с…
Он прошелся влево-вправо.
– Вы, господа, сегодня капусты, что ли, квашеной наелись? Она вам превосходно заменяет серое вещество. Будете ходить по плацу, пока подошвы не стопчите. Я вас на Бородино таких отпустить не могу – так что забудьте о розовых тортах и женских панталонах. Итак…
И, осклабившись да показав ровные мелкие зубы, Сан Саныч по-французски отчеканил команду. В средние века он, наверное, стал бы инквизитором – столь явно музейный экскурсовод демонстрировал на плацу свою склонность к садизму. Гриша поправил широкую белую пантальеру, на которой висел большой армейский барабан, выдал дробь – и французы зашагали на месте, потихонечку стали перестраиваться.
Леша ощутил легкий толчок локтем – это шагавший справа Франсуа слишком усердно молол руками при перестроении. Толчок повторился, но уже сильнее. Леша скосил глаза, и у видел, как Гриша коротко кивнул в сторону музейного подвальчика. Там у дверей в подвал стояли Ольга и маленькая Мила.

* * *

Исполин охранник, проводивший девчонок, махнул рукой на французов и скрылся за дверью. Мила поймала взгляд Леши, махнула рукой… Алексей перехватил ружье, кинул к себе на плечо, вместе со всеми оборотился на сто восемьдесят градусов, не прекращая выстукивать по брусчатке ногами.
Леша вспомнил, что у маленькой Милы сегодня день рождения.
Мила влюбилась в Леху с первого взгляда, стоило ему только появиться в их доме. Влюбилась по-настоящему, по-детски, не ковыряясь в себе, не высчитывая, просто – как и должен влюбляться десятилетний ребенок. Леше было стыдно перед ней. Так бывает стыдно благодушному пенсионеру, прикармливающему на лестнице изъеденную язвами дворнягу, – за незаслуженную собачью преданность, купленную объедками… Ольга держала младшую сестренку и спокойно смотрела на пыхтящих в строю мужиков. Леша не позволял себе взглянуть на нее, и лишь уголками глаз ловил ее размытый, любимый силуэт. «А есть ли у нас любовь?» – пришла в голову неожиданная мысль. Раньше Алексей никогда не задавал себе таких вопросов.
Через четверть часа Сан-Саныч остановил французов.
– Да, господа! – протянул он разочарованно, зловеще прохаживаясь перед французами, в очередной раз застывшими в строю. – На Бородине второй полк егерей-конскриптов будет всеобщим посмешищем. И перестреляют вас там всех как голубей. Чего стоят хотя бы телодвижения мосье Мишеля. Мосье Мишель нам вздумал в строю хип-хоп устроить? Иначе маневры вашего зада не назовешь. Невесте своей будете показывать, а у нас тут армия!
– Невесты мне сами показывают, господин лейтенант! – ответил коротышка Рома.
– Поэтому и лицо у него такое перекошенное, – пояснил Чаплин и, по привычке, кивнул – дернул головой, выпятив морщинистый подбородок.
– Разговорчики! – взбесясь, заорал Сан Саныч, мгновенно теряя все свое добродушие. – Мое вам слово, никто отсюда не уйдет, пока не сделаете полный круг без единой ошибки… До утра продержу…
Зверел Сан Саныч совсем по-настоящему.
По его команде Гриша ударил в барабан. Леший в сотый раз бросил ружье на плечо, зашагал на месте и повернулся на сто восемьдесят градусов.
Сан-Саныч тоже заметил Лешиных гостей, но не прервал строевые занятия.
Из строя выхода нет. Это – правило.

* * *

Капитан больше не делал перерывов. Через час дроби поселились в ушах, уже не прекращаясь, даже когда Гриша опускал свои палочки. Кивер съехал на бок и еле держался. Куда идти, с кем меняться местами, кому смотреть в затылок, как перехватывать четырехкилограммовое ружье – Леша уже ничего не понимал. Под конец команды Сан Саныча перестали различаться и стали походить на рев товарного поезда, проезжающего пригородную платформу.
А каково было им, настоящим, живым воякам, которых с двухдневного перехода бросали прямо в бой – да где не десять человек, а тысячи тысяч!..
Леша вышагивал свое и даже не смотрел на девчонок. Ольга стояла неподвижно, не сходя с места. Он знал, что она очень тяжело переносит холод и страдает. В какой-то момент, когда Леше показалось, что Ольга именно сейчас развернется и уйдет, Сан-Саныч посмотрел ему в глаза и беззвучно задал вопрос. И взглядом Леша ответил: нет.
Из строя выхода нет. Это святое правило. Кивер – словно шапка-невидимка. Надел – и нет проклятого мира: ни родственников, ни любовниц, ни улиц загаженных, ни дряхлеющего Петербурга. Нет даже тебя – сына, историка, гражданина какой-то федерации. А есть солдатский строй, французский флаг и твой командир – да не Сан Саныч, несчастный валютный экскурсовод, а Жюль, капитан великой и могучей армии Наполеона, которой суждено бравым строевым шагом пройти по всей Европе, примять траву английских, немецких и русских лужаек.
Дурак, кто не понимает этого. Для кого все это – лишь фетишистская игра с поддельными ремнями и аркебузами.
Ведь это – не игра. Это – другая реальность. Это – реализованная мечта человечества о машине времени и вечной жизни. Это – религия.

* * *

И вот наконец Сан Саныч в последний раз остановил строй, прозвучала долгожданная команда «вольно, господа», и все гуртом поплелись к скамеечке – единственному сооружению во дворе, представлявшему инженерную мысль ХХ века – чтобы там, по обыкновению, достать из ранцев железные кружки, чтобы явить из складок одежды образца начала прошлого столетия современные бутылки с прозрачной, преломляющей свет жидкостью, с желтенькой крышечкой из тонкого металла.
Леша, отделившись от всех, остался на месте, расстегнул подбородник и снял наконец громоздкий кивер. С момента появления Ольги и Милы во дворе музея прошло, наверное, часа полтора.
– Ну что, господа, каково? – смеялся за его спиной Сан Саныч. – На сегодня хватит вам пистонов.
Гриша начал хвастаться каким-то французским историческим журналом шестьдесят седьмого года, якобы приобретенным чуть ли не на самих Елисейских полях и за огромные деньги привезенным из-за границы специально для него.
– Там есть все, – тянул за спиной счастливый обладатель бесценного журнала. – Натура. Полный текст регламента этого, черта, Бардена, а? С подробными картинками. Откровенный ништяк.
– Так принеси, посмотрим… – гудели под колокольчики стаканов истерики.
– Э-э-э, нет! Уведете сразу, сволочи.
– Так ты ведь сам по-французски не того?..
– Ну и ладно. Будь спок, со словарем переведу.
Мужики громко засмеялись.
Ольга стояла у стены, кажется, в той же позе, что и все эти полтора часа. Ее замерзшее лицо побледнело, кожа стала пористой, некрасивой. Она мерзла, но стояла и ждала его. Леша почувствовал жалость. Мила стояла рядом с Ольгой и исподлобья, не по-детски серьезно смотрела на Алексея.
Он зажал кивер под мышкой и медленно подошел к ним.
– Ну, привет.
Слово получилось фальшивое, стыдное. Ольга горько усмехнулась, без слов развернулась и пошла прочь, ведя Милу за собой. Леша смотрел ей вслед, будто видел в первый раз.
Он догнал ее уже на ступеньках в подвальчик. Она остановилась, обернулась. Не стесняясь Милы, прижалась на мгновение к нему всем телом и страстно поцеловала холодными, нежными губами. Потом Ольга отстранилась и заглянула ему в глаза.
– Я не могу так. Ты три недели не звонил.
– Я был занят, – уронил Леша и пожалел о своих словах еще до того, как отзвучал последний слог.
– Прощай, – твердо сказала она. Еще мгновение любовь и жалость были на ее лице, потом оно в одно мгновение стало каким-то безличным, равнодушным.
Ольга ушла.
Леша понимал, что – навсегда. Эти полтора часа были прощанием.
За спиной, наверху, где-то далеко над землей Рома громко спрашивал у Сан Саныча:
– Думаешь, можно манерку из тыквы?
– Да можно, наверное, – отвечал экскурсовод медовым от водки голосом. – В прошлое Бородино встретил одного, с тыквой. Правда, она у него от дождей размокла да сгнила. Сушить надо хитро как-то… А ты что это, решил не умением, так экипировкой? И не надейся – никаких поблажек за тыкву! Ха-ха!
Леша поднялся по лестнице и вернулся на плац.
Плац был просто мощеным брусчаткой, скрытым от посторонних взглядов музейным двориком.
Мужики на скамейке, одетые в костюмы французских солдат времен Наполеона, уже допивали остатки водки.

Санкт-Петербург
2001-2002