Увы...

Уже более двух часов длилось заседание конференции по вопросам общей кафедрологии Института Повышения Заниженной Квалификации. За окном искушал молодые сердца апрель. До смерти хотелось в туалет.
«Боже, как я хочу на них насрать», — думал молодой аспирант Целлофанов, глядя на профессора Тортикову, недавно уличённую в получении взятки блестящим металлом без вкуса, цвета, запаха и ничем не похожим на золото. Залитая повышенным давлением, распираемая гордостью за отечественную науку она была поразительно грациозна перед лицом подразумеваемой опасности в виде работников самосохраняющихся органов и тесносообщающихся сосудов. «Крыса, алчная крыса, нагулявшая жирок на лабораторных экспериментах кафедры Пищевой Физики», — думал Целлофанов в адрес неудачливой профессорши, часто рисовавшей мерзко усмехающиеся рожицы в зачётной книжке Целлофанова в бытность последнего студентом.
«Чёртова жизнь… даже в сортир и то не выпустят…», — отчаянно думал истекающий потом и жидкими фекалиями Целлофанов. За последние три часа ему не представилась возможность выступить, и он не знал, представится ли в дальнейшем. Более всего ему хотелось сразу после посещения туалета пулей выскочить на улицу и немедля раздобыть как можно больше вкусного пива и красивых девочек, чтобы, предъявив аспирантское удостоверение, выбрать среди них самую красивую (по возможности, оставив на возможное будущее остальных) и провести с ней максимально эффективным и эмпирически подтверждённым образом комплекс мер, направленных на достижение взаимного сексуального удовлетворения и повышения уровня эмоционального самочувствия.
В это время как раз начинал речь заведующий кафедрой Сластолюбцев, недавно пойманный на торговле дипломами о высшем образовании — в своём обычном стиле, чередуя слова «системность» и «многополярность». Конечно, уголовного дела тогда не завели, но Сластолюбцева всё-таки решили отправить срочно в командировку к преклонному возрасту на ночь глядя, где барсуки дружат с малолетними мышатами, сообща водят хороводы и постепенно входят в свой долгожданно непроходимый маразм. Более всего данному обстоятельству были рады замдекана по учебной части мадам Васюхина, занявшая место завкафедрой, двадцативосьмилетняя Тоня Пычкина, занявшая место Васюхиной и муж Тони, преподаватель кафедрологии Миусского Негосударственного Университета Полновесных Непроверенных Технологий, Юхан Эрастович Лохаанис.
«Паршивая весна… ни минуты свободы воли… когда же этот выродок закончит говорить…». С Целлофанова не спускал глаз доцент Лопатов, недавно прославившийся классификацией кафедр: впервые в данной науке он разделил оные на настольные, подстольные и застольные, причём первые две существовали, судя по его разработкам, исключительно в условиях лабораторного эксперимента; в связи с этим ни у кого не было ни малейших сомнений, что докторская диссертация Лопатова обещала содержать беспрецедентную научную новизну и ни с чем не сравнимую практическую значимость. Кроме этого, Лопатов был неженат, имел машину и возил на ней декана Лобкова, живущего по соседству, что очень не нравилось отсталым адептам ортодоксальной науки, не признающим разницы между «советской» и «отечественной» кафедрологией.
«Я скоро тут всех возненавижу… сколько же можно томить…», — не переставал мучиться молодой аспирант. Ёрзал на стуле научный руководитель Целлофанова — профессор Жмуриков, преподающий в Институте кафедрологию конференций. Недавно Жмуриков прославился тем, что объявил свой предмет совершенно отдельной наукой, требующей особого подхода и уважения, а также звания специальной дисциплины, подкреплённого соответствующим приказом если не Министерства, то уж Института-то уж точно. Вслед за этим Жмуриков был зачислен в Академию Членов посмертно и представлен к награждению Резидентской премией, выдаваемой до этого лишь  таким отпетым прохиндеям, как ректор Института господин Лоцманов, не говоря уж о самом министре высшего недообразования Бочкине.
«Если сейча-ас… это не закончится… закончусь я сам…», — мысли в голове Целлофанова от давления на мозг физиологических потребностей деформировались и приобрели патологический оттенок. Не было ни малейших сомнений, что это не осталось незамеченным для старого профессора Вилонова, давно уже коллекционирующего кафедрологические недуги в своей маленькой персональной кунсткамере на чердаке Института (кроме немногих заблудившихся студентов там  никто не бывал,  и побывавшие обычно довольно неохотно делились впечатлениями). Старенький профессор даже было начал сладострастно закидывать загривок куда-то под стол, всем своим видом демонстрируя преданность делу гуманизма и передовой науки, но под столом его, видимо, уже ласково держали за коленки верные молодые докторантки, всюду сопровождающие старого учёного.
«Ох-ох-ох… что делать… ох-ох-ох», — начал уже в голос постанывать истекающий Целлофанов, обращая на себя внимание уже даже подглуховатого секретаря Итальянцева, самозабвенно вычёсывающего из ушей мелких рептилий. Безобидный старичок давно уже ничего не помнил и не знал, умея только расписываться — за что и пользовался заслуженным уважением коллег. Однако, даже от его внимания, выросшего в условиях эпидемического дружелюбия и доверия светлых тридцатых годов, не ускользнула нарастающая нервозность молодого аспиранта, сопровождаемая резким запахом испортившейся баклажанной икры из запасов сделанных в самые тяжёлые годы перестройки безвременно усопшей супругой Итальянцева — Лючией Виноградовной Охлозубовцыной. Запасы являлись необходимым компонентом памяти о жене, а потому не потреблялись, но и не выбрасывались. «Дома всё должно быть как при Люсе», — говорил затыкающим нос гостям Итальянцев и соблюдал собственное предписание неукоснительно…
«Бля, да я же сейчас обосрусь просто!», — в отчаянии подумал Целлофанов, ощущая начинающееся непоправимое — и тотчас же был объявлен со своим докладом.
— Да я над вами всеми здесь уже три часа усираюсь просто! — страдальчески заорал он, вскочив с места и почти рывком спуская штаны…


Рецензии
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.