Что-то про

Очередное погожее утро, день за ним, вечер после и ночь, как всегда, напоследок, чтобы с утра — опять и так без конца. Снова, в который уже раз, промчит в безудержном щедром порыве нечто молодое, веселое, милое сердцу, потаенное не совсем. Его б схватить — рукав на то и длинный; а ну как не удержишь? Что тогда? Следом — несколько неразборчиво, но внятно: то ли про любовь, то ли про что-то другое.
В доме (строении из желтоватого кирпича), где проживал, нисколько не смущаясь, человек, речь идет о котором, насчитывалось девять этажей и всего ничего, два всего лишь подъезда; тяжелые их двери скрипели при открывании, лестничные марши нуждались в (желательно влажной) уборке, неотвязные стены переливались творениями анонимных живописцев, как на подбор схожих в подаче затейливой плоти, плюс номерки квартир. Давным-давно, во времена, бесспорно, лучшие в отношениях многих, дом когда только строился не спеша, торопливо, с его злосчастной крыши — далеко недоделанной, плоской, — сорвался, не удержавшись на вполне изведанном, казалось, краю, неизвестный для всех строитель-каменщик; падая, махал длиннющими руками настолько слаженно, что сходствовал со стороны, главным образом издали, на диковинную птицу величиной со взрослого мужчину лет тридцати, чья семья — востроносая жена и мальчик с девочкой маленькие — конечно же не удостоилась нешуточной чести узреть любящими глазами растекшиеся по сухому в жару, в частых трещинках асфальту кишки и кусочки свежайшего мяса, силой удара сплющенные в цельный ком. Кровь, что сочилась в достатке, за те несколько скорбных минут, употребленных для предприятия целиком направленных на устранение тела с асфальта действий, успела — да-да — впитаться (будто чернила в промокашку) и смывать ее там не смыть, — пытались многие. Бедняге повезло еще, говорили, по случаю качая головами, о приключившемся свидетели и не такого рода сцен. Один из качающих головами, составивших через каких-то полчаса добрую треть от общего числа собравшихся поглазеть на кровь и слезы маньяков, отличный от остальных впалой широкой грудью, объятый все искупающим пламенем неподдельного энтузиазма, с трудом в нем ожидаемого, неубедительно рассказывал по чем зря, как на его широко распахнутых, зорких, изумрудного оттенка глазах, лет восемь тому, вроде бы, назад, другой падалец (именно это корявое слово он и употребил, рассказывая) свалился с такой же примерно высоты на открыто торчащие прутья парковой решетки. То, что от наблюдения самобытного зрелища его стошнило, рассказчик благоразумно скрыл. А то еще случай был, продолжал меж тем мечтательно он в воздух, богато настоянный на ароматах июньского вечера, ибо слушатели его, — и без того немногочисленные, — разошлись по своим делам.
Человек этот был по меньшей мере странен. Странность его состояла в том, что помешивая серебряной ложечкой чай или сметая, к примеру, ватаги крошек с кухонного стола, за которым имел обыкновение сотрапезничать один на один с собою, думал неотвязно, мучительно на тему — смешно ли — смерти: различных ее ракурсах, проявлениях. Одержимый убийством и еще черти чем, он изощрялся в фантазии как умел и потому не очень-то удивился, прознав вдруг, насильственной смерти соседа по этажу, седовласого усороскошного старца, склонного к продолжительным ежеутренним кашляньям в ванной комнате, разносимым на весь этаж. Мечтая, наш герой его повесил без малого год назад, крепко, ох, как крепко стянув болезненно пульсирующую шею удавкой собственного, далеко не лучшего, изготовления, а вышибая табурет, — по замыслу долженствовавший быть трехногим, — корежил злодейской усмешкой губы и трудно же было не заметить, что веко, левое веко, дергается так и сяк и что рука — рука, рука, — свисает как будто плетью вдоль костлявого бледного туловища, усыпанного мурашками, как иная опушка ягодами, и озаренного цитрусовым мерцанием озорной луны, поспешно скрывшейся и теперь украдкой выглядывающей из-за набежавших, враги точно, тучек, единственных в своем роде в тот час. Шорохи, в излишестве плодимые то ли живым чем, но вероятнее воображением, лишь усугубляли кромешный ужас положения, щекотливость, поди, необычайной и все ж ситуации, когда давнишняя мечта, обретая по дням реальность, будучи наконец воплощенной, не столь уже привлекательна, но, в видоизмененном чуть-чуть варианте, желанна почти что по-прежнему, вот. Схоронили старика тихо, без слез. Кому он, скажите, нужен, кроме как измученной еще одной бессонной ночью душе, вкусившей смерть и поэтому неудержимой.
Сегодня дождь, писал быстро-быстро, словно торопясь куда, привлекательной внешности юноша, студент, писал напрасно, — снова сегодня дождь. Капли падают с высоты необычайной только лишь за тем, чтобы кому-то, может статься мне, невыносимо стало; не от их приевшегося вида, конечно. Завершив безрадостную, полную тоски констатацию, он, наверное, по давней студенческой привычке привстал на цыпочки и со всего размаха, прицелившись, головой, в стену, сплошь увешанную охотничьими трофеями, — могло, возможно, представляться в пику тривиальному отравлению нарочито чрезмерной дозой аптечного снадобья, породившей изощреннейшую жуть долготечного удушья, сопровождаемого запоздалым сожалением по поводу безвозвратно загубленной жизни в расцвете лет, возможностей, сил, ярко выраженное преобладание которых в сексуальном плане сместит пусть акцент на приятное в лице хотя бы той порядком сумасшедшей девушки, — молодого прелестного создания адцати лет, — что, нимало о последствиях не задумываясь, убила себя неожиданным решением выйти двумя секундами раньше из дому по какому-то пустяшному делу, в результате чего, минуя весной свисающую глыбу, была буквально размазана воображением параноика по безупречной твердости тротуару под коркой блестящей льда, а ведь еще дня два тому назад он видел собственными, изумрудного оттенка глазами живой ее, в окне без тайны шторы, раздевающейся перед сном и зеркалом с той примечательной медлительностью, встречается обыкновенно которая у особ себя чрезмерно любящих, молодых, красивых и трудно же уверовать в совсем недавнюю принадлежность двух последних эпитетов тому, что, дымясь на проталине кровью, лежит пред глазами незабываемой, несомненно, массой с торчащими врозь костями или, проведя на дне озера сутки-другие, извлечено бравой командой поисковиков-спасателей на свет и осторожно, хрупкий как предмет, уложено на донышко лодки, тотчас осевшей под возросшей тяжестью. Некогда прекрасные, божественные в мужском понимании черты лица превращены водой в рыхлобледную подпортившуюся маску, смахивающую более на студень, чем на само себя; тело же как будто вздуто, водоросли и ракушки прилипли к одежде, а с шеи, у подбородка, свисает пиявка и под ухом еще одна, нет, две.