Пересадочная станция

               
               
                Глава 1. Смотритель.
     Я огляделся по сторонам: повсюду беспорядочными кучами валялся снег. На самой окраине горной цепи он был густым, девственно чистым и блестел на солнце. Постепенно снег всё же уступал место слякоти, в которой противно утопали кроссовки, явно не привыкшие к такой почве. Затем шло поле, серое и мёртвое, своего рода граница между местностью, где я жил и пересадочной станцией. Трудно представить себе здесь, стоя под безжалостными порывами ветра, который так и норовит прижать всё живое к земле, а потом нести безвольное тело по просторам миров, что совсем недалеко отсюда находится мир, к которому ты так привык. Красивый и солнечный. С домами и палисадниками, обвитыми плющом и покрытыми черепичной крышей, придающей им какую-то безмятежность и комфорт.
     Началась метель; я еле держался на ногах, но всё же упорно шёл к обзорной площадке. Неудивительно, что я не заметил, как сбоку ко мне подошли.
- Куда идёшь, парень? – угрюмый мужчина слегка ухватил меня за плечо.
- Да, вот на смотровую площадку, поглядеть, - робко ответил я, почему-то не решаясь взглянуть в глаза смотрителя.
- Посмотреть, посмотреть. Знаю я, как вы смотрите. Недавно вот совсем парнишка такой же, как ты, тоже посмотреть шёл. Так вниз и прыгнул. Глупыш… молодой и дурной… ну, если уже нет у тебя выхода… воспользуйся моими услугами, - он, не поворачиваясь, махнул рукой в сторону серой, покосившейся будочки, возле которой располагалась незамысловатая конструкция подъёмника. Толстые тросы, чуть покачиваясь, уходили в пустоту.
- Нет-нет, у меня всё прекрасно, -  поспешно залепетал я и зачем-то ещё раз сказал: «Просто посмотреть»
- Ну, пойдем тогда вместе.
Я удивлённо пожал плечами. Насколько я знал (да и знакомые рассказывали о нём немало), проводник редко общался с людьми. Когда на откос приходили люди, он лишь молча помогал им сесть в кабину подъёмника, а потом, запустив механизмы, долго стоял на краю у самой бездны, глядя вдаль.
    На обзорной  площадке, на самом краю горы, расположился хлипкий деревянный сарайчик, открытый для всех ветров.
- Как ты думаешь, что там? – когда смотритель разговаривал, лицо его оставалось безмолвным и недвижимым, словно немая маска. Казалось, он всегда смотрит вдаль, где в бешеной пляске кружатся миллионы снежинок, не обращая внимания ни на что другое.
    Только сейчас я заметил, что смотритель был пьян. Мне почему-то вдруг стало ужасно страшно и неуютно. Невыносимо захотелось немедленно вернуться в деревню, попросить у мамы горячего шоколада, зайти к Лене… воспоминание о ней сразу согрело и развеяло ужасный холод царящий здесь, на пересадочной станции и все мои страхи перед бездной,  покачивающимися тросами с проржавевшей кабиной подъёмника и наконец похоже совсем обезумившим смотрителем.
- Ну, что молчишь? Видать, нечасто здесь бываешь?
- Нечасто. Я молча кивнул, глядя вдаль. Ничего: пустота да одинокие, острые скалы, хищно устремляющиеся вверх. Между ними  тянулись тросы подъёмника. – Мне просто это не надо. У меня и так всё хорошо, - немного виновато, словно стесняясь своего счастья, сказал я.
- Уверен?
- Да, полностью. Я вспомнил деревню, в которой  я живу, тёплое солнышко, ласкающее тебя по утрам, собаку, которая лижет тебе пятки, маму, тихонько копошащуюся на кухне и Лену… Любимую и самую лучшую. У меня всё хорошо, и по-другому быть не может.
- Парень, ты бы тогда лучше в деревню бежал. Ты извини уж меня, просто, когда я тебя увидел, то подумал, что… ладно, неважно, давай, давай ступай. Дорогу, думаю, сам найдёшь. 30-40 минут ходьбы -  и ты уже дома.
Я поспешно покинул смотровую площадку, не прощаясь. Со смотрителем никогда не прощаются. Прощаются навсегда, а к смотрителю рано или поздно может прийти каждый. Я – не пойду. У меня и так всё хорошо.
                Глава 2. БАБА-ГАЛЯ.

     Я облегчённо вздохнул, когда пересадочная станция осталась далеко позади. Подходили к концу и поля, чёрным, выгоревшим пятном раскинувшиеся на пару километров, - последнее, что отделяло тепло от холода, счастье от отчаяния, тихую и размеренную жизнь от безрассудства. Вдалеке уже виднелись крыши домов и змейки дымка,  с каким-то особым уютом исходящие из труб. Вскоре тропинка, струящая по полю, медленно перешла в дорогу, которая отправила меня прямиком в тёплые объятия мира, к которому я так привык за свои 17 лет жизни.
     Я оказался на окраине деревни: именно здесь я провёл всё своё детство. Родители жили в прямо-таки противоположном конце, и забирать меня у бабушки то ли ленились, то ли им просто было не до этого: работы и так невпроворот. Ну, а потом, баба-Галя настолько ко мне привыкла, что уже не в какую меня не отпускала. Вот так я и жил, слушая её сказки или же просто житейские истории по вечерам да изредка появляясь на улице: побегать с дворовыми мальчишками. К быту она меня не приучала, всё делала сама, так что родители в итоге получили изнеженного и избалованного ребёнка.
- Нечего, - недобро хмурясь, порой приговаривала баба-Галя. – Нечего дитю на грядках работать всё детство. Пусть вон  на улице с мальчишками да девками лучше бегает, пока молодой.
   Я огляделся по сторонам: давненько я здесь не был, стало ужасно стыдно за то, что я уже пару месяцев не навещал бабушку. Застал я её в огороде, с кряхтением набирающую воду из колодца:
- Кого я вижу. Внучок, Максимочка, милый! Как же давно ты у меня не был. Несмотря на свой возраст баба-Галя, казалось, становилась всю суетней и суетней с годами – Ну, пошли-пошли в дом.
Я схватил ведро воды и последовал за ней, отметив её участок, который мог послужить образцом для любого дачника.
       В доме пахло зеленью и вареньем. В зале практически не было никакой мебели, голые стены, голые полы. Лишь маленькому пяточку, на котором разместилось кресло-качалка и столик, на котором бережно расположились спицы и уже почти связанная пара носков, уделялось внимание хозяйки. Кухня же, наоборот, представляла собой яркий контраст с залом. Здесь всё напрочь было заставлено, заложено и завалено. Мешки с картошкой, банки с вареньем, вёдра с клубникой.
- Погреб вот затопило недавно. А насос сломался, - бабушка махнула рукой в сторону кухни. Собиралась вот к вам идти.
Я смутился. Нехорошо. Забыл бабушку. Совсем. Да и мама тоже хороша.   
        Наконец она достала откуда-то из ниши раскладной стол и налила мне чаю с липой, и мы кое-как уселись.
- Максим, включи-ка телевизор, послушаем, что там говорят.
- Бабушка, ну что же ты. Насмотришься ещё, - я с укором на неё посмотрел.
- Ну, рассказывай тогда, порадуй бабушку.
- Да, что рассказывать. Всё по-прежнему. Мама в колхозе работает, отец опять в шахте. Говорит, минералы новые нашли. У мамы подрабатываю вот, - монотонным голосом начал я.
- И что, как?
- Да нормально всё. Сейчас якобы на каникулах, в отпуске, отдыхаю.
- Да что ты мне всё, Максим, как доклад читаешь. Что я, думаешь, не знаю, как ты работаешь, на каникулах не на каникулах. Ну, ладно, молодёжь есть молодёжь.
- Что про Ленку ничего не спрашиваешь, бабушка?
Она замолчала, как-то странно посмотрев на меня. Потом встала, пошла в коридор и вернулась с конвертом в руке.
- Вот, тебе от Лены.
Я молча взял конверт и достал из него письмо. Сердце сжалось в крошечный комочек, который, казалось, разрывало изнутри невыносимым давлением, кровь на мгновение прекратила свой вечный бег, всё внутри на мгновение замерло, тело обдало волной парализующего холода. Я прочитал:
« Ничего объяснять не буду, потому что всё равно не поймёшь. Уехала на подъёмнике сегодня утром с южной пересадочной станции. Не надо меня искать, ты знаешь, что это невозможно. Прощай, Люблю, Лена».
                Глава 3. Сан-Саныч.
    Так, наверное, всегда вначале бывает. Ступор, нереальность, абсурдность всего произошедшего. Потом начинаешь думать, что всё это не с тобой. В голову лезет страшная чепуха, всё вокруг только больше начинает раздражать тебя. И ты тонешь, с каждым днём всё глубже и глубже. Это самое страшное, самый ответственный  и важный период в твоей жизни. Справишься с волнами и течением, которое всё дальше и дальше затягивает тебя в свою пучину, - будешь жить. Не справишься – существовать.
- Максим. Чай стынет, не буду.., - она осеклась на полуслове, заметив моё изменившееся выражение лица.
- Хорошо бабушка. Я молча стал цедить из крышки кипяток, не замечая, как обжигает горло.
- Ну, что там? Что-то не так, Максим?
Мне её жаль: она так хочет мне помочь, подсказать дельный совет. За спиной у неё всё жизнь.  Но и она не может знать ничего наверняка, все мы делали, делаем и будем делать ошибки. А для того чтобы их избежать и целой жизни мало.
- Да всё так, - раздражительно ответил я. Всё хорошо, бабушка.
Вскоре чай был весь выпит, а печенье съедено. Я заколебался. Может, проститься с бабушкой прямо сейчас? Или зайти попозже.
      То ли я был не уверен в своём решении, которое я принял сразу после прочтения письма, то ли у меня просто не было сил сказать бабушке, что больше мы никогда не увидимся, но я молча встал, поблагодарил её и сказал, что зайду на днях.
       Я прошёл по узкой тропинке между грядками, нечаянно, щедро потоптав клубнику,  и вышел на улицу. На обочине в грязи игрались малыши, с воодушевлением озвучивая, как буксуют их игрушечные грузовики и тракторы.
- Мой проходимее, мой лучше! – щебетал малыш в забавной красной кепке.
- Нет, мой, у него колёса больше, - с жаром отвечал второй, в чёрных шортах и заляпанной белой майке, с ног до головы рыжий и в веснушках.
                Шёл я смотря себе по ноги, не обращая внимания на прохожих и окрики с соседних участков. Лена сказала в своей записке, что уехала утром с южного пересадочного пункта. Меня как током ударило. Я опоздал совсем ненамного.
                Деревня наша, не известно когда и кем заложенная, располагалась на абсолютно плоской вершине громадной горы. Раскинулась она на пару сотен километров перемежаясь с полями и редколесьем, однако за годы жизни многие наизусть знали окрестности. Не знали мы только одного, что находиться вне нашего маленького мирка. Увы, к подножью горы спуститься было просто невозможно, горы обрывалась под углом 90 градусов. Связь с внешним миром всё же существовала при помощи так называемых пересадочных станций, от каркаса которых в пустоту уходили тросы, на которых перемещалась кабинка. Все знали: обратно никто уже не возвращается, и решались на это немногие. Пересадочных станций было всего 4: по всему периметру вершины горы. И сегодня я побывал на южной станции... южной... той, с которой часами раньше навсегда уехала Лена.
                Я сам не заметил, как дошёл до своего дома. Мама была не одна: на кухне с ней копошился лучший папин друг Сан-Саныч, директор колхоза, где работала моя мама и работал я. Раньше работал... Как-то не по себе стало от этой мысли, но решение уже окрепло в моей голове и рассмотрению не подлежало. Чуть позже, чем всегда ко мне подбежал Снифф, с трудом отвлекшись от своей трапезы. Он ткнулся носом мне в ноги и опустил хвост, извиняясь за то, что не встретил меня, как обычно, у самой калитки, открыв носом крючок.
- А! Максимка. Сан-Саныч отвлёкся от готовки и вышел в коридор поздороваться.
- Здравствуйте, - я попытался выдавить из себя улыбку. Сан-Саныч был примерно одного возраста с моим отцом, лет 40-45. Мужиком он был простым и весёлым. Тот тип человека, с которым можно обсудить любые проблемы, зная, что это не дойдёт до родителей, и просто погонять в футбол. Я давно уже заметил, что когда очень плохо вокруг тебя обязательно появляются хорошие люди. Щедрый дар судьбы. Я вспомнил Ленино письмо...  «Не надо меня искать: ты знаешь, что это невозможно. Прощай, Люблю, Целую, Лена».  Лучше бы его не было.
                Мы сидели втроём за столом, обсуждали всякую, казавшуюся мне в тот момент особо глупой всячину, пили вино Маминого изготовления. Сан-Саныч, в основном, ко мне не обращался, мама же постоянно приставала с тупыми вопросами и мелочами. «Максим, как у бабушки дела? Макс, ты пробовал раньше мою солянку? Ты пойдёшь завтра с Сан-Санычем в футбол играть?». Я кратко отсутствующим голосом отвечал. Тем временем на деревню ложилась ночь, мы убрались со стола. Всё было для меня как в тумане, казалось таким бесполезным и мелочным.
   -   Саш, тебе где постелить? – спросила мама, уже зевая.
- Марина, успокойся, ты ложись, а я уж сам где-нибудь примостюсь.
                Мать кивнула и ушла к себе в спальню, видимо обидевшись на мой тон и поведение. А вот Сан-Саныч пригласил меня к столу, таинственно подмигнув, потом на пару минут сходил в коридор и вернулся оттуда уже со своей сумкой. Потом, откуда не возьмись, на столе появились 2 литра самогона, огурчики и колбаска. Люблю малосольные огурцы.
                Глава 4. Малосольные огурцы.
- Тебя же так все любят, Макс. Мама, бабушка. Это была первая фраза Сан-Саныча после моего рассказа о Ленином письме и моём решении покинуть навсегда этот мир.
- Да бросьте вы всё это. Знаете, что самое страшное? Что мне от этой любви только хуже. Она задавливает и убивает, притупляя всё твои рефлексы, которые вдруг однажды понадобятся тебе в жизни. Мне очень жаль родных, жаль, что я не могу вот так вот поговорить с ними, жаль, что они меня не поймут.
- Ты хотя бы можешь попытаться. Они тебя очень любят. Сан-Саныч уже и сам не верил своим словам.
- Да как они могут понять то, что их сын собирается сеть в ржавый вагон и навечно уехать на нём в неизвестность из-за какой-то девахи. Родители хотят, чтобы мне было лучше, но что такое для меня лучше им не постичь.
- Зачем тебе это? Останься.
- Я потону здесь просто, Сан-Саныч, лучше попытаться выплыть, пойти против течения, зная, что оно сильнее, но шанс у тебя есть. Наливайте.
        Сан-Саныч доверху налил рюмки. Мы выпили не чокаясь. Я подождал немного, прежде, чем закусить, наслаждаясь моментом, когда самогон прожигает всё внутри, оставляя за собой по всему телу, начиная с горла огненный след. Этот след позволяет хоть на секунду забить в тебе все-то, о чём не хочется думать. Глупость какая! Начинается пьяный бред. Один друг однажды сказал мне, что когда пьёшь, с каждой рюмкой становится только труднее. Но мы всё равно пьём.
- Сан-Саныч что там по вашему? Может, такие горы-громадины, как наши, на которых расположены города и деревни?
- Я почему-то так не думаю. Знаешь, Макс, а ведь каждый из нас в своё время в жизни начал тонуть. Просто по-своему. А потом мы, взрослые, которые когда-то также упустили свою любовь, советуем детям не обращать внимания на такие мелочи. «Да брось ты, навлюбляешься ещё». Помнишь, да, как это тебе мама сказала - , я тогда ещё у вас был, - когда ты объявил ей, что Лена твоя девушка и ты её действительно любишь? Не знаю, Макс, не знаю... Ты вот бывал же у меня дома... семья, детишки... Я теперь просто об этом не вспоминаю... С женой своей я познакомился сразу после того, как та, которую я любил, меня жёстко кинула и ещё растоптала, ну а тут Маша подвернулась. Начали встречаться, а потом просто привыкли друг к другу. Зато детишкам своим о нашей якобы любви и романтических свиданиях рассказываем постоянно.
                Я налил. Самогонка пилась как вода, уже совершенно не чувствуясь. Ох, выйдет сейчас мать из спальни... наплевать...
- А знаете, Сан-Саныч, счастье в жизни-то такая штука относительная по-настоящему. И где его искать толком-то никто и не знает.
- У человека должна быть мечта. Потому что если он не знает, для чего жить и зачем, он просто уже умер раньше смерти.
- Я и умру здесь, Сан-Саныч, потому я должен уйти. Всё куда-то летело и кружилось, мысли прыгали, вертелись, постоянно изменяясь, доходя до самых абсурдных.
- Спокойной ночи Сан-Саныч, спасибо вам за всё. Извините, но футбола завтра не будет. Люблю малосольные огурцы.   
                Дядя-Женя.
     Я не с кем не прощался. Сам не знаю почему. Наверное, решил, что так будет легче. Встал я ещё, когда на дворе было темно. Тихонько зашёл на кухню и наскоро засунул в сумку хлеб, колбасу – больше в спешке под руку ничего не подвернулось – фляжку с водой и вышел во двор. Всё было как в полубреду. У меня ещё даже не было похмелья. Казалось, - а по всему видимому, так оно и было, - я ещё не протрезвел. На крыльце меня встретил Снифф. Я потрепал его по  голове и вышел на улицу, бросив прощальный взгляд на дом.  Снифф высунул морду в дырку в заборе и посмотрел на меня  жалобными глазами, протяжно заскулив. Недолго думая, я открыл ему калитку. Он же почему-то не стал как обычно, радостный, носиться вдоль и поперёк улицы, обнюхивая каждый камень, а подошёл ко мне,  опустив хвост, и ткнулся мордой в живот. Мне захотелось плакать... Дальше дома бабушки Сниффу идти со мной я не позволил. Сначала, удаляясь, я слышал, как он остервенело скребёт калитку, потом он уже только скулил. Вскоре не стало слышно и этого, вместе с уже раззадоренными  видом рассвета петухами, а точнее их «ку-ка-ре-канием». Уже и сам не помню, как дошёл до станции. Пришёл в себя я лишь уже непосредственно на станции, сражаясь с остервенелыми порывами ветра.
     Навстречу мне из своей будки вышел проводник. Я махнул рукой на покачивающийся вагончик. Он развёл руками. Мол, ну, хочешь, я что поделаю, придётся отправлять. Он немного помялся на месте, потом жестом предложил мне выпить чайку в его домике, стоявшем прямо на обрыве, но куда более тёплом и уютном, чем обзорная площадка. Когда мы зашли во внутрь, он объяснил:
- Подожди, мол, немного, надо механизмы проверить.
Чай он мне, однако, предлагать не стал. Вместо этого он налил чего-то очень крепкого и ярко-красного. Вот уж никогда не разбирался в спиртном. Подавив отвращение, я выпил залпом. Он последовал моему примеру.
- Пришёл. А говорил, не придёшь.
- Вы это о чём? Нет, я очень хорошо помнил свой первый разговор с нетрезвым проводником. Просто я безуспешно понадеялся, что он его позабыл.
- Как это о чём. О тебе и о твоей девушке.
- Я не выдержал. Вы знали, тогда... утром, когда я пришёл, что это моя девушка. И ничего не сказали? Да?
- Может быть, знал, может быть, нет, - меланхолично ответил он.
Я подавил желание хорошенько ему врезать.
- Да и не твоя она уже. Удручает, не правда ли? То, что ты не можешь ей владеть. Глупые вы.
- Кто?
- И ты и она. Придумываете себе Правду и живёте в замкнутом иллюзорном мире, не задумываясь о том, что ваша правда, возможно, далеко не правда.
Я его не понял. А зря. Через пару минут покачивающийся, ржавый силуэт кабинки скрылся в тумане. Проводник, которого все дворовые мальчишки звали дядей-Женей, налил и выпил. Залпом. 
                Алексей Нечипоренко
                Январь 2002, Владивосток.