Зов воды глючный

На этой неделе мне исполнилось восемнадцать, я перестала быть девушкой, и чуть-чуть не убила человека. Если бы не баба Зося…то точно б убила. Голова сейчас у меня просто лопнуть готова – от  всего за эти семь дней пережитого.  Вот чтобы мысли перестали суетиться, словно рой пчелиный, я  это письмо сейчас и пишу. Сама себе. А когда перестанут, я его за сараем сожгу. Не дай бог  прочитает кто – точно в психушку запрут. И меня, и бабу Зосю…
Не стоило мне, наверно, соглашаться на теткины уговоры и ехать на каникулы к бабке. Жила сотню лет, ее не зная,   ну и дальше б чудесно обошлась без знакомства этого. И не услышала эту ее сумасшедшую историю, которая до смерти на правду смахивает…  Все из-за того, что любопытство разобрало: «отца никогда не видела, так надо ж хоть на бабку посмотреть!». Вот и посмотрела…Блин.
 Ну а если уж совсем честно,- чего перед собой лукавить-то, - не из-за бабки, и не из-за отца я в эту глушь согласилась поехать. А из-за  Тихушки. Я как узнала, что у бабки дом возле реки самой, так и согласилась сразу. Я ж на почве воды двинутая с рождения. Причем мне пофиг какая вода – в луже, в ванной, в фонтане ли. В детстве помню – соседские дети горку штурмуют, на качелях качаются, а я сижу возле лужи с радугой бензиновой, и ничего мне больше в жизни  не надо. Только в глубину ее темную смотреть и смотреть…
А уж из ванной меня и вовсе не вытащить. Три часа в день – это святое. Я тетке про потливость сильную все-время рассказываю, но она кажется не верит, уж слишком у нее взгляд саркастический, когда она головой кивает.  Ну да мне все равно. Я без этих трех часов не человек, а мумия сушеная. И вялая какая-то, и жизнь не в радость. Меня тетка как-то спросила, уж не онанизмом ли я в этой ванной занимаюсь. Смешная.  Я онанизмом и в постели могу. А в ванной просто кайфую от ощущения единения. С водой. Сижу, например, ноги  свожу и развожу   – мне нравится как вокруг них водные струи курсируют. Или погружаюсь в воду с головой и долго на потолок ванной смотрю через панцирь ее прозрачный.
Ну да отвлеклась я что-то. В общем сдала я сессию, а на следующий день погрузилась в поезд, и –  к бабке. Через леса зеленые и  поля колосящиеся.  Мне тетка говорила, что бабка Зося  в глуши живет. Но я и предположить не могла, что в ТАКОЙ глуши. Среди хвойника непроглядного – островок платформы лопухами заросший, да будка стрелочника.  Состав на 30 секунд остановился, так  только я одна из него на этой станции и вылезла. Стою, озираюсь –бабулю ищу,  - а на станции никакой бабки в помине. Только подвода с мужиком. И жирная стрелочница в будке.
 Я уж было расстроиться приготовилась,  а тут мужик мне машет – подойди мол. Оказалось, что бабуля  занедужила и соседа за мной прислала. Дядьку Тимофея. Ничего, прикольный  мужик  – огромный, как стена, и разговорчивый, словно сорок дятлов. Мы пока ехали через лес, он меня все волками пугал. Говорит, их тут тьма тьмущая, а отстреливать некому – мужчин то – раз и обчелся. Он - с сыном Женькой, да старик Панкрат. А потом видит, что я не очень-то боюсь, и на  тему высшего образования  переключился. «Моему, - говорит, - парню, - поступать в следующем году. Как оно там – в институте-то?». Меня конечно же сомнения взяли, что сынок его сможет конкурс пройти после выучки деревенской – я-то после хорошей школы еле поступила. Но «как оно» - рассказала. Что мне, жалко что-ли…Расписала в красках тернии жизни студенческой,  а потом мы минут десять молча ехали.
Я уж задремала было, как он меня вдруг спрашивает: «Ты папку- то свого помнишь?». Я встрепенулась тут же, - тема-то интересная. «Нет, - говорю, - а вы?». А он в ответ:  «Хороший мужик был, да помер глупо». Я ничего в ответ не сказала, но за отца обиделась . Ну утонул человек – с кем не бывает. А что тут глупого-то? Надулась, молчу.
А он вдруг опять оборачивается: «А мамку помнишь?». И глядит так пристально, до кишок буквально просвечивает. Ладно лошадь – не машина, сама на дорогу смотрит, а то бы мы точно в ствол какой-нибудь втемяшились. Ну я снова, как тот попугай: «Нет, а вы?». Он еще немного меня попросвечивал, а потом вздохнул и говорит: «Ты уж извини дурака старого, что душу бережу. Я подумал, можа она объявлялась. Вспомнила о сиротинушке-то.  Ан нет, выходит.» А  мне и правда  с его слов взгрустнулось. Я себя жалеть не привыкла, тетка у меня заботливая, мать, что называется, заменила, но душу мне этот дядька Тимофей  взбередил. А еще больше слова его, которые он мне напоследок сказал, когда я  в бабкином дворике из подводы вылезала: «Я твою мамку помнить не могу. Потому как не видел ее ни разу. Ее вообще, похоже, один только твой отец и видел. Но баба она была красивая. Судя по тому, какая у нее девка уродилась-то…».
Я до сих пор о родителях особо не задумывалась, да и тетка на эту тему говорить не любит. А тут вдруг нахлынули мысли. Какие они, чем жили, и в кого у меня волосы такие рыжие… В тот момент я  действительно радовалась, что приехала в глухомань эту. Надо ж корни свои узнать наконец. На бабулю поглядеть родную…
Дядька Тимофей еще на меня посмотрел, потрепал по голове, словно я ему ребенок какой, да и укатил на подводе. А я слезы с ресниц смахнула и огляделась наконец – двор у бабули оказался микроскопический, весь осокой заросший – если б не тропинка к крыльцу, можно было б  и вовсе подумать, что тут люди не живут. Домик, только что не на курьих ножках – маленький, покосившийся - из бурых бревен, никогда краски не видевших.
Тоскливо мне от картины такой стало, аж сердце защемило, а когда бабуля на крыльцо вышла, защемило еще больше. Уж больно суровой она мне на вид показалась. Статная и седая  как лунь, - стоит и смотрит на меня, молча без улыбки. Будто и не рада вовсе. А когда я подошла к ней и обнять попыталась – отстранилась, взяла за подбородок и в лицо мое вперилась. А потом сказала: « Ничего ты от  отца не взяла. Ни крохотки». А потом и вовсе странное добавила: «Разве что ноги». Ну это тогда мне странным показалось. Женские и мужские ноги разве сравнишь?  А сейчас-то я понимаю, что она имела в виду.
Сказала, развернулась и пошла в дом. А я стою, и чуть не реву. Мне больше всего в тот момент  обратно на станцию хотелось. Через лес, пешком, и наплевать что волки там. Лишь бы не оставаться с этой злыдней. Остановила меня только мысль о том, что поезда на этой станции, наверное, крайне редко останавливаются. Может даже реже, чем раз в месяц. Не куковать же мне там среди лопухов…
Захожу я вслед за ней в дом, а она меня в уже коридоре поджидает с веником травяным руках. Хлобысть  по щекам! Я от приема такого вконец обалдела. Села прямо на пол и разревелась. Реву, и чихаю. Реву, и снова чихаю. Трава то – вонючая в усмерть… Бабка видать поняла, что переборщила, утешать меня принялась. «Это, - говорит, - обычай такой, гостей полынью встречать. Ты не обижайся.» Стоит рядом, а у нее этот веник в руках воняет. У меня аж сознание мутиться начало от запаха этого. Я почувствовала, что еще чуть-чуть и мне вовсе поплохеет, да как заору: «Уберите вы эту дрянь отсюда!». Она дернулась, но все же вынесла веник во двор.
 У меня к вечеру от полыни этой все щеки сыпью обсыпало. Я и говорю бабке – вот мол, аллергия у меня на  полынь вашу дурацкую. А она мне: «как же – аллергия, знаю я что эта за аллергия такая». А потом сидела и  бурчала  себе под нос что-то про нелюдей полчаса целых. Точно ненормальная. На ужин накрошила мне в салат чертову уйму чеснока – будто знала что чеснок я терпеть не могу. Я тарелку от себя отодвинула, а она снова на меня так недобро уставилась и бормочет что-то.
 Тоскливо мне стало и жутко от перспективы с психопаткой целый месяц один на один жить. А тут еще недостаток ванных часов стал сказываться – чувствую невмоготу мне, хоть иди - и в бочку с водой, что во дворе стоит, залазь. А из головы речка Тихушка не выходит. Как представлю -  воды уйма и где-то недалеко совсем, мне прям  дурно становится от вожделения.  Спросила у бабки про Тихушку, ее аж перекосило всю. Вскочила она и,  крестным знамением себя осеняя, в другую комнату убежала.  Тут я вспомнила, что папка мой как раз в этой речке-то и утоп, и устыдилась своего вопроса.  Нетактично было у бабки про речку, где ее сын сгинул, спрашивать.
Сижу, красная вся – от сыпи и со стыда, а тут стук в дверь. Отворяю, а на пороге высокий парень стоит, и с улыбкой на меня смотрит. Глаза – лучистые! Я от неожиданности онемела даже  - и откуда симпатяга такой в этой дыре взялся?
Оказалось, что это и есть Женька, дяди Тимофея сын. Акселератище такой. На два года  младше, а здоровее всех моих однокурсников. Зашел бабке окуней с сегодняшнего улова отдать. В руках у него ведерко с водой речной, и рыбешки там еще живые  плещутся. Я запах этой воды почуяла – такой солоноватый чуть-чуть, с илистым придыхом и приличия мне стало вовсе невмоготу соблюдать. Ну думаю, фиг с ней, с этой чокнутой. Меня Женя к речке проводит. А не проводит, сама найду – по запаху. Крикнула бабке, что мы деревню пошли смотреть, и - вон из домика.
Женя будто и не удивился, сказал лишь: «Ишь, бойкая какая» и за руку меня взял. Ладонь в ладонь. И по улице повел – будто так оно и надо. Я руку убирать не стала. Хоть и не в моих привычках сразу с парнями за ручку. Просто такая его ладонь была большая, и теплая, что отказаться от нее невмоготу было. Я даже про речку стала думать равнодушнее, до того мне с ним было приятно по улице идти. Идем, он мне рассказывает, кто в каком доме живет, или жил, а  голос такой бархатистый, густой – заслушаешься. Я почти  ничего не запомнила, настолько была этим голосом окутана. Только один дом  заприметила, когда он сказал, что там его одноклассница Катька живет . «Красивая девка, но с придурью…» - так он выразился. У меня после этих слов  чувство какое-то незнакомое в груди зашевелилось. Ревность, наверное. «Красивая…». И на Тихушку  с новой силой захотелось.
Женька без энтузиазма к моей идее отнесся. «Смеркается ведь,- говорит, - комаров уйма. Может лучше завтра, по солнышку?». Но я его уговорила. Вошли в лесок.  Я, как запах воды почувствовала, и влажность эту, от берегов поднимающуюся, уже ни о чем другом думать не могла.  Несусь вперед, и его, словно на буксире, за собой тащу. Здоровенного такого… Смешно, да? Но так оно и было.
Вышли на бережок – красота открылась неописуемая! Сумерки, и вода в их свете туманном – молоко словно. А запах от реки… Ил, глина, водоросли – настоящий, живой, душу взбаламучивающий запах. Господи, вот чего мне в городе так не хватало! Стою, дышу полной грудью. Оглядываюсь -  Женька на меня смотрит и улыбается: «Ну что, пойдем купаться?»  Тут то я и вспомнила, что  на мне белье обыкновенное, а купальник в чемодане на дне остался. Он увидел, что я порозовела вся, подошел вплотную, и говорит: «Да ты не бойся, я ж тебя не обижу. Можешь хоть голышом». Стоит и дышит мне в лицо, и все ближе наклоняется, типа поцеловать хочет. Ишь, чего вообразил-то.
Буркнула я, что не боюсь, и подальше от  него. А ему, будто и наплевать, что поцелуй не состоялся. Отвернулся, и раздевается. Я за кустик зашла – платье на ветку повесила, порадовалась, что белье   на мне сегодня не прозрачное, выхожу – а он уже у самой  воды стоит. Ладный такой весь… И плечи, и ноги, - все как надо. Если бы не трусы семейные… Впрочем, это все я мельком отметила, не до того мне было. Запах речной меня оглушил совсем, и больше всего, мне нырнуть хотелось,  и плыть, плыть… Поэтому я мимо него стремительно пронеслась – и в воду.
 Ощущения непрередаваемые! Вот, наверное,  рыба после того, как  на песке поваляется, жабры о воздух обожжет все, в воду попав, тоже самое чувствует, что и я тогда. После суток без купания.  Плыву, фыркаю, всеми клеточками воду впитываю; про Женьку вспомнила, только когда он сзади подплыл. «А ты,- говорит,- ничего плаваешь. Я то думал не умеешь вовсе. Испугался, когда ты так резво рванула…».  И улыбается. Капельки, словно алмазы чудесные, на лице блестят, на губах красных, а в глазах чертенята прыгают….  Не знаю, что на меня нашло, - я в тот момент такой счастливой себя чувствовала… Обняла его за шею и поцеловала прямо в губы эти  улыбающиеся. Он растерялся было, а хотел руками меня обхватить – поздно. Я рыбкой из объятий его выскользнула, отплыла на безопасное расстояние, и  кричу: «Ну, давай наперегонки к тому берегу!».
 Он вначале лениво плыл, а как увидел, что я его обгоняю – поднажал. Все равно не обогнал бы, если бы я фору ему не дала. Куда ему со мной тягаться – я ж полжизни в воде провела.  Просто, видно было – Женька не из тех, кто превосходство прощает.  Я и приотстала.   Он уже на берег вылез и стоял там с минуту,  когда я только  дно ногами нащупывать начала.
 Выхожу из воды, а он смотрит на меня в упор.  Так смотрит, что у меня внутри все погорячело, а щеки пылать начали.  Опустила взгляд, и меня с новой силой в жар бросило. Белье мое  - белое трикотажное ,- от воды совсем прозрачным стало. Я руками прикрылась и кричу ему, отвернись мол. А он и не думает – глядит на все мое богатство не отрываясь, а трусы его прямо на глазах вздыбливаться начинают. Мне и  смотреть неловко, и не смотреть не могу – я ж ни разу не видела эрекции мужской.  Стою и глазею жадно, как дура. А он все ближе и ближе  подходит …
Подошел, и прижал меня к себе крепко. Я и так дышала едва, а тут у меня и вовсе дыхание перехватило, а  ноги подкосились. Он почувствовал видно, что упаду я сейчас, на руки меня подхватил, и понес под дерево за кусты, нежно, осторожно так, словно я ваза хрустальная. Несет, а  -  в груди его слышу – сердце бъется, будто взоровется вот-вот. Опустил меня на траву,  рядом лег и гладить начал.  А у меня пыл потихоньку спадать стал:  лежать-то больно, камешки  в спину впиваются. Ладно,  думаю, не до пенсии же девственность эту беречь. Пора. Но только не на траве, а в воде. Именно в воде! Шепнула ему на ухо, он разгоряченный весь, вначале не понял о чем я, а потом и сам загорелся.
Взял меня за руку, - это у него уже как привычка, - и по бережку меня повел, место поудобнее искать. Все хотел меня на косу уложить, чтобы вода на нас лишь слегка набегала, но мне хотелось, чтобы все тело в воде непременно. И нашли мы  такое место, там,  -  где берег почти отвесно навис  и коренья с боков выпустил. Соскользнули  в бухточку эту, и долго там возились, приспосабливаясь. В конце-концов, я за корни шершавые те, словно за поручни в бассейне, обоими руками взялась, и спиной к склону обмытому прижалась.  А Женька – ко мне. Не знаю, что меня больше возбуждало в тот момент, вода, или то, как Женька вход во мне ищет… Но хорошо мне было ужасно. И даже когда он ноги мои подхватил и к себе на талию закинул, а потом штуковиной своей внутрь  прорвался, я боли не почувствовала. Губы  Женькины жаркие,  толчки сладостные, и вода везде – и внутри, и снаружи… Вот и все, что запомнилось.

Домой вернулась, когда уже темно было. Бабка встретила меня с губами поджатыми, показала где для меня постелено и в комнату свою ушла. А я, как была в платье и с волосами мокрыми, на кровать рухнула. И заснула б сразу, если бы не запах отвратительный. Подушку подняла, гляжу  - а там головки чесночные лежат. Сюрприз от чокнутой моей бабульки. Поцелуй на ночь. Впрочем, сил злиться у меня не было. Взяла я чесночины эти и через форточку в огород выкинула. А потом заснула крепко. И сны мне в эту ночь снились самые чудесные…
Следующие два дня  пролетели быстро, как все хорошее. С бабкой я почти не общалась, до ночи пропадала на реке, вылезая из воды только когда уж совсем колотить начинало. Обсыхала на солнышке – и обратно. Вечерами ко мне присоединялся отпахавший на отцовском огороде Женька.  Усталый, но отнюдь не обессиленный. И июльскую  ночь оба раза мы встречали одинаково -  в воде,  воедино слитыми. И многновений этих, когда звезды в воде и в глазах Женькиных сверкать начинали, слаще в моей жизни не было. Да и будет ли?
А на четвертый день  все прекратилось. Так же неожиданно, как и началось. И случилось это не без участия моей горячо любимой бабки. Утром, пока я на речку не убегу проходу  не давала: «Оставь парнишку в покое. Загубишь ведь!». Самого Женьку ей поймать не удавалось – он меня только до двери провожал, а внутрь не заходил, отговаривался: «Грозная у тебя бабка больно». А я и не настаивала, зная что хорошего от нее ожидать не приходится. 
Но она все равно его словила.Только об этом я уже позже узнала. Я как раз отмечала свое восемнадцатилетие дальним заплывом по руслу Тихушки, когда она к нему в огород наведалась. И в этот вечер  Женька на реку не пришел. Я ждала его, пока звезды не наклюнулись, извелась вся, мне уже и купание не в радость стало. Домой собралась, а по пути решила к нему забежать – уж не случилось ли чего? Только забегать не понадобилось. Увидела его живым и здоровым возле дома Катьки одноклассницы – сидит на бревнышке у околицы и щиплет эту самую Катьку за бока. А она и рада – хохочет, заливается.
 Я в землю пыльную уставилась и мимо прошла. Дома заперлась в комнатке своей и долго слезы выжать пыталась. А только все-равно не получилось. Слез-то много накипело, да что-то их как плотина сдерживало. От противостояния  внутреннего у меня только голова разболелась жутко. А может от ветки полынной, которую я за спинкой кровати обнаружила. Очередной подарочек от доброй бабушки моей… Заснула я, твердо решив, что покину это место поганое завтра-же. По рельсам, если понадобится, пойду.
А наутро решила остаться. Не из-за Женьки, и тем более уж не из за бабки. А из-за Тихушки. Как представила, что придется порвать с речными купаниями, и вернуться в теткину ванную с вечным запахом доместоса, так и расхотелось сразу – по рельсам-то. Бабка за завтраком непривычно весела была, не молчала, как обычно, букою, а  об институте меня расспрашивала. Перемены эти меня порадовали, но на душе все-равно гнусно было – от измены Женькиной.
На речке отпустило маленько. Я подальше ушла с места обычного – там выводок пацанят с удочками баловался. А под вечер решила вернуться – вдруг думаю, Женька явится? Посмотрю хоть в глаза его бесстыжие. Но только Женька не пришел - ни в этот день, ни на следующий.  Появился только вчера и врасплох застал. Я уже домой уходить готовилась – лежала и обсыхала на полотенчике. Ну и задремала видно. А глаза открыла – надо мной  Женька стоит и смотрит в упор.
 Я столько перед встречей этой тренировалась -  как посмотрю презрительно, речь репетировала – короткую, но хлесткую,  чтоб как пощечина прозвучала. А тут лежу   и не знаю что делать. Смотрю только на лицо его смазливое, и слышу, как обида с новой силой сердце стискивает. Чувствую, что горло перехватило, и решила ретироваться скорее – что толку-то лежать и воздух ртом хватать, словно карась на песке?
В шлепки влезла и за платье взялась было, а он схватил меня за плечи и давай оправдываться. Только лучше б уж молчал. Из речи его вышло, что с Катькой у него так – детские шалости.  Катька ж типа строгих правил – а я девченка раскрепощенная. С опытом. А то, что на воде шизнутая – это ничего. Главное – не ломака. И мужские потребности понимаю.
Слушала я его, слушала  и смех меня разобрал. Тоже мне объект для страданий, ловелас-малолетка. Из-за кого два дня спать не могла, дура! Стою и смеюсь ему в лицо.
Лицо у него искривилось, словно я ему и впрямь пощечину отвесила, и что дальше было, я как в тумане помню. Кричал он мне что-то обидное вроде «шлюха городская» и «крыса водяная», а я хохотала, как сумасшедшая и остановиться не могла. Хохотала, хотя больше всего заплакать хотелось. А на него этот смех мой, хуже чем красная тряпка на быка подействовал. Он  платье у меня  вырвал,  в сторону швырнул, и потащил вниз по берегу – за кусты ближайшие. А там швырнул меня оземь, и…
А потом фантастика какая-то началась. Как он навалился на меня, что не дернуться – я ему в глаза уставилась и что-то сделала… Уж не знаю что. Только он с меня слез и спиной к воде пятиться начал. А вид  у самого – очумелый и одновременно какой-то замороженный. В ту минуту у меня в голове звенело все, то ли от того что Женька  меня об землю грохнул, или еще от чего; но помню, что я  будто бы  и не на земле находилась. И оттуда мне все с особой четкостью видно было, даже тело Женькино под водой…
 Смотрю, - Женька уже по шейку в воду зашел, понимаю, что еще пара секунд и он с головой там скроется; а маленький человечек  голоском писклявым во мне кричит надрывается: «потонет же он сейчас, и ты будешь виновата!». А что–то большое и сильное ему в противовес: «пусть мол тонет, пусть, - за все то, что натворил, гаденыш!» Женька уж целиком под водой исчез, и мне видно было его глаза стеклянные под пологом водяным прозрачным, но я все-равно остановиться не могла, и взгляд свой от него оторвать. Так и утоп бы Женька, если бы не бабка моя.
Это она меня в чувство привела веником полынным. Как пошла стегать по щекам, у меня глаза –то слезами и наполнились,  и завыла я голосом не своим, - а того, большого, что меня Женьку утопить подбивало… А потом сознание потеряла. Будто не полынью меня бабка оприходовала, а газом паралитическим.
Очнулась,  гляжу - Женька неподалеку на песок блюет и надышаться не может, а над ним бабка моя склонилась. На меня оглянулась – и страх у нее такой в глазах был, что мне под землю провалиться захотелось. Только зря она боялась – у меня уж звон к этому времени в ушах прекратился и сила ушла куда-то…Так что неспособной я была уже на выходки мистические.  Она, видно, поняла это, ко мне подошла  и…  по голове погладила. Тут меня и прорвало словно – слезы из меня так и хлынули, словно ниагарский водопад какой…
Уж домой пришли, а я все реву – прекратить не могу никак. Сели с бабулей на лавку, да  так и просидели всю ночь обнявшись, пока она мне всю историю не рассказала. До моего рождения еще начавшуюся… Если бы не то, что на берегу случилось, я бы ей в жизни не поверила. Решила бы, что бабка крейзанулась окончательно. А так мне и не оставалось ничего – кроме как слушать и принимать.

Начала бабка с утешения. Своеобразного такого. «Ты не вини себя, - говорит,  -  в том, что сейчас на берегу случилось. Это не ты виновата, а  порода твоя – русалочья». Увидела, что  я на нее глаза и выкатила и продолжает: «Что думаешь, неправду говорю? Ну а кто же ты, если мать у тебя русалкою была? Вот и отца твого она таким же макаром сгубила, каким  ты Женьку пыталась. Русалку ведь ежели обидишь, она смертью мстит. Не знаю, чем мой Степанька  не угодил  мамке твоей. Можа с девчонкой деревенской гулять пошел, можа еще что…  Конец все один – в Тихушке утоп, хоть и плавал, как бог…
А через пять месяцев после смерти его, твоя мамка ко мне в гости наведалась – и подарочек мне на крыльце оставила, в лопухи запеленутый. Тебя, девонька. Вот тогда-то я единственный раз ее и видала. Хорошо разглядела, хоть и туман от земли шел утренний.. Власа рыжие, как у тебя в точности, а на теле – рубаха белая и такая длинная, что ног не видно. Да и есть ли у них ноги, у русалок-то?  Она ведь не шла, а будто плыла в дымке этой. Как я увидела ее в окне-то, хотела выскочить, да зенки ей рыбьи выцарапать, а только даже пошевельнуться не смогла. Так и сидела у подоконника, словно прилипшая, пока она в тумане не растворилась. А там и плач твой раздался – холодно тебе, видать стало, на крыльце-то…»

Сижу, слушаю, а внутри у меня стекленеет все от подробностей таких.  А бабка знай себе, рассказывает. Буднично, словно о походе в булочную:
«Тебя я отдала сразу на воспитание родственнице, чтоб, значит,  от матери подальше.  А потом только и отбивалась от потуг ее  на лето тебя  прислать. Для здоровья. Боялась все, что мамка твоя тебя к себе утащит и нелюдя из тебя сделает. А в этом году не удержалась. Уж очень мне хотелось на дочку моего Степанушки посмотреть.
Приехала ты,  и пожалела я о решении своем. Больно на мать свою ты похожа оказалась.А когда ты от полыни шарахнулась, да на речке пропадать стала,  мне и вовсе стало ясно – что человек ты только наполовину. Но больше всего меня насторожили шашни твои с Женькою. Перепугалась я, что он участь Степину повторить может. Тебя пыталась отхолодить, только ты ж меня  не слушала. Пришлось к нему пойти. Наговорила ему , что ты у нас на голову больная, и опасная. Он вроде и присмирел. А сегодня вечером – ты на речке была, вдруг зашел и тебя спрашивает. Я ему снова песню завела, про то, что ты не в себе, а он только рукой махнул да ушел. Надергала  я у околицы полыни – лучший отворот от русалок, да и на Тихушку, вслед за ним. К самой горячке и поспела…»

Мы с бабой Зосей долго еще разговаривали. Об отце моем, обо мне,  и о том, как мне дальше жить. 
Она считает, что мне в город надо вернуться немедленно. Говорит - это местная  вода  виновата в том, что во мне русалка пробудилась.  В Тихушке, мол,  она живительная для всякой нечисти, а в городе  мертвая – хлором выжженая. Вот в городе типа и стану я для людей безопасной совсем. Решили, что завтрашним поездом я и уеду. И заживу, как раньше - безвредной девчушкою.
Хорошо бы, если б так оно и вышло. Да только мне в это что-то не верится. Бабу Зосю я не стала расстраивать, но  сама-то знаю:  и в городе у меня иногда в голове звенеть начинало, в точности как тогда, когда я Женьку топила. Только рядом обидчиков никаких не было…