Глава4. Третье письмо. Боцман Дот

   Ваше Высочество! Как странно мне выводить эти строки, зная, что, возможно, лист, принявший их, никогда не коснется ваших рук. Ваш взгляд не сможет задержаться на знаках, каждый из которых, как подсказывает мне надежда, мог бы заступиться за дерзкого морского скитальца перед Вашим Высочеством.

 Странное предчувствие опасности или измены не покидает меня, и я остерегаюсь послать этот лист с голубем. Были минуты, когда я, тревожимый непонятным ощущением,  сломал перо и швырнул обломки за борт – так сжалось в эти мгновения сердце! Оно словно предостерегало от чего-то, и, не умея понять его скрытых слов, я мерил шагами палубу. В руке я держал синий камень, подаренный мне вами, и когда разжал ладонь, мне показалось, будто камень потемнел. Цвет его напоминал теперь море перед штормом.

Ветер бился в парусах. Он делался крепче, подсказывал: «Торопись!» Вдруг к его звукам прибавился стон чайки – она вторила ветру. Ее тревожный крик, казалось, пытался что-то передать мне, внушить какую-то мысль. Подумав так, я направил взгляд в небо и старался уследить за полетом этого живого символа моря. Вдруг перо птицы упало прямо на палубу. Я бережно поднял его!
Теперь это перо чайки я держу в руке, а когда строки, написанные им, лягут на бумагу,  я коснусь листа чудесным талисманом Вашего Высочества, и тогда написанное станет доступным вашему сердцу и взгляду…
***

Едва ли прошло три-четыре дня с момента, когда корабль мой изменил маршрут и пустился на поиски этой чудесной страны, страны Вашего Высочества, как случилось любопытное событие. О, нет! Не нужно пугаться! Решительно ничего опасного или страшного! Напротив: событие это в глазах всякого выглядело бы лишь пустяком, если не курьезом. Вначале меня охватил минутный гнев – надеюсь, Ваше Высочество извинит во мне это недостойное чувство, когда узнает его причину – но после негодование сменилось радостью – радостью оттого, что команда понимает меня лучше, нежели сам я предполагал. Еще раз я убедился в том,  что море и опасности пробуждают лучшие чувства даже в самых заблудших душах!

Однако, по порядку:
В моей команде собрались те, кто по разным причинам отказался от мирной и спокойной жизни не только на берегу, но и на судах. Многие – и таких большинство – когда-то мечтали променять пресное однообразие на сомнительные, но будоражащие кровь скитания, сменить его  на постоянное состязание с волнами и ветром, когда не ясен исход спора между человеческим мужеством и превратностями стихии. Есть и другие – те, кто по разным причинам желал бы оставить прошлое, но не мог сделать этого, просто покинув свои края. Видно, прошлое, тяготившее их обветренные души, гналось за ними, и могло быть вытеснено только новыми опасностями и сильными ощущениями. Наконец, есть и третьи - те, кто нашел приют на корабле, бежав от правосудия. Эти люди обыкновенно угрюмее остальных. Но как ни силился я временами прочесть на их лицах отпечатки преступных страстей, скорее, находил иное: то были следы несправедливости, кем-то допущенной по отношению к ним или к тому, что было для них дорого и свято.
Возможно, Ваше Высочество скажет, что я намеренно очерчиваю этих людей белыми красками, ибо меня тяготит их дурное общество, и я хочу смягчить о них впечатление? Что ж? Не знаю. Надежда, на то, что вы прочтете  когда-нибудь эти строки, так мала, что стоило ли рассчитывать на это? Всякие оказывались на бриге, и если бы палуба могла говорить, то верно, стонала бы от того, что ее касались их башмаки… Но, видно, судьба наделила корабль особым свойством: он, точно гордый конь, сбрасывающий наземь неугодного седока, сам разными способами избавлялся от тех, кто был слишком жесток, груб или алчен.

Впрочем, и те, кто сейчас разделяет со мной трудности морской жизни, горячи, веселы и дерзки. Крепкие парни и смелые моряки – как часто в их глазах пляшут черти! Свежие ветра сделали всех без исключения стойкими к невзгодам и болезням. Их металл – золото и сталь. Океанские волны и ямайский ром – их стихии. Их ароматы – порох и соленый ветер.
Одним словом, команда моя смела, дерзка и разнолика. Возьмите хоть боцмана Дота… Кстати, именно о нем мне и должно сказать, потому как именно с ним связан неожиданный случай, о котором я начал писать Вашему Высочеству, но прежде увлекся и заговорил о всей команде разом…

Боцман Дот. Я никогда не задумывался, что означает его прозванье. Возможно, это местность,  откуда он сам, или фамилия его рода, но против этого указывает его имя: Джулио. Он итальянец, а я никогда не слышал у итальянцев таких фамилий или провинций. Боцман Дот не высок ростом, однако коренаст и крепок, хотя не молод. В его прищуренных глазах - внимание и непонятная насмешка, словно он заранее знает все, что произойдет сейчас в вашей душе, и будет происходить после. Его и без того смуглое лицо южанина обветрено, и в сумерках или против солнца иногда кажется вовсе черным. Зубы Дота от этого выигрывают. Их не испортил даже жевательный табак, и сам Дот утверждает, что это от йода и соли, которыми изобилует морской воздух. Волосы старика-Дота еще черны, но редко кто видел его без цветастого платка на голове. Второй, такой точно, платок выглядывает из-под длинного камзола и обвивает шею Дота.

 Стариком я назвал Джулио лишь в насмешку – как только меж командой заходит спор, к его слову оказывается нечего прибавить. Дот так ловко молчит, что уж своим молчаньем дает понять, что разрешит всякое дело. Он молчит, отправляет в рот порцию табаку, и лишь изжевав ее всю и освободившись от остатков, говорит. Он знает море.

Однажды,  веселясь от рома,  кто-то бил Дота в плечо и доказывал остальным, что Джулио если захочет, увидит Южный Крест сквозь тучи. В его карманах постоянно звенят дублоны – именно звенят, потому что камзол Дота постоянно распахнут. Широкая красная лента из потертого шелка заменяет ему пояс. В деле боцман Дот внешне хладнокровен, но я сам видел, как вспыхивали желтые искры в его глазах, когда однажды он метал канат с крючьями, а после, схватясь за него, прыгал на чужую палубу.
И наконец,  этот хитрец и проныра, этот итальянец по крови, и разбойник по духу играет на виолончели. Не так просто бывало упросить Дота взять в руки свою звенящую подругу (единственную о которой что-либо знали), но уж если это удавалось сделать, из бутылок вскоре выбивались пробки, и игра Джулио заканчивалась пиром, а к утру – похмельем.
Таков этот Джулио или боцман Дот, -  как Вашему Высочеству больше угодно.

Итак,  бриг шел в открытой со всех сторон морской пустыне. Мне что-то понадобилось узнать у Дота, но спросив двоих-троих, где боцман, я неожиданно не получил ответа. Это было против обыкновения. Джулио чаще бывал на виду и либо грозно покрикивал на товарищей, либо сам повисал на вантах, когда хотел пристыдить кого-то за лень или показать превосходство, которого не стирала даже разница в годах.

Весьма заинтригованный, я спустился вниз и дошел так почти до самой крюйт-камеры, где хранился запас пороха. Только тут стали слышны звуки виолончели. Они прерывались, словно Джулио играл не кому-то, а самому себе, и щипал струны, лишь  размышляя о чем-то. Дверь в крюйт-камеру была отворена. Это само по себе было не только странно, но и опасно. Звуки виолончели доносились именно оттуда. Уже разгневанный, я поспешил к двери, но все же не хотел хватать итальянца за руку.
 Мне казалось немыслимым, что Дот затеял какое-то безумство, не говоря о злодеянии. Но он всегда считался особенным парнем, и потому я приоткрыл дверь только  слегка – чтобы видеть, что происходит внутри. Какое-то время я с удивлением наблюдал, как Дот сидит на бочонке, полном пороху, поставив перед собой пирамидой два других, и положив поверх этого «стола» толстую желтую тетрадь, отделанную кожей. Удивление мое возросло еще больше, когда я узнал в тетради судовой журнал. Джулио не замечал меня, и то задумчиво вытягивал из виолончели нечто, похожее на мелодию, то окунал перо в чернила и водил им по бумаге.

- Эй, Дот! – не выдержал я и окликнул его.

Я ожидал, что он вздрогнет, как человек, застигнутый врасплох, но Джулио только медленно поворотился. Его физиономия в эти минуты была как две капли похожа на лицо какого-нибудь лукавого мудреца, а то и поэта. «Да ведь все итальянцы – поэты!» - подумалось мне. Я все же был рассержен и спросил для порядка, почему он выбрал такое нелепое место для игры и письма?
- Порох, капитан! Его запах…-  довольно сверкнули зубы Дота и заблестели белки его глаз.
- Дай-ка взглянуть… - я взял журнал.
Спустя мгновение, я покраснел от гнева, ибо прочтенное оскорбило меня.
- Кто давал тебе право, Дот, писать о том, куда мы следуем, и, главное, с какой целью?
- Но мне никто этого и не запрещал, - он вскинул взгляд с вызовом, - и не мог бы запретить. Я, капитан, волен писать, и делать, что вздумается.
- Но не о принцессе! – я невольно потянулся к эфесу, и перед глазами у меня все завертелось.

Дот поступил неожиданно. Он придержал мою руку так, что эфес шпаги не выдвинулась ни на дюйм, и уж этот один жест Джулио свидетельствовал, что он не желает ссоры, а напротив, может, и даже собирается помочь. О том же говорил его взгляд – добродушный и улыбающийся. Это было так неожиданно, что молнии во мне сами собой угасли от удивления.
 Сняв с его «стола» верхний бочонок, я уселся с журналом. Несколько минут листал я желтые страницы, и признавался самому себе, что несправедливо набросился на итальянца. В том, что записал Дот, не нашлось ни одного оскорбительного слова, ни одна оценка его не имела отношения к Вашему Высочеству. Напротив: то,  что он записал о нашем путешествии и о его причинах, было записано весьма учтиво и, тем не менее, достоверно.

- Возьми… - протянул я ему журнал и свободную руку, - И помни: я не стану сердиться на правду, но не пощажу, если ты позволишь себе какое-нибудь неучтивое слово в адрес… О! если б я знал хотя бы имя той, которую благословляю!
Сказав это, я повернулся и вышел. С тех пор Джулио сделался кем-то вроде летописца на моем бриге. Что ж! Его рука, привыкшая к шпаге и рому, уверен, справится и с пером – ведь все итальянцы – поэты. Поэтому в том, что касается записи наших приключений, я теперь полагаюсь на него, и прошу Ваше Высочество доверять его словам так же, как вы доверяли бы моим…