ONE

                ONE

     Поганое утро,  прогнавшее как выработавшуюся клячу  ночь, заглянуло  в  безликие глаза домов.  "О" проснулся и валялся в измятой грязной постели добрых двадцать минут,  пытаясь встать с  закрытыми  глазами.  Мыслей не было,  все утренние действия доведены до автоматизма.  Беглый взгляд  на  комнату.  Заурчал голодным  желудком магнитофон и стал издавать мяукающие звуки, отдаленно напоминающие музыку.  Зашипели спички,  дым сигареты грозовыми тучами завис под потолком. На миру "О" бывал редко и только для того,  чтобы взять  пиво  или  водку.  У  "О"  было побочное  занятие:  каждый  день,  кроме выходных,  он ходил в Кирпичное здание,  в котором сидел по несколько  часов.  Делал "О"  это  из чувства внутреннего,  называемого шестым чувством или чувством шестого.  Отправление на пиво было маленьким,  но почти каждодневным событием,  определенным все тем же чувством шестого.  Походы на пиво делались для того,  чтобы чувство это раздавить,  залить,  утопить,  тогда  как посещение Кирпичного здания  восстанавливало  и  укрепляло  его.  Трудно   сказать, передалось  ли  это чувство по наследству,  или выработалось в результате долгого обучения в различных учебных заведениях.  В принципе  это не важно.  "О" редко бывал на миру,  но на улице был часто.  Хотя так же как и на миру,  с одной целью:  выпить пива и помучать животное,  которое называлось гитара.  Все это делалось для борьбы с одиночеством:
              Я сердце, залитое в бетон, в котором б бьется
              огонь одиночества, холодное синее пламя любви
              и ненависти к не рожденным мукам мысли.
Вот такие песни пел "О",  когда пил  пиво.  Гитара  много  лет раздражала "О" правильностью своих несколько простоватых форм. И "О"  решил  научиться  играть  на  ней.  Реально-серый  дом, счастливое мужественное детство, - что еще надо,  чтобы писать, и в каждой песне кончать и умирать. И кто-то топчет зимой снег на улице, а кто-то свое "я", и что-то внутри, обливаясь чем-то липким и вонючим,  пытается  спасти  остатки  того,  что  было душой.  "О"  был  не  исключением,  но находил в этом топтании что-то искусственное,  неестественное.  Надуманность страданий пряталась  глубоко  внутри  и  заливалась  бессчетными литрами пива.  "О" понимал, что губит свой мозг, и пытался не думать о том,  что пиво губит все.  Дело даже не в пиве.  От него легко отказаться,  и можно даже поверить в  Бога,  для  того,  чтобы чем-то заменить трех литровки.  Нет, дело не в этом. Пиво – это атрибут существования.  И,  так же как в банке обнажается дно, тупик,  и  за  ним  ничего нет,  так и пьющие ничего не видели впереди. Для них будущего не было. Так они думали.
    "О" боялся за свою жизнь и, одновременно, наплевательски к ней относился.  Боялся быть избитым, хотел быть всегда пьяным, отказывался  от  наркотиков,  ненавидел  сигареты  -  и курил, ругался и читал,  плакал и вешался, прыгал из окна за окурком, и плевал в лица прохожих.
    Уличная лирика, прописные истины.     В это движение попал "О". 

"О" не мог определить:  один ли он,  или  же  не  один,  одинок  он,  или  неодинок.  "О"  был нейтрален.  В  меру  настроения  он  был одинок и неодинок.  А гитара была инструментом,  но не другом,  предметом, портившим настроение изо дня в день.
    "О" был жизнерадостен.  Внутренне. Но когда он говорил, из него  вырывались  мрачные  злые  слова  ненависти и нелюбви ко всему,  и ни к чему одновременно. А свет всегда проникал через окна.  И было тепло, и было холодно.      Трудности, положительность,  ненависть,  краски,  солнце. Вот  такая вот ***ня была в голове.  А еще отвращение.  Просто отвращение, которое  не  относились  конкретно  ни  к  кому. Отвращение и лень.  Выход из этого круга,  как думал "О",  был один.  Но выход  этот  был  запретен.  Запретен  так  же,  как табличка  на  дверях  "Посторонним вход воспрещен",  тогда как сама дверь не заперта.  Строгость  отношения  людей  к  смерти выразилась  в  запрете на самоубийство.  "О" относился к этому спокойно.  Трудностей в жизни  у  "О"  не  было.  В  основном. Трудности были внутреннего плана.
    - Ну че, идем, Маркиз де Сад?
    - Да, идем, возьмем пивасика, заквасим.
    - Ну а я полабаю что-нибудь малехо.
    В парадном слегка холодно, но на ступеньках сидеть в кайф. Гитара в углу издает приятные,  привычно резкие звуки. От пива немного морозит.  Руки холодны как лед, но скоро это проходит. Щелкают спички,  дым от сигареты в стакане с пивом.  "О"  пьет через тягу:  затягивается дымом, делает глоток пива и выдыхает дым.  Так больше  вставляет.  Через  30  минут  голова  слегка кружится  и тяжелеет.  Первая банка,  первые три литра выпиты. Гитара звучит громко,  голос разносится по парадному, заглушая гитару.  Сорок пятая минута. Съедены все сухарики и весь хлеб. Пиво  начинает  слегка  проливаться,  не  попадая  в   стакан. Пятьдесят  пятая минута - гитара замолкает,  начинается третья банка. Петь ломает. Дает о себе знать организм. Выходят первые пол-литра   пива.   Стены   парадного  безмолвствуют,  отражая плещущий звук.  Шестьдесят первая минута - допита банка  номер три.   Выход   на  улицу  сопровождается  криками,  всплесками торжества.  И тут встречается прямо при выходе Хрисанф с дядей Хероном.
    - Да вы, братки, опоздали.
    - Да у нас еще восемь.
    - Бля,  ну вы даете. Где вы были раньше. Сейчас в меня уже и
глотка не влезет.
Тут же,  пользуясь  своим  необыкновенным  чутьем,  появляется Рабочий Человек Кентавр.
    - Я гляжу, вы тут пивко пьете.  Наливай,  дядя Хрисанф,  а то
горло сохнет в ожидании.
Новоприбывшие дружно прикладываются к восьми  литрам  и  через пять  и  три десятых минуты пива нет.  Все выпито.  Шествие по улице продолжается с короткими остановками для освобождения от пива.  Свежий  воздух  слегка встряхивает мозги,  и все решают пойти к Черкесу,  у которого,  как известно,  есть всегда  что выпить, а если и нету, то всегда есть деньги на выпивку.
    - Послушай,  Рабочий Человек Кентавр,  мне нужна такая вещь, которая звенит как птица и дребезжит как жестяная  банка,  но  в любом случае издает звуки.
- Жизнь проста и отвратительна, - говорит дядя Хрисанф,  хмелеющий всегда быстрее всех, даже если выпьет меньше, чем другие.
    - Жизнь проста и отвратительна,  и когда я один, мне хочется приносить себя  в жертву тем,  кто еще не понял этого,  затмевая собой небо,  звезды и луну,  пытаясь найти последнюю надежду девочки, застывшей  у окна,  с ужасом в глазах и мертвой усладой в руках, запомнившей только одно - что ноги раздвигать надо в разные стороны, и мальчик, нахватавшийся звезд, в ореоле невинности и невиновности,  и грубый грязный мир, холодной лапой вынимающий душу.
    Вот, наконец-то,   и  дом  Черкеса.  К  нему  направляется делегация в составе:  Маркиз  де  Сад,  "О",  Рабочий  Человек Кентавр,  дядя  Хрисанф  и  папа  Херон,  сине-зелено-белый от выпитого пива.
- Кстати,  дядя Хрисанф,  от твоих слов я захотел плакать, а потом мне захотелось тебя убить, - сказал "О".
Но в ответ дядя Хрисанф лишь неопределенно хмыкнул, да немного порычал.  Черкес заранее открыл двери,  предчувствуя появление толпы.  Выпить  у него не нашлось,  но дружно сложив последние юксы с львиной долей  Черкесовых  денег,  было  куплено  пять бутылок  жидкости,  отдаленно  напоминавшей водку.  Дальнейшие события вряд ли представляют интерес,  так как не  могут  быть систематизированы,  а  также  логически объяснены.  "О" смутно помнил чью-то квартиру, каких-то подруг, свою пьяную истерику, гитары, песнопение,  раздевание,  одевание,  спальни,  кухни, кровати,  бутылки   и   стаканы.   Когда   "О"   переполз   за полутора литровую  отметку,  окружающий  мир погрузился во тьму пьяного бессознательного сна...
    Тот-Который-Приходит пришел  как  всегда  в черном плаще и без лица,  и как всегда под утро,  когда "О"  просыпался  и  с похмелья не мог разобрать,  сколько ж это времени на часах: то ли пять,  то ли пятнадцать,  или это  вообще  число  и  месяц. Тот-Который-Приходит  всегда говорил одно и тоже.  Он говорил, что он - истинное лицо  "О",  что  в  своих  песнях  "О"  поет ненависть и злобу,  и что ему надо принять крещение.  И в этот раз:
    - Я пришел, чтобы научить тебя любви.
    - Но  как ты можешь научить,  если ты сам - зло и ненависть. Ты давишь  на  меня своей чернотой.  Я хочу петь,  хочу пить и играть, хочу нажираться, умирать, рождаться, трахаться, я хочу все  что  угодно,  но  только не любовь.  Ты ведь знаешь,  что любовь во мне была,  но  она  давно  растоптана,  и  ненависть заменяет мне душу.
- Я знаю.  Твоя ненависть - это я.  И твоя любовь близка  и, одновременно, недосягаема. Но Тот-Который-В-Небесах ждет твоей любви, он знает тебя, как и всех остальных, и пытается спасти. И  запомни  - я угрожаю тебе,  ты на краю пропасти,  и если ты свалишься в нее,  я перестану к  тебе  приходить,  ты  станешь таким,  как  я.  Прощай.
  И  это  "Прощай"  громыхает в голове колоколом,  погружая опьяненный  мозг  в  тяжелый  алкогольный сон...
    "О" проснулся  бодрым  и  подавленным,  как  всегда  после крупной  пьянки.  Кирпичное  здание  призывным звоном звало на восстановление  шестого  чувства  путем  ряда   процедур,   не поддающихся описанию. "О" не имел очень сильного характера, но внутренне всегда пытался сохранить свободу. Это было похоже на
горб  верблюда.  Как  только внутренняя свобода заканчивалась, "О" напивался до потери  сознания,  тем  самым,  восстанавливая свою  свободу.  Страшно  и  смешно  было  вспоминать  эти  дни восстановления,   дни   внутренней   реанимации,   реализации, долбоебизма  и разрушения осколков личности.  Несмотря на это, рядом всегда  была  Бескрылая  Птица  Любовь,  извращенная  до
полного   непонимания,  но  все-таки  присутствующая,  хоть  и незримо,  на каждой попойке.  Как рана,  дающая о  себе  знать гноем  и  нарывами,  так  и  Птица  появлялась в каждом потном объятии, в каждом скрипе кровати, в каждом стоне. Но на то Она и   Бескрылая   Птица  Любовь,  что  была  давно  заземлена  и
приземлена,  и  давно  напоминала  не  чистый,  бледно-розовый закат,  а  желтую  лампочку сырого подвала.  Когда-то Она была бела и чиста,  наивна и прозрачна. И еще очень глупа. Она была красива  и  желанна,  но,  как  ни  странно,  всегда  далека и недосягаема.  И всем хотелось вытереть об нее  руки,  оставить свой грязный след в ней.  И она поддалась.  И вот теперь Она - Бескрылая Птица Любовь.  Белокурое, голубоглазое Нечто однажды посетило "О".  Любовь,  жалость и злость смешались в душе, и в итоге получилось  чувство  обожания.  Это  Нечто  было  совсем близко,  но так и не приблизилось настолько,  насколько хотело чувство обожания.
- Ты знаешь, я тебя люблю, - говорил "О",- но извращенность слова "любовь" заставляет меня отказываться от  своих  чувств, как  от  нежелательной беременности. 
На этом Нечто было почти забыто,  хотя Оно и  оставило  след  в  душе,  и  этот  жалкий островок любви никак не хотел тонуть в море ненависти.

               И все-таки собака зачем-то воет на Луну
               Забыв о сне, и о себе,
               Собака воет в тишине,
               И вспоминая лязг цепей,
               Ошейники, побои каждый день
               Собака морду тянет к Небесам:
               - Эй, вы, услышьте, где вы там!?
               Но с неба капает вода
               Как самогонная слеза
               Ты заряди свой автомат
               Людей приятно убивать.

    Сверкающая улица,  освещенная фонарями,  шаталась и упорно не хотела быть прямой,  пытаясь изогнуться как в можно большее количество поворотов, бугорков, ямок.
    - Ты знаешь, тот вечер все-таки был теплый.
    - Какой вечер?
    - Ну  когда  я в то утро проникал в тайны противоположного пола, а потом падал под дождем от свинства и теплого пива.
    - А, тогда. Но ведь это было так давно.
    - Неправда.  Это было недавно,  почти вчера, и еще розовый мальчик   звонил  в  дверь  очередной  нетрезвой  квартиры,  с надеждой найти ту,  которая была  Птицей,  но  нашел  то,  что больше  всего  ненавидел:  карие  глаза,  каштановые  волосы и тоскливое лицо с маленьким алым ртом.
    - Это все потому,  что ты продал Бескрылую Птицу Любовь за те 4,5 литра  пива,  под  которыми  ты  пришел  к  Ней  домой, предлагая Ей свою пропитую,  изгаженную душу,  ты просил любви взамен на твое мурло,  бережно оберегаемое  тобой,  взамен  на твою внутреннюю свободу.  Да на *** Ей твоя свобода, Она слова такого не знает.  И ты,  говно,  это все  прекрасно  знал,  но предложил   свободу   и  продал  себя,  и  теперь  никогда  не отмоешься.
    - А как же Бог?
    - Забудь про Него. В Него надо верить, а ты не умеешь.
- Но  как же, - послышалось сквозь слезы, - я же хотел найти в Ней себя.
    - Она - Б Е С К Р Ы Л А Я !  Птица. Выбирай - или свобода, или ...
    - Неправда! Должен быть третий выход. Я поверю в Бога!
    - Ты не сможешь!
    - Я смогу! Я поверю! Я хочу верить в Него!
    - Ты не должен, ты...
    - Не-е-е-е-т!!!
Падение, удар,  голова  как  футбольный  мяч  отскакивает   от асфальта.  Вокруг все та же улица, освещенная фонарями. В луже блевотины валялся пьяный,  отвратительно-бессознательный  "О". Он   что-то   хрипел,  пытаясь  шевелить  непослушным  языком. Откуда-то появился  Черкес,  поднял  "О"  и  куда-то  потащил. Начиналась ночь. В свете фонарей тонула улица, деревья, дома и
черное звездное небо...
    К пивной "О" сам никогда не ходил, так как испытывал некое отвращение и страх к "синякам",  которые там  собирались.  Как всегда они шли втроем:  "О",  Черкес и Маркиз де Сад.  Очередь была небольшой:  к 11 часам утра основной  контингент  был  на трудовой вахте. В Кирпичном здании шло обучение-подавление, но Маркиз,  Черкес и "О" предпочли пиво.  Свою  трех литровку  они взяли   быстро.   Рядом   с   ларьком   находилось   небольшое пространство с крышей и маленькими  прямоугольными  столиками. Появление  учеников  в  форме  и  с  пивом  на некоторое время привлекло внимание "синяков" к троице,  но  совсем  ненадолго. Увлеченные процессом питья, они погрузились в свои разговоры:
    - А вот я - художник,  я вообще в политику не суюсь,  а он мне говорит, что мол Москва...
    - Я недавно ездил в Полтаву,  так там, бля, продуктами все завалено, ****ец.
    - Да на *** мне твоя Полтава! У меня образование высшее, а мне не на что закусь к водке купить...
    - А я ему и говорю: я свободный художник, свободный и ...
    - Ишь,  козлы,  разговорились.  Ну  ладно,  Черкес,  давай открывай.  Пошел первый круг.  Из сумки извлечены бутерброды с колбасой.  Начиналось  долгое странствие по трехлитровой банке трех  молодых,  крепких  ртов.  Банка  ввинчивалась  в  горло, принимая,  постепенно,  вертикальное положение, пока совсем не зависла  над  чьей-то  глоткой.  Ну  вот.  Все.  Первая  банка сделана. Черкес идет к ларьку делать повтор.
    - Знаешь, Маркиз, выйдем из школы, залезу в студию, положу на всю эту жизнь,  буду записывать концерт,  потому что это не дело - в акустике писать. Не тот звук.
    - Да, надо играть...

               
               В цветных садах
               И в пятнах на Солнце
               В оживших снах
               И в длинном ролс-ройсе
               Он ждет, ожидая на небе звезды
               Ползет, пожирая бесплодность любви.
               И гадкие волосы жидких идей,
               Слипаются в грязные шарики дней,
               В пустую траву одиноких недель,
               В ожившую воду невинных детей.
               В зеленое солнце красивых лесов
               Вплетаются косы убитых жрецов.
               Заколотых жизней упругий засов
               Закрыл навсегда лицо мудрецов.

    Синий школьный забор неизбежно приближался. Вот уже первые ступеньки, порог, двери, дети, звонки, часы, крики. Неустанное броуновское движение жизни,  в основном - бесцельное  движение мягких   податливых  мозгов.  Вот  она  эволюция  :  7  лет  - подглядывание  за  девочками  в  туалете,  11  лет  -   первая сигарета,  13 лет - первая бутылка,  14 лет - первая девка, 15 лет - первая любовь,
8 лет - трясущиеся руки,  первые шаги в жизни. Возможны варианты.
    Мочевой пузырь  настойчиво  требует  сатисфакции.  Вот  он запах.  Вот  он  туалет.  Вот оно очко.  Звон падающих капель. Облегчение и полное блаженство.
    - Слышь, Черкес, как там с твоей Соской? Трахнул?
    - Да нет.
    - А че так?
    - Целочкой оказалась.  Не  дается.  Мы  ж  вот  это  пошли гулять. На Подоле, потом на Речной вокзал. Потом на Горку. Там на скамейках сели. Пару засосиков поставили. Ну а потом домой, к Соске. Мамы нет. Мама, четкий товарищ, позвонила в час ночи, сказала,  что не приедет. Сидели на диванчике. Туда-сюда. Я ей лифчик снял,  лежим значит.  Я ей рукой случайно туда попал, а там влажное все. Тащится.
    - А ты как там, не кончил?
    - Да нет.  Далеко было до этого.  Как-нибудь в другой  раз получится...

               На заборе слово,
               Звезда на небе,
               Упади на землю.
               Я хочу все видеть в розовом свете
               Ты сказала: "Я знала всегда
               Что ты говно".
               Но, увы, это только слова.

    Оставаясь все  тем  же,  чем  и была,  жизнь продолжалась. Хотелось  всего,  что  только  можно  было  придумать.  Струны рвались,   ломались   медиаторы,   менялись   люди,  вертелось колесо...
    Холодный ветер    рвал   лицо,   "О"   пробирался   сквозь равнодушную толпу.  Из порезанной руки сочилась кровь. Теплая, мягкая,  красная.  В  бутылке плескалось пиво.  "Моя последняя бутылка", - подумал  "О".  Рукав  куртки  распух,  пропитавшись венозной кровью.  В кармане лежало лезвие. Тело с каждым шагом слабело.  Вот "О" выпустил пивную  бутылку,  и  она  с  визгом раскололась  об  асфальт.  "О" споткнулся раз,  еще раз,  упал лицом в асфальт, перевернулся на спину, разбитым лицом к небу.
    - До  чего  дошли!  Пьяные  посреди  улицы валяются.  А ну вставай!  - какой-то дедушка ткнул "О" палочкой в  грудь.  "О" пошевелился, закрыл глаза и провалился во тьму.

               Этот свет как боль в зубах
               Как бельмо в зрячих глазах
                А Луна все так же
                Щербато улыбается.

    - Оставайся один на один с собой,  но никогда не преступай черты.  "О"  услышал  голос и открыл глаза,  но вокруг не было ничего, кроме клубящегося, белого, жирного на ощупь, тумана.
    Голос продолжал:
    - Зайти  за  грань,  значит  расписаться   в   собственной слабости  и  страхе.  А ты, - голос посмотрел на "О",- ты не на столько слаб, чтобы так просто уйти...

               В который раз - последний день
               Как птица сбитая,
               Летит хромая сломанной судьбой,
               Но все, что делается -
                все в кайф.

    Все осталось как есть.  "О" шел по улице. Лезвие выпало из кармана,  бутылка осталась полной,  жизнь продолжалась, суицид был   забыт,   полный  похуизм  и  свобода  в  пределах  нормы отклонений.
    "Тебе хочется  ненавидеть  -  ненавидь,  но помни:  любовь победит, надо ждать..."
    Надо ждать - повезет или не повезет, но зачем-то ведь надо жить,  за каким-то ***м надо таскаться из  дома  в  школу,  из школы в пивнуху,  из пивнухи домой.  И так каждый день.  Потом работа,  семья, дети, могила. И где она - цель всего этого. Не понять.  Но  все-таки весна,  весна еб твою мать!  Все бурлит, кипит,  играет, дрочится, балдеет, кайфует, тащится и умирает. Умирает    неизбежно,    неотвратимо,    с   последствиями   и следствиями...
    Гитара переброшена  через плечо, до фига много народу,  в сумке бутылка,  барабан,  газета,  закуска и... многое другое. Труба  -  место  для  ублюдков,  хайрастых,  бритых  и прочих. Остаточное явление от загнивающей тусовки.  Под стенкой  стоят "О",  Маркиз  де  Сад  и  Черкес,  в  лицах изображающий сдачу экзаменов. Мимо проходит толпа всяких прохожих. Гитара звенит, психоделично издеваясь:
               Пусть плывет по небу туча
               Пусть воняет говна куча
               Пусть блюется круче, круче
               Пусть живется с каждым днем
               Ближе, ближе счастье
               Остаемся мы в двоем
               Огонек не гаснет
               Опускается рука топором на шею
               Покатилась голова в своем
               Слепом стремлении.

Все громче и громче голос,  все  резче  и  резче  гитара,  все больнее и больнее глаза, все страшнее и страшнее слова.
               Как птицы в небе мелькают звезды
               Когда я умру, я хочу все вспомнить
               Как тихое "Здрасьте" пропало Солнце
               Я был ребенком, теперь я взрослый
               Я стану тучкой, повисну в небе
               Был человеком, а стал медведем
               Мне вспомнить надо
               Но вспомнить страшно
               Был человеком, а стал солдатом
               Щелчок затвора, пристегнут штык
               Тук-тук и сердце в груди шмяк
               На тонкой нитке болтается тело
               Замерзли мысли, забылись песни...

Сквозь бессмыслицу   слов   пробивается   что-то   такое,  что заставляет трепетать душу в предвкушении кайфа,  убийственного кайфа,  после  которого  уже  можно  и не жить,  и не петь,  и ничего, ничего...
Прохожие кидают  юксы  не  вслушиваясь  в  слезные  крики гитары,  торопливо  втягивают  головы  в   воротники,   быстро исчезают.  И это все.  Пустота. Бессмысленность. Зачем? Зачем? Для кого?  Для чего?  Какой-то  замкнутый  круг,  по  которому двигаются,  прыгают, летают, бегают, но ... только в пределах,
в рамках, по линии.
     Со злостью рвется струна,  "О" застывает,  рука судорожно сжимает медиатор.
     - Пошли отсюда,  Маркиз, это никому не нужно здесь, кроме нас, а мы понимаем всю безысходность и так, без этих...
     - Всю ***ня, "О", пошли пива выпьем, забудь.
     - Не хочу.  Ничего не хочу. Осто****ело все. Облом полный облом, никакого просвета. Ладно, бери Черкеса, идем, дома ждет тепло...
Да дома  ждет  тепло.  Тепло  нищеты,  тепло ненависти,  тепло голодного счастья,  радость по принуждению.  Маркиз веселится, улыбается  сам  себе.  Черкес  пытается  пристать  к  каким-то подругам.  "О" делая озабоченное лицо,  рассматривает  гитару. Вот они почти дома.  У пивного ларька.  Сложились.  Купили два литра. Молча, без чувств, выпили.
     - Ну, куда пойдем?
     - Может к Херону.
     - Ай, его все равно нету дома, вечно где-то шляется.
     - Ну тогда к дяде Хрисанфу.
     - Ну конечно,  потянуло послушать умных речей.  Ладно,  я домой, а вы как хотите. Пока.
     - Ну давай, пока...

     Бог Который  Все  Видит и Слышит,  может быть услышишь ты крик о помощи,  такой тысячеголосый вопль:  "Все  ***ня  и  не зачем  жить!"  Образумь  тех,  кто кричит,  наставь их на путь истинный.  Но как приятно оставлять  после  себя  след.  Такой яркий,   запоминающийся   след.   Вот,  мол,  жил  такой  себе поэт-похуист,  пророк  с  черным   сердцем,   жил,   пел,   не что-нибудь,  а песни пел, и от безысходности повесился, (или - прыгнул в окно, или - утопился, или - наглотался таблеток, или - вскрыл вены,  или - сознательно сел на иглу).  И что же. Все плачут,  помнят,  сожалеют,  не уберегли,  мол,  душу ранимую, сгинул  от  внутренних  противоречий.  Ведь  не прав был Антон Палыч  Чехов.  Раб  -  не  прыщик,  его  не  выдавливают.   Он сопровождает  человека  всю  жизнь,  до  последней  минуты.  И самоубийство,  чаще всего - это невозможность  выдавить  раба, подавить  чувство  шестого,  и еще - доказательство слабости и ничтожества человека.  Человек -  это  звучит  не  гордо,  это звучит  гадко,  мерзко  и,  вдобавок  отдает  предательством и полнейшим говном.  Потому что человек сам дерьмо,  и внутри  у него дерьмо,  и вокруг него дерьмо. И ничего пока не изменишь. Ведь  намного  удобней  сидеть  себе   спокойно   в   холодном парадняке,  пить  пиво  и  противопоставлять  себя обществу (с понтом "я всегда против и мне ничего не надо"),  вместо  того, чтобы делать замах на крутой протест.
     - Слушай "О" почему у тебя всегда такие измочаленные песни?
     - Это потому,  что я их вместе с блевотиной отхаркиваю. А вообще то все это давно прогнило.  Просто я хочу сказать,  что вот,  например,  года  три  тому  назад  эти  песни звучали бы невъебезно,  а теперь - это ***ня, хуйня для мертвых. Но мы то с  тобой Маркиз знаем - эти песни - наша жизнь,  хуйня они или не  хуйня,  они  поддерживают,  во  всяком  случае,  во   мне, человека.  И когда-нибудь, кто-нибудь все-таки скажет, что был такой вот сюжетец в жизни, что мы были...
     Как всегда  Труба.  "О",  компания какой-то пьяни вокруг, неизменно-пьяный Черкес и Маркиз.  Валяется сумка -  для денег. Подошли они. Две. Светка и Светка. Послушали:
     - Спой. "О" спел.
     - Могу еще.
     - Давай.
"О" начал.  И  тут что-то оборвалось.  Исчезла Труба,  исчезли стены,  исчезли дороги,  дома,  машины,  деревья,  люди, небо. Ничего  нету.  Абсолютная тишина и покой.  Покой,  которого не бывает ни в жизни,  ни в смерти,  а только может  быть  после, после,  когда-то, не здесь, нет. Далеко-далеко, не видно где. И не хочется назад.  Зачем назад: здесь срань, ругань, унижение, блевотина, а там - абсолютное заебись.
     - Вы кто? Ангелы?
     - Нет.  Мы Света и Света,  Света и Света,  света и света, света и света...
     - Света,  почему нет света,  почему здесь стало холодно и темно!? А, я наверное умер... Нет, не может быть, я никогда не умру,  я  знаю  точно,  никогда.  Все заколыхалось и растаяло.
Всплыло лицо Коцы. "О" с трудом осознавал - где он.
     - Ты сколько таблеток глотнул, придурок?
     - Ну шесть... А что?
     - Да ни ***!  Блевотина из тебя полезла,  вот что. Нельзя тебе говно всякое глотать, вредно.
     - Да ладно тебе. Как я к тебе то хоть попал?
     - А никак.  Я на крышу вышел покурить. Смотрю - ты стоишь на бордюре и ссышь вниз.
     - Все  ясно.  Вовремя  вышел.  Спасибо.  Хотя  надо  было наверное меня толкнуть, чтоб я об асфальт размазался.
     - Скажешь тоже. Ладно, пошли пивка попьем...

               В начале было Слово, И Слово было
               у Бога,  И Слово было Бог...
               А в  конце?  Конца  не  будет,
               конца никогда не  будет,
               есть только   начало   и  больше  ничего.
               Начало конца...



                ОКОНЧАНИЕ (Апофеоз)

               Когда я был маленьким
                я стрелял по птичкам,
               Когда я вырасту,
                стрелять будут по мне,
               Потому что Свобода -
                Это от Бога.