Сказки снов

Человек очнулся от какого-то неприятного звука и сразу же понял, что звук этот был его собственным храпом.
Тело затекло от неудобной позы – он заснул в кресле. Окно было открыто, и холодный ночной ветер заставлял гудеть и ныть его старческие кости.
Было лень вставать, стелить себе постель, но если этого не сделать, можно запросто обострить и без того истощающие старческие болезни…
Поэтому он заставил себя подняться, закрыть окно и улечься под одеяло. Но даже эти немногие движения разогнали дремоту. С возрастом всё труднее и труднее уснуть. А ведь сон – это единственное, что избавляет его от неприятных размышлений… Уже пора бы умереть… В 89 лет твоё собственное тело – главнейшее условие жизни – становится изобретательнейшим в пытках врагом. Да и сама жизнь (прошедшая, ушедшая), мысли о ней… Ненужные, никчёмные мысли. Ненужная, никчёмная жизнь. Какая-то нелепая, ничем не объяснимая случайность.
Случайность, требующая оправданий – и не находящая их…
I
Яна мешала краски на палитре и в пол-уха слушала телевизор. На листе ватмана, прикрепленного к доске, был карандашный набросок улицы. На переднем плане – дворник, разбрасывающий метлой листья. Чуть подальше – лающая на него дворняга, а вдали можно было различить группу людей с гитарами, сидящих на земле. Яна терпеливо добивалась цвета, который бы передал прохладность и звонкость осеннего неба.
– В последнее время всё больше и больше открытий делается учеными в области клонирования и биокибернетики. Как вы к этому относитесь?
Яна посмотрела на экран. Человек лет 40-ка, в костюме и с бородой, явно смущался телекамеры, но был настроен серьезно.
– Вы очень верно подметили взаимосвязь этих двух научных отраслей, и прежде всего – их потенциальную взаимосвязь. И отношусь я к этим достижениям, вернее, к их последствиям с большой опаской. Человек совершает невероятные научные открытия и тем самым невольно отождествляет себя с Богом. Теперь ему подвластно не только созидание новой жизни, но и её контролирование. А между тем самые великие, самые главные тайны еще не доступны нашему пониманию…
Загудел чайник. Яна стерла с рук краску и пошла выключить газ. На кухне был приятный аромат душицы, мяты, зверобоя и других трав, которыми щедро наделяет туристов Приуралье. Травы были собраны в букетики и подвешены на нитках вдоль стен. За это друзья не раз называли Яну ведьмочкой и очень любили пить у неё чай. Она вернулась в зал: – Я часто сравниваю разум с опасным лезвием в руках младенца. Интеллектуально мы очень высоки, но духовно, нравственно…
– Что вызывает у вас опасения?
– Естественно, создание человека-киборга, сама возможность этого, спровоцирует множество споров в научных и общественных, хотелось бы верить, кругах. Будет выдвинут ряд очень строгих требований к подобному эксперименту. Но ни для кого уже не секрет, что высшие эшелоны власти вполне могут сфинансировать некоторое число секретных проектов, в которых строгие этические требования учитываться не будут. Ясно, что эти проекты – радикальные, смелые, серьёзныё – повлекут за собой последствия, масштабы которых станут общечеловеческими. Именно с этой точки зрения клонирование и биокибернетика – гремучая смесь. Здесь огромное поле для экспериментов и определенных экономических, даже военных решений. В таких случаях нравственность обычно объявляется предрассудком.
С другой стороны, в науке, как и в торговле, есть свой чёрный рынок. Вот тут-то последствия неподвластны не только контролю общественности, но и государственному контролю…
– А вам не кажется, что вы несколько сгущаете краски? - спросил интервьюер и тут же обратился румяным лицом к телекамере, - продолжим беседу после рекламной паузы.
Когда-то Яна жила здесь не одна. Когда-то рядом с ней постоянно был Даня. Немного смешной, немного раздражающий, иногда очень надоедливый, но всегда привычный и необходимый Даня Львович – потомок еврея и русской артистки.
Но сейчас Даня находился в психиатрическом диспансере и писал книгу с очень категоричным названием "Цивилизация, построенная на крови".
Когда Яна приходила его навещать, он выкладывал перед ней тетрадки – их уже было штук 7 – измазанные томатным соусом и жирными пятнами     (вдохновение Даню навещало часто во время еды) и просил Яну оценить написанное.
Яна смотрела, читала и хвалила, но, по правде сказать, мало что понимала по причине плохого Даниного почерка.
– Ты бы дал мне их домой почитать, - каждый раз просила она, а Даня неизменно отвечал:
– Вот допишу, тогда дам.
Но книга была беспорядочной и бесконечной, и Яна имела о ней смутное представление.
Часто они с Даней ходили гулять. Даня держал её за руку и осматривал мир широко раскрытыми глазами. Он всему удивлялся – по-детски философски. Яне он казался младшим братом. Она ловила себя на мысли, что то состояние, в котором он сейчас находится, было для него более естественным, чем то, когда они были любовниками.
Даня и сам во многом отождествлял себя с ребёнком. В чём это выражалось? Да буквально во всём. Например, когда они шли мимо лотка с мороженым, Даня останавливался, дергал Яну за рукав и канючил:
– Яна-а, купи мороженое, ну купи, ну Яна-а.
Прохожим казалось, что взрослый парень просто дурачится. Или он мог найти грязную лужу, взять какой-нибудь прутик и долго, глубокомысленно ковыряться им в воде и грязи, рассматривая разводы.
С детьми он ладил быстро и легко, и им ничего не стоило довести Даню до слёз.
Яну всё это нисколько не тяготило. Даня брал её за руку, заглядывал в глаза и говорил:
– Ты уж не бросай меня совсем, ладно?
Надо сказать, Яна нисколько не обманывалась насчет наивности Дани. Не раз она видела, как он пишет… Божественное – или одержимое состояние. Взгляд Данила сверкал, он что-то быстро записывал в тетрадь, словно боялся не успеть, словно в следующую минуту его расстреляют…     И это не был ребёнок.
Думая о Дане, Яна вспоминала две личности: булгаковского Мастера и Ницше в период сумасшествия.
Что послужило болезни Дани? Знаете, очень банальный эпизод.
Даня – невысокий парень с добрым открытым лицом, с глазами, щедро наделёнными ресницами, причудливо одетый в Second Hand"e – шёл в ночной магазин купить хлеба, кефира и мятного чая.
Став в очередь, большая часть которой была в нетрезвом состоянии, он терпеливо ждал, спокойно и чуть глупо улыбаясь всему процессу жизни.
Трое молодых людей, нетрезвых, но видимо не настолько, чтобы дойти до идеи всеобщего равенства и антинационализма, стали довольно пристально разглядывать явно семитский лик Дани и о чём-то переговариваться.
Даня вскоре это заметил, но улыбаться не перестал, хотя вспомнил недавноуслышанную историю, которая тогда показалась ему неправдоподобной.
История заключалась в том, что шестеро ребят, не отягощённых интеллектом (т.е. "чисто пацанов") пошли ночью выпивать в лес – такая вот у них бравада.
Выпивши, пятеро из них нашли много общего на почве антисемитизма, а шестой с ними был не согласен и стал на защиту евреев, пытаясь доказать корешам на примере своей бабушки, что не все евреи – плохие люди. Кореша разозлились и убили его. Били, били – и убили.
Вспомнил это Даня и забыл. Купил всё, что нужно было и пошёл домой. Сзади вопрос:
– Закурить не будет?
Даня оборачивается и говорит:
– Нет, ребят. Сигареты дома оставил, - и пытается идти дальше. Но один парень загораживает ему дорогу:
– Ну, что ж ты так, сигареты не взял. Не подумал: а вдруг кто спросит? – и ухмыляется.
И нет, чтоб Дане ответить этак нахально, в их же тоне, ребята ведь трусливые, им просто принятые градусы покоя не дают. Но впитанные с молоком матери интеллигентные манеры Даню легко так не оставят. А больше всего не любят не обременённые интеллектом люди лишний раз вспоминать о своей ущербности. Но Даня об этом, в общем-то, знал довольно смутно – талантом психолога он не отличался.
Закончился разговор тем, что Даню попинали, не жалея и его черепную коробку и оставили на дороге. Даня немного полежал, потом поднялся и пришел домой уже в новом своём состоянии.
Яна вовсе не собиралась отдавать его в диспансер. Но Данил требовал ежеминутного присмотра. После учинённого им пожара, обошедшегося, к счастью, без жертв, соседи вынудили Яну к этому поступку.
"Вот все разоряются; - писал Даня, - демографический спад, демографический спад. Так вы радуйтесь, глупые. Вы что же, ослепли? Нас итак уже слишком много, ничего на нас не напасёшься. Природные ресурсы, экология – всё трещит по швам. Глобальное потепление – за какие-то несколько десятков лет мы постарались…
Животные вымирают, экологические всякие там организации исчезают. Места мало. Так что спад очень даже нужен, а не размножение это, как у кроликов бешеных…
У природы, вы, что же думаете? – тоже свои механизмы защиты есть: болезни, катастрофы и половые инверсии типа однополой любви. Бесплодность и импотенцию – сюда же. Наркоманию и нежизнеспособное потомство – сюда же. И агрессию человека против себе подобных, кстати.
Разумнее всего, конечно, было бы найти место для обитания вне Земли. Но, во-первых, это тоже до поры до времени: люди размножаются очень даже быстро, не слишком задумываясь о судьбе своего потомства. Ребёнок, как говорится святое, а то, что это святое будет потом всю жизнь маяться с ДЦП или диабетом…
А во-вторых, если будет проблема с аборигенами на этой территории для обитания, то человечество быстро её решит, как делало оно это уже не раз. Отчего бы не решить – опыт-то есть.
Любое заселение новой территории происходит по определенной последовательности: открытие её – разведка – выявление опасностей – посильное устранение опасностей – заселение с продолжением устранения опасностей.
Честное слово, ничего не имею против Америки. Но пример уж очень яркий. Поэтому обратим внимание на это, интернационально-демократическое ныне государство. Всем известно, что Колумб не первым открыл Америку. Но те, кто достигали её берегов до него, не были представителями цивилизованного мира. И поэтому, если и несли с собой какую-то долю разрушения, доля эта не могла сколько–нибудь существенно навредить огромному континенту и той культуре, которая развивалась на нём.
Но вот ступил на него цивилизованный человек. Осмотрелся: ага, жить можно. Индейцы только вот мешаются. Итак; опасностью стали индейцы. Ещё бы: обнаглели совсем, краснокожие, защищаться вздумали.
И пришла на эту землю цивилизация, величаво растоптала богатейшую и, теперь уже, увы, неизвестную нам культуру."
Перечитав свои записи до этого предложения, Данила недоуменно воззрился на пятно, которое скрыло от него дальнейший текст. Пятно скорее всего, было оставлено кетчупом. Оно закрывало почти целый тетрадный лист. В просветах мелькали имена Кортеса, Монтесумы и, почему-то, Кастанеды, но Данила так и не мог вспомнить, о чём он рассказывал. «Ладно, потом додумаю» - произнёс он про себя и продолжил перечитывать дальше.
«У нашей Цивилизации есть два фетиша: одинаковость и христианство. Христианством она тычет в морду каждому встретившемуся на её пути «язычнику»-народу, приобщая тем самым его к своей одинаковости.
Встретившись с неграми, наша Цивилизация скорчила гримасу отвращения, брезгливо приобщила их к христианству и, уподобив себе, пустила в лоно своё: братайтесь, расы! И то, сколько крови было пролито.
Примерно то же произошло и с индейцами. Вот только осталось их гораздо меньше, чем негров. Их инаковость (как раньше – инаковость других) стала отличным поводом для массовой резни.
Потом, когда «опасность» была растоптана и истреблена, в них (в индейцах) признали людей. Только красных…
Но, силы небесные!, как же это поздно было сделано. И теперь мирные и гуманные государства счастливо обитают на земле, некогда не принадлежавшей им, на Земле, щедро сдобренной кровью тех, кто жил там раньше.
…навсегда ушло. И безвозвратно…
Вы вполне можете меня обвинить: а что вы, уважаемый Данила Львович, привязались так к Америке? Не предвзяты ли вы, ведь история знает немало подобных примеров, имевших место и на других континентах? Почему же вы, уважаемый, обошли своим вниманием другие государства? Ту же Европу, например?
И я соглашусь, соглашусь с вами! В том-то и дело! Я ведь и говорю, что приведённый мною пример – это пример правила, а не исключения…,,
Дочитав до этого места, Данил захлопнул тетрадь. Он был доволен собой.
Яна подписывала очередную свою картину, которую намеревалась сдать в салон.
Яна с отличием окончила художественную школу. Уже тогда её работы сильно отличались от работ её сверстников. Что-то необычное в манере письма делало неповторимыми даже банальные ученические натюрморты. Это можно было бы назвать экспрессией, может быть – импрессионизмом. Но, как и любой по-настоящему талантливый человек, Яна не могла быть причислена ни к одному из существующих художественных направлений.
Теперь, чтобы заработать себе на жизнь, Яна сдавала некоторые из своих картин в салон. Это ей не очень нравилось: она предпочитала их дарить или просто терять. Вообще-то, она не придавала своему творчеству большого значения и, в следствие этого, очень небрежно относилась к своим произведениям. Некоторые из друзей её упрекали за это, но Яна отмахивалась и отшучивалась…
Картины, которые она сдавала в салон, шумным успехом не пользовались. Но вот недавно, например, партию её работ купил богатый детский садик. И теперь её ангелы, крылатые слоны и мудрые коты радуют взгляд детишек.
Домой к Яне пришел и остался жить кот Христофор. В малолетстве – жестокий убийца (ещё будучи умильным неповоротливым котенком, он зверски убил престарелого кенара, неосторожно приземлившегося на пол; просмотрев эту сцену, жена кенара последовала вслед за мужем слушать концерты в райских садах), а сейчас – ласковый, раздобревший на хозяйских харчах котяра.
Дане стал сниться карлик, который тоже писал книгу. Он её писал, а Даня стоял над ним и насмешливо обзывал его графоманом.
– Ну что, что ты можешь написать? – увещевал карлика Даня.
– Я пишу людям правду.
– Правду? О чём?
– Обо всём. О Джиме Моррисоне, о евреях, о клонах-киборгах…
– О чём, о чём?
– О клонах-киборгах, - раздраженно и обиженно повторил карлик. Даня расхохотался – неторопливо, громко и чрезвычайно эффектно. В своих снах он был сильным, взрослым, и всегда поворачивал ситуацию в свою пользу.
Карлик ворочался во сне. Ему уже который месяц снился клонированный киборг. Киборг, обросший недельной щетиной, сидел на прокуренной кухне перед полупустым стаканом и сиротливым голосом изливал карлику душу:
– Вот ведь как… Мама - папы ваши мне непонятны. Муть всякую из-за них разводите. Я вот женился, так теща, слава Богу, приличная досталась. А вот ребятки мои – дворовые – те вечно жалуются…
Он залил в себя остатки водки, икнул и продолжил:
– Ты посмотри, как жинке моей повезло. Государство пенсию за меня платит – раз, – он загнул один из 4-х железных пальцев, – квартирой обеспечило – два, – скрючилась вторая железяка, – да плюс льготы всякие – три, – из руки остался торчать только стальной мизинец…
– Бред какой-то, - встряхнулся проснувшийся карлик.
– Самовлюбленная убогость? Компетентная ограниченность? Самодостаточная тупость? Снисходительное жлобство? – мучился в поисках определения Даня.
– Снобизм, - спокойно сказал карлик, - старое доброе филистерство, хорошо знакомое мещанство. И не изобретай велосипеда.
Даня тряхнул головой в знак согласия и что-то написал на руке. Потом отбросил карандаш, откинулся в кресле и с пафосом вопросил:
– Только где же башня из слоновой кости? Неужели никому не хочется отсюда сбежать? Где те, кто делает историю культуры и искусства?
– Где? – обернулся карлик, - А ты где?
– Да, где?
– В психушке, уважаемый Данила Львович, и надо сказать, вполне закономерно. Твоя психушка и есть башня из слоновой кости.
Детство Яны прошло в мире плюшевых игрушек и мягкой мебели, а лейтмотивом детства была мелодия из «Спокойных ночей». Детство было теплое и уютное, как светящееся окошко в зимней ночи, окошко, за которым можно было увидеть наряженную ёлку, накрытый стол и счастливых, смеющихся детей…
Детство Данила – клубок язвительных воспоминаний, клубок мраков и ужасов, необходимость всю оставшуюся жизнь самоутверждаться и доказывать себе что ты не урод… Актриса-мать покинула Данила, когда тому было два с половиной года. Данил не помнил её. Отец, не долго думая, женился во второй раз и лишь через 18 лет узнал, в какой кошмар превратил он детство сына этим своим поступком…
Если для Яны детство стало светлым, но пройденным этапом, то для Данила детство было монстром, ходившим за ним по пятам. Часто он слышал его насадное, уродливое дыхание у себя за спиной – и всегда помнил об опасности. Он никогда не оборачивался, лишь ускорял шаги.
И вот монстр догнал его – и вернул ему детство.
В кухню зашла дородная женщина с румяным лицом. Небритая физиономия киборга Вити растянулась в нежной улыбке:
– Это моя Зина. Зинаида Павловна. Зин, знакомься – обратился он к жене, испуганно и недоумённо уставившейся на карлика – это мой друг Гом… Гомик… Гомус… - он беспомощно посмотрел на своего друга, чьё имя никак не мог вспомнить.
– Гомункулюс, - с достоинством представился карлик и протянул даме руку, - Гоммункулюс Голем Франкештейн, - он галантно поцеловал пухлую ручку Зинаиды Павловны и улыбнулся. Та, в свою очередь, тоже разулыбалась, обезоруженная его обходительностью, и накинулась на мужа:
– Вить, ну ты бы хоть стол накрыл, хоть бы закуски сделал. Кто же гостя так принимает!
Витя виновато засопел.
– Ничего, ничего – заёрзал на стуле карлик, - я не надолго. Мне скоро просыпаться.
– Я сейчас накрою в зале. Капусточки откроем, квашеной. Чаю с пирогом попьете, - Зинаида Павловна удалилась в зал.
Карлик повторил свой вопрос:
– Так, если не трудно, расскажи, чем ты занимался до пенсии.
Лицо Вити оживилось, он с готовностью раскрыл рот для ответа, но вдруг застыл. Щелчок и красная вспышка в глазах оповестили о том, что срабатывает блокирующая программа.
Витя мрачно вздохнул.
– Вот черт, какая штука. Я будто бы и помню, и знаю – но как начинаю думать, говорить об этом - все отрезает.
– А написать?
– Нет, то же самое. Рука застынет и всё.
– А когда программа срабатывает – больно? – спросил карлик.
– Нет, что ты, Гом…
– Гомункулюс, - напомнил карлик.
– Гомункулюс, - послушно повторил Витя, - государство же о нас заботится.
– Ой, я уже просыпаюсь, - встрепенулся его друг, - Ну ладно, бывай. Как –нибудь загляну.
Гомункулюс проснулся и увидел сидящего в кресле его кабинета Данила с рукописью в руках.
– Спишь? – спросил карлик.
– Сплю. Вот, твою писанину решил почитать пока. Ты зачем биокиборгов с евреями сравниваешь? – надвинулся Даня на плод своего сна.
– Там дальше написано. А у меня к тебе другой вопрос: ты почём знаешь, что люди, если найдут территорию для обитания вне Земли, её заселять станут?
– О! Это хороший вопрос!
И Даня исчез, а рукопись карлика хлопнулась на пол.

По телевизору показывали мультик. Два диснеевских человечка разыгрывали банальный сценарий преследуемого и преследователя.
Яна почему-то назвала их Бим и Бом – про себя, неосознанно. Они были похожи на клоунов, но не тех веселых добряков, что развлекают в цирках и на праздниках детишек. Бом гонялся за Бимом с дубинкой в руке и противным голосом пищал:
– Я тебя убью, только попадись.
Бим оглядывался, корчил рожи и убегал.
Христофор опасливо трогал лапой осу, которая ползала по стеклу.
Зазвонил телефон. Кот с мявом понесся к аппарату.
– Думаешь, это тебя?
– Мау.
– Хорошо, сейчас проверим. Алло?

Гомункулюс в который раз появился в быту у киборга Вити. На сей раз в его квартире царило сумрачное стыдливое оживление: около 20-ти людей тщательно притворялись чем-то удручёнными. Но по-настоящему сломлены горем были только два человека в квартире 13-ой на четвёртом этаже 5-тиэтажного дома, находящегося в красивейшем городе на берегу Волги.
Это была глубокая старушка в черной шали, накинутой на седую голову и хрупкие подрагивающие плечи, и сам киборг Витя, еще более небритый, чем всегда, сидящий в несвежей майке и спортивном трико на табуретке возле гроба. От него несло водкой и немытым телом, одной рукой (живой) он держал мертвую руку жены, а пальцами другой постукивал по стальной коленной чашечке. Звонкие щелчки ритмично раздавались в кисловато-сладком от разложения пространстве, словно выражая Витин протест присутствию тех, кто здесь собрался.
Горькие слезы стекали по его болезненно покрасневшим щекам и терялись в щетине. Он был раздавлен, жалок и непонятен: то ли человек, то ли машина. Родственники жены (а других здесь и не было) явно терялись в своей смешанной жалости к нему, и некому было утешить это преданное покойной жене существо.
Витя заметил друга, который подошёл к нему, и заметно оживился. Карлик еле доставал ему до плеча и заглядывал в глаза снизу вверх. В его неподдельном сочувствии было что-то комичное и трепетное. Он повернул голову и посмотрел на мертвую женщину, на её спокойное, но чересчур синее лицо…
Все дело в том, как своевременно мы уходим. Пережить своих детей – прожить трагическую судьбу. Если бы старушка в шали могла думать, она думала бы именно об этом.
Зинаида Павловна очень не вовремя покинула своего мужа. Он только-только стал привыкать жить как человек. Хотя, такое ли уж это счастье – жить как человек? И откуда взялась эта неизвестной этимологии игра – жить как люди? .
"Безусловно, - продолжал Даня, - развитие европейской цивилизации проходило под знаком христианства. Массовое и долговременное помутнение умов, не видящих парадокса: почему столько крови из-за и во имя сказки о всепрощающей любви? Это во-первых. А во-вторых, сказка эта ничуть не лучше и не хуже остальных религиозных сказок. Но она постепенно становилась очень выгодным оружием в руках властимущих. Почему-то человек склонен к тому, чтобы его обманывали, и еще более склонен он обманывать сам себя.
И во имя действительно неплохой и чистой идеи решением политиков разных времен и народов было погублено множество жизней…
История воинствующего католицизма – самой кровожадной разновидности христианства – суть история лицемерия, ярчайшие примеры которого – инквизиция и крестовые походы.
Православие особой кровожадностью не отличалось (разве что по отношению к старообрядцам и бедному их предводителю), но всегда стыдливо закрывало глаза на творящиеся вокруг него безобразия, творящиеся нередко с его молчаливого согласия. Так оно воплощало идею о безропотном жертвенном агнце: «Учитель наш и не так страдал, потерпите и вы».”
Я понимаю, что читатель может осудить Даню: чего это он так взъелся на человечество? Может, он мизантроп?
Но ведь это Даня по доброте душевной. Его несчастная, раненая душа болела за каждую пролитую каплю крови, за каждую невинно загубленную жизнь, что не давало Дане покоя ни днём, ни ночью. Такая вот была у него душевная болезнь…
Он тщетно, но неистово пытался разобраться в том, что даёт право одному человеку убивать другого, где он это право берёт и по какой причине использует… Ведь человек – не животное, которому необходимо убить, чтобы выжить. И зачем придуманы такие жестокие правила для игры в людей (ведь и это тоже – игра в людей, не только создание семьи и питьё чая перед телевизором).
Данил глядел на пустую еще, десятую по счету тетрадь. Еще её листы девственно белоснежны, еще перо не тронуло их слепящую чистоту… И кто знает, что хранит в себе их беззнаковое молчание, какие великие тайны: мудрость всего мира? откровения бытия и небытия? – их потенциал огромен, как сама вселенная.
И только от него, от Данила, зависит то, что узнает читающий их – и он сам. Он пройдет по сложным и неведомым тропам, он станет первооткрывателем в том промежуточном и зыбком мире, где слово или знак соединяется со смыслом и вдохновением и звучит, наливаясь светом и силой, и звучит все громче и громче, и растворяется в мире, и становится самим миром…
Данил обхватил пальцами карандаш и решительно занес его над бумагой. Две-три секунды трепета? – восторга? – страха? – наслаждения? – и душа его стремительно полетела в неизвестность…
Вот, что он написал:






Ну и что? – скажете вы. Типичный бред безумца. Загогулина из разряда обычных.
А я могу поспорить. Для Данила эта линия была и очертанием величественных гор, и полетом красивейшей в мире птицы, и божественным состоянием его души. И чем меньше выражал знак, тем больше он хранил в себе смысла, так же, как и любой чистый лист, как лицо ребенка, на котором еще не отразился жизненный опыт.
В его тетрадях часто встречались такие маловыразительные и многосодержательные знаки,  Но Яна почти не обращала на них внимания, а Данил ничего не объяснял ей, т.к. полностью доверял её восприятию.
Когда он уставал от созидания и созерцания знаков (¤), он писал словами.
«Если вдруг человеку доведется как-нибудь понять ЧТО ТАКОЕ ИСКУССТВО, он сразу сойдёт с ума или по крайней мере упадет в обморок.»


Какой жуткий вязкий сон. Очень грязно – не стоило бы это видеть. Но некуда исчезнуть. Старые газеты на полу, кислый запах ползёт из кухни. Вот её чайник, это – скатерть. Да, это её кухня, но грязная, страшная… В спальне голоса – хриплые, глухие.
– Слышь, Юпитер, проснись… - угловатый парень с испитым лицом трясёт здорового мужика. Тот с всхрапом просыпается и смотрит на него бессмысленным взглядом. Пытается что-то сказать или спросить, но в горле у него застоявшийся ком слизи выдает наружу только зловоние и бульканье… Наконец различаются и слова.
– Ой, что это я… Опять ужрался… У тебя есть еще косячок, чтоб очнуться поживее? – этот вопрос в сторону парня, чьё имя Меркурий ( во сне всегда известны такие вещи).
– Нет, все вышло. Надо сходить к Венере.
– Думаешь, эта стерва даст тебе что-нибудь?
– Даст? – Меркурий захихикал, изо рта у него вырвались брызги слюны, - Даст всё, что я пожелаю.
– Да кому нужна такая потрепанная швабра, - красивый, картинный, но уже с признаками разложения голос Минервы раздается со стороны дивана. Она протягивает руку к зеркалу на столике, внимательно оглядывает опухшее лицо.
– Ты хоть рожу-то прикрой, не пугай так, - со смехом говорит ей Юпитер, трогая обросшие щетиной щеки.
– На себя посмотри, конь рогатый. Где твоя Юнона шляется, знаешь?
– Заткнись, дрянь; - Юпитер пытается запустить в неё пепельницей, но тяжкий абстинентный синдром делает это желание невыполнимым.
Меркурий опять хихикает:
– Да ладно вам ругаться, детишки. Кто сейчас не рогатый?
Яна проснулась. 3 часа ночи. Очень яркий и очень некрасивый сон. Когда снятся из ряда вон выходящие сны, Яна обычно анализирует причины их появления. Почему ей приснился такой сон?
Вчера они проходили античную мифологию. Сравнивали сначала греческих и римских богов, а потом выявляли различия. Мысль, которую толкал им лектор, заключалась в следующем: древние греки – это культура, а древние римляне – уже цивилизация. А цивилизация стимулирует и обнажает процессы духовного разложения, тогда как в остальных сферах (технической там, или интеллектуальной) идёт явный прогресс… Ну и выводы там всякие. А в заключении, кажется, он сказал, что Бога или пантеон Богов люди обычно создают по образу и подобию своему…
Ладно, примерно понятно.
«Отгадай загадку мою! Кто я? Кто я?» – слышит Лида Цвай голос Заратустры. Она отрывается от очередной сказки для герани и видит хорошо одетого человека средних лет с черными горящими глазами и сотовым телефоном.
– Здравствуй, Заратустра! – обрадовано и благоговейно произносит Лида.
– Я не Заратустра, - гневно открещивается от своего высокого имени человек, - скажи мне – кто я?
Озадаченная Лида молчит, а пророк-огнепоклонник раздраженно машет рукой, разворачивается и уходит на балкон.
– Извините, у меня там грязно, там земля насыпана, - в беспокойстве кидается за ним Лида Цвай, но Заратустру это мало беспокоит: он шагает на перила и удаляется по воздуху, спеша по своим неизвестным и величественным делам.
– Grüβen Sie alle , - доносится еле слышно.
– Gute Reise,- огорченно отвечает Лида.
Она растерянно смотрит вслед пророку и думает: вот бы она налила ему чаю, они бы пили его, закусывали печеньем, разговаривали, и, вполне возможно, Лида бы узнала сегодня истину.
Она вздохнула, села за стол, придвинула ближе к себе герань и воскликнув: «Какой человек!» продолжила сказку.
Лида – типичный представитель инсайтеров. Инсайтеры – это такой маленький и в то же время великий народец. Они толпами могут проживать у вас в квартире, и вы никогда об этом не узнаете. Они скрываются за холодильником, под плитой, в шкафу – там, где маленькие пространства переворачиваются, уходят в себя и возрождаются в совсем иную реальность: большую и светлую. Этот переход очень трудно заметить. Ты заглядываешь в тумбочку, полную всякого хлама, незаметно становишься меньше, вокруг тебя твои же огромные вещи, а среди них ты замечаешь другие, еще никогда не виданные тобой, и вдруг твоя тумбочка перерождается в какую-то комнату, посреди которой сидит хиппи и плетет фенечки, рассуждая о жизни и смерти Оскара Уайльда.
А дальше – выход в дверь, и новый, новый, совсем новый мир… в котором возможно всё, кроме боли, тоски и жестокости.
Но очень трудно попасть к инсайтерам. Для этого надо быть чистым, светлым и наивным, либо – познать цену страдания.
В принципе, инсайтеры – это мечта Человека о себе самом, так и не воплощенная в нашей реальности.
Гомункулюс пребывал в неведении относительно этих своих соседей. Но ведь он и не был человеком…

– Привет, это я, - ворвался в квартиру запыхавшийся Альфред.
– За тобой гнался кто-то? – засмеялась Яна.
– Нет, просто решил пробежаться. Полезно для здоровья.
Альфред был общим знакомым Яны и Данила. Происхождение у него очень необычное для наших российских широт. Отец его был эфиопом, а мать украинкой. Результатом этого брачного союза стали два мулата-близнеца с очень изысканной внешностью и украинским акцентом. Отец их получил образование литературного критика и по странной прихоти назвал сыновей в честь Оскара Уайльда и Альфреда Дугласа. Мать мало интересовалась литературой, но пыталась возразить против таких необычных имён. Так и получился художник по имени Альфред Чернобай.
Украинцы, вообще-то, славяне. Но благодаря вторжению на их территорию татар, у этой нации появился другой, неславянский тип: чернобровые, с широко посаженными карими глазами – продукт времени и смешения генов. Фамилия Чернобай ( унаследованная от матери – отец, приняв деятельное участие в создании потомства укатил в неизвестном направлении, когда потомству исполнилось по 2 года) ясно указывает на татарского предка.
Брат-близнец Альфреда Оскар в 16 лет стал наркоманом, а 3 года назад, в возрасте 22-х лет умер от передозировки.
– Покажи, что нарисовала, - раздался из коридора голос Альфреда, еще не успевшего разуться.
Он всегда все делал на лету, вечно куда-то спешил и отличался огромным жизнелюбием.
– Вот, - Яна разложила на полу листы ватмана, - но это еще не закончено.
– Ух ты! Здорово, - воскликнул Альфред, разглядывая рисунки и одновременно доставая из рюкзака какую-то коробку, - а я вот торт испёк. Наполеон называется.
–Классно. Давай попьём чай, а потом Данилу отнесём полторта
– О,К. Я хотел по дороге к нему забежать, но решил, что лучше вместе.
Яна ушла на кухню, а Альфред остался в зале рассматривать рисунок на стене.
– Ты так хочешь всю квартиру разрисовать?
– Посмотрим. Как получится.
– А я написал цикл картин. У меня весь флет ими обвешан. Знаешь, как называется?
– Как?
– Луны Саломеи – с гордостью и радостно выпалил Альфред.
– Надо посмотреть.
– Такой прикольный странный сон был, - продолжал он разговор, усаживаясь за стол, - как будто бы я сплю, и вдруг звонок в дверь. Я её открываю, а на пороге стоит карлик. Я ему: «Что надо?», а он говорит: «Я сантехник, пришел картины посмотреть». А глаза у него ярко-алые. «Ну, заходи, смотри». Он сразу в комнату – и картины разглядывать. Ходит, ходит, ничего не говорит. Долго ходил, смотрел, потом повернулся, пожал мне руку торжественно так и ушел.
– Хм. Интересно. Страшный был?
– Да нет. Наоборот, очень интеллигентный такой, застенчивый.
На кухню с деловым видом зашел Христофор. Он внимательно и испытующе поглядел на стол, проверил , не съел ли кто его рыбку в миске и уселся, подозрительно глядя на Альфреда: «Что еще за тип такой?»…
– Что, пришел требовать свою долю?
– Никакой доли. Пусть рыбу сначала доест.
– Нынешние мультики такие страшные, - поежился карлик.
– Страшные? Ну ты скажешь… Просто, может быть, жестокие. Их бы не следовало смотреть детям.
– Нет, ты не понимаешь. Они страшные. Страшные, - грустно повторил он.
Они посидели в молчании.
– Знаешь, я видел «Луны Саломеи», - возобновил разговор Гомункулюс.
– Луны Саломеи? Что-то знакомое…
– Да. Они прекрасны, - он видимо, вспомнил их, потому что его мечтательный взгляд устремился в никуда.
«Тебе ли рассуждать о прекрасном?» – подумал Данил, глядя на карлика. Но, в общем-то, добродушный, Данил был почему-то резок в отношении к своему духовному отпрыску. И не прав. Карлик по-своему, по карликовски был очень красив. Даже грациозен. И истинный ценитель красоты мог бы это заметить, преодолев некоторые стереотипные представления о ней.
– Не знаю, - буркнул Данил. – Прекрасное – это всегда фантазия. Безобразное - реальность.
Он высказал одно из программных своих суждений о творчестве и о существовании.
– Да, но если бы не было фантазии, жить было бы очень трудно. И потом, природа хоть и жестока, но – прекрасна, а природа – самое естественное, что есть на свете. Гораздо более естественное и реальное, чем человек.
Данила немного раздражало поведение карлика. Тот рассуждал и высказывался так, словно сам был человеком. Причем, высказывал он его, Данила, мысли.
Поэтому он ответил ему несколько грубоватым тоном:
– Человек, конечно же, существо далеко не естественное. Там, где есть Цивилизация, уже нет места естественности. Но в реальности его сомневаться просто глупо. Это такая реальная реальность, что её ничем не прошибешь. Хоть сто лет старайся.
– Но ты же прошиб, - мягко сказал карлик.
«Да, но из тела-то я никуда не ушёл» – подумал удивленный Данил.
– Я вспомнил, - прохрипел Витя. Из его ушей текла кровь, на рту выступила пена, в голове что-то постоянно щёлкало, а в глазах вспыхивали красные огоньки.
– Что вспомнил? – спросил плачущий карлик, держа его за руку.
– Вспомнил… Вспомнил…, - шипение прерывало глухие слова. – Вспомнил… Я… эксперимент по совмещению живой и неживой материи.
Витя задымился, голова его звонко стукнулась о кафель. Он дернулся несколько раз и больше не двигался.
Карлик сидел над ним обливая слезами труп, созданный кем-то из живой и неживой материи.
Как-то Лида встретила на улице высокого человека в коротких – до колена – штанах и с лилией в бутоньерке. Он улыбнулся ей, взял её за руку и участливо спросил:
– Вы сочиняете сказки для своих цветов?
– Не-ет, - протянула Лида.
– Цветам это необходимо. Попробуйте – и вы увидите, какой любовью и благодарностью они вам ответят.
Он сказал это и пошел дальше, а Лида, придя домой, стала внимательно разглядывать свою герань.
С тех пор она каждый вечер ставила перед собой цветок, тянувший к ней листики, и рассказывала написанную сказку.
– Когда-то, в очень далекие времена, один маленький инсайтер попал в другую реальность…
– Где этот мерзкий недомерок? – спросил Бом у Бима, давая ему подзатыльник. Бим втянул голову и ответил:
– Кажется, эта маленькая никчемная размазня прячется во-он в том углу.
– Даня, - шепотом звал забившийся в угол карлик. Он прикрывался рукописью, словно исписанные затейливым почерком листки могли его чем-то защитить.
– Даня, Даня…
Два кровожадных человечка приближались, посмеиваясь и размахивая мультяшными ножами.
– Даня…
Но Даня не знал о том, что его другу нужна была помощь. Он сидел в кровати, глядя то на Луну, то на очередной сочиненный им Знак. Он никак не мог заснуть в эту минуту: у него было вдохновение.
При утреннем обходе врач увидел, что один из его пациентов – Данил Эфроз – находится в состоянии неполного ступора. При более внимательном обследовании выяснилось, что положение усугубляется анорексией, т.е. полным отказом от еды. Врачу удалось выяснить причины этого отказа. Оказалось, пациент считает, что на нем лежит какая-то очень тяжелая вина, которая не дает ему права жить. Ласково поговорив с больным и назначив ему лечение, врач направился в кабинет с целью сделать один звонок.
– Нет, нет. Состояние не самое тяжелое. Лечение я уже назначил. Но вам лучше приехать сейчас. Вполне возможно, ваше присутствие пойдёт ему на пользу.
Яна немедленно вышла из дому.
– Мне уже лучше, - говорил ближе к вечеру Данил.
– Да, поезжайте домой. Вы можете придти завтра утром. Сейчас ему лучше побыть одному, в спокойной обстановке, - убеждал Яну врач.
Повернув бледное лицо, Яна внимательно посмотрела на Данила.
– Хорошо. Я приду завтра.
– Маленький инсайтер не смог вернуться домой, - закончила сказку Лида и посмотрела на герань. Листья её съёжились, цветы поникли, и каждая клеточка растения, казалось, говорила: но сказки должны оканчиваться хорошо!
Ночью Данил, плакал, уткнувшись лицом в подушку. Его тетради были разбросаны возле кровати, и Знаки выглядывали оттуда, словно недоумевая и спрашивая: что случилось?
Сквозь зарешеченные окна на него преданно смотрела Луна. Упала звезда – слеза с темного неба… Желтые листья шелестящими волнами перекатывались где-то по земле.
II
В один из тёмных февральских вечеров в квартире Яны (уже полностью разрисованной) собралось множество народу. Был накрыт стол, играла музыка – что-то из ранних битлов, на диване лежало множество красиво упакованных подарков: Яне исполнялось 20 лет. Здесь были Альфред, Данил (он преподнес Яне стопку тетрадей, перевязанных блестящей ленточкой), Янины однокурсники, сама Яна, кот Христофор, кот Ирбис и кот Тимофей. У всех было праздничное настроение и счастливые улыбки. За окном мела метель и сияла зимняя свежая Луна.
Альфред по своему обыкновению сотворил торт. Он назывался Графские Развалины, но все его обозвали Руинами Берлинской Стены, т.к., при транспортировке в переполненном трамвае торт претерпел значительные изменения.
– Это форма нарушилась. Главное, что содержание осталось прежним, - успокаивал себя, Яну и всех остальных Альфред.
– Идите за стол, - позвала Яна.
– А ну шагом марш за стол. Коты уже давно отобедали, - скомандовал Данил.
И действительно, дружно съев кильку в томатном соусе, все три кота тщательно облизывали себя и друг друга. Мордочки у них стали оранжевыми и, вероятно, аппетитными.
В сказке рассказывалось об обычном солнечном дне. Арлунг Гоша живёт на 5-ом этаже, он просыпается, чистит зубы, поливает цветы и готовит себе завтрак: салат из помидор, укропа, сельдерея и картошки. В окно ярко светит солнце, врывается теплый летний ветер, слышится песня Боба Марли. Завтрак очень вкусен, песня мелодична
Внезапно свет темнеет, тускнеет, и исчезает. Испуганный Гоша смотрит в окно. Над городом поднимается огромная туча: черный столб от земли до неба. Он похож на дым, и на грязь, и на смерч, он поглощает в себя все дома, один за другим, и все ближе и ближе продвигается к дому арлунга Гоши. Тот замер в ужасе и шоке с чайником в руке, широко раскрытыми глазами глядя на чудовище.
Наконец, оно очень близко, оно стоит прямо за домом напротив. Видно, что оно медленно шевелится; черный и очень непрозрачный дым настойчиво закручивается по спирали. Оно пока замерло и во всем мире тишина, ни одного звука, ни одного шевеления и Гоша тоже недвижимым, как изваяние. Из него рвётся, но не может вырваться крик ужаса.
Внезапно, в одно мгновение из огромной тучи выбрасываются две руки, и дом напротив оказывается охваченным этими черными змеями. Они сжимают дом всё туже и туже. В окнах Гоша видит глаза и лица других арлунгов, наполненные леденящим душу страхом. Крики слышны только в мозгу Гоши, снаружи – полная тишина.
Дом напротив исчез, а плотная масса уже у самого окна Гоши. Города нет, солнца, неба нет, есть только черное за окном, и свет от кухонной лампы.
Гоша бросается запирать окно, и тут же по стеклу ползут черные руки, заглядывают черные кричащие черепа. Гоша выбегает в подъезд и, пока бежит, в каждом окне видит кричащие черепа. Он забивается в самый дальний угол подвала, слышит крики других арлунгов, топот их ног -– и теряет сознание.
Он проснулся в вязкой жиже. Огляделся – вокруг темно, лишь вдали светятся несколько костерков. Гоша почувствовал, что очень сильно замерз. Он попытался встать, но тут же увяз по колено в жиже. Тогда он нашарил возле себя длинную ветку и пополз, опираясь на неё, к ближайшему из костров. Метров за 30 он начал различать голоса: глухие, недовольные, сдержанные. Но это были голоса и речь арлунгов. Гоша из последних сил преодолел ползком оставшееся расстояние. Откинувшись навзничь, он стал смотреть на существ, обступивших его. Это были арлунги, но как же странно они выглядели!
Арлунги – обычно очень веселые и праздничные существа. Вся их жизнь – один сплошной праздник. Они приветливы, болтливы, легкомысленны, симпатичны.
У этих же арлунгов были темные, хмурые лица, недоверчивый взгляд и одежды из шкур животных – вместо ярких, цветастых облачений. А ведь арлунги по своей природе пацифисты и вегетарианцы.
– Еще один, - сказал невысокий рыжий арлунг, - отнесите его к первому.
Гоша почувствовал, что его тащат куда-то ближе к костру.
Там лежал еще один, подобно ему, Гоше, измученный арлунг.
Рыжий поднес к губам Гоши чашку. Это был какой-то бульон.
– Пей, а то еще концы отдашь.
Гоша послушно отпил.
– Что это? – спросил он, поморщившись.
– Мясной бульон. Здесь в болотах много всяких гадов водится.
– Мясной бульон?! – с отвращением воскликнул Гоша.
– Сразу видно, новенький. Ничего, привыкнешь, обживешься – и не то начнешь есть.
Рыжий был грубоват в обхождении, но, по правде говоря, он с заботой и симпатией относился к новеньким. Гоша бы это заметил, если бы не находился в таком сильном шоке.
Арлунг, лежащий рядом с Гошей, застонал. Гоша повернул голову и увидел своего соседа с 3-го этажа по прозвищу Окунь.
После того, как Гоша попривык к новой обстановке, он стал задумываться о том, что же всё-таки произошло.
Уже 3 месяца, как он обрядился в шкуры животных, стал есть их мясо. Каждый день он бродит по окрестностям, пьёт согревающую кровь древесную водку, общается с арлунгами, обитающими в болотах. Он стал жестоким и выносливым; когда-то детские черты его лица обветрились…
Он с удивлением и недоумением вспоминал свою прошлую жизнь – она казалась ему сном, ушедшим навсегда несбыточным праздником.
И все время в голове крутились странные, странные, мучавшие его разговоры со старожилами.
– Что это за место?
– Это твой дом.
– Мой дом там, где я жил раньше.
– Нет, сынок. Это был сон.
– Тогда я хочу снова уснуть.
– Но это невозможно. Здесь нет снов.
– Но если здесь нет снов, то как же мне мог присниться сон о моем доме?
– Тогда ты был немного не здесь.
– А где же?
– Тогда ты еще не родился.
– Родился? А как это?
Дело в том, что арлунги – бесполые существа. Они не размножались, т.к. жизнь давалась им раз и навсегда. Среди них не было разделения на мужчин и женщин, на старых и молодых. Им были неизвестны отношения мужа и жены, родителей и детей.
Но в этой реальности Гоша чувствовал себя более младшим по сравнению со старожилами. Те же, в свою очередь, относились к "молодняку" покровительственно.
– Родиться – это значит прийти сюда.
– А до рождения, значит, я был там, где мой дом?
– Нет, дом тебе снился.
– А где я был, когда мне снился дом?
– Это никому неизвестно.
– Ладно. Но я помню огромную страшную черную тучу. От дома у меня остались очень светлые впечатления. От тучи – страх, ужас. А сейчас во мне есть только равнодушие.
– Туча – это то, что заставило тебя родиться. У каждого своя туча. Но никто не в силах её понять. Если её понять, может… может…
Когда Гоша проснулся, он долго не решался открыть глаза. Он вспоминал свой странный сон: годы, десятилетия странствий по сумрачному холодному и уродливому миру, мучительные разговоры с его обитателями, неразрешимую загадку Черной Тучи. Сон был очень реален, в его душе еще хранилось свежее впечатление – словно память о прошлой жизни. Столько мук, столько бесплодных поисков, пролитой крови – а ведь оказывается, надо было всего-навсего проснуться.
Гоша встал, включил запись Боба Марли и пошел чистить зубы.
Герань вопросительно подняла листики.
– Что почему? Почему сон?
Герань кивнула.
– Ну, понимаешь, я просто не хотела навсегда его там оставлять. Ведь прошлая сказка закончилась плохо. Помнишь, что с тобой было?
Герань задумчиво пошевелила цветочками.
– Ну вот. А ведь, разгадать, в чём смысл черной тучи, невозможно, - Лида отвела глаза, словно избегая объяснений, - Ну ладно, не будем об этом. Хочешь, я расскажу тебе про старого мельника и говорящий жернов?
Данил сидел в спальне на полу, скрестив ноги. На нем была синяя пижама с красными и желтыми паровозиками. Возле него устроили бесиловку коты, и Данилу здорово от них доставалось. Стол уже был убран, стулья расставлены по местам, гости почти разошлись. Из зала еще доносился шум веселья, но Данил почти не слышал его.
Только сейчас он подумал о его глазах. Глаза его друга постоянно меняли цвет, каждый раз необыкновенно красивый, но всегда оставались неизменно яркими... Однажды отблеск нефритового цвета упал на рукопись и остался лежать там, украшая своим присутствием нелепые словечки… В другой раз карлик встретил его изумрудно-желтым взглядом: бережным, очень бережным к Данилиной душе…
Но вспоминалась об этом только сейчас. Дорог, так бесконечно дорог был ему этот сон… Он не сможет убежать туда больше. И даже радость творчества казалась теперь плоской и обесцвеченной, словно у него отобрали выбор, и перо и бумага остались единственными и неизменными его спутниками…
Данил вздохнул и посмотрел в угол. В углу на стуле сидел карлик, болтая ножками и поблескивая самыми красивыми в мире глазами… И еле заметно улыбаясь.
В глубоком мраке тихой комнаты старик проснулся. И тут же подстерегающий его пробуждение приступ впился в истощенное годами сердце, помучил немного – и отпустил навсегда.