Полнота жизни

 

Реваз был напуган. Он пропах страхом. Для него я был  тем, кого быть не может. И он меня боялся. Возможно по этому меня  кололи наркотиками  все время пока везли.  Потом в каком то  складе, пропахшем    тухлятиной, меня били. Что-то требовали рассказать, громко ругались между собой.  Тело, превратившееся в  один сплошной кровоподтек,   онемело и отказывалось повиноваться. Даже если бы я хотел им что-то рассказать, я бы не смог. Не смотря на полное сознание,  губы меня не слушались.  Иногда  боль прорывалась сквозь ватное онемение, и тогда я кричал, выл, даже пытался сопротивляться.  В конце  восьмого дня я не смог есть самостоятельно, меня  пытались кормить насильно, но у  них ничего не получалось. За эти восемь дней я сменил уже  три места пребывания. Сначала это был овощной склад, потом  старый заброшенный ангар, потом кирпичный дом в два этажа. Я видел их только мельком, когда меня  вытаскивали из багажника автомобиля. Но все эти три места были лучше, чем багажник.  Холодный, продуваемый всеми ветрами,   маленький  ящик все чаще казался  мне   гробом.
Мне казалось, я был готов к смерти. Я столько видел ее в своей жизни, видел ее как снаружи, так и изнутри. Но я никогда не заглядывал за ее порог. Я ни когда не смотрел по ту сторону, сначала я думал, что мне это не нужно, но оказалось, что я боялся. Иногда, я вспоминал Евгения,  Анну, мать, всех кого я любил, и тогда   жгучая ярость вскипала во мне, она прорывалась всполохом  среди  полной беспомощности, и   я вспоминал  кто я и для чего я здесь. Ветра собирались вокруг того места, где я был, рвали крыши с домов. Стекла летели   к чертям, земля  ходила волнами. Люди вокруг, хватались за оружие, и мне приходилось  вновь смирять себя и ждать. После таких случаев меня вновь   кололи наркотиком,   бросали в багажник и перевозили на новое место.
Однажды я подумал, что меня в нем забыли. Машина долго стояла на обочине, какой-то проселочной дороги. Меня охватил панический ужас, я не был готов к тому, что останусь здесь навсегда, меня должны были от суда вытащить. Ослабевший, охрипший я стал кричать, насколько хватало сил, стучать по корпусу машины. Наконец к ней подошли несколько человек.  Багажник открыли, меня вытащили и поволокли к какому то врытому в землю строению, не то  погребу, не то бункеру. Железная дверь заскрипела, меня втолкнули в  темноту и сырость , пропахшую тем запахом, который сопровождал меня всю дорогу. Это был запах человеческого пота, испражнений, и смерти.
Пол был земляным и влажным. Но не везде. Идя по стене, ориентируясь по маленьким щелочкам света, что сочились  сквозь не плотно прилегающие  двери, я вышел на сухое место и наткнулся на  гору  почти истлевшего тряпья.
Тихий, хриплый голос спросил меня:
- Чего тебе надо, сынок.
- Кто ты?
- Я? – вопрос у говорившего вызвал легкое удивление, - мои дети меня звали мама Люба, здесь меня зовут, - тут голос ее прервался, и мне показалось,  что  Люба отвернулась.
Я присел рядом и в темной куче  лохмотьев увидел лежавшую старую женщину. Ее сухое маленькое тело  сжалось в самом углу, оно натягивало на себя жалкое подобие одежды, пытаясь сохранить последние крохи тепла.
- Давно ты здесь? - Она вздохнула и,  мне показалось, что улыбнулась.
- Очень, мне кажется  очень давно.
- Кто тебя так?
- Люди, сынок, люди…
- За что, - ответом мне было молчание. В темноте я, наконец, смог разглядеть ее лицо. На худом, обтянутом кожей черепе, святились  мягкими, темными звездочками глаза. Кое как, расправив лохмотья, в которые была укатана   Люба, я  укрыл ее получше, подложил под голову несколько тряпок.  В углу бункера, стаяла  железная консервная банка. Сверху в нее капала вода, которая по утрам собиралась на потолке. Взяв ее, я попытался согреть воду  в руках, облизывая пересохшие и потрескавшиеся губы. Потом поднес воду к губам женщины и  стал ее поить. Люба  пила очень трудно, видно было, что она в крайней степени истощения. Гортань уже не воспринимала ничего, и глотать было  трудно. Но, вода явно ей помогла, она снова  улыбнулась, скорее глазами, чем  лицом.
- Спасибо милый, я то сама уже не дотянулась бы… спасибо. А ты милый что тут? Подойди-ка поближе я уж и не вижу почти.
Я наклонил  лицо ближе к ней и она, подняв одну руку, самыми кончиками пальцев стала водить по моему лицу.
- За что же это тебя так, родненький? Ты еще так молод, ты еще так силен, тебе столько жить еще на свете. Я то уже старая, я уже много пожила, много повидала.  Замужем была, сыновей родила, потом сыновей и мужа потеряла. Что еще может искать человек на этом  свете, переживший своих детей?
- Не говори так,  ты еще будешь  жить долго, ведь война когда ни будь кончиться…
- Война? Да война  когда ни будь, утихнет, как и много раз до этого. Люди посадят здесь  инжир, яблоки, сады… и земля, пропитанная кровью, будет богатой  и щедрой. Но без меня, сынок, без меня…
- Ты отказываешься от своей жизни…
- Моя жизнь… Да ты присядь  рядом , сядь. Я так давно не видела людей. Меня забыли здесь.  Даже тюремщики перестали ко мне ходить. Они, наверное, думают, что я  уже умерла…
Она  на долго замолчала,  дыхание ее стало не ровным и частым, глаза  засветились в темноте, руки стали беспокойно одергивать лохмотья на  груди.
- Что там, на улице?
- Осень.
- Знаешь? А когда я выходила замуж за Вахита, тоже была осень.
- Какая она была, ваша свадьба?
- О! Что ты!  Все село  пришло к нам на свадьбу. Моя мать  плакала всю дорогу, пока меня везли. А небо, какое  яркое в тот день было небо,… Я помню, даже,  какого барашка приготовили в тот день. Отец Вахита, ходил гордый, в глазах так и светилось счастье. А мы сидели рядом  смущенные, с красными ушами. Я помню, у меня тогда ужасно затекла спина, зато потом…
- Что потом?
- Потом было много  всего. Когда я была беременна первенцем – Гришкой, у меня был жуткий токсикоз. Меня мутило так, что соседки только головами качали. Исхудала, с лица спала, Вахит и сам извелся на меня глядючи.  И это продолжалось  целых пять месяцев, зато  потом! Я носила свой непомерно огромный живот как  целое сокровище. Я, наверное, светилась, когда шла по улице, уперев руки в поясницу.
- Скажи мне, как это – родить ребенка, его растить?
- Миленький мой. У тебя есть мать?
- Да…
- Она жива?
- Да.
- Почему ты не с ней?
- Я… я ушел, просто мне… надо было уйти.
- Эх дети, дети, вы порой так жестоки к нам. Что может быть дороже для матери,  чем родное дитя? Что может больше радовать ее, чем радости ее ребенка, что может ее больше огорчить, чем его горести?  Если сможешь, сынок, сделай счастливой свою мать, обещай мне это. Слышишь?
- Обещаю.
- Ты знаешь, я почти не вижу тебя, но я  почему-то верю тебе, ты так и сделаешь…значит, мать вырастила тебя настоящим человеком.
- Человеком?
- Да  сынок. Я тоже старалась  вырастить своих сыновей людьми. Боже мой, как я кричала, как я кричала, когда рожала своего первенца. И парень у меня родился бойкий, горластый, здоровенький. Как сейчас помню. Принесли мы с Вахитом его домой, сели   под  деревья. Он его в руках держит, словно  перышко,  вроде как  боится, что ветром унесет, сюсюкает с ним, и такое счастье в его глазах.
- Сколько у тебя детей?
- У меня было еще два мальчика. Знаешь, это очень трудно растить сыновей. Иногда я хотела, чтобы у меня в доме была еще и девочка, но  так  сложилось. Я работала учительницей русского языка и литературы в   нашей  школе. Дети были разные, и хорошие и трудные, и дома у меня    было  трое сыновей,  может быть, тогда я тоже была счастлива. 
- Как ты оказалась здесь?
- Когда начались погромы, мы ушли из  дома.  Я прожила в нем много лет. Вахит строил его своими руками. Каждый камушек в нем это день нашей жизни. Потом Вахита ранило в ногу и в спину. Осколки прошли   не так глубоко. Мы смогли вернуться. Дети  втащили его в наш дом, но он был разграблен и разрушен. Крыша в спальне была проломлена, из мебели ничего не осталось, все пожгли. Тогда я сказала Грише, старшенькому моему, чтобы  тащили отца в погреб. Погреб мы еще раньше завалили ветками, чтобы случайные люди не нашли Нам тогда повезло. Если бы не те припасы в погребе, что мы делали с Вахитом… Там было вино. Я напоила его вином, а потом взяла две керосиновые лампы и положила на них кинжал. Сверху насыпала пороха из тех патронов, что были у нас в тайнике, и  ждала, пока порох вспыхнет. Потом  раскаленным ножом, схватив его тряпкой,  вытаскивала те осколки из ноги Вахита, которые  можно было  извлечь и прижигала раны. Он почти не кричал. Зашивал Вахит себя сам. Из дома дети притащили иглу и нитки. Вахит в свете керосинок  морщился, но шил сам себя. Меня уже ноги не держали…
Так прошло почти  три месяца. Сыновья особенно двое старших ходили   к  знакомым, которые еще остались вокруг и пытались выпросить или заработать хоть немного  еды.  Вахит стал оправляться, заражения  не было и раны, хоть и с трудом, но заживали. Однажды я  тоже вышла  на улицу, и пошла, смотреть  тот госпиталь для солдат, который, по словам сыновей,  поставили в нескольких километрах. Я надеялась  привести врача. Конечно, врача мне не послали, но, какой-то парень, из местных, узнал меня. Переговорил, с солдатами и мне вынесли десять перевязочных пакетов, и сказали, что если мы принесем Вахита в госпиталь, то его примут, а узнавший  меня парень обещал помочь с машиной.  Я бежала  к себе домой забыв обо всем,  о том, что  уже опускался вечер, что дороги почти не видно. Ноги сами несли меня, сами выбирали дорогу. Я не сразу заметила, что вокруг нашего погреба стоят люди, что в руках у них автоматы и горят фонари. Я услышала чеченскую речь уже, когда попала в свет одного из фонарей. Не известные мне  парни в камуфляже,  стояли вокруг погреба, и  что-то негромко говорили   между собой. Я увидела моих мальчиков, которые лежали рядом. Я, кажется, кричала. Земля ударила мне в ноги, повалила на землю,   ударила грязным сапогом в лицо.
Они пришли, пока меня не было.  Скорее всего они знали, где находится погреб. Они  так же узнали, что в погребе муж еще в относительно мирное время собрал  немного оружия и патронов, для самообороны. Именно из них я вытаскивала порох и жгла им кинжал. У них не было  конкретной цели забрать оружие, они просто пришли проверить, кто там живет в погребе. Тем боле, они знали что я русская, это все и решило. Когда они потребовали выйти, то дети испугались, забились в дальний угол  погреба.   Вахит говорил им, что он  ранен, что выйти не может, что в погребе только он и дети, что никакого оружия, кроме горсти патронов и ружья к нему  у них нет, и что помочь он им никак не может. Спускаться в низ и осматривать погреб, пока в нем был Вахит,  они боялись, поверить в то, что он  не может ходить, они не захотели. Они  просто кинули туда  осколочную гранату,  а потом уже вытащили на поверхность тела мужа и детей. Позже я услышала имя их  командира – Арби-Бараев. Я не видела  более детей и мужа. Меня  просто избили и бросили рядом до утра.  Только потом, когда меня волокли утром мимо,   сознание  вернулось ко мне, и я видела открытую крышку погреба. Выжить не мог ни кто.
Я уже очень давно в этом бункере. Сначала сюда бросали людей,  и даже кормили нас. Но потом   они перестали даже приходить сюда…
- Что с тобой сынок? Ты плачешь? Не плачь я уже старая, мне много, много лет. Меня не нужно жалеть, мне пора уходить, а вот ты…
- Не говори так, я ведь знаю, сколько тебе лет, ты просто постарела от горя, если  твоему старшему сыну не было еще 18, то тебе должно быть около сорока пяти лет.
- Возраст человека определяется не годами, а тем,  сколько он пережил. Я жила достаточно на свете, я видела достаточно, и скоро мне уходить.
- Ты отказываешься от жизни, от будущего, почему?
- Я не отказываюсь, я уже прожила свою жизнь, я прожила жизнь, какую может прожить человек.
- Что это значит – прожить жизнь человека?
- Не знаю, суди сам. Когда я с мужем сидела под деревьями и видела, как он играет с Гришкой, слышала, как мальчонка пыхтит у мужа на руках, тогда я была счастлива. Счастлива потому, что любила их обоих.  Когда   мой ребенок сказал первое слово, и Вахит кричал об этом по всему аулу, я была счастлива! Когда мои сыновья вместе с отцом прокрывали крышу  на доме и я кормила их  за столом в саду, и тоже была счастлива. Я любила Вахита, любила детей. Когда я ходила в горы к источнику, и по утрам умывалась в нем, я  была счастлива. Вот в эти самые минуты, да что там, просто секунды, и ощущаешь полноту жизни. Когда ты счастлив, или  когда тебе просто хорошо. Может за всю жизнь у меня  и наберется несколько дней, когда я жила по настоящему, но это и есть жизнь и другой нам не дано. Возможно, чтобы это понять нужно пройти через все то, что прошла я. Вспомни, сынок,  ведь у тебя тоже были такие  мгновения. Вот тогда ты и жил, тогда ты и был человеком. И никто на свете не может у тебя отнять их, потому что они уже были у тебя, потому, что ты их уже пережил. Это  и есть твоя жизнь, это и есть жизнь человека, и она навсегда останется с тобой. Поверь мне, ничего другого человеку не нужно. Мгновения счастья, радости. Радости своей и того, кто рядом с тобой…
- Я вытащу тебя отсюда!
- Спаси себя сынок, и мне этого будет достаточно. Ты ведь обещал сделать счастливой свою мать.
- Но я могу  вытащить тебя, я могу вылечить твои раны, я  могу продлить тебе жизнь,  ты еще сравнительно молода, ты многое можешь…
- Не надо, не надо так… ну что я могу теперь, ради чего все это теперь, мне пора, меня ждут….
Она замолчала надолго, усталость одолела ее, рассказ отнял много сил, снаружи уже успела наступить ночь. Я укутал ее потеплее, и прижал к себе, она согрелась и  тихонько заплакала. Когда  утро   стало чертить бледные полосы на полу, она позвала меня.
- Сынок, как тебя зовут?
- Андрей.
- Где мы Андрюшенька?
- Мы…, мы в бункере…
- Вынеси меня  наружу, Андрюша, мне тяжело дышать в этой  темноте.
- Хорошо …
- Только не оставляй меня, мне страшно.
- Я рядом. Я провожу тебя…
- Как холодно…
Я укутал  по теплее,  обнял ее  худое и легкое тело, и поднял на руки , но  потолок не дал мне выпрямиться. И тогда я понял, что теперь все! Хватит!
Земля вздрогнула,  и поклонилась мне, потом отступила, утаскивая за собой бетонные плиты, раскуроченные остатки арматуры и  железных ворот. Фонтаны   песка и гравия ударили вверх и были унесены ветром. Воздух вокруг загудел, завибрировал и я выпрямился. Тугие струи ветра унесли прочь запахи подземелья,  утреннее небо  приблизилось и улыбнулось мне.
- Где мы?
- Мы с тобой идем по склону холма, поросшего яркой  зеленой травой. В низине виднеются покрытые легкой утренней дымкой тумана, деревья в зеленом персиковом саду. Деревья только что отцвели и оделись листвой. Ты чувствуешь свежий ветер?
- Да…
- Он полон запахов  утра. Небо над головами светлеет, ты видишь  небо?
- Да…
- Оно становиться светлее с каждой минутой. Тропка стелиться нам под ноги, и  птицы внизу начинаю свой разговор, как делали это каждое утро. Ты слышишь, как они поют?
- Слышу.
- Вершина холма все ближе, и небо над головами все светлее. Я думаю, мы успеем прямо к самому восходу…
- Я знаю, что  мы успеем. И я чувствую, что меня там  ждут.
Я увидел три силуэта на фоне светлеющего неба. Трое мальчишек сидели на вершине холма и смотрели на  восход. В тот момент, когда услышали мои шаги, они  вскочили  и обернулись к нам. Совсем детские, мальчишечьи лица, карие улыбающиеся глаза, ноги мокрые от росы с прилипшей травой на штанинах.  Самый младшенький бросился в низ, подбежал, потянул ее за руку: «Мама, мама, вставай, пойдем, мама!»
Старшие подошли ближе, помогли ей встать на ноги и, о чем-то  говоря, повели ее на самую вершину холма. На встречу им вставало солнце,  укрывая их волнами света, освещая яркими бликами сад внизу.
Я тоже с вершины холма  смотрел на сад. Теперь он был почти без листьев, деревья  кое-где были повалены, земля в нескольких местах взрыта воронками. Но солнце, встававшее из-за горизонта, щедро дарило свет и тепло промерзшей и посыпанной мелкой снежной крупой, земле. Я молча сидел на вершине и смотрел, как солнце лучами играет в льдинках  луж, я вдыхал утренний воздух, чувствовал в нем аромат утра, аромат, который поздней осенью так  напоминает раннюю весну, который дарит нам полноту жизни, дарит нам надежду.