Записки рыболова-любителя Гл. 234-236

234

Под Новый год морозы ударили до -24° (30-го и 31-го декабря). 3-го января на двух машинах - уазике и грузовом "газоне" - отправились вытаскивать мотоцикл: я, Серёжа, Лёнька Захаров, два Володи - Смертин и Клименко, Юра Шагимуратов и шофера - Виктор Богомазюк и Олег Семёнов из Ульяновки, которого я помнил ещё сопливым пацаном в компании своих братцев, сын гоношного долговязого Виктора Семёнова, работавшего у нас ещё при Суходольском.
В кузове "газона" везли взятую из обсерваторского гаража здоровенную треногу с блоками, с помощью которой наши шофера снимают для ремонта двигатели с машин. На эту-то треногу, как подъёмное средство, и возлагались все надежды. Везли ещё длинные дюралевые трубы в качестве ваг, а также пешни, топоры, пилу, молотки, гвозди - укреплять помост.
Погода была прекрасная - ясная, морозец градусов в двадцать. Лёд на заливе был уже толщиной сантиметров в 30-40 и в принципе мог бы выдержать и грузовик, но заманить на это было невозможно не только шоферов, но и остальных членов нашей бригады, кроме, пожалуй, Серёжи, - хватит, мол, один уже нарисковался. Да и торосы у берега помешали бы проехать.
Поехали по дамбе. У дяди Васи позаимствовали ржавые санки, метр на полтора так площадью, и несколько досок ещё на всякий случай всё от той же ограды загона отодрали. Доехали до места, откуда мы с Серёжей начали ставить вехи. Их было и сейчас хорошо видно. Треногу, трубы, доски, пешни, инструмент погрузили на санки, привязав всё к ним, и поволокли их от вешки к вешке. Шофера остались на берегу греть двигатели, а то не заведёшь, мол, потом на таком морозе.
Все вешки оказались на местах, и через 15-20 минут мы уже были у главной оглобли с развевавшимся на ней обрывком красного полиэтиленового мешка. Оглобля была намертво вморожена в лёд, вокруг неё намело сугроб снега. Помоста же не было видать и следов, ни одной доски, сколько ни разгребали мы снег в окрестностях оглобли, пока не расчистили всё вокруг. Да его не так много и было. Куда же доски подевались? Неужели растаскали их все? Зачем? Костры жечь, что ли, или для сидений? Но и поодаль никаких следов ни досок, ни кострищ.
Стали пробовать долбить лёд около оглобли. Толщина больше полуметра, заметно больше, чем в других местах, где мы пробовали. И тут в одной из лунок пешня в чём-то завязла: доска! Вот они где! Теперь только мы сообразили, что произошло. Когда мы в предыдущий поход заякоривали мотоцикл и сооружали помост, то надолбили много лунок, из которых выступила вода на тонкий тогда ещё лёд, прогнувшийся к тому же под тяжестью помоста. Эта вода и падавший в неё снег смёрзлись, и помост оказался вмороженным в лёд на глубине сантиметров в сорок от его поверхности, вместе с верёвками от якорей, которые были намотаны на доски помоста. Нам ничего не оставалось, кроме как долбить лёд над помостом, чтобы добраться до верёвок.
Продолбились, добрались. Прорубили прорубь по внутреннему периметру помоста, установили над ней треногу, пропустили концы верёвок от якорей через блоки и начали тянуть за основные и добавочные концы. Беспокоило - пролезет ли мотоцикл через "окно" в помосте, ведь мы положили доски на глазок, надеясь передвинуть их в случае надобности при вытаскивании мотоцикла, а теперь они были наглухо впаяны в лёд.
Ото дна мотоцикл оторвался и пошёл вверх при сравнительно небольшом напряжении наших сил. Но вот вода в полынье забурлила - мотоцикл подтянут к поверхности. Теперь каждый сантиметр поднятия его вверх требовал значительного увеличения усилий ибо уменьшалась сила Архимеда, выталкивающая мотоцикл и равная весу вытесненной им воды, и всё большая часть тяжести мотоцикла оказывалась нескомпенсированной этой силой. А весит мотоцикл килограммов 250-300 да плюс вес воды в коляске и во всех других местах, куда она проникла, так что общий вес был близок к полутонне, а нас шестеро - по восемьдесят килограммов на каждого. Это чтобы удержать мотоцикл на весу в воздухе, на самом-то деле, конечно, требовалось лишь приподнять мотоцикл из воды настолько, чтобы можно было подсунуть под него ваги, а потом уже с их помощью, орудуя ими как рычагами, вытолкать мотоцикл на лёд.
Так вот приподнять мотоцикл над полыньей хоть насколько-нибудь нам не удавалось: едва высунувшись из проруби, мотоцикл срывался с якорей и возвращался к себе на дно. Снова "блеснили" якорями, цеплялись за что зацепится, тянули, поднимали до поверхности, пятеро удерживали его на верёвках, а я бегал вокруг полыньи с вагами, пытаясь подсунуть их под мотоцикл - ничего не выходило. Надо было поднимать ещё, я присоединялся к тянувшим, мы буквально повисали на верёвках, мотоцикл начинал вылезать из воды и... срывался с характерным шумом.
Надо было что-то радикально менять в технологии, но идей никаких не было, и мы тупо повторяли одно и то же, с каждым разом всё более теряя веру в успех мероприятия. А время шло, пора обеда уж миновала. Уныние готово было охватить нас.
И вот появляется - в который раз и воистину как "Бог из машины" - мужичок, рыболов-любитель на мопеде.
- Чего ребята, мотоцикл тянете?
- Ага, да вот не получается - срывается, зараза, всё время.
- Ну-ка, попробуем.
Повторили всё вместе с ним с тем же результатом. Взял он наши якоря, посмотрел, говорит:
- Дайте-ка топор.
Дали, и начал он обухом по лапам якоря стучать.
- Вон они как у вас разогнулись, их надо наоборот круче загнуть.
Загнул он лапы, и мы снова подцепили мотоцикл. Опять подтащили к поверхности. Теперь удалось приподнять чуть повыше - всё-таки на одного человека больше стало, и якоря держат. Одну вагу я сумел просунуть меж спиц колеса коляски с опорой на доски помоста, и она приняла на себя часть веса мотоцикла, что позволило ещё одному человеку оставить свой верёвочный конец и подсунуть в другом месте вторую вагу. Манипулируя таким образом, мы перенесли большую часть нагрузки на ваги, а трое продолжали натягивать верёвки от якорей.
Мотоцикл занимал относительно полыньи самое что ни на есть благоприятное положение (в этом нам повезло) - кверху задом, то есть будучи обращённым к полынье минимальным своим сечением и позволяя к тому же выволакивать его на лёд сразу двумя колёсами - задним и боковым коляски. Приподнимать мотоцикл длинными рычагами оказалось, естественно, гораздо легче, чем тащить верёвками, и вскоре заднее и боковое колёса уже стояли на помосте, а в воде была лишь передняя часть. Рывок - и весь мотоцикл на льду.
- Ура! Вот он, голубчик!
- Что, Саня, доволен? Не надеялся уже, небось, увидеть своего коня?
- Если бы не надеялся, стал бы вас сюда тащить!
- Подождите радоваться, ещё до берега его допереть надо.
Мы поблагодарили мужичка, сыгравшего решающую роль и обеспечившего успех операции, угостили его спиртом и хлебом с салом. На наши комплименты по поводу его уверенных действий мужичок ответил:
- Мы же местные, нам это дело привычное, здесь почитай каждый сезон не по одному мотоциклу топят.
Сами мы пить не стали, следуя правилу - пить только на берегу, слили воду из коляски, из которой, несмотря на неоднократные падения на дно, так и не вывалились ни пешня, ни рюкзак со всеми нашими манатками. Мороз, как я говорил уже, был градусов в двадцать. Мотоцикл быстро обледенел, вода была и в ступицах колёс, замёрзнув, она не позволяла колёсам вращаться. Пришлось волочить мотоцикл волоком, просто как полутонную глыбу железа и льда. По чистому льду это ещё удавалось, но первый же нанос снега остановил наше движение.
Стало ясно, что через снег проволочь мотоцикл мы не сможем. Обходить все наносы? Это в несколько раз удлинит путь, а скоро уже стемнеет. Может, попробовать взгромоздить мотоцикл на санки, на которых везли треногу, ваги, пешни и прочий инструмент? Попробовали. Санки, как ни странно, не развалились под тяжестью мотоцикла, а тащить его на санках оказалось гораздо легче, чем просто волочить. С разбегу мы преодолевали даже снежные наносы, избегая всё же заведомо глубоких мест.
И тем не менее продвигались мы очень медленно, и каждый новый нанос давался нам со всё большим трудом. Все взопрели, хрипели, тяжело дыша. Уже начало темнеть, а мы прошли всего метров двести от полыньи. В нашей упряжке не хватало одного-двух человек. И вот мы увидели их издалека - бредущих нам навстречу наших шоферов, которые истомились на берегу и начали беспокоиться, не случилось ли что с нами. Подключение к делу двух здоровых, не тративших ещё сегодня сил мужиков в корне изменило скорость нашего передвижения, мы понеслись буквально рысью, напрямик, обходя только торосы.
Вот и берег. Последние усилия - и мотоцикл пушинкой взлетает в кузов грузовика (не без помощи досок, разумеется). Уф! Вот теперь почти что уже всё. По коням! Не стали даже перекусывать, попили только чайку из термосов. До семи надо успеть за водкой и ко мне - там уж и подкрепим свои силы истощённые.
В Каширском магазин, оказалось, работает до шести, в Гурьевске тоже почему-то был закрыт, хотя и не было ещё семи, несколько минут оставалось. В Васильково у магазина мы остановились ровно в семь, и на парадных дверях уже висел амбарный замок, но свет внутри ещё горел, и через окна-витрины были видны продавцы. Я рванулся к чёрному ходу и уговорил, задыхаясь и бормоча что-то про утопленный мотоцикл и замёрзших спасателей, продать мне пять бутылок водки. По бутылке я отдал шофёрам. С Олегом договорился, что он оставит мотоцикл на грузовике в холодном гараже в Ульяновке дабы ему не ехать сегодня дальше в Ладушкин, а потом обратно к себе домой, а назавтра я приеду туда и организую перевозку мотоцикла в тёплый ладушкинский гараж, что во дворе нашего измирановского дома. Там я и собирался приводить мотоцикл в чувство.
Ну а с остальными членами бригады спасателей слезли у нашего дома и завалились ко мне. Сашуля и папа вполне разделяли нашу радость по поводу успеха мероприятия, несмотря на то, что Сашуля и объявила в день нашего утопления: - Пусть он там на дне и остаётся, проклятый!
Вот когда водка-то хорошо пошла, с морозу, с устатка, а закуска - с голодухи - целый день ничего не жрали практически. Славно посидели, весело обсуждая детали прошедшего дела. К полуночи разошлись.
И спали потом все, как убитые.

235

Ленинград, 2 января 1979 г.
Дорогой Сашок!
Сессия моя кончилась. Блаженствую. Новый Год спокойно встретил во сне: никуда не пошёл и к себе никого не звал.
Сегодня пришло твоё письмо от 22 декабря (вышло из Калининграда только 29-го). Попробую прокомментировать его так же, как это было сделано с твоим предыдущим письмом.

Ты: "Попробую (для твоей проверки, правильно ли я тебя понимаю) своими словами сформулировать суть твоих последних писем. Итак, эта суть мне представляется в следующем.
Если смысл (= разумная цель) моей эмпирической (я, правда, другой не знаю, но это, конечно, не означает, что другой, неэмпирической жизни нет) жизни есть, то он лежит вне этой самой моей эмпирической жизни и вне времени (и в этом смысле является вечным). При этом он должен принадлежать мне, а я, соответственно, быть причастен к нему и, ещё раз, соответственно, к вечной неэмпирической жизни. Во всём этом утверждении я не вижу никаких логических изъянов".

Я: Согласен с каждым словом.

"Но всё же я не всегда тебя понимаю, особенно это касается слова "благо"; мне кажется, что ты употребляешь его в разных смыслах. Если можешь, поясни, какой смысл ты вкладываешь в это слово в первую очередь".

Действительно ли так важным оказалось определение блага? Может быть: ведь с этого мы начали. Вспомним определение спасения у Аверинцева: "предельно желательное состояние человека, характеризующееся избавлением от зла..." Т.о., учитывая, что благо (или добро - субстантивированное краткое прилагательное среднего рода, das Gute, le bon, благая, bonum  ), имея антоним в зле (родственная форма, das Bцse, le mal, лукавый (или лукавая, злая), malum  ), определяет спасение, мы должны задаться вопросом об определении самого блага, чтобы наши размышления о спасении не потеряли под собой почву.
И всё же, честно признаюсь, я не могу определить, что такое благо. Значит ли это, что понятие блага лишено содержания? Конечно, нет. Напротив. Рассмотренное предельно абстрактно, обладая бесконечным объёмом, благо отождествляется с бытием, и, таким образом, ускользает от всякого внешнего определения, ибо "внешнего" для бытия просто не существует. Тогда оно определяется в-себе: "благо", "истинно сущее", "Бог", "совершенство".
Рассмотренное предельно конкретно, благо обладает нулевым объёмом, но зато бесконечно содержательно, и поэтому тоже не может быть чётко определено: на него можно лишь указать. Например, "наконец, я согрелся" и т.п. Это так же, как я, например, не могу определить, что такое "Лев Толстой".
Для меня лично благо - это просто благо, т.е. хорошо - и всё тут. Во всех отношениях хорошо. Так хорошо, что нет и не может появиться сомнений в том, что хорошо. Благо переживается, а не созерцается, поэтому оно и не может быть подвергнуто операции определения (или, наоборот, деления).
Конечно, это не исключает возможности рассуждать на эту тему. У Платона, например, целый диалог "Филеб" посвящён размышлениям о том, что есть благо. Но сама возможность этого диалога предполагала отсутствие Откровения, т.е. у участников диалога были сомнения в том, что хорошо, а что плохо. А моё понятие о благе исключает возможность подобного сомнения.
Если мы откроем Канта, его "Критику способности суждения", один из самых последних параграфов, то увидим, что он продолжает традицию Платона. Благо понимается как счастье (само счастье тоже не определяется), но разумно оправданное счастье, т.е. благо = счастье + справедливость. Это уже мне ближе, но автономность категорического императива, т.е. требования справедливости, невольно вызывает у меня сомнение в объективности требуемой мною справедливости, а вместе с тем и в объективности всего кантовского блага. Нет, мне нужно такое благо, которое было бы моим благом и в то же время не исходило бы из моей ограниченности.
Гегель в начале своих Лекций сразу берёт быка за рога и понимает благо исключительно как благо-в-себе, т.е. предельно универсальное понятие, которое кроме как "благо" и не определяется.
А вот как просто рассуждает о благе (правда, косвенно) преп. Иоанн Дамаскин - "отец схоластики". "Следует принять к сведению, что одни вещи хороши, другие же дурны. Ожидаемое благо производит желание; наличное же благо - удовольствие. В свою очередь, ожидаемое зло подобным же образом производит страх, наличное же - неудовольствие. При этом следует иметь в виду, что, говоря здесь о благе, мы имеем в виду как действительное благо, так и благо мнимое. То же самое имеет силу и в отношении зла". (Точное изложение православной веры, гл. ХII.)
Вот, чтобы далеко не заходить в словесных упражнениях, это рассуждение мне нравится больше всего. На нём и остановлюсь: оно лишено, на мой взгляд, недостатков, которые присутствуют у философов. Благо - это 1) то, что доставляет несомненное удовольствие и 2) то, что действительное благо. Осознание же действительности блага должно мне даваться самим этим благом так, чтобы были исключены всякие колебания, проистекающие из моей ограниченной природы. Возможно, это поспешно и нечётко. Но после я ещё подумаю. Во всяком случае, когда молишься в "Отче наш": "но избави нас от лукавого", то здесь (невольно) предполагается избавление не только от явного зла (лукавое - по слав. и означает зло), но и от того блага, которое только мнится как благо (в русском языке слово "лукавый" как раз и ассоциируется с каким-то подвохом, обманом).

"Вообще, вопрос терминологии для моего мышления очень важен, и в нашей с тобой беседе мне хотелось бы пользоваться словами, обозначающими для каждого из нас одно и то же. Поэтому я попробую сейчас пояснить, какой смысл я вкладываю в некоторые из используемых нами понятий".

Ты прав, конечно. Терминология - наша беда. Это результат разобщённости, атомистичности наших жизней. Мы поневоле требуем чётких определений из-за отчуждённости друг от друга, оттого, что не живём цельной жизнью, хоть ты и подчёркиваешь подчас органичность общечеловеческой жизни. Когда всё цельно и органично - таких проблем не возникает. В моём организме, например, нога не спрашивает руку, что такое "больно": оба эти члена знают это одинаково. Об этой утрате органической цельности в разных областях жизни говорил Флоренский в одной из своих академических лекций: "Идеал цельного знания, столь ясно начертанный Платоном, перестал вести науку даже в качестве кантовской регулятивной идеи. Не Наукою, а науками, и даже не науками, а дисциплинами занято человечество. Случайные вопросы, как внушённое представление, въедаются в сознание и, порабощённое своими же порождениями, оно теряет связь со всем миром. Специализация, моноидеизм, - губительная болезнь века -, требует себе больше жертв, нежели чума, холера и моровая язва. Нет даже специалистов по наукам: один знает эллиптические интегралы, другой - ратоторий, третий - химию какого-нибудь подвида белков и т.д.
Но ещё заметнее это разъедающее действие душевного атомизма на других областях. Для многих ли природа не разлагается на ничем не связанные между собой землю, лес, поле, реку и т.д. Да и многие ли за деревьями видят лес? Для многих ли "лес" есть не только собирательное существительное и риторическое олицетворение, т.е. чистая фикция, а нечто единое, живое. Вы недоумеваете на мой вопрос? Но ведь реальное единство есть единство самосознания. Итак, спрашиваю, многие ли признают за лесом единство, т.е. живую душу леса, как целого, лесного, лесовика, лешего? Согласны ли Вы признать русалок и водяных - эти души водной стихии? - Видите, как различна внутренняя жизнь. - Но оставим природу. Посмотрим, как распались начала внутренней жизни: святыня, красота, благо, польза не только не образуют единого целого, но даже и в мыслях не подлежат теперь слиянию... Жизнь распылилась. Какой глубокий смысл в том, что научная психология - бездушная психология (психе - по греч. душа - Дима): ведь и впрямь у людей нашего времени нет души, а вместо неё - один только психический поток, связка ассоциаций, психическая пыль. День мелькает за днём, "дело" - за "делом". Сменяются психические "состояния", но нет цельной жизни. ..... (о неинтеллигентной, простонародной, лишённой чрезмерной рефлексии жизни:) Тут целен человек. Польза не есть только польза, но она - и добро; она и прекрасна, она и свята. Возьмите народную жизнь, хотя бы причитание над покойником. Тут - и польза, и добро, и святость, и слёзная красота. Теперь сопоставьте с этим причитанием интеллигентский концерт, и Вы сами почувствуете, как он беден содержанием. Знание крестьянина, - цельное, органически-слитное, нужное ему знание, выросшее из души его; интеллигентное же знание - раздробленно, по большей части органически вовсе не нужно ему, внешне взято им на себя. Он, - как навьюченный скот, - несёт бремя своего знания. И всё, всё - так, в особенности же - язык".
Ещё хочу добавить, что бывают понятия, относительно которых договориться просто невозможно. Например, понятие "бытие" - один из таких пробных камней или камней преткновения, вписав же "бытие", я сразу затосковал. Ведь для меня благо и есть бытие и наоборот. Это я уже указывал, когда писал, что благо может определяться как понятие предельно абстрактное (и поэтому не может определяться) и может определяться как понятие предельно конкретное (и поэтому тоже не может определяться). Только в религии самое общее и отвлечённое становится самым интимным и конкретным. Но в лексиконе, который мы сейчас с тобой используем, просто нет таких слов, которыми можно было бы это пояснить. Здесь надо было бы исписать уйму страниц, на что я сейчас не способен, либо ограничиться (с тоской сердечной) тем куцым разъяснением "блага", которое я дал выше.

"Например, понятие "смысла (є разумная цель) моей жизни", если говорить о всей моей жизни от рождения до смерти, для меня неотъемлемо связано с разумом (не моим, конечно), который эту цель определяет. Если есть цель, значит, указано "куда и зачем", а раз указано, то кто-то указал".

Формально согласен. При этом будем держать в памяти тот факт, что мы не всегда способны воспринять это указание цели. В детстве мы ещё глупы, в сознательном возрасте мы часто бываем как дети, а то и просто спим или в обморок падаем.

"На отдельных конечных отрезках жизни роль этого указателя может играть мой разум, или разум моих родителей, или разум других людей".

Не согласен. Указывать тебе цели волен кто угодно, и может случиться так, что указанная тебе родителями или самим собою цель будет совпадать с искомым смыслом жизни, но ведь очень уж изменчив, неустойчив этот указатель (человеческий разум). Я вправе усомниться в ценности этих указаний, а раз я могу усомниться в них, то могу ведь по-прежнему счесть свою жизнь лишённой полноценного смысла (то что мне указаны относительные цели - в этом нет сомнений, но ведь не о них речь).

"Ну, а для жизни в целом нужен, естественно, какой-то внешний указатель, именно этот внешний указатель я называю Богом".

Вот и разрешилась проблема предыдущего отрывка. Если мы нашли указатель смысла для жизни как целого, то, естественно, этот же указатель осмыслит и любой отрезок моей жизни (буду я способен внимать этому указанию или не буду - это дела не меняет). Зачем тогда прибегать к заведомо относительным указателям?

"Мне кажется правомерной и постановка вопроса о "смысле жизни человечества". Допускаю вариант: Бог есть, Он указывает цель всему человечеству, рассматривая его как единый организм (или просто нечто единое), а я являюсь частичкой этого организма, функциональным элементом, имеющим назначение способствовать (т.е. быть средством) достижению цели, поставленной Богом перед человечеством.] В этом случае у моей жизни цели нет, моя жизнь лишь средство. Довольно грустный вариант. Быть хористом... Я склонен к такой точке зрения именно потому, что не могу представить свою жизнь вне человечества... Поэтому-то оно мне и дорого, я неразрывен с ним не по своей воле. Его бессмертие или смерть - это моё бессмертие или смерть. Ты волен назвать моё существование в этом случае бессмысленным (и будешь прав по существу), но я утешусь причастностью к цели человечества. Хуже то, что я не знаю, в чём она, эта цель человечества... Повторяю, это допустимый (с моей точки зрения) вариант, к которому я склонен".

С моей точки зрения - недопустимый вариант, и напрасно ты к нему склонен. До скобочки ] я согласен. Такая постановка вопроса возможна (я не стану вдаваться в тонкости непривычной мне фразеологии: по смыслу я могу согласиться). Но вот после идёт, кажется, какое-то недоразумение. Позволь аналогию.
Я - организм, состоящий из функционально взаимодействующих элементов. Вне моего эмпирического состава мне при падении с четвёртого этажа как целому положена цель - грохнуться о землю. Но ведь ясно, что каждый элемент моего организма будет не только своим весом способствовать достижению этой вожделенной цели, но и сам будет иметь конечной целью землю. Так и с человечеством как целым.
Разве не ясно, что цель для целого будет целью и для части?

"Но возможен и такой: смысл моей жизни в том, чтобы искать и найти смысл жизни всего человечества. Ты можешь, естественно, заметить: смысл жизни всего человечества я, допустим, найду, а сам-то, будучи средством, без своего смысла останусь. Ответить я, конечно, смогу лишь так: "Ну хоть буду сознательным средством, буду знать, для чего я используюсь".

Нет, я так не замечу, а замечу то, что я уже не раз и писал: смысл жизни, если он есть, есть для всех и всегда, в том числе и для меня. Найдя смысл своей жизни, я найду тем самым и смысл всего человечества. Найдя смысл человечества, я найду тем самым и смысл своей жизни. Подробнее смотри во всех предыдущих письмах.

"Кстати об эмоциональной стороне вопроса. Желательность существования смысла жизни у тебя (иногда) встаёт в ряды аргументов его существования. Не хочу быть средством, хочу иметь цель. Не обижайся..."

Обижаться здесь не на что. Аргументация от желательности весьма остроумна. Так, например, если у меня есть потребность в пище (голод), то, вдумайся, не есть ли это прекрасное и наглядное доказательство существования пищи? Иначе откуда бы эта потребность взялась? Ведь речь идёт не о доказательствах геометрических теорем, где желательность может породить произвол.
Но обижаться здесь не на что не потому. Об аргументации существования смысла жизни не было ещё сказано ни слова. Был только поставлен вопрос и определена в общих чертах задача. Разве я где-то уже пытался доказывать существование смысла?

Что до эмоциональности в самом общем смысле, то и слава Богу, что она присутствует. Не о геометрии же, в самом деле, идёт речь, а о живой жизни.
На этом твоё письмо кончается.
Как вы там все перебрались в новый год? Не болеете ли в эти морозы? Здесь ужас как холодно. Такого я и не припомню.
Всего, всего вам хорошего. Целую, Дима.

236

Итак, мотоцикл стоял теперь в ладушкинском отапливаемом гараже. Предстояло его "раскидать", т.е. разобрать до последнего винтика и промыть всё в бензине, поскольку вода в заливе хоть и не морская, но всё же содержит соль. Оттаивал мотоцикл не один день, прежде чем удалось извлечь из коляски рюкзак, а из него его содержимое. Сало и колбаса, пролежавшие десять дней на дне залива, нисколько не пострадали. А вот внутрь бинокля попала вода, и его пришлось разобрать, что оказалось очень непростым делом, и я промучился с биноклем несколько вечеров. Наличие соли в воде отразилось в виде налётов на его внутренних призмочках, которые, к счастью, удалось смыть.
С мотоциклом мне предстояло возиться теперь не один выходной. А зима, как назло, стояла расчудесная, настоящая, редкостная для калининградского края и особенно для этого времени - начала января. И прежде чем приступить к разборочно-сборочным работам, грозившим превратиться в очередную эпопею, я не удержался и сбегал-таки на рыбалку - за судаком на калининградский залив. Папа в этот раз остался дома. Простудился и страдал от жестокого насморка. И схватил эту простуду, не выходя из дома, а после купанья в полынье мы с ним оба даже не чихнули ни разу - так прогрелись ходьбой и пилкой дров у дяди Васи.
Отправились, как обычно, - девятичасовым мамоновским дизелем - я, Серёжа и Володя Смертин. В поезде встретили ещё двух Володь - неразлучных Хорюкова с Тарановым. Слезли в Валетниках, там я увидел Абизова и повёл всю кампанию за ним - известным судаковым асом. Шли по дамбе до самой Лысой горы, или до мыса, как ещё говорят, а оттуда по льду к искусственному острову. Часа два, наверное, топали.
Около часу дня я поймал судачка граммов на 700 и больше ни у кого ничего, а около четырёх часов заклевало у всех (а сидели мы на больших расстояниях друг от друга - по 200 метров и больше): я поймал ещё одного на кило триста да два сошли, Серёжа вытащил одного, Таранов - двух, Хорюков - трёх, лишь Смертину не повезло, так ничего и не поймал, а Абизов ускакал куда-то и возвращались мы без него.
Погода весь день была чудесная: тихо, морозец 8-10°, солнышко. Удовлетворивши таким образом хотя бы отчасти позывам моей души, я "завязал" с рыбалкой почти на полтора месяца: этот выход был 6-го января, а следующий - 17-го февраля. И все эти полтора месяца каждую субботу и воскресенье мы с папой ездили в Ладушкин, в гараж - возиться с мотоциклом. Уезжали утром девятичасовым дизелем - вместе с рыбаками, приезжали вечерним семичасовым, а то и одиннадцатичасовым, иногда я и ночевать оставался у Кореньковых.
Удивительно, но мы не шибко повредили мотоцикл, когда пытались его заякорить. Отбили кусок ветрового стекла, разбили красный колпак фонаря сзади да и сам фонарь выворотили с мясом, зацепив один раз за провод, идущий к этому фонарю, и несколько царапин на корпусе - вот и всё. Разобрали мы-таки не весь мотоцикл: коробку передач трогать не стали, боясь, что не соберём, и надеясь, что наличие масла в ней не позволило воде нанести много вреда.
А остальное всё раскидали, действительно, до винтика, включая электрооборудование. В нём пострадало помимо нескольких лампочек, раздавленных замёрзшей водой, реле указателей поворота, да вышла из строя одна из двух катушек зажигания. Реле мне восстановили Коренькова с Карвецким, катушку я купил новую. Аккумулятор я промыл, залил в него новый электролит и зарядил. Необходимые шесть вольт он давал, но насколько его будет хватать - предстояло узнать в процессе будущей эксплуатации.
Вся ходовая часть наконец-то была очищена от грязи, впервые за полтора года с момента покупки мотоцикла. Здесь уже постарался отец. Никакими автослесарными навыками или хотя бы теоретическими познаниями он не обладал несмотря на то, что несколько лет имел машину, которую, правда, водила мама, и помочь мог лишь "на подхвате" - подать, подержать, затянуть, открутить. Но зато силён оказался по части помыть-почистить. У него хватало терпения отдраить до блеска любую, хоть и порядком уже заржавленную деталь. В этом, наверное, сказывалась моряцкая выучка, флотская приверженность к чистоте и порядку.
После того как на голой раме (в трубах которой тоже оказалась вода) осталась только коробка передач с торчащими из неё поршнями, а все отделённые части были промыты и прочищены, начался куда более сложный процесс сборки. Встали на место цилиндры, генератор (при его установке поломал щётки; к счастью, оказались запасные), катушки зажигания, аккумулятор, карбюратор, руль, ручка управления газом, фара с центральным переключателем, реле-регулятор, бензобак, выхлопные трубы и... можно пробовать заводить.
Волнующий момент. Притапливаю поплавок в поплавковой камере карбюратора, поворачиваю на себя ручку газа, нажимаю на ключ зажигания и рву ногой рычаг кикстартера: раз, два, ..., пять, ..., десять ...
Глухо. Даже вспышек нет.
Вывинчиваю свечи, проверяю наличие искры. Искра есть. Протираю электроды свечи. Может, бензину перекачал? Прокачиваю цилиндры с вывернутыми свечами. Ставлю свечи на место. И всё сначала.
Ага! Вот вспышка, другая, вроде схватывает. Ну-ка ещё подрыгаем. Трах-та-та-тах! Тах-тах-тах... Пошёл! Ура!
(продолжение следует)