Притчи

ПРИТЧА № 1


Больше я никогда не буду общаться с людьми, которые мне неприятны! – сидя на кровати громко вслух сам себе произнес он. Было пол третьего ночи – время самых умных мыслей и жизненно значимых решений.

- С этого момента я перестану общаться с неприятными мне людьми! – с наслаждением повторил он. Впрочем, не с этого момента, а с понедельника. Все значимые дела он всегда начинал с понедельника.

Приняв такое важное решение, он успокоено лег обратно в кровать, повернулся на правый бок и заснул, не просыпаясь до самого утра.

Уже к среде он понял, что если он перестанет общаться с теми людьми, которые вызывают у него неприязнь, ему вообще не следует ходить на работу, ездить на транспорте, гулять по улице. И в ночь с четверга на пятницу он решил передумать свое решение и перестать общаться только с очень-очень неприятными ему людьми. Для большей уверенности он поднялся с кровати, встал босыми ногами на пол и громко вслух сам себе подтвердил: «С понедельника я перестаю общаться с людьми, которые мне очень-очень неприятны!». Так как до понедельника было еще четыре дня, то пока он общался со всеми людьми: приятными и неприятными.

Однако, ко вторнику он осознал, что еще немного, и он будет уволен с работы. Оказалось, что люди, которые ему очень-очень неприятны – почти все его начальники. А работал он в очень-очень большом учреждении, занимая очень-очень маленькую должность, так что начальников у него было очень-очень много.

В ночь со среды на четверг он опять не мог заснуть. «Скоро будет понедельник, а у меня нет ни одного важного решения, –думал он. - С просто неприятными людьми я не могу не общаться, потому что их слишком много, с очень-очень неприятными людьми, – потому что это все мое руководство. И вдруг его осенило: из всей массы людей, с которыми ему приходиться общаться, надо выбрать одного человека, который бы был ему не просто очень-очень неприятен, а неприятен… просто ну… очень-очень-очень. Когда он понял, что это за человек, он успокоился и лег спать. Больше он никогда не разговаривал вслух сам с собой.

ПРИТЧА №2


"Какая я все-таки красивая, - рассуждала она, вертясь перед зеркалом. Какие у меня красивые белые длинные волосы. Другие женщины специально покупают краску, чтобы стать блондинками, пользуются дорогими шампунями или бальзамами-ополаскивателями, для того чтобы сделать свои волосы такими, как у меня. Но разве с помощью краски можно получить такой красивый цвет? Разве, хоть один шампунь, пусть самый дорогой, сделает их такими пышными?"

         "А какие у меня ноги! – восторгалась она, нарочно немного отойдя от зеркала, чтоб в очередной раз рассмотреть свои ноги в полной красе. – Какие они у меня красивые! – повторяла она, рассматривая их с разных сторон: длинные, стройные, гладенькие, без единого волосика. Разве есть у кого такие же? Нет, " – сама себе убежденно отвечала она.

         Она очень любила смотреться в зеркало: подолгу с наслаждением причесывалась перед ним, любуясь собой, то заплетала волосы в сложные косы, то собирала их в узел на затылке, а то, просто распустив их, чтоб они золотым дождем рассыпались по обнаженным плечам.
Долго, внимательно рассматривала свои ноги, чтоб не дай Бог, на них не появилось не одного синячка, не выросло не единого волосика, который бы она тут же безжалостно выдергивала.
"Ах, какая я все-таки красивая! И почему только мужчины на меня обращают так мало внимания?" – каждый раз, одеваясь, недоуменно пожимала плечами она.
И невдомек ей было, что кроме ног и волос все остальное у нее было ужасно страшное: впала грудь, обвисший вялый живот, толстый зад, маленькие поросячьи глазенки, нос картошкой, жирная прыщавая кожа. А когда она подолгу сидела на одном месте, то начинала громко и вонюче пукать.

ПРИТЧА № 3


         В его голове всегда было очень много мыслей. Это были очень умные и светлые мысли, а так как человек он был добрый и хороший, ему было ужасно жалко, что кроме него о них никто не знает. И он всячески пытался донести их до окружающих, но мыслей в голове у него было так много, и были они, все как на подбор, такие умные и большие, отчего, когда он открывал рот, пытаясь, что-либо рассказать о них, мысли сталкивались друг с другом и никак не хотели вылазить наружу. Из-за чего, вместо слов у него всегда выходило только какое-то мычание. Мычание было, безусловно, очень умным и значительным, но люди почему-то не хотели его понимать и просили пояснять словами, чего он хочет.

         Тогда он решил действовать по-другому. Он решил, что если начать сначала просто говорить, без всякого смысла, то за словами мысли сами собой полезут одна за другой. Сначала он очень удивился, почему такая умная мысль никогда раньше не приходила в его голову. Но потом, поразмыслив, успокоился, решив, что она наверняка приходила, но затерялась среди других еще более умных.
К тому времени, как он это понял, он стал уже совсем взрослым, даже почти старым, и за это ему дали отдельный кабинет и сделали начальником. Небольшим начальником: в подчинение у него было всего-то четыре человека, но все-таки начальником. И он тут же решил опробовать свою мысль на подчиненных, для чего начал устраивать каждую неделю у себя в кабинете совещания. Сотрудники очень удивились этому, так как раньше он никогда с ними не разговаривал, а все время только мычал. Однако очень этому обрадовались. В начале, когда они только начинали работать, им очень нравилось, что у них такой молчаливый начальник. Но потом им это перестало нравиться, так как очень трудно работать под руководством человека, который либо молчит, либо время от времени что-то мычит про себя.

          Совещания он решил собирать по вторникам в пол девятого утра. Рабочий день у них начинался ровно в восемь, но он очень боялся, что кто-либо может опоздать, и назначил совещание на пол девятого. Но никто не опоздал. Все пришли в этот день даже раньше восьми, тихонько зашли в его кабинет, взяв с собой блокноты с карандашами, чтоб не упустить ни одного слова.
Он начал говорить. Начал издалека: сначала поговорил о погоде, спросил как дела у каждого дома (он был очень внимательный начальник), поговорил о политике. Однако мысли почему-то так и не выходила наружу.

"Все это от недостатка опыта, надо почаще собираться и побольше говорить," – решил он и стал собирать совещания не только по вторникам, но и по понедельникам, средам, четвергам и пятницам. Совещания свои он называл не совещаниями, а "пятиминутками". Однако после стольких лет вынужденного мычания говорить ему чрезвычайно нравилось; говорил он подолгу, отчего вскоре "пятиминутки" превратились у него в "сорокаминутки" и даже "полуторачасовики".

Но мысли, становившиеся с каждым днем все более умными и значительными, наружу лезть ни за что не хотели. За то он теперь научился очень хорошо говорить. Без мыслей говорить, конечно, было сложновато, но он легко нашел им замену. Он стал употреблять такие выражения, как: "будем так говорить", "скажем так", "условно говоря", и, наконец, главный шедевр – "лучшее – враг хорошего".

Он понял, что если часто к месту или не к месту употреблять эти выражения, то никто все равно ничего не сможет понять из его речи, как было бы, если бы он начал говорить свои очень умные мысли.

Жалко только, что сотрудникам почему-то начали избегать его. Один вообще уволился, а остальные, приходя на работу, сидели тихо, стараясь как можно реже попадаться ему на глаза. Кроме того, из-за того, что теперь у них столько времени тратилось на совещания, времени на непосредственно саму работу уже не оставалось. Подразделение его начало отставать и более главный, чем он начальник пригрозил, что если так будет продолжаться, то уволит его с работы. Работы ему терять не хотелось, потому что руководить ему нравилось, да и в принципе, кроме этого он делать он ничего больше не умел.

"Наверное, все это из-за того, что у меня такие бестолковые подчиненные, " – решил он и стал ходить по учреждению и всем рассказывать, какие у него бестолковые подчиненные. Сначала многие ему сочувствовали, но жаловался он так долго и часто, а работы у всех было так много, что вскоре его начали избегать не только подчиненные, но и сослуживцы.
С каждым днем становилось все хуже и хуже: уволился еще один сотрудник, сослуживцы при одном только его виде запирались в свои кабинеты, и не подходили к телефону, когда он им звонил, начальство требовало результатов его работы.

"Почему? Почему так? – думал он. – Ведь я такой умный, у меня столько хороших, светлых, умных, почти гениальных мыслей, я так здорово умею говорить. Почему меня никто не хочет слушать?" – удивлялся он. И тут до него снизошло: просто мысли его были настолько умные и большие, что даже если бы ему все-таки удалось рассказать о них, все равно, никто кроме него самого их бы не понял. От этого на душе у него сразу полегчало и в отместку им, этим глупым, ничтожным, бестолковым людишкам, он решил перестать говорить и снова начал мычать, как и раньше.

ПРИТЧА № 4


- Люди всегда хотели иметь себе хорошего бога, почему-то полагая, что без него жизнь их будет бессмысленна и неинтересна. Раньше они были, конечно, умнее: богов напридумывали себе множество – на все случаи жизни. Хочешь – бог земли, хочешь – торговли, а хочешь, так вообще бог пьянства. Мало того, если не хватало и этих, хитрые люди навыдумывали себе вдобавок разных нимф, фей, духов и прочей нечисти, распихав их, куда только можно – в каждое дерево, ручей или холм.

Такое множество богов позволяло четко разделять их обязанности, каждый из них отвечал за свое. Люди по желанию могли выбирать себе нужного бога: хочешь удачной охоты – молись Аполлону, хочешь завоевать сердце неприступной красавицы – Афродите, хочешь ратных подвигов – неси дары Аресу, – сделав большущий глоток пива, заключает он. Его собеседник никак пока что не может справиться с банкой. Наконец тоже открывает ее, здорово при этом облившись. Недоверчиво понюхав содержимое банки, задумчиво делает первый глоток, как бы пробуя пиво. Похоже, понравилось – ободрительно покачивает головой и делает глоток побольше.

Это были двое мужчин, уже не молодых – лет где-то около пятидесяти. Первый, только что говоривший: маленького роста, весь закутанный в старое, в грязных разводах одеяние: что-то среднее между медицинским халатом и кимоно, на пухлых коротеньких ногах то ли сандалии, то ли в чешки, настолько старые и стертые, что более точно отнести их к какому-либо виду обуви было невозможно. Был он толст, с неприятным, высокомерно-презрительным лицом, какое обычно бывает у неудачников с большими амбициями.

Второй, наоборот, худощавый, жилистый, с крепкими мускулами, одет точно также, разве что почище, чем его сосед. С черной, короткой бородой; черты лица мужественно-грубые, как у героев Жюль Верна, однако взгляд слишком добродушный, смешливый, какой вряд ли может быть у покорителя Северного полюса или индусского революционера.
Сидят они на крыше стоэтажного небоскреба, что практически в самом центре делового квартала одного из крупнейших мегаполисов мира.

Оба пьют пиво в больших полулитровых жестяных банках. У обоих Holsten, только у толстого – темное, крепкое, у худощавого – светлое, более легкое.

Толстый продолжает:
- Боги, с одной стороны, были всемогущи, с другой – обладали такими же слабостями и желаниями, как обыкновенные люди. Это были истинно народные боги: они, также как и люди, бранились между собой, любили хорошо поесть, красивых женщин, как своих богинь, так и не меньше земных. Да и жили они недалеко – Олимп – вон он, совсем рядом. Это были понятные боги. Хотя возможно в этом и заключалась их главная ошибка…

Люди в ту пору знали об окружающем мире слишком мало, и только редкие из них пытались объяснить неизвестное знаниями, остальным проще было объяснить непонятное еще более непонятным.

Второй их ошибкой, как мне кажется, была склонность к жертвоприношениям. Ни сами жертвоприношения, нет. Богам, конечно же, обязательно нужно что-то давать, жертвовать. Просто этот обряд боги (или сами люди) превратили в некий простейший торговый акт, типа ты мне – я тебе: я тебе двух быков – ты мне удачи на охоте. Боги же не должны ничего давать, потому что когда даешь этого всегда мало. Религия вообще не терпит конкретики, она должна давать надежду.

Ставит рядом с собой пиво, освобождая правую руку, для того чтобы почесать спину около левой лопатки. Сначала пытается достать снизу – не получается, пробует сверху через голову – неимоверно изогнувшись, достает все-таки до нужного места. С наслаждением чешется некоторое время, затем снова продолжает:

- Из-за этого же их количество превратилось в недостаток – богов было слишком много – что не делай, куда не плюнь – обязательно кому-то да заплати.

Людям надоели такие жадные боги, и они возроптали. Однако без богов было непривычно, скучно, да и страшно оставаться один на один с неизвестностью. Поэтому они придумали Его.
Он был полная противоположность предыдущим богам. Немощный страдалец, сотворивший за все время всего то парочку скучных чудес, при этом страшно болтливый: любящий по всякому поводу пускаться в долгие словесные изъяснения. К тому же это был абсолютно непонятный бог: он же отец, он же сын, он же святой дух – един в трех лицах, три в одном, как шампунь и бальзам с ополаскивателем в одном флаконе.
- Не бальзам с ополаскивателем, а бальзам-ополаскиватель, – с усмешкой поправляет его собеседник.
- Какая разница! Не имеет значения, – раздраженно отмахивается он, продолжает:
- Самое выигрышное в нем было то, что заповеди его были, не только чрезвычайно неконкретны, что позволяло трактовать их кому, как вздумается, но при этом, в большинстве своем были абсурдны, нелепы, противоречили человеческой природе. Он требовал сексуального воздержания – это неминуемо привело бы к вымиранию рода человечества; хотел смирения и милосердия – однако с радостью приветствовал истребление иноверцев, заставлял смирить гордыню – все человеческие достижения, прогресс – результат их гордыни.

Людям это чрезвычайно нравилось. Такая явная противоестественность его заповедей делало как бы само собой разумеющимся их несоблюдение. Так же, как если бы он требовал от них ни пить воду, ни есть, ни дышать воздухом. Мало того, многие даже гордились своей греховностью. Краси..и..ва… ты вошла в мою грешную жизнь..! – крайне фальшиво громким, визгливым голосом пропел он. Его собеседник аж вздрогнул от неожиданности, чуть не выронив банку.

"Это был очень удобный бог", – закончил он. Столь длительная речь явно утомила его. Глубоко выдохнув, опустошил одним глотком оставшееся пиво, взял следующую банку.
- Ты как всегда в своем репертуаре, – смеется худощавый. – Больше никогда с тобой пиво пить не буду. Каждый раз, ты как выпьешь, впадаешь в теософские рассуждения. Как тебе это не надоело?

Теперь уже толстяк никак не может побороть банку: пытается поддеть ногтем указательного пальца кольцо – у него это не получается – дергает его зачем-то в разные стороны, наконец, с резким пшиком банка открывается – он тут же подносит ее к губам, чтоб не пролить ни капли рвущейся наружу пены.
- Ну не нравиться он мне, не нравиться, понимаешь. Какой-то он… ну что это за бог такой? – смотрит вверх, затем боязливо оглядывается по сторонам.

Вдруг его всего как передергивает – он не ставит, а практически кидает банку на пол, начиная бешено, обеими руками чесаться в области поясницы. Движения его неловки, плохо координированы – заметно, что пиво начинает давать о себе знать.
- Боже мой, как эти блохи достали уже! – со злостью восклицает он, – какое-то вечное мучение!
- Какой бы не был: он – Создатель всего сущего: тебя, меня, всего, что нас окружает, – возражает его собеседник.
- А кто его теперь знает, Создатель он или не Создатель, черт…, – вобрав в плечи голову, как в ожидании удара, оглядывается вокруг. Тут же выпрямляется, расправив плечи, громко продолжает: …его теперь знает, теперь же все по научному, везде – протоны-фотоны, ДНК всякие. Кто теперь знает, кто что создал. Да и вообще, что он такого сделал, чтоб его сразу вот так Богом сделали? Ну что?! Ну, повисел себе парочку часов на кресте, ну и что, – заводится он. – Если б каждого, кого на кресте распяли, богом сделали, их бы сейчас не меньше было, чем на Олимпе в лучшие времена. Да и вообще, убогий он какой-то, что-то все ходил, ходил, что-то говорил все – проповедовал. Хоть бы сделал что хорошего, – кривиться он. – Да и поведенице у него было, я тебе скажу, еще то… Это вода в вино, а эта какая-то непонятная страсть к блудницам, что-то тут не то. Да и с национальностью у него, я хочу тебе сказать, большие проблемы. С папой то еще, черт с ним, – опять весь сжимается, – а мама то у него чистокровнейшая еврейка. А национальность, между прочем, по матери определяют. Нет, не то это, конечно, не то, – качает он головой.
- Тьфу ты! – возмущается худощавый, – Больше я с тобой пиво никогда пить не буду. Национальность теперь ему еще не нравится – на себя посмотри, тоже мне – истинный ариец выискался.
- Да уж, – соглашается толстяк, – опять ставит пиво и начинает бешено чесать себе спину:
- Почему у меня всегда столько блох? Просто ужас какой-то! – возмущается он.
- А ты бы вместо споров о боге мылся бы почаще, – смеется худощавый, – и ни каких проблем. От блох хорошо "Низорал" помогает.
- Так это же от перхоти! – изумляется тот.
- Ну и что, я пробовал, точно тебе говорю, очень хорошо помогает.
- Это же сколько "Низорала" надо! – расправляя за спиной крылья, толстый в ужасе их рассматривает через плечо. Крылья у него белоснежные, что особенно подчеркивает серая от грязи тога, широченные, наверное, метра три в размахе, так что и не понятно, как они так легко умещались до сих пор под одеждой.
- А что ты хотел? Блохи – они перья страсть как любят…
- Ну что полетели? – меняет тему худощавый, – ты пиво допил?
- Угу, – кивает толстый.

Оба подходят к краю крыши. Фигуры их, особенно на фоне друг друга, почти анекдотически комичны: первый – маленький, толстенький, как китайский божок, второй – длинный, худой, прямой как жердь, сложенные за спиной крылья у обоих, как две белые тряпки. Все, однако, меняется при первых же взмахах и в воздухе уже две величественные фигуры, обрамленные, неизвестно откуда взявшимся, золотым ореолом, устремляются ввысь к редким рваным облакам.

ПРИТЧА № 5


С работы пришел сегодня пораньше. Устал. Да и кушать очень хочется. На плите борщ, жгуче красный, как я люблю, с большим куском вареного мяса. На второе отбивные – свиные, большущие, больше ладони, с тоненькой кромкой сала. И можно пожарить картошку. Картошка уже почищена и порезана длинными, тоненькими ломтиками. Когда жаришь, надо обязательно лить побольше подсолнечного масла – получится как во фритюре.

Пока картошка жарилась, не удержался и налил себе тарелку борща. Полную до краев, положив туда вареное мясо, предварительно мелко порезав, чтоб можно было кушать его прямо оттуда ложкой.

Съел суп, на душе сразу полегчало. Картошка к тому времени была уже практически готова, самое время начать жарить мясо. Куски были такие большие, что пришлось взять отдельную сковороду. Два куска, это, наверное, много, особенно после супа. А, черт с ним, скушаю! Тем более два куска как раз занимают всю сковороду.

Картошка приготовилась быстрее мяса,  чтоб не остыла, накрыл крышкой.

Ну вот, а про гарнир забыл. На подоконнике в большой белой миске, прикрытые полотенцем от мух, лежали свежие огурцы с помидорами. Уже вымытые. Порезал их мелко, тут же рядом на подоконнике, в маленьких баночках из-под майонеза в воде растет лук. Срезал зеленые перья, постругал в салат. Все это тщательно перемешал, немного посолил и залил сметаной.

За едой я люблю читать. Что-нибудь легкое. О, как хорошо: на столе валяется газета, почти свежая  позавчерашняя.

Положил себе в тарелку картошки, рядом мяса, оба куска. Для салата уже места не было – пришлось взять отдельную тарелку.

После еды совсем полегчало. Но устал после работы. Прилег на диван отдохнуть. По телевизору ничего хорошего, благо газету еще не всю прочитал. И тут натыкаюсь на одну интересную статью. Кто-то подсчитал, что если Билл Гейтс уронит стодолларовую купюру, то подбирать ее ему не выгодно. Время, которое будет затрачено им на ее подъем, стоит дороже.

Стодолларовой купюры у меня не было, взял, оторвал листок бумаги приблизительно такого же размера, бросил его на пол. С часами нагнулся, поднял его. Для чистоты эксперимента проделал это несколько раз. Если делать это чрезвычайно медленно – максимум три секунды.

Взял калькулятор: в минуте 60 секунд, в часу – 60 минут, в сутках 24 часа. Стоп. Ему же еще надо спать – отнимаем треть. Нет, ни фига – все богатые люди – трудоголики и спят максимум по пять-шесть часов. Итого: в сутках 18 часов. В году 365 суток, если, конечно, он не високосный. Значит, за минуту он может поднять 20 стодолларовых купюр, за час – 1200, за сутки – 21600, за год, если работать без выходных – 7884000. Итого: семь миллионов восемьсот восемьдесят четыре тысячи стодолларовых купюр. Умножить 7884000 на сто на моем калькуляторе было не возможно, так как он у меня восьмизначный. Взял бумажку (ту же, на которой проводил эксперимент), написал на ней 7884000 (ручки под рукой не оказалось, пришлось идти за ней в соседнюю комнату), дописал к этой цифре еще два нуля. Получилось нечто ужасающее: 788400000. Семьсот восемьдесят восемь миллионов четыреста тысяч долларов в год – не фига ж себе!
"Вот гад! И откуда у него столько денег?" – разозлился я. Почесал живот и снова лег на диван.