24 кадра в секунду

1. Шел снег. Обычный, мокрый снег, какой бывает в каждом питерском феврале. Мне было холодно и противно, особенно когда ледяная снежная сыпь врезалась в разгоряченное от быстрой ходьбы лицо.

2. Я пересекла Литейный проспект, шагнув на тротуар уже в тот момент, когда огонек светофора стал красным, и тут же увидела Его. Он стоял в тени какого-то здания, ссутулившись, придерживая шляпу, как будто боялся,  что ее сорвет ветром. Я подошла к Нему, тронула за плечо. Он вздрогнул, словно услышал взрыв. Его лицо было скрыто под черным платком, и только глаза, большие и выпуклые, глядели в этот мир, как в страшный сон.

3. Я опаздывала на симпозиум молодых кинематографистов, но этот человек заставил меня забыть про все.
- У вас что-то стряслось? – спросила я и постаралась как можно приветливей улыбнуться.

4. Останавливаться возле незнакомых прохожих – моя болезнь. Если я вижу, что кому-то плохо, не могу пройти мимо. И это, наверное, не потому, что я такая сердобольная, а может, как раз таки, поэтому, не знаю… Во всяком случае,  муж ушел от меня именно из-за этой болезни. Кстати, он и назвал такую мою особенность болезнью.
- Ты больна! Ты меня разоришь! – говорил он, когда складывал в чемоданы свои вещи. – Ты готова дать милостыню всему человечеству, а в дом не приносишь ни гроша!
- Это ложь, - отвечала я, - Я зарабатываю. Конечно, не регулярно. Но достаточно много. И это лучше, чем твой регулярный грош.
Это был наш последний разговор. После него мы так остыли друг к другу, что даже не хотели подавать на развод, дабы лишний раз не пересекаться.

5. Ну так вот. Стояли мы с человеком в шляпе, резонируя под напором вьюги, я пытливо заглядывала в его выпуклые глаза, а он медленно и чуть заметно отдалялся от меня.
- Не бойтесь. – я протянула ему ладонь, -  Катя. Катя Воронцова.
Он посмотрел на мою ладонь, потом на  лицо, отвернулся и вдруг быстро побежал, прямо через Литейный, сквозь поток машин, так, что я не успела даже сдвинуться с места.

6. Вздохнув, я вспомнила про симпозиум и зашагала навстречу сборищу  богемных и, в большинстве своем,  благополучных людей.

7. В вестибюле меня встречал Егорша. Он все время вертелся в вестибюлях, ожидая окончания подобных мероприятий, чтобы разнюхать, будет ли дальше фуршет.
- Здравствуй, Катя, -  он почти насильно стал стягивать с меня куртку, - Там уже все началось. Французы приехали… Потом, наверное, банкет будет. Я тебя подожду.
- Егорша…

8. Я подошла к зеркалу, поправила прическу и отправилась в актовый зал.
Народу было немного. Я отыскала в пятом ряду знакомое некрасивое лицо – девушку, с которой училась на режиссерских курсах, и села к ней. Как ее звали, я не помнила, а вот она отчего-то помнила мое имя, и фамилию, и даже знала, что от меня ушел муж, и  об этом стала мне рассказывать. Я не выдержала. Прервала ее:
- Я все это знаю.
Девушка нахмурилась, замолчала, чем дала мне возможность спокойно узреть, что происходит на сцене. А на сцене происходил скандал.
Пожилой режиссер ругался с молоденькой дамой в красной шляпе. «Как много шляп сегодня» – мелькнула в голове мысль…

9. Дама ругалась на французском. Ее крики переводил юноша-переводчик. Делал он это бесстрастным, непоколебимым тоном, что превращало происходящее в иррациональный гротеск.
- Да вы не понимаете русского менталитета! У нас на первом месте – душа! А у вас – внешние эффекты! – режиссер на глазах у опешившей публики семимильными шагами двигался в безумие…
Юноша-переводчик тихо проговорил даме по-французки, и она взорвалась потоком каких-то ругательств.
Я французского не знаю, к сожалению своему… Когда она замолчала, юноша откашлялся и сказал в микрофон.
- Мадам Люшер говорит, что внешние эффекты – в Голливуде, а это не имеет отношения к Европе. Мадам Люшер видела последние русские фильмы и утверждает, что они тоже основаны    на внешних эффектах, только низкого качества.
- Она много говорила! Всё переводи! – стукнул ладонью по столу режиссер.
- Я сократил. По сути - всё. – спокойно ответил юноша.
Мне нравилось его спокойствие. Без него  казался бы обыденным даже этот шумный скандал, который впоследствии, несомненно, долго будет обсуждаться и перемалываться средствами массовой информации. Я покосилась на длинноносую соседку – она тоже была, по сути, средством массовой информации, только искаженным, а от этого – искажающим.
- Какие эффекты?!? – брюзжал слюной режиссер, - И вы, мадам, не вмешивайте в нашу беседу третье лицо! Чуть что – сразу Голливуд! Да я о них даже говорить не желаю! Мне ПРЕТИТ! А у нас…  У нас художники годами рисунки рисуют, чтобы пятиминутный мультфильм для детишек сделать!!! И любовь у нас - любовь, и люди – люди, а не размалеванные марионетки!

10. У нас, у нас… У кого – у нас? Кто такие были мы в понимании этого раскрасневшегося мэтра отечественной киноиндустрии? Тут же вспомнился утренний человек с платком вместо лица. Интересно, что бы он сказал о нашем кинематографе… скорее всего, убежал бы, чтобы спрятаться где-нибудь подальше от него и от НАС, непонятно кого…

11. Со сцены снова летела французская скороговорка, после чего переводчик коротко сказал:
- Вы заблуждаетесь, считает мадам Люшер.
- Вы мне тут не сокращайте! – потряс кулаком режиссер, - Вы, молодой человек, говорите всё, как есть!
- Мадам Люшер говорит, что вы уже немолоды.
- И что?!? – казалось, режиссер сейчас взорвется, и по залу поплывет множество маленьких его изображений. Двадцать четыре кадра в секунду…
- И что жизненный опыт в современном мире определяет далеко не всё.
- И что же он не определяет?
- Что-то определяет, а что-то нет...

12. Мадам Люшер скинула шляпу, отчего стала смотреться на несколько лет старше, и опять заголосила.
- Скажи ей, чтобы перестала орать! – перебил ее режиссер, обращаясь к переводчику.
Тот, видимо, попросил. Мадам села на стул и принялась молча обмахиваться шляпой.
- Переведи, что она сказала! – режиссер гневно взглянул на юношу.
Если бы я была на месте переводчика, давно бы взорвалась. А он был спокоен.

13. - Мадам Люшер больше не хочет разговаривать.
- Да?! – режиссер повис на высшей нотке истерического сарказма…
- Да. – внезапно ответила француженка.
Это слово, воистину, интернационально. Женщина должна уметь сказать «да» на любом языке, впрочем, так же как и «нет»… Мадам была живым воплощением понятия «НЕТ», поэтому «да» на ее устах смотрелось, как надменная усмешка…
- Немыслимо! -  режиссер вскочил со своего места, - Концерт закончен!
Он исчез за кулисами. Француженка гордо нахлобучила на свою кудрявую голову шляпу, окинула поверхностным взглядом онемевший зал и начала спокойно говорить. Как ни в чем не бывало. Ее лицо осветилось неожиданной  безмятежностью.. Соседка достала из сумки блокнот и стала что-то записывать. Я покосилась на ее записи и увидела французские слова… Я снова обратила взгляд к сцене. Переводчик молчал. Мадам щебетала. Зал слушал. Все знали французский? Кроме меня?.. Или никому не было интересно, что именно она говорит…Опять же, кроме меня. И моей соседки. Или…
- Тут что, одни французы? – спросила я девушку.
По ее взгляду я поняла, что вопрос глупый.
Мы молча отвернулись друг от друга. Я немного замешкалась, а потом подняла руку, как любознательная ученица начальной школы. Руку заметил переводчик.
- Извините! – громко произнесла я, - Вы не могли бы переводить? Не совсем понятно…
Мадам остановилась, а потом, вдруг, обратилась ко мне по-русски. Я выставила на нее   недоуменный взгляд.
- Если кому-то что-то непонятно, после лекции можно поговорить отдельно, а сейчас не стоит перебивать повествования. – она сделал паузу, - Кому-нибудь еще непонятно?

14. Зал продемонстрировал немоту. Я откинулась на спинку кресла. Всем было всё понятно. Залу было понятно, что говорит мадам Люшер. Мадам поняла меня и говорила  по-русски. А я кроме сакраментальной фразы из «Двенадцати стульев»  - ни бум-бум в «великосветском» языке.   Так, подождите.  И почему же, спрашивается, она пользовалась услугами переводчика? Неужели она заведомо отстранилась таким образом от всех возможных обратных связей, закрылась, настроив тем самым и своего оппонента, пожилого русского дядю, против себя и своих аргументов?.. Мне стало жалко режиссера. И себя. Мы с ним оказались в меньшинстве, в одной команде аутсайдеров. Все остальные были по другую сторону барьера – и мадам, и переводчик, и зрители, которые смиренно слушали русскоязычную француженку, которая упрямо разговаривала на своем родном языке, тем самым показывая свое неподдельное пренебрежение ко всем вокруг. Тем не менее, я и режиссер не занимались самообманом -  НАС ОБМАНЫВАЛИ. Эта мысль вызвала в душе что-то, похожее на гордость. Западные провокаторы – подумала я и вышла вон из зала.

15. Егорша  топтался в коридоре, возле дверей.
- Зашел бы, послушал, - сказала я ему.
- Что мне там делать? – он подхватил меня под руку, - А что, всё закончилось, так быстро?
- Для меня – да. – тут я увидела  режиссера.
Он стоял у окна и смотрел на промозглый пейзаж, незримо сливаясь с его грустной сущностью...

16. Моя болезнь засверкала своими симптомами, и ноги сами повели к режиссеру. Несчастный, одинокий человек. Я должна предложить помощь…

17. - Извините.
- Да… - он обернулся и отрешенно стал глядеть куда-то за пределы моей спины, будто там узрел еще одну печальную картину природы.
- Я хотела спросить… Вы меня помните?
Он вернулся из прострации и посмотрел мне в глаза
- Помню ли я вас? – проговорил режиссер, не отрываясь от моих глаз, - Нет, пожалуй, не помню.
- Вы преподавали нам историю зарубежного кино… - я осеклась, и поняла,  что сказала это зря.
- Зарубежного кино? – он снова побагровел, - Зарубежного кино, значит…Ну, ну…И что?
- Нет, нет. – тут я вспомнила, что мы с ним – игроки одной команды, -  Я думаю, вам стоит вернуться в зал. Понимаете, эта француженка… Она говорит по-русски. Она понимает наш язык.
- Я знаю, - внезапно ответил он. – Это всё?
Он знал… Мне больше сказать было нечего. Не хотелось даже думать ни о чем…

18. Улица еще больше потускнела и осунулась. Напор снега усилился. Я  прошагала несколько кварталов, стараясь заглушить едкий привкус расплывчатой обиды, которая была направлена неизвестно на кого. Вернее, на всех сразу. Я чувствовала себя иммигранткой, не знающей языка страны, в которой нахожусь, Орлеанской девственницей и графом Монтекристо одновременно. Мне хотелось натянуть на лицо черный платок, закутаться в длинный плащ, спрятать голову в глубокую черную шляпу, оставив наружу только глаза – и то – для того, чтобы видеть, куда идти. Как тот человек, из утренней встречи…

19. А идти нужно было  на работу, в редакцию. Я представила своих коллег, бесчисленное множество своих коллег… Представила вселенную курьеров и бесконечную вереницу посетителей. Люди… Обманутые, обманывающие и обманывающиеся… И среди них я. Такая же? Да. Не исключение, не гений, не бездарь. Просто – я…

20.  В офисе на меня налетел главный редактор:
- Катерина! Куда же ты пропадаешь? Просил же – сообщать, если задерживаешься.
- Я была на встрече с иностранцами. У меня в личном графике отмечено.
- Ладно, - редактор потянул меня в коридор и нервно закурил, - Ты видела последнюю статью Романова?
Романов. Молодой журналист, пишущий обо всем по-немногу. Дилетант с минимальным запасом эрудиции и купированным жизненным опытом.
- Да, я читала.
- Почему она пошла в печать? – повысил голос редактор.
- Не кричите. -  я почувствовала себя молодым переводчиком с симпозиума – спокойным, знающим, что происходит, но не имеющим к этому никакого личного отношения. – Статью редактировала не я. Он писал о животных, кажется… Я не специализируюсь на этой теме.
- Вы понимаете, что Романов категорически не должен публиковаться? – редактор разговаривал так, будто я могла решить судьбу Романова.
- Я понимаю, что он ничего не смыслит в анализе современного фильма. – ответила я, - А  за крокодилов средней полосы, о которых он пишет в статьях про флору и фауну, я не несу никакой ответственности. Извините, мне нужно идти работать.

21. Присев за свой стол, я поняла, что работать не могу. Слишком много сегодня слышала ругани. Разболелась голова… Я мельком просмотрела корреспонденцию, поставила две резолюции, и ушла.

22. Жуткое состояние, когда идешь, а идти, по большей части, некуда. На улице оставаться не было сил , снег все падал, забивал собой поры, мысли и душу. Я представила свою квартиру – пустую, одинокую, я бы сказала – одичавшую в своей пустоте и одиночестве. С тех пор, как ушел муж, я использовала это помещение исключительно, чтобы посидеть пару часов за компьютером и вздремнуть под пледом на не разобранном диване…

23. Я пересекла Литейный проспект, шагнув на тротуар уже в тот момент, когда огонек светофора стал красным, и тут же увидела Его. Он стоял в тени какого-то здания, ссутулившись, придерживая шляпу, как будто боялся,  что ее сорвет ветром. Я подошла к Нему, тронула за плечо. Он вздрогнул, словно услышал взрыв. Его лицо было скрыто под черным платком, и только глаза, большие и выпуклые, глядели в этот мир, как в страшный сон.

24. . Я опаздывала на симпозиум молодых кинематографистов, но этот человек заставил меня забыть про все.
- У вас что-то стряслось? – спросила я и постаралась как можно приветливей улыбнуться…