Фантасмагория реальности

ОРКЕСТР. ПРЕЛЮДИЯ

Осенний день в пальтишке куцем
смущает нас блаженной мукой
уйти в себя, забыть вернуться,
прильнуть к душе перед разлукой.

(Игорь Губерман, «Гарики на каждый день»)

Мне снился сон… Нда… «И было в полночь видение в аду…» Почти Булгаков, вы не находите? Интересно, почему так много в жизни связано со снами? Почему столь часто возникает ощущение дежа вю, когда смотришь на какое-нибудь явление и понимаешь – все это уже было, или было что-то очень похожее, а потом вспоминаешь – ах, да… это же был мой сон, тот самый сон… А иногда бывают сны, которые никогда не удается увидеть в реальности, но тем не менее, они и есть – та самая реальность, которая окружает нас. Вы видели такие сны? Да, случается так, что Он говорит с нами, даже не ожидая никакого ответа. В самом деле, зачем Ему ответ, если мы – всего лишь часть Его. Ведь Он – это все, все сущее. Да, так вот, сон… Сон, который мне снился…
Летний театр… Вы знаете, что такое летний театр? Правильно, это эстрада посреди какой-нибудь лужайки, перед которой находится масса скамеек, слишком жестких и неудобных для того, чтобы на них сидеть, но неудержимо привлекательных по неведомой причине, исключая, конечно, наличие этой самой эстрады. Почему-то, когда я вижу летний театр, я сразу вспоминаю детство, хотя честное слово, ничто в моем детстве не связано с подобными сооружениями, более того, впервые летний театр я увидела, когда мне было лет шестнадцать. И этот театр был пуст, лишь на ближайшем дереве развевался обрывок афиши, на котором уже невозможно было разобрать, когда и какой концерт состоялся на этой эстраде. Так почему же что-то внутри щемит ностальгической болью, пытаясь доказать, что сердце – это далеко не только комок мышц, качающих кровь по сосудам, но нечто большее, может быть как раз то, что мы вкладываем в понятие «душа», совершенно не задумываясь о точном определении.
Да, так вот… Концерт должен был состояться в летнем театре. Там были все аксессуары – эстрада, скамейки, лужайка, поросшая слишком ровной, слишком зеленой и слишком мягкой газонной травкой, так не похожей на обычную дикую и ничем не сдерживаемую красоту луговой травы, деревья вокруг, словно созданные для того, чтобы на них расклеивали афиши, аллеи, расходящиеся от лужайки многолучевой звездой. В общем, все, как и положено, если не обращать, конечно, внимания на то, что это все было слишком ухоженным, слишком правильным, и нигде не валялось ни одной банки из-под пива, не видно было водочных бутылок, никто не оставил обертку от мороженого на ярко-зеленой траве. Все было… нарисованным. Но не пластиково-мертвым, нет, мир этого идеального летнего театра был вполне живым, как волны, летящие и брызгающие грозной пеной в лицо зрителя, с картин Айвазовского. Да, он был грозен, как штормовое море, этот театр, похожий на красивую игрушку под празднично-голубым небом, залитый лучами неправдоподобно желтого солнца, отливающего золотом подвески-талисмана.
По неведомой прихоти сна, появились занавеси тяжелого бархата, отгородившие скамейки и эстраду от лужайки, заслонившие все от зеленой травы стеной цвета крови. И все же этот цвет не выглядел тревожно-угрожающим. Причуды сна, не так ли? Мы готовы во сне испугаться крошечного листочка, взлетевшего в порыве неизвестно откуда взявшегося ветра, и в то же время, нас совершенно не встревожит черная туча, наползающая на небо и выплевывающая извивистые молнии, столь похожие на ветви деревьев, скребущиеся по ночам в окна.
И на эстраде возник занавес. Такой же тяжелый, складчатый, торжественно шевелящийся под куполом неба, которое, нависнув голубизной, заменило крышу. Вместо травяных дорожек появились наклонные лесенки с широкими ступенями отполированного паркета, убегающие от задних рядов кресел (да-да, скамейки стали удобными креслами) прямо к эстраде.
Все изменения были естественными и, по таинственной логике сна, казались абсолютно правильными. Создавалось впечатление, что только этот летний театр и есть настоящий, а все остальное лишь подделка, копия, или, как пишут авторы фантастических романов, отражение. Да, все зеленые лужайки и деревянные скамейки, с вырезанными на них инициалами, это лишь отражение вот этого, единственно настоящего летнего театра, со стенами из бархатных штор и с креслами, обитыми кровавым плюшем, приглашающими зрителей, заманивающими их удобством мягких подушек и широких подлокотников. Какими же странными иногда бывают сны…
И именно в этом театре должен был состояться концерт. Откуда взялись оркестранты – неведомо, но я была среди них, открывая партитуру в маленькой комнатушке, которая должна была быть залом для репетиций. Стоило только подумать о зале, как стены этой комнатки начали раздвигаться, расползаясь с незаметной неотвратимостью, расширяя внутреннее пространство, впуская в него воздух и свет. И вот маленькая кучка людей, устанавливающих ноты на пюпитры, оказалась посреди фантастически огромного зала, с матово блестящим паркетом и стенами столь далекими, что они казались всего лишь туманными силуэтами.
Мы настраивали инструменты молча, не глядя друг на друга, осторожно пробуя их, удивляясь их совершенству. Самым странным для меня была флейта, которая лежала на моем стуле в черном футляре. Я никогда не играла на флейте, знаете ли. И этот футляр… Он, казалось, имел еще одно измерение, кроме привычных в декартовой системе координат. В нем была глубина, которой нет в обычном трехмерном пространстве, глубина ночного неба и россыпь далеких звезд. Он был странен, этот футляр, но не более странен, чем сама флейта, которая льнула к ладоням, словно чувствуя что-то родное. И она мне тоже казалась – родным и близким, и все, чему я удивлялась в тот момент, так это тому, что могла жить год за годом, не зная этого чуда, этой флейты, не касаясь ее пальцами. И вся жизнь, которая осталась за порогом репетиционного зала, вдруг стала совершенно неважной, как будто была только ступенькой, через которую следовало перешагнуть, а настоящее ожидало здесь и только здесь. Та мелодия, которую нужно было сыграть, пьеса, записанная черными закорючками на полосах нотного листа, именно она была – жизнью. Все остальное – лишь предрождением.
И я огладила инструмент легкими касаниями пальцев, привыкая к нему, сживаясь с ним, и видела, что остальные так же дотрагиваются до своих инструментов, нежно и бережно. Неподалеку от меня сидел человек, с трудом удерживающий на коленях аккордеон, очертания которого плыли, как воздух в жаркий день, вздрагивали и растекались, фокусируясь опять в привычную форму. Лицо этого человека было мучительно знакомым, но кто это был? Не знаю… Мне не представлялось важным узнать его, главное – он был рядом. Там были и другие, но только этого я видела так отчетливо, чтобы запомнить, как он выглядел. От пианиста осталось только воспоминание о беспорядочной гриве волос, которую он все время пытался отбросить от лица скрюченными пальцами. Я еще удивилась – как можно играть, если пальцы столь искривлены, как птичьи лапы. Но он играл, ах, как он играл. Именно пианист первым закончил разминку, и пространство зала заполнилось музыкальной фразой, задрожавшей в воздухе, разбившей не тишину, а беспорядочный шум. И тут я увидела ноты. Странно, что до этого я даже не заглядывала в развернутые на пюпитре листы. Но вот, это был именно тот момент, когда нужно было, просто необходимо, бросить на них взгляд. Вы не удивитесь тому, что я не узнала ни одной ноты? Ни одной! Даже сами строчки выглядели необычно, изгибаясь змеиными спинками на листе, и в то же время оставаясь удивительно спокойными и строго чернеющими на белом. Чернила на мороженом, да… И, не увидев нот, не имея возможности их прочесть, я начала играть. Странно? Мне это не казалось странным, это было естественным, словно я вспоминала язык, которому училась в далеком детстве, миллионолетия назад, на котором говорила тысячи веков, неспешно протекших где-то вдали от этого зала, а потом забыла, родившись в очередной раз в непонятном месте, где не знают древних наречий. И я была абсолютно уверена, что играю верно, не фальшивя не только в нотах, но даже в интонации этой пьесы. Но я ведь никогда не играла на флейте, вы помните? И тем не менее, я ясно чувствовала, как мои легкие перекачивают воздух, оживляя чудесный инструмент, а пальцы уверенно пробегали, перебирая ноты, жонглируя звуками, и высокая прозрачная нота заметалась под потолком зала, кружась в удивительном танце, вальсируя змеей, хватающей свой хвост. Вы уверены, что символ бесконечности, это восьмерка, положенная на бок? Вам нужно было увидеть эту змею, созданную звуками оркестра, заглянуть в ее глаза, глубокие, как невозможная даль веков, старше самой Земли и любой из планет… Мы были счастливы, все мы, кто играл эту мелодию, и голоса инструментов переплетались, вспыхивая звездами на змеиной чешуе.
- Ну, господа, я считаю, что репетиция прошла вполне успешно! – аплодисменты, раздавшиеся, казалось, ниоткуда, заставили вздрогнуть всех, и еще крепче вцепиться в свои инструменты, которые были единственной надежной реальностью в колеблющейся огромности зала. Маленький седой человечек с залысинами на лбу, возникший прямо среди оркестра, аплодировал, уверенно улыбаясь. Никто не видел, как он подошел, и подошел ли он вообще. Он просто был там, вот и все. Вы думаете, что это был Он, Тот, Кто Собирает Оркестр Последнего Мгновения? О, нет… Это был всего лишь один из организаторов концерта в летнем театре. Ничего удивительного в том, что он проверял готовность артистов к выступлению, нет. Ведь правда? Он всего лишь подсчитывал номера и определял время, которое они займут. Организаторы всегда занимаются такой глупой работой, но она необходима при всей глупости. Вы думаете, что только я не заметила, как он подошел, увлеченная своей флейтой? Ничего подобного! Я убеждена, что его не видел никто до того момента, пока он не прервал игру аплодисментами. Откуда я могу это знать? А у вас разве не было никогда такого ощущения, что некоторые вещи вы просто знаете, знаете и все, вопреки любой логике? Я думаю, что было. Есть теоремы, нуждающиеся в доказательствах, а есть аксиомы, являющиеся непреложным правилом. То, что этого человека не было, а потом он появился, было такой аксиомой, и это не казалось удивительным. В самом деле, если возможно принять расширяющиеся залы, как естественное событие, а неожиданное возникновение бархатных стен кажется несомненно правильным, то что может быть поразительного в том, что какой-то седой человечек во фраке и галстуке-бабочке появляется среди играющего оркестра? Все было в порядке.
- Господа, зал нужен следующим исполнителям. У вас пока есть время отдохнуть. Пойдемте, я покажу вам помещение, где вы сможете сложить инструменты, а потом переодеться перед началом концерта, - он был сама любезность и обходительность. Еще бы, мы ведь так хорошо играли! Змея под куполом усмехнулась, выпуская из зубов хвост, сверкнула на прощанье чешуей и исчезла. Не растворилась в пространстве, теряясь в омутах времени, а именно – исчезла, вот она сейчас была, а вот ее уже нет. И это тоже было правильным, потому что она принадлежала только той мелодии, которую мы играли, а больше ничему другому. Они были взаимосвязаны, эта змея и эта мелодия. Одно не существовало без другого, обратное – тоже верно.
То помещение, которое было выделено для нашего оркестра, больше всего напоминало квартал арабских лавочек в Иерусалиме, по дороге к Голгофе. Вы не были там? Храм в Горе… Это необычайно… Но речь сейчас не об этом. Просто на подходе к Храму есть улочки, узкие и извилистые, улицы древнего Иерусалима, с маленькими лавчонками, где торгуют арабы. Они продают христианские символы, кресты паломников, сувениры города и храмовые свечи. Ну не смешно ли? Арабы, торгующие христианской символикой! Эти лавочки крошечные, многие из них представляют просто натянутые тенты, под которыми на столах разложены разнообразнейшие товары. Там постоянно какой-нибудь мальчонка тянет вас за рукав, уговаривая купить карту старого города, или карту Храма в Горе, и нужно очень крепко держать сумку, а руки желательно засунуть в карманы по локти, судорожно сжимая бумажник вспотевшими от иерусалимской жары пальцами. Дыхание Негев чувствуется там… Вот такой же тент с каким-то подобием витрины и был предоставлен для хранения инструментов. Может быть, это воспоминание об Иерусалиме? Не знаю… Но я помню, что весь состав оркестра брел за маленьким седым человечком по извилистой, как змея, улочке, которая была всего лишь галереей в каком-то здании, пока не дошел до этого тента, залитого слишком ярким светом неоновых ламп.
- Вот! – человечек гордо взмахнул рукой в сторону этой своеобразной стойки для инструментов и вытер мелкие капли пота, выступившие на залысинах. – Вот это – ваше помещение. Надеюсь, вам тут будет удобно.
Мы переглянулись, не видя друг друга, как иногда не замечаешь людей на улице лишь потому, что их лица незнакомы, а восприятие человека чрезвычайно избирательно, и выделяет лишь что-то родное в круговерти бесконечности. Вот только тот… с аккордеоном… Я его точно где-то видела, или просто даже – знаю. Но кто он? Но это было неважно в тот момент. Мы усмехнулись, не замечая усмешек друг друга точно так же, как перед этим не видели лиц.
- Надеюсь, тут все будет в целости и сохранности, - проворчал кто-то незнакомый, и в то же время болезненно узнаваемый.
- О, да! Без всяческих сомнений! – человечек манерно поклонился, и в следующий миг его уже не было. Он исчез так же внезапно и окончательно, как змея из-под купола. Но это было совершенно естественно. Он появился для выполнения определенной функции, а когда его задача была исчерпана, он просто обязан был покинуть сцену. Сцену? Разве мы в театре? Или концерт уже начался? Но нет же, ведь нет ни зала, ни кулис, ни самой сцены… Есть только узкое пространство между перилами, ограничивающими провал в темную бездну, и залитым светом тентом, под которым мы должны разместить инструменты. Должны? Ну разумеется, это наша обязанность. Мы должны оставить свои инструменты в этом странном и подозрительном месте, и совершенно не думать о мальчишках, дергающих за рукав и норовящих залезть в ваш карман, чтобы проверить, как надежно вы привыкли хранить свой бумажник. Да, но эти инструменты гораздо дороже любого бумажника, вне зависимости от того, что в нем лежит. А мелодия, которую мы должны сыграть, важнее всего на свете. Но… Да, мы оставляем инструменты на специальной стойке и некоторое время любуемся неоновой подсветкой. Теперь этот тент сомнительной чистоты выглядит обрамлением прекрасно оформленной витрины. И даже видно хрустальной чистоты и блеска стекло, появившееся перед стойкой.
- А где же наши костюмы? – этот вопрос внезапно взволновал меня. Странно, что именно мысль о костюмах показалась существенной в тот момент, когда чудесная флейта уже не ласкала своей тяжестью ладони, а лежала в своем раскрытом футляре, тускло отсвечивая на черном глубоком бархате, купаясь в блеске звезд, таящихся в этой глубине.
- Принесут! Обязательно принесут! – лицо седого человечка мелькнуло в витринном стекле и медленно сползло с него, как стекает разлитая по гладкой поверхности краска.
Это успокоило возникшее было волнение. Это обнадеживало и вселяло уверенность. Конечно же, принесут. Иначе ведь быть не может. Мы ведь – лучший оркестр на этом концерте, и наша музыка – именно то, что требуется. Именно наша музыка. Да…
А зал выглядел вообще потрясающе. Я вам говорила, что это был летний театр? Ну да… Понимаете, уверенность в том, что это – летний театр, сохранялась. Просто это больше ничем не могло быть. Оно должно было быть летним театром. А огромные хрустальные люстры, позванивающие причудливыми подвесками и заливающие солнечным светом зал под куполом небесной синевы, просто неотъемлемая принадлежность любого летнего театра, если, конечно, он настоящий, а не отражение. Плюшевые кресла манили и притягивали, а занавесы-стены колыхались, корчась в разнообразных гримасах, то смешных, то ужасных. Мы расселись в этих креслах в самом конце зала, рассматривая белеющие далеко внизу доски сцены. Или это белый песок арены, прокаленный жарким солнцем? Неважно… Это уже было неважно. Все пили пиво. Странно, я совершенно не выношу пиво, но в этот раз меня не раздражал запах. Я увидела бутылку колы в своей руке и улыбнулась. Хоть что-то остается без изменений. По крайней мере, у меня-то не пиво, и это здорово!
- Я беспокоюсь об инструментах, - заговорщицким шепотом заявил прямо в ухо тот самый, с аккордеоном, который был томительно знакомым незнакомцем. – Я очень, очень беспокоюсь. Ты не хочешь посмотреть, что там?
Мои ладони внезапно почувствовали обнаженность пустоты и огромное желание опять охватывать тонкое тело флейты. Кола показалась прокисшей и теплой, а мягкий обволакивающий свет люстр – угрожающим и тускло-мерцающим. Нужна была флейта, обязательно, немедленно, прямо сию секунду.
- Пойдем! – тот, с аккордеоном, уверенно взял меня за руку, словно понял о чем я думаю, и почему мои пальцы лихорадочно теребят черный шифоновый шарф. Он знал, что я не выдерну руку, а покорно пойду следом. Откуда он мог знать это? Но следом – только до определенного момента, пока перед нами одна дорога. А потом – мальчики направо, девочки налево, и каждый пойдет своим путем. После концерта, разумеется, после концерта.
И мы пошли. Широкие ступени, ведущие к сцене, сами бросались под ноги, услужливо расстилаясь бесконечной дорожкой, отсвечивающей желтой кирпичной пылью. Почему она была такая короткая, эта дорожка, если сцена выглядела такой далекой? Не знаю… Как мы оказались на галерее, я тоже не помню. Просто мы вот только что бежали, перепрыгивая через кирпичные ступеньки, к сцене, а вот уже – стоим на галерее, а за ограждением клубится серый туман, вытягивая щупальца, которые бессильно опадают, коснувшись перил.
- Слушай, а что если… - я попробовала вытянуть взмокшую ладонь из пальцев спутника. – Вот если подойти к ограждению, а? Поближе…
Я попыталась сделать шаг вперед, к этому серому туману, к лентам щупалец, которые вились в воздухе, заманивая волшебными гудящими спиралями, и он резко рванул меня назад.
- Это еще что такое? – я задыхалась от злости, глядя в такое знакомое незнакомое лицо. – Как ты вообще посмел! Пусти немедленно!
Флейта была забыта. Самым важным было – вырвать немедленно руку и подойти к перилам. Обязательно перегнуться через них, заглядывая в сердце туманного месива, увидеть, что там находится, понять – для чего оно там. Где-то за ограждением вспыхнула черная звезда, окатив нас антрацитовыми искрами.
- Нельзя, - хмуро сказал мой спутник, не вдаваясь в объяснения. – Туда – нельзя.
И опять я попыталась освободиться, но он был сильнее, гораздо сильнее меня, хотя я думала, что смогу вывернуться. Но он держал крепко. Перехватил второй рукой за плечо, встряхнул.
- Концерт. Ты помнишь? – он пронзительно заглянул в глаза, и я увидела в его зрачках целые галактики черных звезд, подобных той, взорвавшейся в тумане. – Самое главное – этот концерт. Нет ничего важнее. Пойдем.
Он ронял слова, как капли воды из плохо завернутого крана, и я истерически хихикнула. Но вот она, та витрина, в которой мы оставили инструменты, где была моя флейта. Осколки стекла холодными ледяными брызгами заливали галерею. Футляры были открыты, а звездный бархат порван и облез, словно состарился в одно мгновение, свисая неопрятными сероватыми клочьями, подобными туманным щупальцам. Инструментов не было. Я бросилась к такому знакомому футляру, где должна была лежать моя флейта, но он был пуст, подобно остальным. Лишь вмятина внутри доказывала, что это – именно тот футляр. Флейты не было. Понимаете, не было! Не было!
Я кричала так, что от моего крика отпрянули серые туманные лохмы от ограждения, сворачиваясь и опадая, корчась от боли, причиненной моим голосом. Слезы текли неудержимо, смывая то лицо, которое я носила в этот момент, обнажая кости и тут же наращивая новую плоть, изменяя прежний вид. И глаза мои загорелись диким алым пламенем, а фиолетовый зрачок окружила слепящая белизна. Пальцы скорчились, отращивая изогнутые когти, и когда я провела одним когтем по остатку витринного стекла, оно жалобно заскрипело и рассыпалось в пыль, тут же исчезнувшую с каменных плит пола.
Тот, который был с аккордеоном, стоял над другим пустым футляром, и его лицо страшно подергивалось, так же оплывая, как перед этим текло мое лицо. Я не стала смотреть. Я знала, что будет дальше. И черные крылья развернулись у меня за спиной, наполняя воздух угрожающим шелестом. И я запела.
Я пела ту мелодию, которую играл наш оркестр, и звуки сами вырывались из нового горла, вибрирующего на каждой ноте, а руки сами протягивались вверх, раскрывая пустые ладони, моля о помощи и поддержке. А слезы все текли и текли, придавая окончательную форму тому новому, кем я становилась. Или я возвращалась в то, кем я всегда была? Не знаю… Знаю только то, что ноты, которые летели вверх, были чисты и правильны, и я пела вместо своей утраченной флейты. И тот, у которого раньше был аккордеон, стал рядом со мной, переплетя свои когтистые пальцы с моими, и его крыло коснулось моего. Он тоже пел, он пел свою партию, которая вливалась в мою мелодию. Мы пели вместе, прося, угрожая, умоляя… И знали, что угрозы напрасны… Но мы очень хотели вернуть свои инструменты. Постепенно рядом с нами оказался весь оркестр. Они были так же потрясены, и так же изменялись от горя. И воздух гудел, наполненный пением и шелестом крыльев. Мы просили… мы умоляли… мы были готовы на все…
- Ну не волнуйтесь так, господа! – маленький седой человечек возник рядом, примирительно улыбаясь. – Право же, оно не стоит такого волнения. Ведь вы все равно сможете выступить на сцене нашего театра, не так ли?
- Как же мы сможем играть, если нас лишили инструментов? – истерически взвизгнув спросил кто-то, прерывая песнь-молитву. – Как?
Взмах чьего-то крыла чуть не сбил человечка с ног, но он только поправил свою нелепую бабочку, не переставая улыбаться. Мне показалось, что в его улыбке сквозит издевательская насмешка над всеми нами, потому что чего стоили наши крылья, если мы были лишены своих инструментов. Мы все равно не могли летать. Все, что было нам дано – это подойти к ограждению и поймать туманное щупальце, позволяя ему спеленать бесполезные крылья, утаскивая безвольное тело вниз, далеко вниз, гораздо ниже, чем можно себе представить даже в самом страшном кошмаре. Мы были бессильны. Мы, хозяева лучшей мелодии, не могли ничего сделать. (Почему люди не летают? – Ну что ты, летают, конечно. Но только недолго и только вниз)
Седой человечек не боялся, хотя должен был бы. Но он воспринимал всех поющих крылатых, как естественное явление. Странно, но факт. Как будто каждый раз оркестранты, которые должны были играть в этом летнем театре, преображались в неведомых существ, и это было для него уже столь привычным, что стало просто банальностью, на которую не стоило совершенно обращать внимания. Все в порядке. Все в пределах нормы. Играем по правилам.
- Но почему же вы думаете, что у вас нет инструментов? – изумился седой человечек, по-прежнему совершенно не замечая свистящих прямо над его головой черных крыльев и когтей, угрожающе протянутых в его сторону. – У вас есть инструменты!
Сразу несколько музыкантов протянуло ему пустые футляры с ободранной обивкой. Один из них явно хотел ударить человечка этим футляром, но сдержался, и только футляр горестно заскрипел в когтистых лапах, сминаясь, словно сделанный из бумаги.
- Хе… - ухмыльнулся он, все еще не пугаясь, хотя разноцветные глаза, смотрящие на него в упор, обжигали до такой степени, что его фрак начал дымиться в некоторых местах. – А вы, господа, между прочим, с вашими голосами, могли бы спеть а капелла, вместо того, чтобы играть. К тому же, у вас неплохие костюмчики для выступления.
Он захихикал, игриво тыча пальцем в живот того, кто был пианистом. Черное крыло хлестнуло наотмашь, а длинная рука взлетела, метя когтями в хихикающее лицо. Однако, ничего не произошло. И крыло, и рука, прошли сквозь человечка, не встретив ни малейшего сопротивления, как будто он состоял из воздуха. Мне показалось, что в какое-то мгновение его очертания расплылись, размазываясь разлитой краской в пространстве, а потом опять сконцентрировались в маленькую аляповатую фигурку во фраке с развевающимися седыми волосами и залысинами на лбу.
- Вы, наверное, думаете, что я над вами смеюсь? – серьезно спросил он, рассматривая рычащее беснующееся стадо, в которое превратился наш оркестр. – Но посмотрите внимательно. Вы просто неправильно смотрите, господа!
Взмахнув рукой и как-то особенно прищелкнув пальцами, он указал на стойку для инструментов, забытую посреди помещения. Все оглянулись. Через несколько секунд были слышны счастливые восклицания, и оркестранты прижимали к груди вновь обретенные инструменты. Пианист опять сбрасывал со лба непослушные пряди волос, а тот, который был с аккордеоном, улыбался совершенно солнечной улыбкой. И я тоже, держа в руках футляр с флейтой, была абсолютно счастлива. Человечек же, усмехнувшись, исчез, словно проваливаясь в какое-то только ему известное небытие.
И мы опять находились в репетиционном зале, вглядываясь в неясные нотные строчки, начиная уже узнавать те знаки, которыми была записана наша музыка, та музыка, которую мы должны были играть на концерте в летнем театре. И пианист вновь наполнил зал прелюдией, роскошной музыкальной фразой, с которой начиналась вся мелодия. И я потянулась за своим инструментом, видя, что мне пора начинать играть. И не смогла открыть футляр. Изящный замочек не желал открываться. Мне нужен был ключ! Это я поняла тем внезапным озарением сознания, которое возникает только в совершенно критические моменты. Оркестр замер, не дождавшись вступления флейты. Все смотрели на меня, и эти взгляды обжигали так же, как совсем недавно они обожгли маленького седого человечка. Но если он не обращал на них совершенно никакого внимания, то я съеживалась под этим огнем, сгорая и дрожа. Я должна была достать свой инструмент и играть! Понимаете? Обязательно должна! И я сломала замок… А что мне оставалось делать? Я должна была играть… Да…
Инструмент привычно лег в руки, ласкаясь к ладоням. Я рассмеялась от счастья, видя переливы света на гладкой поверхности флейты и отблеск звездного неба в таинственной бархатной глубине футляра. Я подхватила фразу, начатую пианистом, и голос моей флейты взлетел к небесному куполу замка, играя красками на змеиной шкуре. Это было прекрасно…
Но через некоторое время я почувствовала, что флейта моя начинает фальшивить. Не услышала еще, нет, до этого было далеко. Но было ощущение несоответствия. Знаете, это вот как больное горло. Если вы начали чувствовать, что оно у вас есть, значит, что-то не в порядке и вы больны, даже если внешне все нормально, и даже не поднялась температура. Вот и у меня возникло такое ощущение, пробегая холодными царапающими лапками вдоль позвоночника. В паузе я взглянула на флейту и лапки забегали еще быстрее, разрывая кожу острыми маленькими коготками. Моя флейта тускнела! В ней пропадали извивы красок и света, она покрывалась мелкой сероватой паутиной прямо на глазах. Это было больно, очень больно, гораздо больнее, чем если бы мои собственные руки покрылись морщинами. А потом я увидела трещину, змеящуюся вдоль инструмента, ухмыляющуюся мне в лицо, и мой крик разбил музыку оркестра, вонзившись в нее, как нож вонзается в плоть, совершая убийство. Я кричала от боли, вытянув перед собой руки, держа в ладонях флейту, распавшуюся на две половинки, беспомощно обнажившую переплетение внутренностей. А футляр победно щелкнул замком, запираясь навечно. И опять за спиной взметнулись черные крылья, бессильно молотя по воздуху, стараясь разбить его, как стекло, если он не в силах удержать их размах.
- Не делай этого! – тот, с аккордеоном, первым подскочил ко мне, охватывая руками неистовый размах крыльев. – Нас и так слишком мало! Не делай этого!
Я не могла понять, чего он хочет, но руки, сжимающие крылья, были сильны, и я подчинилась, не в силах дышать от горя. Опять неудержимый поток слез пытался смыть мое лицо, но я не позволила. Слезы текли и текли по человеческой коже, и только пианист тихо аккомпанировал моим жалким всхлипываниям. Тот, с аккордеоном, подал мне носовой платок.
- Ты будешь петь, - безапелляционно заявил он, говоря об этом, как о чем-то давно решенном. – Ты споешь вместо своей флейты, ты голосом заменишь ее.
- Я не могу петь! – испуг, охвативший меня, был почти равен по силе отчаянию. – Я не умею петь!
- Еще совсем недавно ты пела, - усмехнулся тот, с аккордеоном, отпуская меня. – И ты пела голосом флейты. Так что не говори, что ты не можешь. Я слышал это сам.
- Это невозможно! Тогда было другое дело! – пыталась доказать я, но он не слушал, отбрасывая все возражения одним взмахом раскрытой ладони.
- Ты пела от отчаяния, потому что больше ничего не оставалось. Сейчас тоже ничего более не остается, вот-вот наш выход на сцену, а ты говоришь о том, что ты не можешь! Сконцентрируйся!
И я попыталась. Мой голос выводил фразы, которые должна была петь флейта, столь же верно, сколь верно были записаны нотные знаки на белых листах. Но я чувствовала, что голос звучит тускло, и нет в нем той ясности, которая требуется для того, чтобы мелодия стала настоящей. И змея, парящая под куполом, недоуменно взглянула на нас, растворяясь медленно, словно печально и нехотя, покидая зал. Я расплакалась, но крылья больше не появились. Я стала никем, потеряв возможность изменяться. Я остановилась, и это было самым страшным. Я стала камнем, покрывающимся мхом, неживым созданием, ничем, пустотой… И они все прошли мимо меня, сквозь меня, пронося свои чудесные инструменты, сжимая их, прижимая их к груди, не видя меня, не осознавая даже, что я тут, и плачу от отчаяния пустоты. Только тот, с аккордеоном, задержался передо мной, качая головой, сочувствуя.
- Мы должны сыграть, ты понимаешь это? – мягко сказал он, касаясь пальцем моего подбородка, пытаясь поднять голову, заглянуть в глаза. – Мы просто обязаны сыграть. Нельзя срывать концерт, ты понимаешь?
Я понимала, я понимала это слишком хорошо, и поэтому поток слез был бесконечен. Странно еще, что эти слезы не собирались лужицами на полу, не стекали спадающими водопадом ручьями к ограждению галереи.
- Ты знаешь, что не хватает людей? – поинтересовался он, все же поймав мой взгляд. – Знаешь?
Я знала. Возможно, даже лучше, чем он. Но что я могла сделать? Вот скажите, что? Моего инструмента больше не существовало, и не стоило надеяться, что мне кто-либо поможет. Какое-то чувство холода внутри подсказывало, что я нарушила правила, Правила! И поэтому меня оставили тут растворяться в жизни, вычеркнув из списков оркестра.
- Ты должна петь! – уверенно заявил тот, который с аккордеоном, пытаясь встряхнуть меня за плечо. Его рука прошла сквозь меня, как совсем недавно, ужасно давно, минуту назад, столетия в прошлом, крыло пианиста не задело человечка во фраке. Он грустно улыбнулся, качая головой, и все, что я смогла сделать, это покачать в ответ.
- Я не умею петь…
- Ты должна!
Он сказал это с такой убежденностью, что я действительно почувствовала надежду, мне показалось, что все должно получиться, к тому же, я в самом деле обязана была попробовать. Хотя бы попробовать. Я должна.
Мы стояли на ступеньках из желтого кирпича, ведущих к сцене летнего театра, а множество людей проходило мимо нас, рассаживалось в креслах, болтая и разбрасывая бумажные стаканчики с надписью «Coca-cola». Я смотрела на сцену, где оркестранты уже рассаживались за пюпитрами, и, вздрогнув, увидела, что для меня тоже поставлен пюпитр, а партитура стоит на нем, закрытая и немая, в ожидании моего прикосновения.
- Да, я буду пробовать… - этот одинокий пюпитр манил меня, притягивал к себе, обещая все блага земные и царства небесные, и я тянулась к нему, не замечая, что мой спутник стоит на месте, опустив голову и не двигаясь. – А ты? – я, наконец, заметила, что он не сопровождает меня.
- Я? – он даже как-то растерялся, недоуменно глядя на меня, как человек, внезапно разбуженный посреди тяжелого сна. – Ты иди… Я… я скоро…
Он исчез в толпе, сметенный людской суетой, и я не стала его искать. Зачем? Каждый принимает решение сам. Это было – его решением, его волей, его правом, я не должна была вмешиваться. И я побежала по ступенькам, расталкивая людей, мешающих мне бежать, огибая какие-то углы и выступы, пытаясь успеть на сцену. Ступеньки то были уже привычно желто-кирпичными, то становились обычными, деревянными, покрытыми вытершейся бордовой дорожкой, а я все стремилась к сцене, перепрыгивая через несколько ступенек разом, удивляясь длине лестницы. Людские водовороты свивались в смазанные спирали, когда я пробегала мимо.
Партитура раскрылась, стоило только протянуть к ней руку. Футляр, в котором я выломала замок, сиротливо стоял на стуле, а в нем лежала сломанная флейта, жалобно глядя на меня инкрустированными глазами. Я опять задохнулась от слез, настолько велико было чувство потери. Внутри было настолько пусто, что я слышала, как перекатывается мысль. «Нельзя ломать замки! Нельзя!» – стучало в ушах, перебивая стук крови, сбивая с ритма сердце.
Я попробовала тихо запеть, проверяя голос. Он по-прежнему звучал тускло и безжизненно, как раз так, как я чувствовала себя с того момента, когда лишилась инструмента. Тот, который с аккордеоном, одобрительно кивнул мне, тоже пробуя голос. «Неужели все же а капелла?» – истерически хихикнула я, вспоминая слова человечка во фраке. Все оркестранты тихо мурлыкали что-то, внимательно глядя в ноты.
- Вам тут кое-что передали, - вежливо сказал кто-то за спиной, и я вздрогнула, оборачиваясь. Рядом с седым человечком мялся мужичок в спецовке с какими-то пятнами, то ли от кильки в томате, то ли от машинного масла. Он заговорщицки подмигивал мне и похлопывал себя по карману.
- Кто? Что? – мой голос был более резким, чем я бы хотела, но они мешали. Лучше бы их не было, лучше бы они ушли. Но они не уходили, упрямо переминаясь с ноги на ногу. Седой улыбался мне, резиново растягивая тонкие губы, а мужичок не переставал подмигивать, я даже решила, что у него – нервный тик.
- Вот… - он достал из кармана ключ, удивительно напоминающий ажурную подвеску. – Это вам…
- Откуда? – я задавала вопрос, а руки уже сами потянулись к ключу, который представлялся ключом ко всем проблемам, разрешением всех вопросов, почти абсолютом. – Кто передал?
- Дядя Ваня, - ответил мужичок, называя имя друга семьи, умершего несколько лет назад. Ключ лежал на грязной ладони с потрескавшейся кожей, совершенный до боли в сердце. – Иванущик…
Протянутая рука отдернулась, словно я коснулась пальцами горячей плиты. Это было неправильно. Фамилия была неправильная. Да, она тоже была смутно-знакомой, но неправильной. Фамилия дяди Вани была другой! Какой? Я не могла вспомнить, но я знала, что то, что сказали, было неверно, как фальшивая нота, как ошибка в таблице умножения, как чудовище, выползающее из детского букваря. Мужичок усмехался, щеря нечищеные пеньки гнилых зубов, и совал мне в руки ключ.
- На хер дядю Ваню, - я спокойно убрала руки за спину, злобно глядя в его недоумевающие глаза. – Это неправда! Это не мой ключ!
Я сама не понимала, почему вырвалась именно эта фраза, ловила себя на какой-то неправильности, фальши, но взять слова обратно не было никакой возможности. Вот действительно, слово – не воробей, да… Человечек во фраке радостно ухмыльнулся, потирая маленькие аккуратные ручки. Ему происходящее явно доставляло удовольствие. Я отвернулась от них, выбросив из себя надежду, смирившись почти со своей потерей и чувством пустоты. И опять попробовала петь. Самым ужасным было то, что я услышала, как я пою не те ноты, не ту мелодию. Уже не только голос был тусклым, я просто выпевала не те фразы, которые были написаны в моей партитуре. Кто-то теребил меня за рукав, кто-то толкал.
- Нужно было взять ключ, - глаза того, с аккордеоном, упирались в мои, и я могла прочесть в них всю историю своей неправоты и ошибки. – Ключ, понимаешь? Он просто что-то перепутал… Ключ!
Я повернулась, чтобы увидеть, как мужичок уходит, поникнув плечами, по-прежнему сжимая в ладони тот ажурный ключ, похожий на подвеску. Человечек во фраке тащил его за рукав, и его холеная рука уже была вымазана то ли соусом от килек в томате, то ли машинным маслом. Пожав плечами, я отвернулась, еще раз пробуя запеть.
- Я же сказал тебе – ключ! – тот, с аккордеоном, впервые рассердился, и это странным образом убедило меня. Быстро развернувшись, я протянула руку, удлиняющуюся непонятным образом, тянущуюся к мужичку в спецовке. Он посмотрел на меня, и глаза его были полны слез и страха. И я поняла, что действительно неважно, какая фамилия была названа. Дядя Ваня прислал мне ключ. Почему я не удивилась тому, что вообще прозвучало это имя? Получать ключи от покойников – разве это естественно? Но мне казалось, что все в порядке. Все нормально. Играем по правилам.
- Спасибо, - выдохнула я, схватывая с грязной ладони ключ. – Передайте привет. Простите.
Мужичок кивнул, расплываясь в довольной улыбке, а человечек во фраке посмотрел на меня изучающе и тревожно. Через секунду его улыбка стала отражением этого, в спецовке. Он тоже был доволен мною, хотя какое мне дело до того, что думает какой-то организатор концерта. Они всегда занимаются такими глупостями!
И тут я увидела зал. Странно, что до того момента, пока в руках у меня не оказался ключ, я совершенно не обращала внимания на собравшихся в театре людей. Более того, они меня совершенно не волновали. Какой-то гул, морскими волнами разбивающийся о сцену, доходил до границы сознания, и тут же отступал, не в силах справиться с волнорезом. Но в эту секунду все преграды рухнули, и понимание происходящего затопило мозг.
В зале была драка. Самая безобразная, какую я только видела в своей жизни. Они буквально рвали друг друга на части, эти люди. Лужи крови расплывались на зеленой траве, пачкали скамейки. (Да, больше не было ни стен из бархатных занавесей, ни вычурной люстры, ни плюшевых кресел. Была только лужайка, окруженная деревьями, словно предназначенными для того, чтобы на них развешивали афиши) Какая-то слизь медленно стекала с высокого колокольчика, обреченно поникшего фиолетовой головкой, измазанной и изгаженной. Люди дрались, деля неведомо что, с яростным выражением на перекошенных лицах.
- Ты знаешь, что главное – быть спокойным? – спросил у меня тот, с аккордеоном, пока мои глаза рассматривали этих людей, а мозг силился осмыслить происходящее. Я кивнула, не отрывая взгляда от происходящего на лужайке. Неожиданно один из оркестрантов взревел, отбрасывая инструмент в сторону, и бросился туда, в это людское волнующееся море, сжимая на бегу кулаки и оскаливая зубы. Потом еще один, и еще… Ужас пришел на сцену, захватывая безумием одного за другим.
Я села, сжимая ладонями пылающую голову. Прохлада ключа прислонилась к щеке. Главное – быть спокойным. Ни в коем случае нельзя участвовать в этой драке, ни в коем случае. Это меня не касается, ясно? Совершенно не касается! Это – исключительно их дело. Понимаете? Мы должны играть, а не принимать участие в этой глупой борьбе неизвестно за что. Но, спрашивается, как же можно играть, если только что разлетелась вдребезги гитара, разбитая одним из музыкантов, который охотился на пианиста. А тот, выставив перед собой пальцы-когти, злобно рычал, а непослушная прядь волос спадала на истекающий кровью и слизью глаз. Тот, с аккордеоном, все кивал мне, и я обратила внимание на то, что его поза в точности повторяет мою. Он так же охватывал голову руками, а в глазах его плескалось спокойствие пруда.
Вы знаете, что пруд – это стоячая вода, не более того? Он просто существует, бездумно и бессмысленно. Иногда по нему плывут кувшинки, важно лежащие на толстых мясистых листьях, контрастируя бело-желтым с густой зеленью, но чаще всего он затянут ряской и выращивает болотный камыш на своих берегах. Пруд – это остановка, это пустота сознания, понимаете?
- Я буду спокоен, - заявил тот, с аккордеоном, но в его глазах уже мелькало безумие, которое подталкивало всех остальных, подобно порыву ветра на серпантине горных дорог. Они не видели пропасти за ограждением галереи и шагали друг за другом в холодные липкие щупальца тумана, увлекая за собой всех людей, находящихся в летнем театре.
- Я все равно буду спокоен, - повторил тот, с аккордеоном, медленно поднимаясь. Он случайно зацепил пробегающего мимо человека, неловко споткнувшись о его ногу, и упал. Когда он поднялся, его глаза были чужими, незнакомыми, страшными. В них танцевали огненные искры, сплетаясь почти непристойными сочетаниями, дразня своим ужасом. Он развернулся, одним ударом смахивая своего обидчика со сцены, и радостно засмеялся, увидев кровь на разбитых костяшках пальцев.
Но у меня же был ключ. Ключ! Решение всех проблем, как я думала еще совсем недавно. А люди катались по земле, вырывая клочья травы, и белесые травяные корни, со жмущимися к ним личинками, выглядели жалкими и беззащитными. Кто-то кричал. На одной ноте, протяжно и страшно, как человек, утративший надежду. Кто-то смеялся, и этот смех был страшнее крика. А у меня был ключ…
И я открыла футляр со своей флейтой. Вы думаете, что там был новый инструмент? Ничего подобного. Там была все та же сломанная флейта, и змеящаяся трещина, развалившая ее пополам, ухмылялась ядовитой змеей мне в лицо, рассказывая о тщете всех надежд и бесполезности любых усилий. И внутренности флейты, бесстыдно обнаженные разломом, жаловались на то, что все безнадежно. И только небесный купол, опрокинутый над летним театром фиолетом туч, оставался чем-то привычным, надежным, подсказывающим какой-то выход. Вот только какой?
Я достала свою несчастную истерзанную флейту, и звезды тускло подмигнули мне из глубины футляра. Инструмент лежал на ладонях, развалившийся на две части, и был мертв, как вскоре будут мертвы все, кто пришел послушать концерт в летнем театре, в настоящем летнем театре, а не в одном из его отражений.
Знаете, а ведь не все участвовали в драке. Были и другие, стоящие в стороне, глубоко засунувшие руки в карманы и наблюдающие со снисходительной усмешкой на льющуюся кровь. Одному из таких в лицо полетела оторванная кисть, крутясь в воздухе и заливая траву кровью. Обрывки сухожилий и сосудов свисали из нее, как щупальца осьминога или, скорее, медузы, а пальцы стремились вперед. И этот человек небрежным движением руки отбил в сторону кисть, словно бездушный мячик, случайно брошенный ребенком, даже не обращая внимания на брызги крови, попавшие на его лицо. Не знаю, что было хуже, принимать участие в этой драке, рыча и кусаясь, как дикий зверь, или стоять вот так отстраненно-стерильно, наблюдая за происходящим.
Моя флейта шевельнулась в руках, и некоторые музыканты подняли головы, поворачиваясь, как дети из сказки на звуки дудочки, хотя ни одной ноты не прозвучало еще. Они оставляли терзаемых жертв и шли назад, на сцену, поправляя разорванные окровавленные рубашки, силясь из лохмотьев создать подобие концертного костюма. Не все, нет, не все… Многие так и остались там, внизу, не желая расставаться с уютной простотой борьбы, как бы она ни была жестока. Но были и другие. Те, которых я не видела раньше, те, которые не были музыкантами, и все же шли, подбирая брошенные инструменты и пытаясь что-то понять в неразборчивых нотных знаках, написанных на странных, изгибающихся змеиными спинами, строчках. Тот, с аккордеоном, тоже вернулся, с виноватой улыбкой на разбитых губах.
И вот прозвучала первая нота, задрожав в воздухе прелюдией, предрождением, и пианист отбросил с лица непослушную прядь волос, скрывая этим движением вытекший глаз. Нота была совершенна и чиста, как рассветный солнечный луч, и оркестр подхватил ее, не давая погаснуть, исчезнуть в пустоте. И опять заколыхались бархатные стены, а купол неба изогнулся голубизной, и змея, кусающая хвост, подмигнула с высоты, обвиваясь вокруг изящной хрустальной люстры. И моя флейта тоже пела вместе с оркестром, а ноты, еще недавно казавшиеся словами чужого языка, стали ясны и понятны, как собственное дыхание. Мы были едины – я и моя флейта, и слова, которые были старше Вселенной, рождались на языке, передаваясь инструменту, вылетая в сплетении нот…
Прелюдия… Предрождение… Вы понимаете это?..


РОЖДЕНИЕ ИГРЫ

В начале сотворил Бог небо и землю.
Земля же была безвидна и пуста, и тьма над поверхностью бездны; и Дух Божий носился над поверхностью воды.

(Ветхий Завет, Бытие, гл. 1)

И был Хаос, который стал Началом Начал. И все кружилось, сплетаясь в причудливые композиции, распадалось и разрушалось, и не было Закона, который сказал бы: «Это нужно делать так!» Все делалось, как делалось, без воли и без смысла. Миллионы обезьян стучали по клавишам миллиардов пишущих машинок, в надежде напечатать хотя бы одну связную строчку. Но это было невозможно, потому что они распадались так же мгновенно, как и возникали, и пишущие машинки уносились звездным вихрем, сопровождаемые туманным льдом бывших обезьян, а белые листы, на которых чернело несколько невнятных букв, медленно опускались в жерло вновь вспыхнувшего вулкана, для того, чтобы заткнуть его, словно пробка в ванне.
И был Хаос, который был Ничем, потому что в нем не было Ничего. Ничего такого, чему можно было бы дать имя. Конечно, каждую из обезьян, которые раз в миллионолетнюю долю микросекунды, касались клавиши одной из пишущих машинок, можно было именовать как-то. Например, Петр, Джек, Джонни, Ванечка и так далее. Но что толку было от имен, если они могли просуществовать еще меньший срок, чем их носители? Ведь не все имена рождаются вместе с сущностью. И Ничто клубилось бесформенными клочьями, расползаясь в Нигде. И это был Хаос. Горы вздымались и опадали песками пустыни, пустыни растекались волнами морей, а моря обращались в ветер, уносящий ядовитый воздух, которого не существовало. И Свод Законов, который мог бы положить предел этому безумию, еще не был написан. Да и написать его было бы нечем, потому что птицы, роняющие перья в банки с чернилами, рассыпались прежде, чем на кончик пера попадала хоть одна фиолетовая капля, а сами капли испарялись, не дотянувшись буквой до бумаги, которая затыкала жерло очередного вулкана.
И был Хаос, который в одно мгновение замер, совершенно случайно, так же хаотично, как и двигался, рождая Инструмент. Этот Инструмент был целым оркестром, включая в себя все те, которые были созданы впоследствии. Он был Единым, а все, что возникло позже, было лишь попыткой собрать Изначальное. Он был Совершенством, в то время как все, что было после него, было лишь попыткой приблизиться к Истине. Но истина многогранна, знаете ли. Истина – это что-то вроде пирамиды с бесчисленными гранями, сверкающими внутренним холодным жаром, и каждый лишь приближается к ней, ослепленный сиянием, и, глядя сквозь прищуренные глаза, спасая их от нестерпимого блеска, может увидеть лишь одну из граней, а чаще – лишь малую часть какой-либо грани. Но увидевший утверждает, что видел – Истину, в то время, как видел всего лишь маленький кусочек пирамиды, столь ничтожный, что он более похож на песчинку в огромной пустыне, протяженностью в Галактику.
Но Инструмент был рожден замершим в родовых муках Хаосом, и рассыпался волнами гор, изливаясь лавой в застывшие моря. Миг его существования был бы несущественным, мало ли что возникало в Хаосе во время безвременного кружения в том, что еще не было Тьмой. Однако, прежде чем распасться, Инструмент издал Звук. Он сделал это случайно, столь же случайно, как обезьяны касались лапами пишущих машинок, совершенно не осознавая, что печатают буквы. И Хаос замер, почувствовав упорядоченную вибрацию Первой Ноты. Он замер на чуть большее безвременье, чем даже то, когда рождался Инструмент. Эта Нота, прокатившись бездумно по всей поверхности Хаоса, проникла в дальние глубины, которые уже стали поверхностью, выстраивая их в соответствии со своими колебаниями. И в этих глубинах, заморозившихся черным светом Ноты, возник Закон. Это был Первый Закон, который Хаос не смог отменить своими извивами. И возникло Начало. Начало Всего.
И был Хаос, несущий в себе зерно Первого Начала, еще маленькое и хрупкое, и, в то же время, необычайно прочное, неразрушимое, потому что не было еще Закона, который мог бы отменить созданное. И возникло Время, еще неровное, дергающееся, проваливающееся в Никуда, но все более уплотняющееся вокруг первого зерна, несущего в себе Все. И Время сформировало Второй Закон, и следствие стало после причины, а не перед ней и не во время, потому что течение упорядочилось, перестав создавать вихри и водовороты. И если бы обезьяны могли возникнуть там, где существовало зерно Первого Начала, и если бы они там стучали на своих машинках, то несомненно, они смогли бы в конце концов напечатать всю историю Создания, просто потому, что следствие идет за причиной, а если достаточно долго стучать по клавишам, то… ну, это как раз общеизвестно. Однако, обезьяны не могли появиться в Начале Времени из-за того же Второго Закона. Им просто не из чего было появляться, понимаете? Эволюция… Вот что означало возникновение Времени. Хаос же эволюционировать не мог. Просто ему это было не нужно.
И было Время, которое контролировало Материю. Но Хаос, кружащийся вокруг зерна Первого Начала, продолжал влиять на то, что происходило внутри. Ведь соприкосновение невозможно без влияния, и если Первое Начало преобразовывало Хаос, то обратное тоже верно. И Дух Хаоса проникал в зерно, подталкивая эволюцию, создавая Миры. И вздымались горы, медленно рассыпаясь в пустынный песок, но уже не могли стать волнами моря, которое лизало их подошвы, потому что Первый Закон не позволял этого. И зерно разрасталось, формируя Твердь, расползаясь корнями по Хаосу, упорядочивая его.
И проросло зерно Первого Начала, выбросив стебель прямо посреди сущности Хаоса, а корни зерна питались им. И листья, которые станут Галактиками, развернулись, проклевываясь из почек на ветвях Цветка Миров. Хаос любовался этим Цветком, как любуется родитель успехами своего ребенка. И он бережно вскармливал Цветок, обходя катаклизмами те места, где располагались корни, чтобы не повредить их. Хаос сам не заметил, как начал подчиняться Закону.
Настало время, когда на вершине стебля возник бутон, плотно сжатый, как кулак, готовый вот-вот раскрыться, протягивая пальцы в дружелюбном жесте. И все замерло вокруг в ожидании. Растение разрасталось, протягивая корни и ветви в отдаленные уголки Хаоса, а бутон все ожидал, когда Время подаст ему знак. Время же молчало, не в состоянии говорить.
Тогда не было звуков, как не было ничего определенного, кроме Цветка, а растения, как известно, безмолвны. И Хаос опять напрягся, пытаясь осознанно зародить внутри себя упорядоченную форму, пытаясь вспомнить, как это получилось в первый раз. Но он не имел памяти, только мысли, сменяющие друг друга с такой скоростью, что само Время не могло уследить за ними и отмерить их промежутки. Хаос пытался родить Инструмент, ведь один раз это уже получилось. И он рождал их один за другим, но ни один не был таким, как тот, Изначальный. Ноты, которые они издавали, не были так чисты и совершенны, как Первая Нота, создавшая зерно Первого Начала. Хаос чувствовал нечто, что было беспокойством, как беспокоитесь вы, когда не можете хорошо сделать свою работу, но он не знал, что испытывает, потому что в тогда еще не было чувств. Хаос пребывал в растерянности, расшвыривая протуберанцы звезд и превращая их в воду, которой бережно поливал Цветок Мира. Инструменты ненужной грудой валялись у подножия стебля, впитывая в себя истоки жизни.
Цветок разрастался, но бутон все еще был плотно закрыт, и неведомо было, что таится под вычурными лепестками, заходящими один на другой, пряча содержимое. Хаос познал любопытство. И он нашел решение, впервые удержав одну мысль, которая показалась именно той, которая поможет решить задачу. Он создал музыкантов, которые должны были играть на инструментах. Если невозможно воспроизвести Первую Ноту, то можно попробовать создать другие, которые вместе составят Пьесу Мира, не так ли?
Если бы Время могло испытывать облегчение, то оно бы почувствовало его. Наконец-то в Мире могли появиться звуки, которые были необходимы, чтобы подать сигнал, ожидаемый Цветком. Бутон напрягся, словно понимая, что срок подходит, а лепестки его чуть дрогнули, ощущая предрождение.
Музыканты, которые были созданы только лишь для исполнения единственной Пьесы, пытались овладеть своими инструментами. Каждый из них являлся продолжением какого-либо инструмента, и не мог существовать сам по себе. Они должны были играть, и они старательно учились, собравшись у подножия стебля, создавая ноты, перебирая клавиши и струны своих инструментов. А Хаос стал первым композитором, создав Пьесу Мира из тех нот, которые извлекали музыканты.  Это была самая лучшая музыка, тем более, что другой тогда просто не существовало. Она стала началом для всех мелодий, которые возникли позже, как подражание ей. Каждый из музыкантов тщательно разучивал свою партию, до боли вглядываясь в нотные знаки, изгибающиеся на змеиных спинах строчек. И Слова были записаны впервые этими нотами, и прозвучали, когда Оркестр начал играть.
И это было Знаком Времени, который ожидал бутон. Стебель задрожал, и в отдаленных галактиках-листьях начали возникать звездные спирали, крутящиеся в туманной пыли. Лепестки раздвинулись, разошлись, раскрылись, обнажая сердцевину Цветка. И во Времени возник Мир.
Раскрывшийся бутон породил Свет, и разделились Свет и Тьма, ведь одно не существует без другого. И те, которые оказались со стороны Света, сказали:
- Мы есть!
А те, которые оказались со стороны Тьмы, согласились:
- Мы существуем.
Со стороны Света донеслось:
- Мы хотим познать Истину!
И те, которые были на стороне Тьмы, сказали:
- Мы тоже.
Тогда Светлые заявили:
- Истина принадлежит нам!
А Темные рассмеялись:
- Истина не принадлежит никому! Она просто существует, как существует Мир, Цветок, Пьеса, Оркестр. Она – для всех и ни для кого, потому что даже если опять вернется Ничто, и Хаос поглотит Время, Истина все равно останется.
Светлые были оскорблены.
- Вы во Тьме не можете познать Истину, вы не в состоянии увидеть ее! Истина только там, где Свет!
- Если нет Тьмы, то как же тогда может существовать Свет? – ответили Темные. – Они взаимосвязаны, Свет и Тьма, день и ночь, белое и черное. Скажите, как вы узнаете свет, если не увидите тьмы? Истина многогранна.
- Истина принадлежит нам! – повторили Светлые. – Во Тьме не может быть Истины.
- Истина везде! – засмеялись Темные, и этот смех раскатывался по Миру, тревожа листья Цветка, раскачивая стебель. – Истина во всем, даже во лжи есть Истина!
- Это ложь! – выкрикнули Светлые со своего места в Мире.
- И это тоже – одна из граней Истины, - насмешливо согласились Темные.
- Свет был рожден первым! – сказали Светлые.
- Тьма появилась одновременно со Светом, - возразили Темные. – Одно не существует без другого. Если есть Свет – должна быть и Тьма. Все может существовать только в сравнении, только в контрасте. Иначе – Пустота.
- Зачем же нужна ложь? – спросили Светлые, удивляясь.
- Но как же вы узнаете правду, если не будет лжи? – пояснили Темные. – Все дело именно в противостоянии. Иначе невозможно. Если есть моря, то должны быть и пустыни, если есть камень, то должна быть и живая плоть, если есть счастье, то обязательно должно быть горе, иначе как же узнать, что именно это чувство – счастье? Только в сравнении, только в контрасте, иначе невозможна сама жизнь.
- Вы лжете! – сказали Светлые со спокойным чувством собственной правоты. – Можно быть счастливым всю жизнь, вечность, не зная никакого горя, не ведая страданий. Можно радоваться каждому мигу вечности, а пустыни должны стать садами.
- Вы думаете, что можно быть постоянно довольным всем и сохранять разум? – полюбопытствовали Темные. – Не кажется ли вам, что такой разум – стоячая вода, покрытая ряской, и даже водоросли не колеблются в такой воде, охваченные ленью. Это остановка, в остановке нет развития, и течение времени бесполезно.
- Вы извращаете слова, даже самую сущность слов, - парировали Светлые. – Мы не будем слушать вас, потому что в вас нет Истины, и для вас закрыты пути ее познания. Ваши сравнения – ложь! Ваше существование – лживо! Тьма – это ложь и ужас, страх и боль, страдание и безнадежность.
- А от Света не бывает больно? – усмехнулись Темные. – Огонь обжигает, знаете ли, а от маленьких детей нужно прятать спички, чтобы не было огромного пожара. Вы знаете, что при пожарах умирают?
- От Света не бывает боли! – ответили Светлые. – Свет – это жизнь!
- О нет! Жизнь – это Свет и Тьма, в сочетании, переплетении и зависимости друг от друга. Если день не сменится ночью, то как можно отдохнуть? Море прекрасно, но как же быть с теми, кому нужна суша? А если не будет пустыни, то как же смогут жить те, которые не могут существовать иначе? Для всего есть место в Мире, и это правильно. Ведь Мир – отражение Истины, и так же многогранен, как она.
- Истина принадлежит нам! – твердо сказали Светлые и умолкли, не желая продолжать бесполезный спор.
- Вы лжете, - мягко улыбнулись Темные. – Но вы даже не знаете, что это – ложь. Вы убедили себя в собственной правоте, а это – первый шаг в сторону от Истины. Вы ослеплены Светом, вместо того, чтобы жить в нем, зная о Тьме.
Светлые молчали, не желая отвечать. Некоторые из них хотели продолжить разговор, но остальные удержали их, говоря о том, что Темные все равно не смогут понять, им просто этого не дано. Темные некоторое время еще ждали ответа, но его не было. Они удивились, потому что считали этот разговор тоже частью Истины, но удивление было недолгим. Истина многогранна, и каждый хотел увидеть хотя бы кусочек ее, независимо от того, Светлым он был или Темным. Просто каждый шел к пирамиде со своей стороны. Дорога была длинна, и Темные решили не тратить время на ожидание ответа, которого может не быть. Тьма и Свет соприкоснулись, вырисовывая улыбку в месте касания, и адепты начали познавать Истину, ловя отблеск сверкающих граней в любом явлении, в каждом событии, в самом истечении песков времени.
Хаос задумался, приостанавливая торопливый бег мыслей, замирая волнами скал на взлете падения. Идея познания проникла в его суть и утвердилась в ней, как корни Цветка в Тверди Мира. Он еще раз изверг лаву, замораживая ее и тут же взвихряя потоки воды, и опять замер в задумчивости на огромное время – на миллиардную долю миллиардной доли секунды. В это время не изменялось ничего, застыв ледяным водопадом, летящим с безумной высоты в бездну, и даже камни, сорванные потоком, так же замерли, в ожидании, когда Хаос закончит размышления. Хаос встряхнулся, преображая водопад в фонтан пламени, взлетающего из бездны туда, где парили неведомые крылья, лишенные тел. Но мысль засела внутри него, тревожа беспокойством. Он тоже хотел познать Истину, познать свою собственную сущность. Мысль крутилась, не останавливаясь тишиной, извивалась, как змея, пытающаяся укусить себя за хвост, не думая о том, что может умереть от собственного яда. Хаос вздохнул, и от этого вздоха задрожал стебель Цветка, а бутон качнулся, потревоженный ветром Вселенной. Хаос решил, что Мир – это именно то, что нужно, для того, чтобы познать себя, ведь Порядок есть всего лишь обратная сторона Хаоса. Узнав противоположность можно узнать и себя.
А был ли горшочек под краем радуги? Или это всего лишь красивая сказка для тех, кто упорно пытается танцевать на радужном мосту, кружась в искрах, вылетающих от каждого шага по цветным изогнутым полосам? И было ли золото в этом горшочке? Может быть, это всего лишь история о гномах, которые таились друг от друга, выстраивая радуги в самых неожиданных местах.
Хаос наблюдал за Миром, расцветающим в бутоне Цветка, и наслаждался звуками Оркестра, который продолжал играть бесконечную Пьесу. Музыканты не отрывались от своих инструментов ни на мгновение, старательно извлекая чистые ноты, записанные на белых листах того, что не было бумагой. Ноты были черными, чернее темноты, переливаясь мраком на белизне листов. Вода и песок, холод и пламя, звуки и тишина, белое и черное, Свет и Тьма. Одно не существует без другого, а обратное – тоже верно. Всегда верно обратное, только некоторые события более вероятны, чем другие, вот и вся разница. Но если вам говорят, что люди не летают, то не верьте этому. Они умеют летать, причем без всяких механических приспособлений, и не только вниз. Просто это происходит в другом уголке Мира, на другом лепестке Цветка, а вы этого не видите. Зрение человека ограничено, и это только справедливо. А Пьеса звучит во всем Мире, куда только протягивает ветви стебель, и где вздрагивают листья Цветка. Просто все слышат ее по-разному, так же, как видят Истину с разных сторон.
Хаос наблюдал, продолжая переливаться в бесконечности, а обезьяны увлеченно молотили по клавишам пишущих машинок, пытаясь описать эту бесконечность в те крошечные доли мгновений, которые были предоставлены им для существования. Хаосу было любопытно. Процесс познания, а особенно – самопознания, всегда любопытен.
Хаос эстетичен, и он создал театр для своего Оркестра. У подножия Цветка возникла эстрада, вверх потянулись ряды кресел, а стены заколыхались тяжелыми бархатными складками. И Оркестр с наслаждением расселся по приготовленным стульям, не переставая вглядываться в нотные знаки, пляшущие на листах, а змея, кусающая хвост, удовлетворенно свернулась вокруг массивной хрустальной люстры. Зрителей еще не было. Их вообще еще не существовало. Они появятся позже.
Но Светлые и Темные не забыли о своем споре, и, проведя некоторое время в розысках путей к пирамиде, они решили возобновить его, чтобы выяснить – кто же прав, и чей путь к Истине будет верным. И началась Игра, и развернулось зеленое сукно на столе, расчертившись линиями, и резко прозвучал хруст вскрываемой карточной упаковки, а крупье вежливо улыбнулся, рассыпая по столу веер карт (он играл на виолончели, я помню… и его длинные пальцы скользили по грифу, а глаза вспыхивали наслаждением от каждой ноты… а потом он ушел в зал, и кто-то ткнул его ножом, вскрывая живот, и его внутренности вывалились, а улыбка была все столь же вежливой, только в глазах появилось недоумение и вздрагивало в вытягивающихся зрачках до тех пор, пока чья-то рука не вырвала эти глаза и не раздавила их в слизистую кашицу, а внутренности тянулись по полу зала, и бегущие люди наступали на них, оскальзывались и не понимали, на чем поскользнулись… он играл на виолончели...).
Светлые и Темные сели за стол, серьезно хмурясь перед началом Игры.
- Делайте ваши ставки, господа, - предложил крупье, тасуя карты. – Делайте ваши ставки. Минимальная ставка указана на сукне, прямо перед вами. Делайте ваши ставки, господа, казино ждет.
И положили они ладони на стол, Светлые – левую ладонь, а Темные – правую, напряженно глядя друг на друга, в ожидании, что кто-то в последний момент испугается, отказавшись от ставки, боясь проигрыша. Никто не отказался, даже тени сомнения не возникло у них, и ладони прижались к зеленому сукну, укладываясь в специальные выемки под надписью «Минимальная ставка игры». И никто из них не издал ни звука, когда тонкие лезвия, вытянувшиеся из стола, резали руки, и кровь стекала в общую чашу, дымясь и наполняя казино сладковатым запахом.
- Ставки сделаны? – спросил крупье, продолжая вежливо улыбаться и оглядывая сидящих за столом внимательным взглядом. – Ставок больше нет!
Это объявление прозвучало приговором, и впервые Светлые и Темные переглянулись с испугом, сожалея, что затеяли эту игру. Но ставки приняты, и Игру остановить нельзя, когда над зеленым сукном летят карты, направляемые длинными пальцами крупье, а Оркестр тихо играет в углу, продолжая извлекать из инструментов звуки вечной Пьесы. А когда карты были открыты, то улыбнулись и Светлые, и Темные, поглядывая друг на друга с превосходством, будучи уверенными в выигрыше, и так думал каждый из них. Но все наборы карт оказались идентичными.
- Делайте ваши ставки, господа! – усмехнулся крупье, пряча насмешку глубоко в глазах. – Делайте ваши ставки!
Они опять переглянулись, Светлые и Темные, отбрасывая карты, скользнувшие тихим шорохом по зеленому сукну и собравшиеся под ладонью крупье. Светлые упрямо поджали губы, а Темные кивнули, принимая решение. И опять легли ладони в выемки, для того, чтобы отдать то, что принималось в качестве ставки.
- Заведение выигрывает, - тихо сказал крупье, но его никто не услышал. – Заведение всегда выигрывает, господа.
Но они все равно не слушали, занятые своим противостоянием. В самом деле, кто же прислушивается к крупье, его дело – сдавать карты и принимать ставки, не более того, а разговаривать, а уж тем более давать советы, это совсем не его работа. И они отмахнулись от сказанных слов, как будто и не звучали они вовсе, а Оркестр начал играть следующую часть Пьесы, старательно шелестя нотными листами. И Светлые и Темные даже не подумали о том, что они тоже вписаны в Пьесу своим существованием, и что Оркестр аккомпанирует Игре, направляя ее. Хаос улыбался, продолжая движение и наблюдая за залом казино.
И ладони их были изрезаны и покрылись шрамами от количества сделанных ставок, но они продолжали играть, не желая остановиться. И правы были те и другие, поэтому не могли переиграть друг друга. Равновесие продолжало сохраняться, а карты шелестели, скользя по зеленому сукну. Вперед и назад, вперед и назад, от крупье к игрокам и обратно…
- У казино нет игры! – объявил крупье, когда они вглядывались с напряжением в карты. – Ставки ваши, господа.
Они сбросили карты, с трудом сохраняя бесстрастное выражение на лицах. Каждый считал, что может выиграть именно при этой раздаче, и каждый видел, что карты складываются в выигрышную комбинацию, и вот – нет игры! Кто-то попытался запротестовать, заранее зная, что это бесполезно, но холодный взгляд крупье остановил возмущение. Крупье обвел глазами всех, сидящих за столом, охватывая их в одно мгновение, не мигая и обдавая холодом неотвратимости. И Светлые, и Темные не смогли выдержать этот взгляд, смущенно ерзая в креслах и шаркая ногами под столом, скрывая неуверенность за опущенными ресницами.
- Игра продолжается? – тихо спросил крупье, сбрасывая карты в лоток. – Или закончена?
Они промолчали, сосредоточенно глядя на зеленое сукно.
- Делайте ставки, господа! – голос крупье опять стал равнодушно-насмешливым. – Делайте ставки! Заведение всегда выигрывает, господа!
И опять они положили изрезанные ладони на стол, все еще упрямо желая продолжать Игру, уже не надеясь на выигрыш.
- Истина многогранна, - прошептал один из Темных.
- Истина принадлежит Свету! – отозвался один из Светлых.
- Истина принадлежит всем и никому, - сказал Темный, чувствуя, как тонкое лезвие разрывает плоть.
- Познать ее возможно только в Свете! – заявил Светлый, и его кровь медленно закапала в чашу.
Хруст очередной сдираемой упаковки с колоды почти перекрыл звуки Оркестра, настолько он был резок и внезапен.
- Игра продолжается? – еще раз спросил крупье.
Светлые и Темные согласно опустили головы.
- Почему всегда одно и то же? – воскликнул Светлый, швыряя карты через стол. – Почему мы не можем выиграть?
- Правая рука не может выиграть у левой, - отозвался крупье. – Вы – единое целое, как же можно выиграть у себя самого? Это глупо…
- Мы не являемся целым! – яростно запротестовал Светлый, который бросил карты.
- Истина едина, - заметил один из Темных, открывая свои карты и аккуратно раскладывая их на зеленом сукне стола. Тройка, семерка, туз… Он расхохотался, переплетая свой смех со звуками Оркестра. Тройка, семерка, туз…
- Истина в Свете! – возразил Светлый.
- Истина везде, - не согласился Темный.
- Вы будете играть? – поинтересовался крупье. – Хотя это глупо. Эта Игра не принесет ничего, а будет продолжаться вечно.
Они заинтересовались, почему это Игра бесполезна. Крупье пожал плечами. Таковы правила, все просто, всего лишь правила. Кроме того, заведение всегда выигрывает. И тогда они пожелали изменить правила Игры. Крупье расхохотался, впервые не сдержав своих чувств, музыканты Оркестра с трудом продолжали играть, давясь смехом, и даже Хаос усмехнулся, наблюдая, извиваясь вокруг казино. А Цветок уронил семя.
И из семени Цветка родился Сад, и распростерлись над землей ветви Древа Познания Добра и Зла, и ветви Древа Жизни. И каждый, кто пробовал плод от Древа Жизни, становился бессмертным, а каждый, кто пробовал плод Древа Познания, мог приблизиться к Истине.
Светлые и Темные удивились. Им не нужны были плоды Древа Жизни, потому что они уже были бессмертны, они были созданы вечными. Им не нужны были плоды Древа Познания, поскольку это была лишь возможность приближения к Истине, а они и так обладали ею. Они не могли понять – зачем же создан Сад.
А музыканты уже перевернули листы и начали играть следующую часть бесконечной Пьесы, а нотные знаки все извивались по изгибающимся строчкам, и листы не заканчивались, только осыпались с пюпитров те, которые уже были сыграны, и уносились в неведомое никуда ветром Хаоса.
В Саду появились первые обитатели, и тогда Светлые и Темные поняли, как изменяется Игра и зачем нужны два Древа. Они улыбнулись, кивая крупье, и карты опять полетели над зеленым сукном с тихим шелестом, который был громче рева горного потока. А Светлые и Темные кивали друг другу, удовлетворенные новыми правилами, подхватывая летящие гладкие звезды карт.
- Ставки изменились, - предупредил крупье. – Так же, как изменились и правила Игры. Одно влечет за собой другое, все взаимосвязано, видите ли. Существование Времени поддерживает следствие при наличии причины.
Они не обратили внимания на слова крупье, увлеченные своими мыслями об Игре и своими планами на выигрыш. Просто привычно положили ладони в выемки и уже не смогли оторвать их. Их бессмертие стало ставкой, являясь питанием для Древа Жизни. Они испугались впервые с начала Игры, которая уже перестала быть игрой, а стала сражением. Они боялись проиграть, бессмертные боялись утратить свое бессмертие, а ограничение срока приводило их в трепет, они боялись, что не смогут теперь увидеть Истину.
- Ваши ставки, господа, - усмехаясь сказал крупье. – Заведение всегда выигрывает, просто вы забыли об этом, господа.
Они переглянулись, все еще страшась предстоящего, но Игра увлекала, затягивала, а они были азартны и каждый был уверен в своей правоте.
- Проигравший выбывает, - сообщил крупье. – Тот, кто не сможет сделать ставку, уходит туда…
Он показал им то, что было за Садом, столь зеленеющим и полным жизни. Каменистая пустыня расстилалась там, пугая своей окончательной бесповоротностью и безжизненностью.
- Там нет ничего! – возмутились они. – Там – пустота!
- Нет, - возразил крупье. – Там нет пустоты, а ваши жизни наполнят это.
- Мы отдаем бессмертие корням Древа Жизни, так что же мы можем отдать этому камню, этому песку, этой пустоши?
- Саму жизнь! – улыбнулся крупье. – Ведь кроме бессмертия есть еще и жизнь… Делайте ваши ставки, господа.
И опять они переглянулись, опуская глаза. Каждому хотелось встать из-за стола, остановить Игру, но никто не решился, не желая казаться трусом. Кроме того, бросить играть означало – признать собственную неправоту, а каждый считал себя правым. Даже Темные в ослеплении мгновения забыли, что Истина многогранна, а, значит, Светлые тоже правы в своем понимании ее.
Крупье распечатал новую колоду, демонстративно медленно, давая игрокам возможность отказаться от Игры, но они молчали, обреченно вслушиваясь в хруст упаковки, словно уже видели перед собой каменистую землю, по которой придется ступать их ногам. И ни один не поднялся из-за стола. Кто-то поставил рядом с каждым игроком стаканы с напитками, и они пили жадно, как будто от этого питья зависела их жизнь, как будто прохлада жидкости могла увеличить шансы на выигрыш или вернуть бессмертие, ушедшее в качестве ставки Игры. Пересохшие языки царапали хрустальные стенки стаканов, оставляя тонкие белые следы, как мороз на стекле, пальцы бессильно скребли по столу, но они не уходили, готовясь поднять карты. Крупье улыбался своей спокойной вежливой улыбкой, рассыпая карточный веер по зеленому сукну и тасуя колоду, оглаживая рубашку каждой карты длинными пальцами музыканта (он играл на виолончели, вы помните? Он играл на виолончели, нежно прижимая струны этими пальцами, а потом не выдержал, ему не хватило спокойствия, он слишком долго, слишком долго рождался и умирал, и тогда он спустился в зал, и кто-то ударил его ножом… он играл на виолончели).
Изогнутый черный коготь толкал каждую карту, и они летели точно, словно выложенные рукой, раскладываясь перед каждым из сидящих за столом. Черные крылья Хаоса трепетали за спиной крупье, готовые оторвать его и поднять в воздух. Он улыбался, глядя на то, как игроки открывают карты…
- Движение есть развитие, - улыбался крупье, рассматривая лица Светлых и Темных, побледневшие от напряжения. – Без развития нет жизни. Нельзя стоять на месте, это смерть. Не забывайте об этом. Ведь это – тоже часть Истины. Ставки сделаны, ставок больше нет!
В Саду под Древом Жизни первый человек открыл глаза, ощупывая свою грудь. Ему смутно казалось, что чего-то внутри не хватает, словно он спал, а из него достали какую-то часть. Он все еще изучал свое тело, когда рядом раздался тихий смех.
- Ты такой смешной, Адам! – сказала Ева, усаживаясь рядом на траву. – Ну просто очень смешной! Что ты ищешь?
- Наверное, тебя, - с сомнением ответил человек, разглядывая женщину. – Потому что что-то я все-таки потерял…


ЗМЕЙ. ИГРА НАЧАЛАСЬ

Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог.

(Ветхий Завет, Бытие, гл. 3)

Змей скучал. Скука была отчаянной и беспросветной. Он просто не знал, что делать. Весь Сад был изучен вдоль и поперек, все красоты, которыми нужно было восхищаться, уже успели прискучить, и Змей бессильно кусал прозрачную нежную кожицу плода Древа Познания, чтобы как-то убить время. Прохладный сок, проникший в горло, показался ему любопытным, и он впился зубами в плод, откусывая кусочки.
- Мгм… Это не так уж и плохо, - отметил Змей, проглатывая очередной кусок. – Прелюбопытнейший вкус, право слово, прелюбопытнейший. Интересно, почему же никто не хочет это есть?
- Я запретил Адаму прикасаться к плодам этого Древа, - сообщил Голос откуда-то с вышины.
- Тьфу! – сказал Змей, выплевывая кусок фрукта. – Я из-за Тебя чуть не подавился, разве ж можно так неожиданно появляться? Вежливое создание должно хотя бы как-то предупредить, откашляться, что ли... А Ты? Где Тебя воспитывали?
- Ну… - смущенно протянул Голос. – Некоторым образом… В общем…
- Да, да! Знаю! Тебя нигде не воспитывали, Тебя вообще не воспитывали, Ты – Всеобщая Сущность, Все Сущее, поэтому считаешь, что воспитание и хорошие манеры есть что-то для тебя не обязательное, - интонации Змея были сварливы, он был недоволен тем, что его прервали, а еще более недовольство вызывал тот факт, что он действительно растерялся, услышав Голос. – Так вот, заверяю Тебя, что хорошие манеры обязательны для всех, кем бы Ты там ни был! Элементарная вежливость, друг мой, элементарная вежливость… Знаешь, что это такое?
Голос задумчиво молчал, переваривая информацию подобно тому, как сам Змей переваривал сейчас кусочки плода с Древа Познания.
- Ну и? – поинтересовался Змей. – Я тут тихо и мирно завтракал, а Ты меня прервал, испортил аппетит, напугал, и я чуть не подавился. Так какова же была причина всех этих действий? Зачем Ты побеспокоил меня?
Голос все еще молчал, но Змей ощущал Его присутствие где-то неподалеку, где-то в прозрачно-синих неправдоподобных небесах над головой, и это вызывало невнятное ощущение беспокойства. Змей был любопытен, а это молчание только подогревало любопытство.
- Мне показалось, что ты скучаешь, - неуверенно произнес Голос, и Змей почувствовал удовлетворение от того, что все же смог смутить Его. – Я пришел, собственно говоря, чтобы попытаться составить тебе компанию. Судя по всему, ты нуждался в собеседнике.
- Да что Ты говоришь? – деланно изумился Змей, наслаждаясь ситуацией. – В Твоем идеальном раю кто-то может скучать? Честное слово, это откровение какое-то!
- Ты язвителен, - заметил Голос. – Следовательно, Я прав.
- Я таков, каким Ты меня создал, - заявил Змей, свиваясь в причудливые яркие кольца под Древом Познания. – Не более, но и не менее. Если Тебе что-то не нравится, то винить в этом Ты должен только Себя.
- А разве Я сказал, что мне что-то не нравится? – усмехнулись небеса. – Я просто констатировал факт, вот и все, это ты уже делаешь совершенно необоснованные выводы.
- Ну, мы академиев не заканчивали, - усмехнулся Змей. – Гимназий тут тоже нетути, так что – звиняйте, бананов немае.
- Ты откусил от плода Древа Познания! – грозно сказал Голос. – Ты ел его!
- Кажется, немного съел, - слегка смутился Змей. – Кажется, я именно этим и занимался, когда Ты заявился и прервал мой завтрак. И что с того, собственно говоря?
- Я же запретил это делать! – рассердился Голос. – Ну почему ты нарушил мой запрет? Теперь придется тебя наказать…
- Какой еще запрет? – Змей поднял треугольную голову, вглядываясь в небеса. Ему показалось, что где-то в вышине мелькнуло нечто, похожее на движение, даже не движение, а только намек на него, но, возможно, это было всего лишь полупрозрачное облако, пробежавшее по синеве. – Ты не запрещал мне ничего. Адаму – да, запрещал. Но я ведь Змей, а не Адам. Повторяю по буквам – Зонтик, Машина, Ель, Йод… З-М-Е-Й!
- Нда… Доелся… - печально сказал Голос. – Теперь эрудицию демонстрируешь. Может, достаточно?
- А ты чего ожидал? – усмехнулся Змей. – Думал, я сейчас начну кататься, посыпая голову прахом и пеплом, и просить прощения за тот проступок, которого не совершал?
- Нда… Наглец ты, однако… - констатировал Голос. – Плод сожрал, нахамил… И еще правым себя чувствуешь…
- Я такой, каким Ты меня создал, - на всякий случай напомнил Змей. Все же он немного беспокоился – не перегнул ли палку, не слишком ли был нахален и бесцеремонен. Все же Он – Создатель всего сущего, а с этим нужно считаться.
- Ну да, знаю, знаю, создал… на Свою голову… - задумчиво и грустно сказал Голос. – Теперь вот нужно подумать, что же с тобой делать.
- А ничего со мной делать не нужно! – взволновался Змей. – Вот лежу я себе тут, ну и ладушки, ну и хорошо… Вот и оставь меня тут лежать… Переваривать завтрак. Ты же знаешь, что нельзя беспокоить в процессе переваривания, правильно?
- Я подумаю, - пообещал Голос, и Змею показалось, что он уловил тень злорадства в Нем.
- Ты жесток, - опечалился Змей, уже сожалея о том, что вообще отвечал Голосу. – Ты очень жесток.
- Справедливость не бывает другой, - отозвался Голос. – Это Закон. Я не горяч и не холоден, я всего лишь справедлив.
- А как же с этим – Бог есть любовь? – поинтересовался Змей. – Или это неправда?
- А это откуда? – изумился Голос. – Это ты сейчас придумал, что ли, чтобы меня разжалобить? Знаешь, во Мне нет жалости.
- При чем тут «разжалобить»? – Змей даже рассердился. – Это все этот плод! От этого несчастного Древа! По мере того, как он переваривается, ко мне в голову лезут разнообразные сведения, масса информации, о которой я и не просил! Я всего лишь хотел позавтракать!
- Мгм… не понял, - Голос звучал растерянно и недоумевающе. – При чем тут Древо Познания до того, что ты разводишь какую-то странную философию?
- Да как это «при чем»? Все элементарно, как грабли под ногами Чингачгука Быстрый Коготь… Понимаешь ли, я теперь знаю о тех книгах, которые будут написаны в будущем, в моей голове крутятся обрывки каких-то текстов, куски каких-то знаний, в общем – сборная солянка. И это все плод!
- При чем тут книги? – Голос явно запутался окончательно. – При чем тут грабли? Ты о чем говоришь? Слушай, может, ты отравился просто? Ну, несварение желудка или еще что? А?
- Какое несварение! Какого желудка! – Змей понял, что уже визжит от возмущения, хотя его голосовые связки были явно не приспособлены для таких звуков. – Это все будет в Библии, они это так назовут!
- Кто?
- Да люди же, люди! – Змей отчаянно извивался, грызя очередной плод с Древа Познания. – Твои обожаемые люди! Они напишут книгу о Тебе! Просто вот не смогут удержаться, да они вообще не отличаются сдержанностью, знаешь ли. И там будет утверждаться, что Ты есть любовь! Теперь понятно?
- Нда… Теперь понятно… - задумчиво протянул Голос. – И ты все это узнал потому, что съел плод с Древа?
- А откуда же еще оно могло возникнуть в моей голове? – Змей судорожно глотнул, проталкивая в горло кусок плода, чуть не подавившись из-за того, что пытался одновременно есть и говорить. – У меня таких мыслей не было с того момента, как Ты меня создал. Так что – однозначно, все из-за этого неудачного завтрака. Лучше бы я что другое съел… Мышь, к примеру, поймал бы…
- Как – мышь? – поразился Голос. – Это же… Это же каннибализм!
- Согласно словарю, каннибализм есть поедание себе подобных, - устало ответил Змей. – А мышь никоим образом не подобна мне. И вообще, она даже теплокровная!
- Убийства запрещены! – строго сказал Голос. – Ты ведь знаешь это! Лев может лежать рядом с ягненком…
- Ну да, ну да, знаю! – Змей был в полном отчаянии. Он хотел бы выбросить из головы крамольные мысли, но они не желали уходить, поселившись там прочно и надолго, как тараканы на грязной кухне. – Не убий, не укради, не возжелай… Зна-а-ю! А толку-то? Мой желудок, видишь ли, приспособлен для поедания мышей. Ты меня сам таким создал! Я Тебя об этом не просил!
- Желудок… для поедания… не укради… - бормотал Голос. – Надо же… А Я и забыл совсем… Интересно… Нет, просто любопытно… Нет, ну надо же…
- Ты что, совсем все забыл? – Змей даже перестал извиваться и отбросил в сторону плод, который ел. – Совсем-совсем? Склероз у Тебя, что ли?
- Да нет, не думаю… - застеснялся Голос. – Просто, видишь ли, столько дел… А Я – совсем один… Или не один? В общем, слишком много дел, слишком много впечатлений, слишком много изменений. А Я, вообще-то, всего лишь стараюсь познать Истину, вот и все.
- А мыши – тоже часть Истины! – расхохотался Змей. – Поедая мышей, я бы познавал их до конца! Целиком и полностью! Фактически, ты препятствуешь моему процессу познания.
- В твоих рассуждениях есть какая-то извращенная логика, - сказал Голос. – Но Я не могу с ней согласиться. Никоим образом. Убийство – отвратительно.
- Угу. Знаю. Я теперь многое о Тебе знаю… - буркнул Змей, осторожно укусив себя за хвост.
- Что-то мне это напоминает… Что-то… Вот крутится прямо на кончике языка… - Обладатель Голоса внимательно рассматривал Змея, кусающего свой хвост. – Вспомню, конечно, но попозже… Сейчас это не самое срочное. Еще столько дел…
- Вообще-то я думаю, что мои проблемы связаны с тем, что эти плоды не предназначены для меня, - доверительно сообщил Змей, выпуская многострадальный хвост. – Понимаешь, у меня объем мозга недостаточен. Явно. Вот и получается, что все запуталось, а знания – совсем не те, какие должны были быть. Я думаю, что это Древо Ты создавал для людей.
- Им запрещено пробовать плоды с Древа Познания Добра и Зла! – торжественно продекларировал Голос. – Запрещено!
- Я думаю, - мягко сказал Змей. – Так вот, я думаю, что у Тебя был какой-то план, связанный с людьми и познанием Твоей обожаемой Истины. Просто Ты о нем забыл, закрутился во всех Своих делах. Но Ты еще вспомнишь. Я в Тебя верю.
- Истина многогранна и не принадлежит никому, - рассеянно отозвался Голос, занятый своими мыслями. – Ладно, Я пошел. Приятно было поболтать.
И Он исчез, как обычно, в неведомом направлении, а Змей проводил намек на облачко в неправдоподобно синем небе внимательным взглядом и вздохнул.
- А я, кажется, попал… - сказал Змей сам себе, нервно заползая на ветку Древа Познания Добра и Зла. – И сильно попал… И вот что мне не спалось сегодня… В такую погоду-то… Эх…
Он обвился вокруг ветви, прикрывая глаза, размышляя о происшедшем. «Все предопределено», - думал Змей, тихо посапывая в листьях Древа. – «Это тоже было предопределено, это часть того плана, о котором Он сейчас забыл. Но Он вспомнит, обязательно вспомнит. И тогда мне придется ползать очень быстро… Даже быстрее, чем я сейчас думаю…» Змей засыпал, пригревшись в лучах райского солнца, успокоившись на некоторое время и выбросив грустные мысли из головы. «Хорошее приходит, когда мы спим», - невпопад подумал он, окончательно проваливаясь в сон…
… Трамвай грохотал по рельсам, отзванивая на поворотах, раскачивался и вздрагивал. Змей сидел, сложив руки на коленях, нервно сжимая их, теребя пальцами камуфляж, пытаясь понять, что же он тут делает. Он не помнил, как сел в трамвай, не знал, куда едет, последним связным воспоминанием было то, что он стоит на какой-то полянке посреди леса, а ребята, одетые в такой же камуфляж, как и он сам, радостно хлопают его по спине.
- Ну, Змей! Ну, ты даешь! – восклицали они, продолжая выколачивать пыль из его одежды. – Ну, всем нос утер! Ну, класс!
Он поворачивался, заглядывая в улыбающиеся лица, пытаясь понять причину всех этих восторгов. Хуже всего, что он не знал никого из тех, кто столь явно выказывал свое дружеское расположение. Единственное, что было ясным, то, что они знали его прозвище – Змей – и называли его именно так, а вовсе не по имени. Кстати, об имени… «Что в имени тебе моем?» - меланхолично подумал Змей и понял, что имя свое тоже не может вспомнить. Он сконцентрировался на трамвае и пролетающих мимо окон улицах. Они сменяли друг друга с поразительной быстротой, и он никак не мог определить – где же находится. Это было странно, но не более странно, чем абсолютно черное лицо кондуктора, медленной походкой бредущего по вагону.
- Билетики… билетики приобретаем… - бормотал кондуктор, неведомо к кому обращаясь. Змей был единственным пассажиром, вагон был абсолютно и безнадежно пуст. – Билетики… Приобретайте билетики, граждане…
Змей судорожно полез в карман, разыскивая бумажник. Его, естественно, не оказалось. Змей удивился отдаленным уголком мозга, почему это отсутствие бумажника не показалось странным, но кондуктор уже приближался, оскаливая длинные белые клыки, казавшиеся еще больше и страшнее на фоне тьмы его лица.
- Билетик, гражданин, - кондуктор заискивающе улыбнулся, старательно пряча клыки, пытаясь прикрыть их пухлыми губами. – Приобретайте.
Он протянул Змею рулончик билетов, закрывая ладонью рот. Змей обратил внимание на руку, испрещенную какими-то извивистыми трещинами, сквозь которые медленно сочилась жидкость, подозрительно напоминающая кровь.
- Я сейчас выйду, - виновато сказал он. – У меня почему-то нет денег, извините…
Кондуктор посмотрел на него пристально, а в глазах мелькнули нехорошие алые огоньки. Он опустил руку, хватаясь за поручень, а лицо пересекла кривая усмешка, приподнимая губы и обнажая клыки.
- Значит, денег нет? – ухмылялся он, а клыки, казалось, вырастают все больше и больше. – Совсем нет? Ни копеечки? За поганый билет заплатить – и нет? Хе!
- Увы, - Змей старался, чтобы его голос не дрожал, он не хотел показывать свой страх, почему-то казалось очень важным, чтобы кондуктор не увидел этого страха, не почувствовал его специфического запаха. – Совсем нет денег. Как я уже сказал – сожалею.
- Ну, сожалений несколько недостаточно, - заявил кондуктор, успокаиваясь и перестав ухмыляться. На какой-то момент Змею показалось, что они смогут договориться, но алые огоньки в глазах полыхнули странной злобой, и он понял, что ничего не получится. «Вампир… это – вампир, честное слово!» – с чувством ужаса и освобождения подумал Змей.
- Кстати сказать, для вампиров места не предусмотрено, - меланхолично сказал он, сам удивляясь своим словам, не понимая, откуда они пришли. – Никаких, понимаете ли, вампиров, никаких зомби, инкубов, суккубов, привидений и прочей чепухи. Суеверия это все. По плану – не предусмотрено, так что, увы… Сожалею…
- Что значит – не предусмотрено? – растерялся кондуктор. – Вот ты, парень, а вот – я… Вот мы тут, в замкнутом, как говорится, помещении. И оба вполне реальны. А ты тут какую-то херню несешь, честное слово!
- Ха-ха три раза! – поскучневшим голосом сообщил Змей, полируя ногти о камуфляж. – Сказано – никаких вампиров, следовательно, спрячь клыки… приятель.
Он все еще не понимал, откуда возникают слова, почему он так уверен, что именно это подействует, но не собирался останавливаться. Что ж, если подсознание работает и может вытянуть его из этой переделки, то – флаг ему в конечности, или что там у него. А разбираться с папой Фрейдом будем потом. Кондуктор как-то скукожился, серея лицом, становясь меньше ростом, словно само неверие в него, отсутствие его в таинственном плане, вытягивало силы.
- Парень, одумайся! – прохрипел он, и тонкая струйка слюны потекла по подбородку, свисая неопрятной каплей. – Вот ты, а вот – я… Ну, дошло?
- Бесполезняк! – безапелляционно сказал Змей, удовлетворенно рассматривая свисающие складки кожи на сероватом лице. – Утрись, болезный. Эк тебя перекосило-то…
В кармане зазвенели монеты, так же появившиеся ниоткуда, как и слова. Змей потянулся, подумав, что можно было бы и за проезд заплатить, чтобы совесть была совсем спокойна, но в последний момент отдернул руку, как будто коснулся горячего. «Мелочь… Монеты во сне – не к добру! Плохая примета!» – панически подумал он, прижимая карман ладонью, чтобы деньги непостижимым образом не выбрались оттуда. Он просто видел, как перекатываются в кармане серебристые кругляши, подпрыгивая и пытаясь выскользнуть, и сжимал руку так, словно его жизнь зависела от этого. «Плохая примета!» – еще раз подумал он, уже недоумевая, откуда приходят эти мысли. Он почувствовал себя раздвоившимся. Одна часть по-прежнему сидела в раскачивающемся вагоне трамвая, наблюдая, как на полу корчится бесформенная масса, которая была когда-то кондуктором, а вот вторая часть… Вторая часть находилась в совершенно другом месте. Более того, ему показалось, что эта часть не похожа на человека. А похожа… похожа…
- Господи, так это ведь змей! – потрясенно выдохнул он, охватывая ладонями лицо, оттягивая щеки вниз в гротескной гримасе. Монеты, воспользовавшись удобным случаем, выпали из кармана и закружились по полу, вытанцовывая и позванивая под неведомую музыку, которая заиграла где-то вдалеке…
… Змей больно ударился головой о ствол Древа, слетев с ветки.
- Мичурины! – злобно прошипел он. – Не могли озаботиться о нормальном мягком приземлении! Теперь шишка будет!
Он расстроенно потер треугольную голову хвостом, пытаясь нащупать место ушиба. Голова ужасно болела. Змей еще пошипел на дерево, катаясь в зеленой мягкой траве. Головная боль не проходила, а, казалось, еще и усиливалась, расходясь волнами по всему телу, захватывая руки и ноги.
- Стоп! Какие руки? Какие ноги? – Змей замер и задумчиво укусил травинку. – У меня этого добра сроду не было! Ползучие мы, ползучие… и мама моя была ползучая, и папа, и бабушка с дедушкой, и все родственники по всем норным линиям… Тьфу! Какие родственники? Я ж первый в роду…
Змей свернулся в клубок, баюкая ушибленную голову, и глубоко задумался, пытаясь вспомнить свой сон. Он вообще считал, что сны – это что-то вроде пророчества, указания будущего, хоть выражены часто невнятно и смутно, поэтому последний сон, из-за которого он даже свалился с ветки, беспокоил его. Странный сон, непонятный, он не мог его истолковать. Обычно снилось что-то более ясное, и никогда не было снов, в которых он был бы кем-то другим, не собой. А тут он был человеком. Человеком! Страшно представить даже и противно вспоминать. Эти руки… ноги… эти потные ладони… Ужас! Мерзость какая-то. «Ха, а они потом напишут, что меня, в наказание, лишили ног!» – насмешливо подумал Змей. – «Как будто они когда-то были мне нужны! Надо же, какие у них будут извращенные представления о способах казни…» Он попытался вспомнить, за что же его накажут, но не смог. Что-то крутилось в памяти, извиваясь, как туманное щупальце, но никак не могло сформироваться в четкую мысль. Змей еще некоторое время поразмышлял, пока голова не разболелась до невыносимости, но вспомнить так и не смог, как и не смог прийти к определенному выводу по поводу странного сна. «Ну, что ж… значит, пока эта информация еще закрыта…» – равнодушно подумал он, чувствуя, что начинает опять засыпать. «Мда… похоже, что в этих фруктиках что-то есть… какое-то снотворное или что-то вроде этого…» – решил он, лениво подбросив хвостом плод Древа Познания Добра и Зла. Глаза закрылись, словно по какой-то команде свыше, и он уснул. Где-то в далекой голубизне вышины удовлетворенно вздохнул Обладатель Голоса.


КАЗИНО. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Между слухов, сказок, мифов,
просто лжи, легенд и мнений
мы враждуем жарче скифов
за несходство заблуждений.

(Игорь Губерман, «Гарики на каждый день»)

- Ну что, господа, ваши ставки? – спросил крупье, вежливо улыбаясь. – Игра продолжается?
Светлые и Темные в нерешительности переглянулись. Остановить Игру сейчас, когда некоторые из них уже оказались там, внизу, став смертными, войдя в непрерывный круг рождений, казалось немыслимым. Ведь если Игра остановится, те, кто внизу, будут все время рождаться и умирать, рождаться и умирать, и не будет конца этому, потому что бег по кругу не имеет финишной ленточки. А если удастся выиграть, то у тех, ушедших, появится шанс на возвращение, появится возможность закончить бег по кругу, вернуться наверх, чтобы продолжать путь к пирамиде. Игру останавливать нельзя. Интересно, никто из них не подумал о том, что пути Истины неисповедимы и столь же различны, как и грани, и их столь же много, столь же бесчисленно много, и невозможно сосчитать, как нельзя сосчитать капли в океане. Нет, капли еще можно подсчитать, ведь океан конечен, как бы он ни был велик. Истина же – бесконечна.
- Игра продолжается, - вздохнул один из них, мрачно изучая зеленое сукно стола. – Продолжается…
- Если вы сомневаетесь хоть в чем-то… - крупье любезно взмахнул рукой, вопросительно поднимая брови. – Если есть хоть малейшее сомнение… то… ну, вы понимаете…
Ни один из игроков не поднял глаза, ни один не взглянул в лицо крупье, чтобы не видеть сочувствующего выражения. Все изучали стол, как будто это было самое важное в их жизни, как будто именно этому они собирались посвятить все свое время. Крупье пожал плечами, принимая молчание за ответ (молчание – знак согласия… почему? Может, потому, что просто нечего сказать, поэтому приходится интерпретировать данное понятие следующим образом? Им было нечего сказать, они боялись принять решение, любое решение… молчание – знак согласия? Или просто признак страха?). Они молчали, и хруст карточной упаковки прозвучал выстрелом в тишине, разбиваемой только тихой музыкой Оркестра.
- Нас устраивала предыдущая колода, - тихо сказал кто-то из игроков, остальные поддержали согласным гулом. Впервые Светлые и Темные полностью придерживались одного мнения.
- Правила заведения, господа, - крупье был неизменно вежлив, а улыбка словно приклеилась к его губам, изгибая их. Вот только в глазах его не было веселья (вы помните, что он играл на виолончели?.. может быть, он просто знал, что будет дальше… или чувствовал, как вы думаете?.. могут ли такие, как он, предвидеть будущее?.. хотя бы свое… и эту залитую кровью траву летнего театра… мог ли он видеть ее, когда бесконечными движениями длинных пальцев распечатывал бесконечные колоды карт?).
И опять карты плавно опускались на стол, а руки вжимались в выемки, отдавая то, что было ставками в этом казино. И только музыка играла, изменяясь с каждой секундой, и настроение ожидания задрожало в зале. Пианист отбросил со лба прядь волос, задумчиво глядя в пространство, словно именно там были написаны ноты, которые он играл уже столько времени (секунд?.. минут?.. часов?.. веков?.. просто – вечность…). Он знал наизусть свою партию, хотя нотные знаки изменялись каждый миг на белых листах, соскальзывая с них, меняясь местами, а паузы возникали там, где только что были гроздья шестнадцатых и тридцать вторых, подвешенные к изгибающейся спине строчки. Но он все равно знал… И остальные музыканты так же ни разу не сбились с ритма, не спутали ни одну ноту, не сфальшивили ни в одной фразе. Но игроки не слышали музыку, просто они не хотели ее слышать, слив ее с фоном своего дыхания. Шелест многоугольников карт гремел в ушах, перекрывая все звуки, вгрызался в уши диким ревом, писком потревоженного комара, готового впиться в обнаженную плоть.
- Ставки сделаны, - торжественно объявил крупье. – Ставок больше нет!
Игроки кивнули, с беспокойством думая о том, что может наступить тот момент, когда их будет просто недостаточно для того, чтобы продолжать Игру. И что будет тогда?
- А если мы будем все время проигрывать? – один из Темных все же решил облечь словами мысль, которая волновала всех. – Что будет тогда? Представляете, мы проигрываем и проигрываем… И проигравшие все время уходят туда… Вниз…
- Я же предупреждал, - улыбка рассеянно бродила по губам крупье, не желая отклеиваться от бледного лица под завитками темно-рыжих волос. – Заведение всегда выигрывает. Всегда. Это тоже одно из Правил Игры, господа.
- Да, но если заведение будет выигрывать всегда, то просто не останется игроков, - заметил один из Светлых, поднимая свои карты. – Ха! Тогда заведению просто придется закрыться. За ненадобностью.
Игроки рассмеялись, дружелюбно переглядываясь, не разбирая уже – кто Светлый, а кто Темный. Они были едины, как игроки и сущность Игры, казино же находилось по другую сторону, отделяясь от них, объединяя их.
- Где Истина? – тихо спросил крупье. – Где Истина, господа?
- Истина там, где Свет! – сразу же отозвались Светлые.
- Истина – везде! – засмеялись Темные. – Просто невежество утверждать обратное!
- Не может быть Истины там, где нет Света, ее просто невозможно увидеть во Тьме! – рассердились Светлые.
- Тьма – тоже Истина! – парировали Темные. – Одна из граней Истины!
- Только в Свете есть Истина! – воскликнули Светлые.
- Истина существовала, когда еще не было ни Света, ни Тьмы, а пирамида уже стояла среди бесконечных песков безвременья, потому что Времени тоже не было, - заявили Темные, совершенно уверенные в своей правоте.
- Истина там, где Свет! – настаивали Светлые. – Больше она не может быть нигде, только в Свете!
- Время имеет конец, потому что было начало, - сказали Темные. – Раньше не было Времени, а потом оно появилось, и, как у всего появившегося, у него должно быть окончание, все начатое должно быть закончено, все закончившееся – начато, все верно, и обратное – тоже Истина.
- Вы, как всегда, играете словами! – обиделись Светлые.
- И это тоже – Истина, - улыбнулись Темные. – Истина многогранна, а нам дано только издали созерцать прекрасную пирамиду, запоминая лишь одну из бесконечного числа граней. Всему есть место в Мире.
- Истина принадлежит нам! – сказали Светлые, и они в самом деле думали именно так. И в этом тоже была Истина, о которой забыли Темные.
- Истина не принадлежит никому! Она просто существует! В Свете, во Тьме, или без них – Истина все равно существует, и в ней для всего есть место! – сказали Темные.
- Вот видите… - голос крупье был мягок, как звук виолончели, играющей тихий неспешный вечерний вальс в свете медленных лучей заходящего солнца. – Вы не можете договориться. Даже в таком простом вопросе – не можете согласиться друг с другом, уступить друг другу. А почему?
- Потому что мы правы! – воскликнули Светлые.
- Потому что мы знаем правду! – вскричали Темные.
- Ничто не отменяет ничего, - виолончель спокойно продвигалась к ночному небу, играя прелюдию заката. – Вы все знаете это, но все равно упорствуете. Каждый считает, что знает что-то… Но все это пыль и суета. Вспомните, что совсем недавно не было и самого Мира. Время его существования – пылинка, упавшая на волну Вечности. А сколько волн у Вечности?
- Но мы существуем… - растерялись они. И Светлые, и Темные не могли понять, куда клонит крупье. – Существуем мы, существует Мир, существует Истина, а мы лишь пытаемся познать ее.
- Тогда почему вы здесь? Почему вы не постигаете Истину, почему не ищете дороги к пирамиде? – виолончель сплела звездный свет в причудливые качели, подвесила их между звезд и качнула доску. – Вы пытаетесь выиграть Игру, как будто от этого зависит вся Истина Сущего!
- Сдавайте карты, - холодно сказал один из игроков. – Мы должны попробовать отыграться. Хотя бы ради тех, кто уже внизу.
Крупье печально вздохнул и пожал плечами. Звездные качели рассыпались пылью туманностей, спиралью несущихся через пространство. Он вглядывался в лица игроков, но видел только застывшие решимостью маски.
- Ну что ж… - шепнул он картам. – Может быть, это тоже предопределено. Я ведь тоже не могу претендовать на знание Истины… А заведение должно выигрывать…
Карты, конечно же, промолчали, только с одной из них подмигнул насмешливый глаз. Улыбка крупье стала грустной и доброй, он оглядел игроков с сочувствием. Сложно быть частью плана, кубиками, из которых малыш строит что-то, что должно быть зданием. Сложно хотя бы потому, что совершенно неизвестно – устоит ли башня из кубиков, или обвалится. Да если даже устоит – надолго ли… Впрочем, что есть время? Не то Время, которое зародилось из зерна Первого Начала, а просто – время. Текущая река или движущаяся по реке щепка? Плывем ли мы на волне, или мы сами – волна? Или время – это просто количество песчинок, с медленным шуршанием падающих из верхней колбы в нижнюю, скользя по стеклу песочных часов? А Время – это пересыпание бесчисленных песчинок бескрайней пустыни, где колбами являются галактики? Может быть, именно поэтому можно видеть туманности из звездной пыли… Это – Пески Времени, плывущие сверху вниз, неторопливо и неотвратимо, падая и падая, соскальзывая, заполняя пространство, уплотняясь, чтобы в Конце Времен пересыпаться полностью, сосредоточившись в одном месте, зарождая новое Начало из нового зерна. Может быть, когда Пески Времени соберутся в одной точке, они и станут – зерном? Может быть, не было никакого зерна изначально, а было лишь Время, которое хотело стать чем-то большим… Кто знает… Истина – многогранна, она одна, но граней – бесчисленное количество, и каждая из них – истинна.
Многоугольники карт полетели, плавно скользя над поверхностью стола, как парашюты-крылья над морскими волнами, и игрокам в какой-то момент показалось, что зеленое сукно прозрачно, как глубины океана, и неведомый глаз смотрит на них, изучая и познавая внутреннюю сущность, отметая внешние проявления. «Разве не все мы с тобой? – капле пропел Океан. –  Малой раздельны чертой», - капле гудел Океан» – сказал (или еще скажет?) один мудрец, связав причудливую вязь стихотворения из неясных букв. Порыв ледяного ветра, что был холоднее самого холода и горячее раскаленных камней пустыни, пронесся над зеленым сукном, прикасаясь к истерзанным ладоням игроков, охлаждая их лица, плавя невыносимым жаром мозг… Они бы остановили Игру, если бы осмелились. Даже себе они боялись признаться в том, что им просто страшно, страшно, страшно… И уже не ради тех, ушедших в смертную жизнь, они продолжают Игру, а просто не представляют себе иного существования, а процесс постижения Истины сменился процессом Игры. Но в этом тоже есть Истина. Неисповедимы пути ее и темны дороги к пирамиде, лишь изредка они освещаются неведомо откуда взявшимся тонким лучом света, который рисует извилистую тропинку. Но эта тропинка может увести к другим огням. Ведь как есть пирамида Истины, так же есть и пирамида Заблуждений, и она столь же многогранна, являясь отражением Истины в пространстве Мира.
- Ставки сделаны! – вежливо объявил крупье, а улыбка его была все той же, приклеенной к лицу под кольцами рыжих волос, та самая улыбка, которая так подходила к этому столу, покрытому зеленым сукном. – Ставок больше нет!
Что выбрать? Одну дорогу или другую, если все они приводят в одно место? Но места все же разные, поскольку одно действительно существует, второе же – всего лишь зеркало. Можно ли войти в зеркало, посмотреть, что там, за стеклом, проникнуть за грань? И всегда ли верно отражение в стекле? Кто знает, как зеркало искажает Истину?
- Ставок больше нет! – и тихий звон колокольчика сообщает, что кто-то из игроков хочет пить, или просит сигарету, а Оркестр продолжает играть, начиная новую часть бесконечной Пьесы Мира.
Знаете, когда все Пески Времени соберутся, чтобы породить следующее зерно, Оркестр все равно будет играть. Он не исчезнет в том неведомом мраке, в котором будет происходить Зачатие. Он будет где-то, в неведомом Нигде, а Пьеса все будет продолжаться. И ноты, позванивая колокольчиками, взлетая гудением, струясь водой, будут стремиться к совершенству Первой Ноты, которая поразила своей красотой сам Хаос.
- Ставок больше нет! – и луч прожектора освещает две пирамиды. К одной дорога гладкая, по ней можно идти, а можно проехать, и огни отелей горят, призывая уставшего путника к отдыху, и клоуны крутятся на мостовой, развлекая прохожих и проезжих, и закусочные стоят на каждом повороте, рекламируя свой товар, а повара в белых колпаках крутят перед глазами блюда с едой, жонглируя ими, и серпантин падает на эту дорогу, смешиваясь с конфетти и сахарной ватой... Вторая же дорога – леса и тернии, обрывающие одежду в клочья, разрывающие кожу, и шипящие клубки змей, высовывающих раздвоенные языки с угрозой, а с клыков их стекает темными каплями яд, дымясь и прожигая самую землю, и пустыни с палящим жаром, где нет колодцев, а если есть, то они забиты трупами стервятников, и ни капли воды не выжать из камня, и глубины морей, населенных ужасными чудовищами, которые губят все корабли… И в конце каждой дороги – по пирамиде. Одна – пирамида Истины, вторая – пирамида Заблуждений. И похожи они друг на друга, как только могут быть похожи предмет и его отражение. Зеркальное отражение. Насколько же искажает предмет зеркало? Какую дорогу выбрать, если стоишь на перепутье? Тьма или Свет? Или и то, и другое – Истина? Отражение есть часть предмета, но только внешняя. Что же Истина – наружность или внутренность? Или и то, и другое – всего лишь разные грани? По какой дороге пойти? Знаете, несварение желудка может оказаться опаснее, чем укус змеи, от него не существует сыворотки. Так что красота и удобство первой дороги – всего лишь кажущиеся, а ужасы второй преодолеваются при достаточной подготовке. Так что же страшнее – клоун или змея? Смерть от голода, или смерть от переедания? Жажда или питье без меры? Что хуже? И – что есть Истина?
- Ставки сделаны! Ставок больше нет! – и я поглаживаю свою чудесную флейту, готовясь начать очередную музыкальную фразу, вчитываясь в древние нотные знаки, записанные на белых листах, и думаю, что проблема игроков в том, что они боятся сделать выбор. Они просто не знают, что же хотят получить, и хотят ли чего-то вообще. Поэтому идет Игра. И я знаю, что хотят выиграть те, которые сейчас так сжимают гладкие многоугольники карт, до такой степени, что от напряжения белеют пальцы. Они просто хотят, чтобы кто-то сделал выбор за них. И тогда они пойдут указанной дорогой, уверенные, что идут правильно. Любопытно… в какой-то книге было написано: «Я никогда не видела, чтобы женщина выбирала шляпку без подруги, и никогда не слышала, чтобы подруга дала ей правильный совет…» Я готова подписаться под этими словами. Но все же Игра – это нечто большее, чем право выбора для игроков, но они еще об этом не знают. И это тоже входит в план.
Устоит ли башня из кубиков, построенная ребенком, или обрушится? И можно ли будет хоть для чего-нибудь использовать эту башню? И сколько она простоит, если сможет выстоять? И… сколько еще можно задать вопросов, не получая на них ответа? Сложно быть частью конструктора, особенно, если не знаешь – какая именно ты часть. Но хорошо уже то, что из этого конструктора что-то собирают. Модель? Модель чего?
- Ставки сделаны! Ставок больше нет! – шепчет крупье, глядя на вздрагивающие пальцы игроков. – А пока есть заведение, то и игроки всегда найдутся…

ЕВА. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа своего.

(Ветхий Завет, Бытие, гл. 2)

Ева умела находить себе занятие в Саду Эдема. Ее развлекало и увлекало все, начиная от тихого перезвона ручьев по камням и шороха древесных листьев, заканчивая играми с различными животными, бродившими по Саду. Ей казалось, что весь Сад создан для ее развлечения, для того, чтобы было чем заняться. Иногда еще казалось, что Он что-то хочет ей сказать, о чем-то попросить, но стоило ей только поднять глаза к небесам и преданно сказать:
- Да! Я слушаю Тебя! Я во всем покорна воле Твоей! – как тут же раздавался тихий вздох, и по небу пробегал намек на облачко, а Голос умолкал.
Ей даже казалось, что она делает что-то не так, что-то такое, что Тот, Кто Говорил, не одобрил бы, но эта мысль долго не задерживалась. В самом деле, она ведь не нарушала установленных правил, а просто жила так, как было указано, славя Его каждым мгновением своего существования. И потом, если бы что-то шло не так, то Он бы сказал об этом, ведь правильно?
Только что она оставила ягненка, с которым играла. Он не хотел, чтобы она ушла, но что-то настойчиво тянуло ее. Ягненок еще некоторое время бежал за ней, протестующе бормоча, а потом начал отставать.
- Ева! Ну куда же ты! – взмолился он, чувствуя, что его слабых сил не хватает, чтобы догнать женщину. – Не уходи! Я еще умею кататься по траве! И даже умею притворяться мертвым!
- Мертвым? А что это такое? – интерес проснулся в Еве, вызванный необычным понятием, о котором она еще не знала. – Разве у нас тут кто-то умирает?
- Ну, мертвый – это значит – не живой, - охотно пояснил ягненок, подбегая ближе. – Понимаешь? Совсем-совсем не живой!
- Но так ведь не бывает, - рассудительно сказала Ева. – Ничто не умирает в Садах Эдема. Он говорил об этом, а Он всегда прав.
- А разве Он не предупреждал Адама, что нельзя есть плоды Древа Познания Добра и Зла, потому что можно отравиться и умереть? – спросил ягненок. – Ты же сама сколько раз говорила об этом, когда мы играли под его ветвями.
- Ну да… - Ева задумалась. Она в самом деле цитировала Его слова всегда и везде, как только предоставлялась возможность, но жизнь была так проста и беззаботна, что она даже не задумывалась об их смысле. А вот оказывается, что понятие смерти всегда существовало где-то на границе Сада, только ей было страшно допустить это знание в себя. «Страшно?» – спросила Ева у себя, и из нее пришел ответ. – «Да, страшно! Страшно, потому что я не знаю, что это такое! Страшно, потому, что это – запрещено! Страшно, потому, что без этого так хорошо и спокойно жить!»
- Знаешь, пожалуй, я не хочу видеть, как ты притворяешься мертвым, - неуверенно сказала она ягненку, борясь со своими страхами. – Ведь у нас все-таки никто не умирает, а ни я, ни Адам не собираемся ослушаться Его приказа.
- Ну и глупо, - обиделся ягненок и переступил тоненькими копытцами. – Я так старался, разучивая для тебя этот трюк, а ты теперь говоришь – не хочу видеть! Это нечестно! Ведь я всегда прихожу, когда Адам хочет показать, как научился играть на своей дудочке, и ни разу не сказал, что не хочу этого видеть или слышать. А ты… Эх…
Ягненок повернулся, уходя, и Ева с грустью посмотрела на его белую кудрявую шерстку. Она совсем не хотела обижать своего приятеля. И потом, он ведь был прав. Когда Адам играл, он приходил слушать, когда ей хотелось спать, он всегда был готов подставить свой бок под ее голову, когда она хотела играть – он кувыркался и танцевал, показывая различные трюки. Он был хорошим товарищем, и она была огорчена, увидев, что расстроила его. Но не могла же она сказать ягненку: «Послушай, друг мой, я тут подумала над твоим трюком, и решила, что боюсь того, что ты хочешь показать. Да-да, я прекрасно знаю, что это – всего лишь представление и вообще – понарошку, но все-таки боюсь!» Он не понял бы ее, поэтому женщина просто смотрела вслед, потихоньку вздыхая, стараясь скрыть свои вздохи.
Ягненок обернулся, чтобы посмотреть, не окликнет ли она его, но Ева молчала, отводя глаза. Тогда он печально вздохнул, и в уголке бархатного глаза показалась слезинка, скатываясь по беленькой шерстке, оставляя на ней желтоватую неопрятную дорожку. Ева испугалась еще больше. Еще никогда никто не плакал в Саду, может быть это тоже запрещено. Может быть, Он будет недоволен ее поведением, которое вызвало такое огорчение у одного из обитателей Сада. Ведь тут все должны жить в радости и наслаждении. Вечно.
- Подожди! – воскликнула она, пораженная этой мыслью. – Мне очень хочется посмотреть этот трюк!
- Да? Тогда почему ты так долго говорила, что не хочешь? – капризно спросил ягненок, останавливаясь. Он, конечно, был доволен, что она позвала его, но, как и любой артист, желающий похвал зрителей, считал, что должен немного поломаться. «Пусть она теперь попросит!» – подумал ягненок, улыбаясь про себя. – «Пусть она попросит, а я соглашусь. Конечно же соглашусь, ведь я так долго разучивал этот трюк специально, чтобы развлечь ее!»
- Я была неправа, извини, - тихо сказала Ева, подходя поближе. – Конечно же, я с самого начала хотела, чтобы ты показал этот трюк, но вот понимаешь, я не знала, что хочу именно этого.
Она надеялась, что ягненок примет это объяснение, ведь его голова была такой маленькой, если сравнивать с головой Адама или ее собственной, значит, он должен был бы быть глупее, чем они. «Маленький и глупый ягненок», - подумала Ева и устыдилась своей мысли. – «Когда тебе нужна была подушка, тебя вполне устраивал его ум!» – она решила, что посмотрит трюк ягненка несколько раз, чтобы извиниться перед ним за то, что подумала.
- Ну да, тут так много удовольствий, что тяжело иногда определиться – чего же ты хочешь, - согласился ягненок. – Знаешь, мне иногда кажется, что лучше бы их было чуточку поменьше.
- Это почему же? – мысль была нова абсолютно, а все новое интересовало Еву, как новая игрушка. – Это же чудесно, что у нас тут – столько удовольствий!
- Мы перестаем их ценить, ты не замечала? – вздохнул ягненок. – Вот как ты сегодня… Мы играли, а потом ты встала и ушла, просто так, ушла и все, просто захотела что-нибудь новенького. А представь, что мы могли бы играть не каждый день, а раз в пять-шесть дней, а то и вообще гораздо реже! Тогда бы ты ушла так легко?
Ева задумалась. Действительно, слишком доступными были все наслаждения Сада, и обитатели его принимали их, как должное. «А заслужили ли мы все это?» – мелькнула странная мысль, никогда не посещавшая раньше. – «За что нам дано столько всего прекрасного? Что ожидают от нас взамен?» Она никогда не думала о том, что что-то могут ожидать. Казалось само собой разумеющимся, что достаточно просто жить в Саду и не нарушать правил, установленных Им (например, не есть плодов Древа Познания Добра и Зла), и тогда вся эта благодать будет продолжаться вечно. Всю жизнь, а жизнь в Саду не имеет границ. «Мы славим Его каждым мгновением, проведенным здесь!» – решила Ева сложный вопрос. – «Мы славим Его, и для этого нас поместили в Сад. Мы – триумф Его, мы – птицы Его, поющие для его удовольствия. И это и есть то, что ожидают от нас, а большего и не требуется!» (сколь многие ошибались, считая, что могут прочесть мысли других людей, а еще более ошибались те, которые считали, что угадывают замыслы Его, но кто-то же должен был совершить подобную ошибку первым, так почему бы этим «кем-то» не быть Еве… она ведь не знала, что была Первая Секунда, Первое Зерно, Первое Начало, Первая Нота… она не знала, что все должно начинаться с чего-то, и не могла предположить, что сама станет – началом…).
- Я не знаю! – честно ответила Ева на заданный вопрос. – Но почему ты вообще спрашиваешь об этом? Ведь мы можем играть каждый день, и так будет продолжаться все время.
- Сегодня в голову приходят странные мысли, - усмехнулся ягненок, и Еве его улыбка показалась неестественной, какой-то неправильной, словно ягнята не должны улыбаться. «Он гораздо симпатичнее выглядит, когда просто жует траву, а глаза его тогда так красивы и теплы, что так и хочется поцеловать шелковистую мордочку…» – эта мысль тоже была странной, но Ева не обратила на это внимания, просто пропустив ее по границе сознания, не позволив углубиться дальше.
- Так что там с трюком? – спросила женщина, желая, чтобы фокус уже был показан, а исполнитель исчез со сцены. Это естественно, ведь если предстоит что-то, что пугает, а избежать этого нельзя, то единственный выход – идти навстречу страху, ускоряя события, и надеясь быстрее оказаться в той точке времени, когда страх окажется уже позади. Страхи, остающиеся за спиной, не так страшны.
- Сейчас! Еще чуточку! – ягненок забегал по лужайке, разыскивая удобное место, которое просматривалось бы лучше других. Он даже не подумал, что можно изобразить свой трюк прямо под ногами Евы, тогда ей было бы видно все в малейших подробностях. Подобно каждому артисту, он искал сцену, в надежде привлечь как можно больше зрителей. И в самом деле, птицы уже рассаживались на ветвях деревьев, привлеченные необычайным зрелищем, а из-за стволов выглядывали любопытные морды животных.
- Не толкайся! – услышала Ева и, обернувшись, увидела оленя, пытающегося поместиться между кустом боярышника и волчьим боком. Волк был не слишком доволен, поскольку его второй бок оказался прижат к дереву. – Ну, не толкайся же! И вообще, пригни голову, из-за твоих рогов плохо видно!
Ева улыбнулась. Все обитатели Сада любили посмотреть на новое. «Может быть это потому, что наши развлечения, при всем их количестве, несколько однообразны?» – мысль опять взялась ниоткуда, возникнув внезапно, словно кто-то аккуратненько положил ее в одну из мозговых извилин и не менее аккуратно подтолкнул, помогая проникнуть в сознание. Ева отмахнулась. Она была вполне довольна жизнью и развлечениями, разнообразий вполне хватало, а о том, что будет дальше, женщина не задумывалась. В самом деле, зачем задумываться самой, если есть Он. Когда придет время, Он все объяснит. Если это время придет, разумеется. А пока нужно просто жить, как Он сказал, и не нарушать правила, установленные Им (например, не есть плодов Древа Познания Добра и Зла).
Ягненок, наконец, удовлетворился найденным местом посреди лужайки, среди ярко-зеленой мягкой травы, на фоне которой его белая шерстка была наиболее заметна, выделяясь ярким пятном разлитого молока. Так же ему понравилось количество зрителей, собравшихся посмотреть на тот новый трюк, который он сначала собирался показать одной Еве. «Вот и хорошо, что она не согласилась сразу», - тщеславно подумал он. – «Теперь все смогут увидеть, что я умею делать!» Он даже не подумал о том, что мог бы показывать этот трюк каждому в отдельности, вызывая все большее и большее восхищение, увеличивая количество выступлений и завоевывая поклонников своего таланта. Он не подумал, что после этой демонстрации трюк уже перестанет быть таким новым и волнующе-захватывающим. Но что ж сделать, он был всего лишь ягненок, а голова его была гораздо меньшего размера, чем у Адама или у Евы.
Ева присела на траву, охватывая руками колени, внимательно глядя на пританцовывающего ягненка. На плечо ее опустилась птица, запутываясь клювом в волосах, но она не обратила на это ни малейшего внимания, не сводя глаз с белого пятна посреди лужайки. Ягненок огляделся, радостно блестя глазами.
- Новый трюк! – объявил он, будучи сам себе конферансье на этом выступлении. – Совсем новый трюк! Я покажу, как умею притворяться мертвым!
Еве опять стало страшно, но в то же время казалось, что бояться – чрезвычайно глупо. Что может быть страшного в новом фокусе, да еще и таком безобидном? А, с другой стороны, любопытно, конечно, посмотреть, как выглядит смерть. Главное, чтобы это был взгляд издали, а потом все поднялись и разошлись, довольные собой и друг другом. Ведь это все понарошку, правда? В Саду не существует смерти, Он сам так сказал. Главное, не нарушать правила. Вот за нарушение может быть наказание, а так – все прекрасно, можно жить и наслаждаться спокойствием и красотой Сада Эдема. Вечно (если бы Ева знала, что такое Вечность, она испугалась бы еще больше… но никакая голова не способна вместить в себя эту мысль и осознать ее до конца...).
Ягненок подпрыгнул, привлекая всеобщее внимание, упал на траву, одна из его тонких ножек подогнулась, словно сломанная от удара, как иногда бывает сломана ветка, если ее зацепить, проходя мимо, подергал ножками, хвостик его задрожал мелко и жалобно. Ева вскочила, желая немедленно прийти на помощь, ведь ему было явно плохо! Похоже, что он так увлекся демонстрацией, что действительно сломал ножку. Нужно срочно принести плод Древа Жизни, который может излечить все болезни. Ева сделала шаг вперед.
- Да сиди ты смирно! – сварливо сказала птица, сидящая на плече, пытаясь удержать равновесие с помощью клюва, цепляясь за волосы Евы. – Неужели ты не видишь, что это – всего лишь часть трюка?
Ева присмотрелась. Действительно, на мордочке ягненка было написано явное удовольствие, чего, конечно же, не было бы, если бы он действительно поранился. Она остановилась, стесняясь своего порыва, стыдясь того, что поверила столь легко. Ягненок еще немного подергал ножками, а хвостик дрожал без перерыва, словно колеблемый порывами невидимого резкого ветра, потом перевернулся на спину, продолжая извиваться в странных судорогах, и замер. Его тонкие ножки торчали вверх, а хвостик, дернувшись еще несколько раз, наконец, затих. Мордочка была повернута в сторону, и оскал ее был уже не довольным и насмешливым, а жалобным и жалким. Глаза ягненка были закрыты, но узкая полоска белка блестела из-под век. «Наверное, он хотел подсмотреть, как мы будем реагировать…» – неуверенно подумала Ева, направляясь к центру лужайки. Птица продолжала недовольно ворчать, а ее клюв уже причинял беспокойство, царапая кожу. «Я только посмотрю, все ли с ним в порядке», - уговаривала себя Ева, шаг за шагом приближаясь к лежащему ягненку. Ножки все так же торчали вверх, даже не вздрагивая, за одно из копытц зацепилось несколько стебельков травы, и они поблескивали радостным изумрудом в лучах золотистого солнца. «Я только посмотрю… уж очень он неподвижно лежит…» – подумала Ева, подходя еще ближе. Птица клюнула ее в плечо.
- Это же только трюк! – насмешливо сказала птица, перебирая когтями по шее. – Понимаешь ты, глупая женщина? Только трюк!
- Я умнее всех вас! – сказала Ева, продолжая идти. – Вы все такие маленькие, по сравнению с Адамом и со мной! Я умнее! Так что не указывай мне, что делать!
- Ты была создана последней! – птица ущипнула Еву за мочку уха, и это было неожиданно болезненно. – Так что не гордись своим умом, созданная в последний миг!
Ева рассердилась и стряхнула надоедливую птицу с плеча. Ну да, она была последней из всех обитателей Сада, которых Он сотворил, и ее создали, как пару для Адама, ну и что с того? Это же не может отменить того факта, что она умнее, ведь правильно? Да и вообще, обидно же, когда твое плечо используют вместо насеста, да еще и щиплют при этом твои же уши!
Птица свалилась на землю, что-то недовольно пробурчала и улетела к деревьям, где присоединилась к другим, взволнованно обсуждавшим вид лежащего ягненка. Она хотела пожаловаться на Еву, но быстро выбросила все из головы, увлекшись этим обсуждением. Все же голова у нее действительно была маленькой.
Ягненок все еще не шевелился, когда Ева приблизилась к нему вплотную. Она искала признаки дыхания, рассматривала неподвижные бока, торчащие беспомощные тонкие ножки, но даже та полоска белков, которую она видела, казалось, потускнела, подернувшись какой-то пленкой, а из оскаленной бессильной пасти вытекала струйка пены, окрашивая мордочку темным. «Он умер!» – в панике подумала Ева, прикасаясь к одной из ножек. Ножка была твердая, и в ней не чувствовалось теплого биения жизни. «Он в самом деле умер! Он хотел пошутить со смертью, а теперь он совсем мертвый!» – паника проникала в самые отдаленные уголки мозга, наполняя тело странным ощущением поднимающихся изнутри пузырьков. – «Нельзя шутить со смертью!» Ей захотелось убежать, и бежать далеко-далеко, может быть даже за пределы Сада, лишь бы только не видеть этого ужаса – лежащего на зеленом праздничном ковре травы ягненка с испачканной пеной мордочкой. Что-то соленое потекло по ее лицу, неприятно разъедая его. Это были слезы, первые слезы от горя, пролившиеся в Саду Эдема (вы не замечали, что слезы горя – самые соленые?.. от радости они могут быть даже сладкими, от огорчения – кислыми, а вот от горя – соленые, очень соленые…).
Ева всхлипнула, отворачиваясь и стирая ладонью слезы, но только размазала их по лицу. Зрители вокруг лужайки насторожились, не в силах понять, что происходит. То ли это продолжение трюка, то ли в самом деле произошло что-то непредвиденное. Непредвиденность не укладывалась в их головах, приученных к размеренности солнечного Сада и неизменному счастью. Сейчас же происходило что-то очень странное. Ягненок лежал без движения, а по лицу Евы текла прозрачная жидкость, явно причиняющая ей боль. Они не могли допустить мысли, что это слезы, поскольку никогда не испытывали горя.
Бросив прощальный взгляд на ягненка, Ева быстро пошла, постепенно переходя на бег. Она уже ничем не могла помочь мертвому другу, но зато могла не видеть его больше. Главное – бежать как можно быстрее и как можно дальше. За спиной раздался радостный смех.
- Поверила! Поверила! – ягненок прыгал по лужайке, хохоча во все горло. – Правда, классный трюк? Я целых семь дней учил его! Целых семь дней, представляете! Поверила!
Ева оглянулась, чтобы увидеть радостную мордочку ягненка и его счастливые прыжки посреди лужайки. Хвостик торчал победно, как флажок в руках ребенка на праздничной демонстрации. «А ведь совсем недавно он был таким маленьким и жалким…» – подумала она. Вокруг лужайки хохотали животные, катаясь в мягкой траве. Отовсюду слышались восхищенные восклицания, все были просто в восторге от нового трюка ягненка. Только Ева чувствовала, что не может остановить горькие слезы, причем они становились все более горькими с каждым мгновением. Она бросилась бежать, не разбирая дороги, не чувствуя, как ломаются ветви деревьев и кустарников, которые она задевала на бегу, желая только высушить эту мокрую горечь, заливающую лицо. Все продолжали смеяться, и ей казалось, что они смеются и над ней тоже, над ее доверчивостью и наивностью. «Созданная в последний миг!» – подумала она, и слезы потекли еще сильнее.
Она бежала, пока не наткнулась на огромный древесный ствол, остановивший ее. Ева прильнула к шершавой коре, охватывая ствол руками, прижимаясь к нему, выплакивая все обиды. Она чувствовала себя обманутой, но не знала, кто и зачем обманул ее столь жестоко. Ведь в Саду всегда все счастливы. Так должно быть. Правило. Это – правило, это – закон. Все довольны своей жизнью в Саду Эдема, ведь это – самый настоящий рай. Другого не бывает.
Ева плакала долго, а потом просто уснула, устав от слез. Она свернулась в клубок, прижимаясь боком к древесному стволу, и сны ее были странными и невразумительными под сенью ветвей Древа Познания Добра и Зла.
- Мгм… может быть, это поможет… - задумчиво сказал Голос в вышине. – Им просто нужен толчок, да-да, именно толчок, что бы кто ни говорил… Да, это должно помочь!
Где-то в глубинах ясной голубизны неба произошел намек на движение, словно облачко, скользнувшее в складках пространства. Голос стих, удаляясь, продолжая рассуждать Сам с Собой. Ему очень хотелось поговорить, но собеседников не находилось. Иногда это даже было обидно, и Он пытался вспомнить – всегда ли Он бы так одинок…


ИНТЕРЛЮДИЯ РЕАЛЬНОСТИ. СРЕДИ ИГРЫ

Когда животное бьют, глаза его приобретают человеческое выражение. Сколько же должен был выстрадать человек, прежде чем стал человеком.

(Карел Чапек, Афоризмы из книги «Сад Краконоша»)

Сны бывают странными, вы не находите? Они бывают что-то значащими, а бывают просто перевариванием впечатлений предыдущего дня, или нескольких дней. Случается, что один сон пытается переварить всю жизнь, но тогда можно просто страдать несварением разума, который с трудом охватывает большие промежутки времени. Слишком много мыслей, слишком много чувств, и они все толпятся, пытаясь пролезть без очереди, и каждая мысль кричит – я была первой! нет, я! нет, именно я должна быть подумана раньше всех! – и неведомо, которой из них стоит отдать предпочтение, или просто не обратить внимания на все их крики, а подумать вон ту мысль, да-да, именно ту, которая осторожно прислонилась вдалеке, старательно делая вид, что ее тут не существует. Сны – это реальность в реальности, маленькая смерть и маленькая жизнь, а иногда – не такая уж и маленькая. Сны существуют, они даны нам, но для чего? Люди спят только для того, чтобы отдохнуть, восстановить свои силы, наполниться новой энергией? Но тогда для чего нужны сны? Ведь часто они мешают отдыху, вызывают ненужные ассоциации, а сколько раз бывает, что сны просто пугают. Может быть, именно в этом их предназначение? А человек спит вовсе не ради отдыха, что бы ни утверждали врачи, изучающие столь пристально физиологию и внешние проявления психологии? Может быть, сон – это то самое соединение реальности нашей с реальностью другого уровня? Просто человек по природе своей, не в состоянии проникнуть туда иначе. «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко…» – помните? Физическая форма прекрасна, но она ограничивает. Любая форма ограничивает. А мысль, идея, душа – не имеют ограничений, они свободны, пока не примут какую-то конкретную форму, не войдут в какое-либо воплощение. Но некоторое время они – свободны. И они всегда свободны во сне. И тогда ими можно управлять, а можно и отпустить на прогулку, и посмотреть – что же из этого получится. Иногда можно увидеть любопытные вещи, только вот – как их осмыслить? Или, может, не нужно мучиться, пытаясь облечь в форму то, что не должно быть облечено конкретикой? Может быть, следует просто принять к сведению существование чего-то… или – кого-то… или – себя самого…
Сеньор Хосе удовлетворенно осмотрел свою работу. Кукла была хороша. Руки и ноги поворачивались на шарнирах, он даже поставил шарниры на локтевые и коленные суставы, и теперь они сгибались, вертясь в разные стороны. Волосы из пакли были убраны в сложную прическу, удерживаемую высоким резным гребнем. Блестящие капельки клея составляли бусы, украшающие локоны. Ярко-голубые глаза в окружении длинных черных ресниц были огромны, а большой красный рот – радостно улыбался.
Кончита взвизгнула от восторга, увидев новую игрушку, и тут же притащила свою рабочую корзинку с различными лоскутками.
- Папа, это будет грандесса, правда? – она быстро вытаскивала кусочки шелка и бархата из корзинки.
- Конечно, грандесса, - заулыбался сеньор Хосе. – Видишь, какая у нее прическа?
- Ага! – девочка уже прикладывала к деревянному тельцу куклы лоскут зеленого кружева. – А вот из этого я ей сделаю мантилью, да?
- Это как ты сама захочешь, маленькая, - отозвался сеньор Хосе. – Какое платье будет у куклы?
- Желтое, у меня тут где-то был желтый шелк, мне его Консуэла подарила! А я ей отдала взамен то белое кружево, что осталось от маминого платья, - Кончита увлеченно рылась в коробке. – А если я поверх желтого шелка нашью зеленое кружево, то моя донья Хосефа станет настоящей дамой.
- Какая донья Хосефа? – недоуменно поинтересовался сеньор Хосе.
- Да вот же! – девочка торжественно показала на куклу. – Ее зовут – донья Хосефа, правильно?
- Конечно, правильно, маленькая! – сеньор Хосе восхищенно смотрел на дочку. Какая же она умница! И рукодельница! В свои пять лет уже может сшить платье кукле. Да не просто балахон какой-нибудь, а настоящее платье, не хуже, чем у придворных дам. Если все будет хорошо, то она выучится на портниху и, даже возможно, когда-нибудь сошьет платье самой королеве!
- Папа, а почему у доньи Хосефы нет пальчиков? – звонкий голосок девочки прервал его раздумья. Он покрутил куклу, и увидел, что действительно забыл вырезать пальцы на деревянных кистях. Взяв нож, сеньор Хосе быстро прорезал бороздки в сжатых кукольных кулачках. Подумав, добавил такие же бороздки на ногах.
- Ну вот. Теперь уже есть пальчики, - он отдал куклу Кончите, радуясь счастливой улыбке дочери.
- Да, теперь есть! – серьезно кивнула девочка и опять начала примерять на куклу различные лоскутки ткани.
- Хосе, пришел дон Дьего. Он говорит, что ты ему срочно нужен, - в дверях комнаты стояла донья Тереса и неодобрительно смотрела на мужа.
Сеньор Хосе вздрогнул, увидев жену. В комнате, залитой солнечным светом, она казалась вестницей несчастья в своей черной одежде. Мантилья, ниспадающая с головы, перекрещена на груди, мясистые белые руки теребят край кружева. Ястребиный нос и маленькие пронзительные черные глаза. Ну почему она все еще носит траур, ведь Хавьер умер уже давно, неужели нужно похоронить себя живьем, вслед за сыном? Ведь есть маленькая Кончита…
Сеньор Хосе поднялся, отряхивая с камзола мелкие стружки. Приход дона Дьего, монаха-францисканца, его не обрадовал. Так хотелось побыть сегодня дома, посмотреть, как Кончита играет с новой куклой, которую он вырезал со всей любовью к своей маленькой дочке, и вот – опять что-то случилось.
- Ты уходишь, папа? – Кончита тянула отца за рукав. – Ты уже не вернешься сегодня?
- Прости, маленькая, - сеньор Хосе погладил блестящие черные волосы девочки, - но я обязательно должен идти.
- Я понимаю, - она смотрела на него блестящими от сдерживаемых слез зелеными глазами. – Возьми вот с собой, чтобы не забыл ко мне вернуться. – Кончита сунула ему в ладонь кусочек золотистого атласа. – Мы с доньей Хосефой будем ждать, чтобы показать тебе новое платье.
- Я обязательно вернусь посмотреть, - он еще раз погладил дочку и вышел, заталкивая в карман камзола лоскуток ткани.
Дон Дьего, как и ожидалось, принес приказ Великого Инквизитора, согласно которому сеньор Хосе должен был немедленно прибыть во дворец епископа. Спорить было невозможно, поэтому он только склонился перед монахом, сказав:
- Viva la Virgen Santisima! – Слава пресвятой деве!
Быстро шагая по улицам, сеньор Хосе гадал, что же могло понадобиться Великому Инквизитору настолько срочно. Ведь не просто так оторвали его от семьи, дон Лоренсана – деликатный человек. Увидев авельянеру, торговку миндалем, сеньор Хосе подумал, что нужно будет купить гостинец для Кончиты, чтобы она не так расстраивалась от отсутствия отца. На углу улиц, прислонившись к стене дома, сидела нищенка, напомнившая ему донью Тересу, только изрядно постаревшую. Тот же черный цвет одежды, такой же крючковатый, словно у хищной птицы нос, даже взгляд – столь же пронзительно-требующий. Он бросил старухе пару реалов, не выдержав блеска этих бегающих черных глаз.
- Vaya  Usted con la Virgen! – Да хранит вашу милость пресвятая дева! – прошамкала она вслед, провожая немигающими глазами.
Работа, ожидавшая сеньора Хосе, была обычной. Поймали очередную ведьму. Ее привезли во дворец дона Лоренсаны для заключительных пыток, долженствующих выявить ее бесовскую сущность. Ведьма упиралась, не желая признаваться в сделке с дьяволом. Сеньор Хосе должен был помочь ей раскаяться в своих прегрешениях. «Не в первый раз» – подумал он, переодеваясь в рабочий балахон в крошечной каморке, - «Это ненадолго, сегодня еще смогу поиграть с Кончитой». Увидев ведьму, он невольно вздрогнул. Нет, не вид этой женщины привел в смятение палача инквизиции, а маленькая девочка лет пяти, мучительно похожая на Кончиту, смотрящая доверчиво огромными зеленоватыми глазами, которая прижималась к коленям ведьмы.
- Признаешь ли ты, Элена из Сарагоссы, что занималась ведьмовским промыслом? – зазвучал голос инквизитора из темного угла пыточной.
- Нет! Я невиновна! – женщина сразу разрыдалась, очевидно испуганная угрожающим набором палаческих инструментов.
- Ну как же – нет? – голос инквизитора стал доброжелательным. – Вот тут у меня свидетельства твоих соседей о том, что ты наводила порчу на их поля, из-за твоего проклятия у доньи Марии родился мертвый ребенок, а у сеньора Рамона корова отелилась двухголовым теленком, что явно свидетельствует о вмешательстве врага рода человеческого, - инквизитор осенил себя крестным знамением, пристально глядя на ведьму.
- Клянусь пречистой девой дель Пилар, все это – злобные наветы! – ведьма упорствовала, прижимая к себе девочку, словно присутствие малышки могло ее защитить.
- Элена, тебе лучше во всем сознаться, - инквизитор говорил мягко, почти ласково. – Зачем ты упрямишься? Расскажи, как ты наводила порчу на урожай? Почему сеньор Матео упал с крыши сарая и сломал себе ногу так, что она потом почернела и распухла, от чего он и умер? Расскажи обо всем, покайся, откажись от сатаны.
- Я невиновна! – рыдала женщина.
- Ну что ж, - вздохнул инквизитор. – Я не хотел этого, но придется, раз ты не хочешь сознаваться сама. Приступайте, сеньор Хосе.
Сеньор Хосе подошел к женщине, подтолкнул ее в спину, чтобы подвести к специальным козлам. Однако инквизитор покачал головой, показывая глазами на девочку. Палач задрожал, когда она посмотрела ему прямо в глаза, однако взял за руку и повел. Маленькая ладошка полностью утонула в его огрубелой руке.
- Элена, почему бы тебе не признаться во всем сейчас? – инквизитор не оставлял надежды на то, что женщина заговорит.
- Я невиновна! – продолжала твердить она, но вдруг увидела, что ее дочку привязывают к некрашеной деревянной столешнице, затягивая на маленьких ручках и ножках зажимы. – Вы не посмеете! Она же – ни в чем не виновата!
- Она – ведьмино отродье! – загремел голос инквизитора. – Признайся во всем и заслужи прощение!
Женщина упрямо качала головой, глотая слезы. Инквизитор кивнул сеньору Хосе.
- Карлито, - шепнул сеньор Хосе помощнику, - приготовь клещи.
Мальчишка кивнул, раздувая огонь маленькими мехами. Когда клещи накалились добела, он подал их палачу. «Великоваты для такой крошки», - грустно подумал сеньор Хосе, подходя к девочке. Она лежала на удивление смирно, только смотрела своими огромными глазищами. Ее мать визжала на другом конце помещения, удерживаемая двумя подручными палача, здоровенными парнями. Инквизитор еще раз кивнул, показывая на ножки девочки, и опять перевел взгляд на ведьму. «Папа, а почему у доньи Хосефы нет пальчиков?» – глупо мелькнуло воспоминание, когда сеньор Хосе поднес клещи к крошечной розовой ступне. «Есть пальчики, есть», - думал он, осторожно беря белым, дышащим жаром железом, маленький пальчик. Противно запахло паленым мясом. Нежная кожа пошла пузырями, которые тут же лопались, сочась мерзкой красно-желтой жидкостью. Девочка отчаянно завизжала, брызжа слюной и закатывая огромные глаза так, что оставались видны только белки. Сеньор Хосе повернул клещи, вслушиваясь в хруст мелких косточек, и рванул их на себя. Пальчик безжизненно повис в клещах.
- Я все, все скажу! – захлебывалась криком ведьма. – Я молилась Сатане, заключив с ним договор! Он должен был исполнять любое мое желание! Так все и происходило! Я желала, а он – исполнял!
- А как ты молилась Сатане? – спросил инквизитор, быстро записывая признание ведьмы. Она опять умолкла, мотая головой. Тонкая струйка крови из прокушенного языка стекала по подбородку. Девочка едва слышно хрипела, потеряв сознание. Инквизитор, убедившись, что ведьма не желает говорить дальше, опять кивнул сеньору Хосе. «Так почему же у доньи Хосефы нет пальчиков?» – почти весело подумал палач, выдирая второй пальчик на ноге девочки.
- Por vida del demonio! – Клянусь самим сатаной! – закричала ведьма. – Вы звери, раз мучите ребенка!
Я была там, я видела это своими глазами. Но кем я была? Инквизитором, который был уверен в том, что поступает правильно, пытаясь избавить людей от пагубного влияния?.. Я помню, как из моего горла вырывались слова приказа, а руки теребили тяжелое одеяние, окутывающее тело колючими прикосновениями… Или сеньором Хосе, который никак не мог оставить в стороне мысли о своей дочери, когда выполнял работу, да-да, это была его работа, не более того… Я помню, как на пальцах появлялись жесткие мозолистые корки, когда вырезалась кукла, и тяжесть ножа, которым были прорезаны пальчики на кукольных руках и ногах… Или – дочерью палача? Я помню, сколько радости принесла мне эта кукла, и помню, что никогда не могла понять, почему лицо отца искажает странная гримаса боли при виде этой куклы в моих руках… Или я была той старухой, которая просила милостыню на улице?.. Я помню, как болела спина, согнутая годами и болезнями, от прикосновения к холодным камням, а пальцы скрючивало болью, и это тоже была болезнь, которая потом убьет меня… Или я была той девочкой, дочерью ведьмы, которой вырвали пальцы, чтобы заставить мать сознаться в преступлении?.. Я помню жгучую боль и недоумение, ведь тот человек, который отвел меня к столу, оторвав от матери, казался таким добрым и надежным… а потом я не помню ничего, кроме темноты… и еще боли… а потом уже не было совсем ничего, ничего… Или я была ведьмой? Той самой ведьмой, которую сожгли на костре, бросив под ноги полумертвую девочку, которую тоже признали ведьмой, потому что она не плакала?.. Я помню… о, я помню, как трескалась кожа от невыносимого жара, а дым сжигал легкие, и из трещин в коже сочилась желтовато-красная жидкость, а волосы полыхали, охваченные пламенем, и глаза… знаете, я помню, как лопнули глазные яблоки и в последней вспышке сознания я услышала легкий, почти невесомый хлопок…
Кем я была? Почему? Зачем?.. Причуды сна, вы скажете? Но ведь у каждого сна есть причина, даже если мы ее не осознаем. И кто-то устанавливает Правила, а мы только следуем им. Но иногда интересно узнать первоисточник, понять – почему это Правило такое, а не иное. Хотя чаще всего мы принимаем эти Правила за аксиомы, и мы совершенно правы. Есть нечто, установленное не нами, как сны, например. Помните анекдот? Торговка продает рыбу на базаре, утверждая, что она – свежая, а покупатель спрашивает, почему же, в таком случае, рыба плохо пахнет. Ответ торговки просто прекрасен, раскрывающий всю сущность сна:
- Спит она, пукнула, неужели неясно? Вот вы, когда спите, себя контролируете?
Вот и мы, как та рыба, не контролируем себя во время сна. Но иногда все же любопытно дойти до истоков…


ЗМЕЙ. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Мы сами вяжем в узел нити
узора жизни в мироздании,
причина множества событий –
в готовном общем ожидании.

(Игорь Губерман, «Гарики на каждый день»)

Змей проснулся, ощущая некоторую растерянность. Казалось, что он что-то упустил, что-то очень важное, может быть, потерял какую-то нужную мысль. «Откуда тут могут вообще появиться нужные мысли, в этом лягушачьем пруду?» – насмешливо подумал он, подползая к аппетитно пахнущему плоду. Неожиданно этот аромат напомнил ему о том, что он уже ел такие плоды, плоды Древа Познания Добра и Зла. Недовольно зашипев, Змей отпрянул в сторону, не желая больше касаться подобной еды. «На фиг, на фиг…» – решил он. – «Небольшая доля скуки полезна для пищеварения, чего не скажешь об этих фруктах…» Он вспомнил чувство неудовлетворения, недовольства всем окружающим в целом и собой в частности, возникшее после того, как он ел плоды, и поморщился всей кожей, собираясь поблескивающей гармошкой с капризно оскаленной треугольной мордой. В памяти крутились обрывки сна, но никак не составлялись в единую картину, напоминая рассыпанную мозаику. Собирать же ее совсем не хотелось, то, что вспоминалось, совсем ему не нравилось. «Подумать только, у меня были ноги!» – возмущенно подумал Змей и отбросил ударом хвоста соблазнительный плод. – «Приснится же такое!» Он попробовал лизнуть ушибленный хвост и обиделся на природу в очередной раз. Змеиный язык никак не был приспособлен для вылизывания ушибленных мест. «Хорошо быть кошкой… лижутся и лижутся… даже умываются языком…» – оскорблялся Змей, нервно ползая вокруг Древа. – «И им даже не нужно думать о том, что вода может быть холодной… а тут – купайся постоянно, или кожа чесаться начнет… Нет, ну где справедливость? Где, я вас спрашиваю?»
- Кстати, Тебя спрашиваю! – Змей задрал треугольную голову, обращаясь к картинным нарисованным небесам, чувствуя опять тот же приступ неудовлетворенности и нарушения вселенской гармонии, который уже посещал его. – Ты хоть понимаешь, что это за плоды такие, а? Ты их сам пробовал? Весьма рекомендую, очень даже полезно! Что-то вроде душевной клизмы, тут же избавляет от излишней самоуверенности и делает из приличной змеи маленького дождевого червяка, точно знающего свое место в круговороте веществ! Ну, где же Ты?
Воздух вздрагивал и тек, как вода по стеклу, и неподвижная тишина была единственным ответом на восклицания Змея. Он почувствовал, что Тот, Кто Был Наверху, каким-то образом обманывает его, использует в Своих неведомых целях. Плоды, которые он съел, давали ему знание, которое было непрошеным и незваным, более того – нежеланным. Змей сейчас бы отдал даже яркие пятна на своей блестящей зеленой коже, лишь бы только опять стать таким, как прежде. «И зачем я только их ел?» – в который раз спросил он у себя и не нашел ответа. – «Мне их подсунули, однозначно! Все делается по воле Его, вот и я стал участником Его планов. Так лучше бы Он сказал внятно, чего хочет, а то отмалчивается, словно чует, чье мясо съел. Мое мясо, между прочим. Но это ведь не каннибализм, правильно? Я же не подобен Ему. Хех… Старый софист…»
- Последний раз спрашиваю! – крикнул Змей в молчаливые небеса. – Отзовись, слышишь! А то впаду в спячку и с приветом! И все Твои многомудрые планы пойдут коту под хвост! Ты хоть знаешь, что там, у кота под хвостом?
- Ну не голоси ты так, - Голос лениво отозвался, словно нехотя, как будто не ожидал всех этих призывов. – Даму разбудишь. Сам меня правилам хорошего тона ведь учил.
- Какую еще даму? – спросил Змей, на всякий случай снижая голос. Мало ли о чем Он говорит, лучше послушаться, спокойнее будет. – Нет тут никаких дам, это у тебя галлюцинация, не иначе.
- Да ты бы хоть дальше кончика собственного хвоста смотрел, - усмехнулся Голос. – Так увлекся перечислением своих обид, что даже не заметил компании, которая появилась.
Змей растерянно оглянулся, нервно шевеля хвостом. «На хвост внимание обратил, значит, однозначно – жди чего-то… А чего еще ждать, кроме неприятностей? Правильно, хорошее придет и тогда, когда не ждешь, а неприятности – в любом случае…» – мысли метались пойманными мышками, а он все смотрел по сторонам.
- Ближе к стволу глянь, - посоветовал Голос.
Змей вытянул шею, изо всех сил демонстрируя Обладателю Голоса свою старательность. «Может, пронесет», - безнадежно подумал он. Около ствола лежала Ева, прижавшись к шершавой коре и обнимая Древо исцарапанными руками, из которых медленно сочилась кровь.
- Картинка маслом, - прокомментировал Змей. – Шишкин и медведи отдыхают. И что Ты хотел этим сказать?
- Я просто хочу, чтобы она поспала спокойно, - серьезно сказал Голос. – Под сенью Древа снятся хорошие сны, а она была огорчена.
- Хорошие сны под Древом? – расхохотался Змей и тут же набил пасть травой, чтобы приглушить смех. Не стоило нарываться без должной причины на Его недовольство. – Спокойствие горного потока! Прохлада летнего зноя! Льды пустыни и песок Арктики! Пингвины на серфинге! Ха-ха! Нет, три раза ха-ха! Порядок Хаоса! Х-хех… Слушай, под Древом снятся исключительно кошмары. Вот, как сейчас помню… А, неважно, впрочем. Если Ты действительно хочешь, чтобы она выспалась, лучше бы ее разбудить или перенести в другое место.
- Нет, - Голос стал строже. – Под Древом снятся хорошие сны. Если тебе приснилось что-то кошмарное, то это исключительно потому, что плоды есть все же нельзя. Видишь ли, Я долго размышлял и пришел к выводу, что в них содержатся галлюциногены. Хочешь стать наркоманом, а?
- Наркоманом… - Змей блаженно потянулся, выплевывая траву. – А что, это идея… Буду лежать тут, под Древом, видеть всякие всякости и разные разности, могу еще их комментировать… Ха… Буду Пророком Сада. Шикарная работенка, а, что главное, не пыльная, а то я нежно берегу свою кожу. И, что привлекает, постоянный кайф. Пожалуй, это неплохо…
- Приличные люди не плюются в обществе, где твое воспитание? – заметил Голос, Обладатель которого рассматривал валяющегося Змея с любопытством и улыбкой.
- Люди! Вот ключевое слово! – ехидно сказал Змей. – А я, видишь ли, не человек. Сообщаю на всякий случай, если Ты еще этого не заметил. Рептилия я, рептилия, холоднокровное животное, пресмыкающееся. На манер ящерицы, только хвост отбрасывать не умею.
- Кстати, а снилось-то тебе что? – Голос сменил тему, не желая продолжать разговор о людях. Может быть, у Него были какие-то причины на это, а, может быть, и нет. Возможно, Его мысль просто парила над Садом, не задерживаясь надолго ни в одном из мест. Вы же помните, что Изначальным был Хаос, который не может быть спокоен ни одного мгновения, даже доли его. Но все же, причина могла и быть. Неисповедимы пути, знаете ли…
- Снилось… Вспоминать противно… - недовольно протянул Змей, нервно свиваясь кольцами. – Не хочу об этом говорить даже. Мерзейший сон. Такого не было с тех пор, как я вылупился из яйца и уполз из гнезда любимой мамочки.
- Откуда-откуда ты вылупился? Нет, точно ты съел что-то не то, и я даже знаю – что! – в Голосе появилось странное удовлетворение. – Ты вообще ниоткуда не вылупился. Видишь ли, если ты забыл, то я напоминаю, Я тебя создал. Так что не было ни гнезда, ни мамочки, никакого подобного бреда. Наркотики, друг Мой, вредят здоровью. Чрезвычайно вредят и плохо сказываются на умственных способностях.
- Ноги мне снились… - недовольно сказал Змей тихим голосом. Он предпочел бы вообще не рассказывать о своем сне, но что-то внутри настаивало, и он попытался вспомнить подробнее, что же снилось. – Мерзейший сон, просто отвратительный…
- Ноги? – Голос засмеялся. – Это каким манером – ноги? Просто ноги, бегут по дороге, спотыкаются и падают? Чьи ноги-то?
- Мои… - Змей окончательно уткнулся в траву, и только мелкая дрожь пробегала по длинному блестящему телу.
- У тебя же нет ног! – Голос явно развлекался, наслаждаясь ситуацией.
«Вот… это он меня специально дразнит… Или нарочно? А… одним фигом, все равно – ни фига…» – грустно подумал Змей. – «Это из-за того, как я на него наехал, когда плод этот проклятый попробовал. Как самосвал на удава… Нда… И что это мне в голову взбрело…» Он в расстройстве укусил плод, валяющийся прямо перед носом, и в испуге отпрянул. «Ну вот, ну вот, ну вот опять!» – огорчился Змей. – «Я же не виноват! Они ж сами в пасть лезут! Но вот поди ж ты… как Ему-то объяснить? Только смеется… Эх…»
- Мне приснилось, что я – человек, - неохотно сказал Змей. – Там еще много всего было, но я просто не помню. Так, какие-то куски, обрывки. Все смутно… Понимаешь? Нехороший сон, я бы не хотел, чтобы он повторился…
- Сам виноват. – Голос был спокоен, и сочувствия в Нем не наблюдалось. – Нечего было есть все, что попадается. Не для тебя поставлено. Вот и не трогал бы.
- Заборчиком огороди! – разозлился Змей. Обвинения казались несправедливыми. В самом деле, никто же не предупреждал его, что плоды Древа было нельзя есть. Адама, да, предупреждали. Но это же Адама! – Знаки повесь вокруг! Типа – прочие опасности, или – не влезай, убьет!
- Ну зачем же – заборчиком, - улыбка вспорхнула в вышине, обернулась яркой бабочкой, и улетела, часто взмахивая темно-синими крыльями с золотистыми пятнышками. – В Саду заборчики без надобности.
- Тогда не язви, если кто-то по ошибке съел что-то не то! – воскликнул Змей, и тут же понизил голос, испугавшись, что мог разбудить Еву. – Что вот Ты ко мне привязался, а? Это несправедливо!
- Справедливости, между прочим, никто и не обещал, - еще одна бабочка запорхала в небе, на этот раз бархатно-коричневая, с серебристой окантовкой крылышек. – Ты, дорогой Мой друг, самоуверен не по рангу. Вот и узнал теперь – где твое место в системе мироздания.
- Тебе лишь бы место указать… - Змей обиделся и пополз в сторону, уползая от Голоса и впервые сожалея, что у него нет рук, чтобы прикрыть уши. Правда, ушей у него тоже не было. Тем не менее, он больше не желал слушать, что говорит Голос, а только хотел уползти куда-нибудь, забиться подальше и обдумать сложившуюся ситуацию. Голос расхохотался ему вслед так, что множество бабочек, как конфетти, посыпалось с неба, украшая Сад, расцвечивая его карнавальными красками.
- Ладно… я Тебе еще покажу… я докажу… будешь знать… - бормотал Змей, торопливо извиваясь в высокой траве. – Я вам всем докажу… Узнаете, как надо мной смеяться…
А бабочки все порхали, и Змею казалось, что во взмахах их крыльев сохранились осколки Его смеха, переливающиеся и прекрасные. Одна бабочка села прямо на нос Змею, часто взмахивая крылышками и перебирая мохнатыми лапками, силясь удержать равновесие.
- А вот не нужно мне напоминать, что ничто не укроется от Его взгляда! – сердито буркнул Змей, сдувая бабочку. В какой-то момент мелькнула мысль, что было бы неплохо попробовать ее на вкус, но он тут же отбросил ее, удивившись самому ее возникновению. «Я же не жаба какая!» – напомнил себе Змей. – «Я – благородное создание, вкусившее от Древа Познания Добра и Зла! А тут – какая-то паршивая бабочка!» Очередной раскат смеха обрушился сверху, как прохладный искрящийся водопад.
- Мысли читать не нужно! Это нечестно! – крикнул Змей и тут же наткнулся носом на дерево, больно ушибившись и ободрав лоскут кожи с треугольной морды.
- Честности тоже никто не обещал, Мой друг! – сообщил Голос, удаляясь. Змей вздохнул с облегчением, увидев, как растворялся в небе намек на облачную складку, и тут же зашипел от ужаса, обнаружив, что дерево, о которое он так неудачно ударился, было Древом Познания Добра и Зла. Он вернулся опять туда же, откуда пытался уползти.
- Вот ведь… - прошептал Змей, осторожно вползая на ветку Древа. – Повешенного тянет к веревке… Ну что ж, подождем… Я им всем покажу…
Он лежал, плотно обвившись вокруг ветки, чувствуя, как шершавая кора царапает гладкую кожу, но не разжимал колец, боясь свалиться. Раньше у него не было такого страха, но это же было Древо Познания Добра и Зла, и ему уже приходилось падать с его ветвей. Он не думал, что это так здорово – свалиться прямо на жесткую землю. «Подушечками бы хоть обложили, что ли…» – лениво подумал Змей, прикрывая опаловые глаза. Он изо всех сил старался не засыпать, но дремота накатывала волнами, шумела морским прибоем, и убаюкивала, убаюкивала, убаюкивала… Зеленые, причудливо изрезанные листья, сомкнулись вокруг Змея шатром, укрывая его от Сада, продолжая шуршать, нашептывая какие-то картины, то ли прошлого, то ли будущего, то ли вообще неведомых фантазий непознанных миров. Змей засыпал… «Опять ведь приснится какая-нибудь гадость», - сонно подумал он, но бороться с этими сладкими убаюкивающими волнами сил не было, да и не хотелось с ними бороться. – «Вот так вот… вот так всегда… хочешь… а получается – как всегда… все – по воле Его…» – обрывочная мысль растворилась в уснувшем сознании.
… Он стоял на балконе, тяжело опираясь о перила, и курил. Алый огонек сигареты вспыхивал и гас в темноте, как маленькая звездочка, спустившаяся с неба специально для него. Он улыбался, вглядываясь в переплетение улиц города, освещенного огнями фонарей и машин. Сверкающая река проспекта протянулась за полосой бульвара, на котором в отблесках света угадывались темные горбы скамеек и шары древесных крон. Ему хотелось нырнуть в эту реку, прыгнуть с высокого обрыва, замирая дыханием, слушая резкий свист ветра в ушах, войти всем телом в прохладную воду, взметая вокруг себя фонтаны брызг. Он попытался шагнуть вперед, в пустоту, под которой вилась река, к которой он стремился, но балконное ограждение не пустило, глухо и болезненно ударив ребра.
Неожиданно показалось, что город абсолютно пуст. Даже множество машин, пролетающих в спешке под балконом, не развеивало странной иллюзии. Он подумал, что это похоже на конструктор «Lego» в витрине магазина. Не так давно он видел такой, даже возникла мысль купить себе подобную игрушку, и эта мысль развеселила его. Он давно уже не был мальчиком, которому нужны игрушечные машинки. «Маленьким детям – маленькие игрушки, большим… а большим вообще – никаких игрушек», - вяло подумал он, представляя, что в каждой проезжающей машине стоит комплект батареек (покупайте только эти батарейки!.. они – дешевы и компактны!.. ваш автомобиль будет бегать, как заводной!.. конечно, пока завод не закончится, но это уже совершенно неважно, не так ли?), а кто-то далекий, наблюдающий за всем этим мельтешением сверху, держит в огромной ладони пульт, улыбаясь и нажимая на кнопки, управляя движением и радостно смеясь.
Люди, которые шли по улице, то появляясь в желтых кругах под фонарями, то опять пропадали в темноте, были похожи на манекенов, которых дергают за ниточки, заставляя двигаться. «Покупателям нравится посмотреть товары в движении…» – мелькнула мысль. – «Нужно же знать, не будет ли морщить новый костюм, за который нужно заплатить такие деньги. В конце концов, деньги никому на голову просто так не падают, это ж не сосульки по весне…» Лень обволакивала его, а сигарета почти погасла. Пустота не действовала угнетающе, наоборот, в ней чувствовался какой-то глубокий смысл, как в той мысли о прыжке в воду, только он еще не уловил – какой. Собственно говоря, лениво было даже искать это сокровенное, скрытое знание. «Само придет», - усмехнулся он. – «Если уж мысль решила народиться, то она это сделает, хоть убейся медным тазиком. Ей не помешать…»
- Эй, Змей, пива хочешь? – открывшаяся балконная дверь выпустила облако сигаретного дыма, резкие запахи еды и алкоголя, и бесшабашный грохот музыки.
Он вздрогнул от неожиданности. Зародыш какой-то невнятной идеи недовольно буркнул и ушел в глубины сознания, выставив тоненький перископ, чтобы увидеть, когда же опять можно будет всплыть на поверхность. На балкон выскочил парень, затянутый в слишком узкие джинсы. Рубашка отсутствовала, и прохладный ветер улицы тотчас покрыл мурашками бледную безволосую кожу. «Как рыбье брюхо», - содрогнулся он от накатившего омерзения и тут же улыбнулся.
- Что-то я сегодня не в форме, - ответил он. – Малая алкогольная вместимость. Все плещется уже у ватерлинии, не хочу затонуть.
- Да брось ты! – парень взмахнул рукой, с зажатой в ней пивной бутылкой. Пена поднялась, угрожающе покачиваясь шапочкой на бутылочном горлышке, потом неохотно опустилась вниз, словно предупреждая о том, что не нужно делать резких движений. – Сто грамм и все пройдет! Это у тебя желудок протестует, а душа-то, душа… Эх, Змей, пойдем, выпьем за бессмертную душу!
- Так ли уж она бессмертна… - прошептал он, входя в задымленную комнату, окунаясь с головой в басовый рокот колонок и взвизгивания синтезатора. – Можно же и лишиться бессмертия…
Какие-то люди, которые кружились по комнате в странном дергающемся танце, замахали руками, приветствуя его, старательно перекрикивая грохот музыки, создавая невообразимый шум. Кто-то сунул ему в руки пластиковый стаканчик, в котором плескалась прозрачная жидкость. Он принюхался. «Нда уж… и надеяться было глупо… минералку не нальют…» - резкий водочный запах ударил в нос, и все съеденное раньше подкатилось комком к горлу, замирая в задумчивости – остаться или выйти. Чья-то рука взмахнула соленым огурцом, и он ловко перехватил закуску.
- Ну и реакция у тебя! – захохотали вокруг. – Не зря Змеем прозвали! Атакуешь, как гремучка!
Он растерянно улыбнулся и быстро выпил водку, хрустнул плотным огурцом, оказавшимся неожиданно вкусным. Ему хотелось понять – чему так радуются все эти люди, как-то войти в компанию, которая столь доброжелательно и дружески к нему относилась. Ничего не получалось. Он чувствовал себя инородным телом. Единственным живым и настоящим среди кучки манекенов. Просто эти немного отличались от тех, которые бродили по улице. «Они просто ближе, вот и все», - понял он. – «На тех я смотрел сверху вниз, а с этими – глаза в глаза, вот и вся разница. А так их тоже дергают за ниточки». Он подумал, что, присмотревшись, смог бы заметить эти самые ниточки, которые заставляют их танцевать, пить водку, целоваться по углам. Нужно только присмотреться, взглянуть под правильным углом, чуточку напрячься…
Он прищурился, вглядываясь в веселящихся и прыгающих людей. Парень, который вытащил его с балкона, опять размахивал пивной бутылкой, извиваясь в немыслимом танце, а пиво уже приняло решение не оставаться в своем стеклянном гробике и окатывало остальных танцующих темно-желтыми брызгами, замирающими кляксами на одежде. И он действительно увидел эти ниточки, смутно-туманные, серовато-серебристые, окутывающие ореолом дергающуюся фигуру, свивающиеся в спираль над головой и уходящие толстой прядью куда-то вверх. Все пространство было заполнено этими нитями, колеблющимися в свете люстры, протягивающими разлохмаченные кончики, как плывущая в воздухе паутина. Он отпрянул с чувством гадливости. Казалось немыслимым, что одна из этих нитей коснется его. Вытянув руку, он присмотрелся, но не обнаружил на себе никаких пут, только кожа блеснула глубокой зеленью, которая тотчас сменилась нормальным цветом загара.
- Допился, - констатировал он вполне явный факт. – Водка стаканами, чугунные игрушки и завтраки в пробирке. Прекрасно. Скоро сяду на белого коника и помчусь, размахивая шашкой, рубить три головы Змею Горынычу, спрятавшемуся для разнообразия не под калиновым мостом, а в бутылке с пойлом.
- Ты что-то сказал? – какая-то девушка прислонилась грудью к его плечу, наваливаясь и окутывая пьяным дыханием, от которого тоже плыли нити, пытающиеся зацепиться за шею.
- Угу, - буркнул он, стряхивая с себя девушку. – Я тут просто размышляю о редких животных, занесенных в Красную книгу, вот и все.
- Напи-и-ился! – радостно воскликнула девушка, пытаясь обнять, прижаться к нему. Он с ужасом видел вытягивающиеся пальцы, лопающуюся кожу, что-то шевелящееся в этих трещинах, пытающееся выбраться на свободу, выбрасывающее фонтанчики гноя из раскрытых ран. Трупный запах поплыл по комнате, и он попятился к балкону, где был свежий воздух и огни города.
- Куда же ты, Змей! – закричала девушка, продолжая тянуться к нему. Суставчатая черная лапа, покрытая фиолетовой шерстью, задергалась, выбираясь из ее развороченного плеча. От этой лапы тянулась плотная мохнатая нить, прозрачно-черная, свивающаяся кольцами, похожая… да, именно на петлю, которая вот-вот опустится на шею и затянется одним рывком. Он прижался к балконной двери, лихорадочно нащупывая ручку, толкая толстое стекло, пытаясь выбраться из комнаты.
Рука продолжала тянуться, растягиваясь резинкой детской рогатки, роняя мутные капли на паркетный пол. Лак пола дымился, и расползающиеся черные пятна, как оспины, появлялись на аккуратных паркетных елочках. Он пронзительно закричал, разом перекрывая голосом вопли музыки, и ударил плечом в дверь, выкатываясь на балкон. Кто-то в комнате вскрикнул, но он видел только дергающиеся черные лапы, пытающиеся выбраться из плоти девушки, подходящей все ближе и ближе. Ограждение балкона манило и притягивало, обещая прохладную воду и радужные брызги там, далеко внизу.
Он смеялся, цепляясь пальцами за перила, и этот смех громыхал, отражаясь от стекла и камня города, когда он летел вниз, слыша только свист ветра в ушах и шум водопада, готового подхватить разгоряченное полетом тело.
- Господи-и-и-и! – завизжала девушка, цепляясь за разбитое стекло балконной двери, разрезая ладони осколками. – Кто-нибудь! Скорую! Кого-нибудь!
- Что-случилось-что-случилось-что-случилось? – скороговоркой со всех сторон посыпались вопросы. Слова набегали друг на друга, сталкивались, отлетали резиновыми мячиками. Музыка смолкла.
- Твою мать! – глухо и внятно прозвучал чей-то голос. – Мужики, звоните в ментовку, звоните в скорую. Змей с балкона навернулся.
- Он был пьяный… пьяный… совсем пьяный… - рыдала девушка, не замечая черных суставчатых лап, поглаживающих ее руку фиолетовой шерстью.
Он летел, не слыша никаких голосов, не видя ничего, кроме реки огней, разливающейся внизу. Ему было хорошо, и он продолжал смеяться, ныряя в самое сердце города…
- Опять! – сердито сказал Змей, выбираясь из травы под Древом Познания Добра и Зла. – Чтоб я когда-нибудь еще залез на этот шедевр селекции! Да никогда в жизни! И детям своим закажу по деревьям лазить! Нос весь разбит! Ну что ж это такое, а?
Он свернулся у подножия Древа, тычась носом в мягкую траву, стараясь унять боль.
- Это же шрам может остаться! – возмущенно сказал Змей, обращаясь к высоким улыбающимся небесам. – Да еще и приснилась очередная гадость! Ну ладно, я Тебе покажу… Я Тебе устрою сюрприз… Ты у меня такие сны наяву будешь видеть! Я Тебе подложу парнокопытную тварь! Кстати, а свинья – парнокопытное или непарнокопытное? Нда… Вообще-то, неважно, лишь бы хрюкала…
На разбитый кровоточащий нос Змея села разноцветная бабочка, медленно взмахивая радужными крыльями. Она проползла прямо по ране, которая немедленно затянулась, посидела еще немного, глядя прямо в опаловые глаза Змея, и улетела, как будто и не было ее, так, фантом, мираж, еще один сон, навеянный Древом Познания Добра и Зла…


КАЗИНО. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Договора существуют для того, чтобы их выполнял более слабый.

(Карел Чапек, «Обрывки», 1938 г.)

Звезды кружились, сплетаясь спиралями, образующими Вечность. Облака сталкивались, выпуская в месте столкновения слепяще-белый зигзаг молнии, разветвляющейся и утыкающийся в землю, вздрагивающей от нетерпения поглощения. Галактики рождались и умирали, рассыпаясь пылью, из которой рождались новые галактики. Хаос пытался упорядочить себя, а Время наблюдало за этим с бесстрастием пересыпающегося песка. Игра продолжалась, и карты опять были в колоде, тасуемой руками рыжеволосого крупье.
- Может быть, перерыв, господа? – вежливо предложил крупье. Он вообще был на удивление вежлив, не позволив себе ни разу чего-нибудь вроде понимающей ухмылки, когда кто-нибудь из игроков выбывал из Игры. – Может быть, вы хотите прерваться? Немного отдохнуть? Немного подготовиться к следующему этапу?
Он не настаивал, этот крупье, он всего лишь предлагал, вежливо и доброжелательно, как гид, предлагающий туристам осмотреть красоты древнего замка. Игроки переглянулись. Они устали, в глазах уже не было блеска уверенности, а обвисшая кожа казалась одеждой, которая на несколько размеров больше, чем требуется, ладони саднило от бесчисленных разрезов.
- Нет! – сказали Светлые, уверенные, что это какая-то уловка, придуманная для того, чтобы лишить их законного выигрыша.
- Да! – сказали Темные, желая отдыха.
- Вы уж определитесь, господа, да или нет, - улыбнулся крупье, а глаза его были строги и печальны. – Одно из двух, видите ли.
- Но почему? – удивились Светлые. – Мы хотим продолжать Игру.
- Любопытно… - протянули Темные. – С чем же это связано? Вы хотите сказать, что мы можем только вместе – либо выйти из Игры, либо продолжить ее?
- Именно так, - кивнул крупье, обращаясь к Темным. – Не вы ли говорили, что Свет и Тьма взаимосвязаны, и одно не существует без другого, и родились они в одно мгновение, дополняя друг друга, являясь единым целым, разными сторонами одного и того же, как ночь является обратной стороной дня? Вы же утверждали это, даже затеяли Игру, чтобы подтвердить это, так почему же вы задаете вопросы?
Темные согласно кивнули, сцепляя пальцы одинаковым жестом, как одно существо. Светлые отрицательно закачали головами, однако их пальцы переплелись точно так же, как и у Темных, но никто не заметил идентичности.
- Мы не верим в это, - заявили они крупье. – Мы начали играть, чтобы доказать обратное. Почему же мы должны подчиняться правилам, которые к нам не имеют никакого отношения?
- Ах, господа! – воскликнул крупье. – Все очень просто! Таковы Правила Игры, они едины для всех. В тот момент, когда ваши ладони коснулись сукна, когда вы согласились на ставки, принимаемые Игрой, вы приняли и подписали Правила.
- Мы не подписывали Правила! – возразили дружно и Светлые, и Темные, протестующе поднимая израненные ладони, словно желая закрыться от яркого света или отмахнуться от того, что не хотят видеть. – Мы ничего не подписывали!
- Ну что вы… - мягко ответил крупье, как будто разговаривал с маленькими детьми, не желающими пить полезный рыбий жир. – Конечно же, вы подписали. Разве вы не помните этого?
Теперь головами качали все игроки, сидящие за столом, и в этот момент они были так похожи друг на друга, настолько одинаково думали и действовали, что крупье пожалел, что не может показать им их отражения, не может поставить на стол зеркало, в котором они смогли бы сами увидеть ответы на все вопросы. «Почему в заведении нет зеркал?» – подумал он. – «Неужели только лишь потому, что любое отражение искажает сущность, поглощая часть ее, а другую отбрасывая назад, как ненужную ветошь?»
Он слегка прищелкнул длинными пальцами, и этот звук органически вплелся в музыку Оркестра, раскатываясь под куполом зала, колебля очертания стен. На этот раз из-под ладоней крупье на зеленое сукно вылетали не многоугольники атласных карт, а белые листы, испрещенные черными тараканами букв, складывающихся в слова древнего языка, древнее самого Времени. К каждому игроку летел лист, чтобы каждый мог убедиться в том, что на белом листе красуется подпись, витиевато выполненная осыпающимися бурыми чернилами (ну вы же знаете, что не бывает чернил такого цвета, правда?.. чернила бывают черные, фиолетовые, синие, красные, зеленые, всех цветов и оттенков, но никогда – бурыми… вы же знаете, все знают, что такой бывает только высохшая кровь… высохшая на белом гладком листе бумаги… сохранившаяся только для того, чтобы в нужный момент подтвердить договор… вы знаете об этом?.. они тоже знали…). Каждый из них смотрел на лист, разлегшийся на столе с обреченностью нахальства, и боялся прикоснуться к этой белизне, из глубины которой проступала чернота слов. Да, они подписали Правила, каждый из них в отдельности и все вместе. Листы лежали и перед пустыми местами за столом, перед теми креслами, в которых еще недавно сидели те, которые ушли вниз, проиграв Игру. На каждом стояла подпись. На одном из листов даже был заметен отпечаток пальца, пачкающий снежную поверхность, на другом – смазанный след ладони, словно подписавший отшвыривал от себя лист, как ядовитую гадину. Но подписи стояли на всех.
- Вот видите, господа, - вздохнул крупье. – Правила заведения. Что ж сделать… Правила есть Правила, никуда от этого не деться.
- Вы прямо-таки набиты разнообразнейшими банальностями, - пробормотал один из игроков, недовольно отталкивая лист в сторону крупье. – На каждый случай у вас есть высказывание, а если нет, то тогда вступают в силу Правила.
- Ну что ж… - крупье ловко подхватил скользнувший к нему лист и незаметно огладил его поверхность кончиками длинных пальцев. – Банальности тоже нужны в жизни, они утверждают вечность, видите ли.
Он опять щелкнул пальцами и усмехнулся, увидев стекающие по стенам потоки жидкого огня, бросающего дрожащий багровый отблеск на зеленое сукно стола. Оркестр торжествующе прогрохотал финальную ноту очередной части Пьесы, а листы медленно и важно скользнули, собираясь в аккуратную стопку перед крупье и истаивая, словно уходя куда-то вглубь, под сукно, в стол, или даже еще глубже, в самое сердце казино.
- Ну так как насчет перерыва в Игре? – опять спросил крупье, возвращая на лицо вежливую улыбку обслуживающего персонала (клиент всегда прав… если клиент неправ – смотри пункт первый… если клиент сказал, что ты – жаба, ты должен поинтересоваться – на какую высоту прыгать, или какой длины должен быть скачок вперед и в сторону… клиент всегда прав… а если клиент неправ – читай Правила, внимательно читай Правила, и ты увидишь, что он, все-таки прав в своей неправоте…). – Вы сможете отдохнуть и подумать. Если, конечно, желаете. Мне кажется, что Игра становится несколько напряженной, чтобы играть беспрерывно.
- Скажите, а они тоже будут отдыхать? – один из игроков указал на Оркестр, который только что начал новую часть Пьесы. – Они ведь играют без перерыва, когда мы появились тут, они уже играли. Может быть, им тоже нужно отдохнуть.
- Им? Отдохнуть? – крупье даже отшатнулся от стола, пораженный внезапной мыслью, теряя приклеенную улыбку, за которой прятались усталость и страх. – Нет, что вы, они не будут отдыхать. Видите ли, та музыка, которую они играют, она… мгм… она бесконечна. Они не могут отдыхать, пока не сыграют всю Пьесу, а она не заканчивается. Она просто существует, вот и все.
- А Игра? – тот же игрок положил подбородок на переплетенные пальцы и внимательно изучал лицо крупье. – Игра тоже длится вечно, как и Пьеса? Она тоже не имеет окончания, а?
- Игра есть Игра… - крупье опустил глаза, неловко перебирая карты, нервно перетасовывая их. Тихий шелест отдавался громом, диссонируя со звуками Оркестра. Крупье испуганно отдернул руки от карт, и одна из них упала на пол, медленно переворачиваясь в сгустившемся воздухе. Все замерли, вслушиваясь в шелест пространства, разрываемого углами карты. Колонны, поддерживающие купол, дрогнули, оплывая сгоревшими свечами, оставляя после себя лужицы воска, сворачивающегося вечной спиралью. Рунические надписи на стенах потекли, изменяясь и переливаясь цветами, которых нет ни в одной радуге, цветами Изначального, и их сочетания иногда даже складывались в понятный всем текст. Игроки пытались читать надписи, пока стены надвигались на них, грозя захлопнуться жаркой ловушкой, а потолок начал опускаться, и украшающий его изогнутый месяц оказался серпом палача, со свистом рассекающим воздух. А карта все переворачивалась, переворачивалась, переворачивалась, не в силах преодолеть сопротивление воздуха, подрагивающего под ее тяжестью, не дающего опуститься на пол. Она летела мучительно медленно, плывя неспешно, и шелест песков Времени был равнодушен и размеренен, как и обычно.
Упали капюшоны одеяний игроков, а сами одежды истлевали, обнажая изможденные тела, свисая лохмотьями, прилипая к тускнеющей обивке кресел. Лица игроков изменялись, искажаясь в дрожащем блеске пламени, заполнившего зал. Крупье не мог отвести глаз от них. Мужчина-женщина-мужчина-женщина-оскаленная морда неведомого зверя-мужчина-женщина-сонные глаза на лице с кошачьими чертами-мужчина-женщина… Это продолжалось мгновение, это продолжалось бесконечность, и Время утратило смысл, пока летела карта, но песок все еще продолжал сыпаться, сыпаться, и сыпаться, утверждая, что есть что-то неизменное в течении бытия. Змея, парящая над оркестром, выпустила из пасти свой хвост, вытягиваясь одним извивом. Треугольная морда приблизилась к лицу крупье и раскрылась пасть, показывая заключенные в ней звезды и галактики. Змея зашипела.
Крупье вздрогнул, моргая, чтобы не видеть вечности в змеиной пасти, и наклонился, подхватывая карту. По треугольной морде мелькнуло что-то вроде улыбки, и золотые диски глаз на мгновение прикрылись, выказывая одобрение. Стены замерли, а руны прикрылись драпировками, чуть колеблющимися в дуновениях слабого ветерка, пробегающего по залу. Колонны подхватили потолок, отжимая его вверх, как ладони атлантов, и спиральные узоры расчертили их, когда они приседали от неподъемной тяжести. Месяц вновь улыбнулся серебряной улыбкой, качнувшись и замерев в вышине купола. Карта легла на стол, присоединяясь к колоде.
 - Игра есть Игра, господа, - вежливо улыбнулся он, прижимая пальцами многоугольники карт. Ладони его были влажны, и мелкие капельки пота выступили на лбу, склеивая непослушные рыжие завитки волос, словно он только что вышел из-под душа. – Желаете перерыв?
- Вы знаете, уважаемый, - сказал один из игроков, рассматривая драпировку на стене с отстраненным выражением лица. – Мы, пожалуй, продолжим. Но если вам не трудно, позвоните, пусть принесут чего-нибудь выпить. Странно конечно, но мне почему-то кажется, что мы несколько переволновались.
Крупье рассмеялся, и в смехе звучало облегчение, смывая испуг и усталость. Игроки тоже смеялись, касаясь ладонями зеленого сукна, похлопывая по нему, словно услышали необычайно веселую шутку. Появились напитки, и цвет их был странен, как будто в высокие стаканы попала звездная пыль, когда змея открывала пасть, но никто не обратил на это внимания. В самом деле, когда хочется пить, то пьют и из грязной лужи, не то что из хрустальных стаканов, в которые налит напиток, заключающий в себе все вкусы Мира.
- Ваши ставки, господа? – крупье опять был безукоризненно вежлив, а капельки пота испарились, унесенные ветерком, пробежавшим по залу, замаскировавшим все следы, загладившим острые углы, превращая их в причудливые скульптуры. – Делайте ваши ставки, господа!
И ладони опять прижались к зеленому сукну стола, а на лицах игроков впервые за все время с начала Игры появились улыбки. И впервые разрезы не принесли боли, а лишь чувство удовлетворенности от того, что все идет так, как должно идти, так как запланировано и предопределено.
- Ставки сделаны! – объявил крупье, и музыкальная фраза, сыгранная Оркестром, взлетела к куполу потолка, обвиваясь вокруг змеи, держащей в пасти свой хвост.
- Ставки сделаны! – и драпировки растворились, снесенные порывом легкого ветерка, а руны опять начали переливаться, наливаясь внутренним светом, и цвета их были цветами Изначального.
- Ставки сделаны! – и месяц усмехнулся с высоты, а звезды стали наблюдающими глазами, внимательно осматривающими зал казино, в поисках ответа на какой-то только им ведомый вопрос.
- Ставки сделаны! – и жаром дрогнул воздух, колеблясь, как вода ручья, переливающаяся по камням, звенящая от напряжения и стремления куда-то вдаль, вперед, к неведомой цели.
- Ставок больше нет! – крупье оперся на стол, окидывая игроков взглядом.
- Если бы был молоточек, то я бы решил, что мы на аукционе! – с улыбкой сказал один из Темных, и все рассмеялись, впервые не делая различия между Светом и Тьмой.


ИНТЕРЛЮДИЯ РЕАЛЬНОСТИ. СРЕДИ ИГРЫ

Мокрая пеленка

Всемирный потоп? Да, это случилось со мной.

(Карел Чапек, «Побасенки», 1934 г.)

Вы видели когда-нибудь созвездие Стрельца? Не на картинке в школьном учебнике астрономии и не под куполом планетария, когда движение звезд управляется механикой в руках лектора. А просто – на небе. Видели? Знаете, я вообще-то совершенно не разбираюсь в астрономии, во всей этой механике небесных тел и прочем. Я даже не знаю, в каком полушарии можно увидеть созвездие Стрельца. Единственное, что я могу безошибочно найти на небе – это ковш Большой Медведицы. Честно говоря, я не найду даже Полярную звезду. Их так много, звезд… Очень легко запутаться, заблудиться, гораздо легче, чем даже в глухом лесу. Там проще найти дорогу, мох на деревьях, какие-то тропинки, все это может быть указателями. А как найти дорогу в небесах, среди множества звезд, каждая из которых лукаво подмигивает сквозь маску-домино?
Однажды я все же увидела созвездие Стрельца, но лучше бы я всю жизнь так и не знала, как оно выглядит. Теперь мне иногда страшно смотреть на небо. Да, воспоминание почти стерлось, закрытое прошедшими днями, сложившимися в длинные годы, но все-таки… все-таки иногда я закрываю глаза, и вижу, как наклоняется огромное лицо кентавра…
Долгое время мне снился один и тот же сон. Он повторялся из ночи в ночь, потом отошел на некоторое время в сторону, уступая место другим видениям, потом все равно вернулся, и возвращался с завидной регулярностью. Сон казался реальным, абсолютно реальным. Это был первый сон из тех, которые казались жизнью. А, может быть, и были ею…
Солнце разливалось белизной по всему небу, подсвечивая редкие белые облачка, сделанные из сахарной ваты. Вода в ручье была неправдоподобно голубая и прозрачная, настолько прозрачная, что виден был каждый камушек, прижавшийся к песчаному дну, каждая водоросль, лениво колеблющаяся в быстротекущей воде. Иногда проплывали серебристые рыбки, смешно виляя хвостиками, они выпрыгивали из воды, разевая маленькие рты, как будто хотели спеть что-то, но ни одного звука слышно не было. Кто сказал, что рыбы не умеют петь? Нет… они умеют, просто человеческие уши не приспособлены для того, чтобы их слышать. Цветы тоже были необычайно красивы. Важные лилии, лежащие на толстых зеленых листьях у берегов ручья, фиолетовые колокольчики, отзванивающие тонкие мелодии над бело-розовыми маргаритками, вьюнок, заплетающий деревья снежными цветами… И над всем этим – мерный шум морского прибоя, который был не синими волнами, а зеленым лесом.
Сейчас, когда я перечитываю это описание райского уголка, оно мне кажется плоским и безжизненным. Но видели бы вы это! Мои ладони хранят ощущение шершавой коры ивы, склоняющей свои ветви к воде. Ствол этой ивы раздваивался на высоте моего плеча, и внизу было что-то вроде пенька, позволяющего, как по ступеньке, перейти в эту развилку. Толстые ветви уходили к ручью, и можно было лежать на одной из них, опираясь на другую, и дразнить выскакивающих рыбок, колебля в воде тонкую гибкую ивовую ветку. Однажды одна из рыбок даже пыталась укусить листочек, оставшийся на ветке. Представляете?
И я всегда чувствовала себя счастливой на берегу этого ручья. Даже более, чем счастливой. Я чувствовала себя завершенной, совершенной. Это непередаваемое словами ощущение, это нужно испытать самому. И тогда даже самая банальная картинка, словно нарисованная плохим художником на конфетной коробке, покажется яркой и живой, заиграет настоящими красками, более живыми, чем сама радуга.
Да… радуга… Радуга в этом уголке была самым прекрасным и самым страшным зрелищем одновременно. Как это может быть? Я сейчас объясню…
Представьте себе, там можно было шлепнуть ладонью по воде, поднимая веера брызг, и они складывались в две радуги, одна над другой, два радужных мостика, под краями каждого из которых были зарыты горшочки с золотом. Нет, я не видела эти горшочки, они мне были не нужны. Зачем? У меня ведь была моя радуга. Даже не одна, а целых две. И рыбки проплывали под этими переливающимися мостиками, глядя на них выпученными изумленными глазами. А я могла просто сидеть, переливая воду из ладони в ладонь, и между разведенных рук моих дрожала радуга. И это тоже было – счастьем и волшебством. Хотя любое счастье – немножко волшебство, а иногда и не немножко.
Но это только одна сторона радуги. Странно, даже в этом мире существовало какое-то равновесие, и счастье было невозможным без своей противоположности. Иногда я думаю, что если бы не было никаких бед, никаких страхов, то люди не смогли бы в полной мере оценить свое счастье. Им просто не с чем было бы сравнивать, а ведь не зря говорится, что все познается в сравнении. Именно в сравнении. Помните анекдот про слишком тесный дом? Когда мужичок упорно ходил к мудрецу и надоедал ему просьбами сделать так, чтобы его дом стал более просторным. Помните, что ответил мудрец?
- Приведи в дом собаку, - сказал он просителю. – А сам приходи ко мне через неделю.
И мужичок, слушаясь мудреца, так и поступил. Привел в дом собаку и оставил ее там жить.
- Ну, как тебе дом? – спросил мудрец через неделю. – Не расширился?
- Нет, мой господин, - виновато ответил мужичок. – Собака все время лает, путается под ногами, и от нее противно воняет псиной.
- Хорошо, - важно кивнул мудрец. – А теперь приведи в дом козу.
- Собаку можно опять выгнать в будку? – с надеждой спросил мужичок.
- Ни в коем случае! Все должны находиться в доме, иначе он никогда не станет таким большим, как ты хочешь.
И мужичок, слушаясь мудреца, привел в дом козу. Потом мудрец сказал привести в дом корову, потом – коня, потом – пятерых овец, которые жили в хлеву, и в заключение – большую свинью, которую мужичок собирался заколоть, когда она станет еще жирнее. Целую неделю мужичок жалел, что пожадничал, и не заколол свинью раньше. В доме стоял запах хлева, а коровьи лепешки валялись по всему полу.
- Не могу больше! – взмолился мужичок. – Жена сказала, что уйдет от меня, потому что больше не может жить в этой вони! Детишки плачут постоянно! Сделайте что-нибудь, мой господин!
- Хорошо! – согласился мудрец. – Можешь всех развести по местам. Собаку – в будку, коня – в стойло, овец – в овчарню, свинью – в сарай. Приходи через неделю.
Счастливый мужичок немедленно избавился от всей живности, что уже вольготно чувствовала себя в доме, и через неделю вернулся к мудрецу.
- Ну, как тебе сейчас твой дом? – поинтересовался мудрец.
- О, мой господин! – радостно воскликнул мужичок. – Он стал таким просторным! Нам так удобно теперь!
- Растянулся, значит, - глубокомысленно заметил мудрец и незаметно улыбнулся.
Вот такие пирожки с котятами. Все познается в сравнении. И если не будет Тьмы, то не будет и Света, если не наступит ночь, то никогда не будет рассвета, если не будет черного, то не станет и белого. Все уравновешено. Как оказалось, даже радуга.
Нет, не было никакой антирадуги, или черных брызг адского пламени, если вы думаете об этом. Ничего подобного. Все было проще и гораздо хуже. Я предпочла бы адские озера со смолой и классических книжных чертенят с вилами. Это понятный кошмарик, описанный во множестве книг. Он даже стал в чем-то привычным. Я думаю, что столкнувшись на улице с рогатым и хвостатым, большинство людей не побежит в ужасе, а спросит – какой фильм снимают. А если он полыхнет пламенем, то основная масса останется, чтобы зажарить сосиски или подогреть бутерброд. Некоторые еще прикурят сигарету, чтобы иметь все удовольствия сразу. Нет, самые страшные страхи, это те, которые банальны.
Да, так вот, о радуге… Между деревьями постоянно был изогнутый радужный мостик, под которым можно было проходить, и он осыпал огненными искрами, из которых распускались невиданные цветы, похожие на бабочек. Красиво, да? Да… Но была у этого мостика еще одна особенность. Не всегда были искры и цветы, не всегда… Иногда, проходя под этим мостиком, можно было попасть в другое место. Казалось бы, что проще, не ходить там, да и все, если то, другое место было таким страшным. Но все дело в том, что я каждый раз забывала, что тут может подстерегать опасность. Вся окружающая красота убаюкивала, и ощущение счастья и завершенности было абсолютно полным. Но для того, чтобы оно стало еще и совершенным, нужно было пройти под мостиком… Да…
И тогда пропадал весь прекрасный солнечный день. Я не знаю, где он оставался, но я оказывалась посреди чернильно-черной кляксы, находящейся в каком-то багровом тоннеле. Точнее, темный тоннель, слегка подсвеченный тусклыми красными лампочками, чем-то напоминающими систему аварийного освещения. И я бежала по этому тоннелю, стараясь вернуться к свету и теплу, а что-то холодное и очень, очень злое пыталось догнать меня. Я точно знала, что нужно бежать как можно быстрее, потому что то, за спиной, не будет рассуждать о принципах добра и зла, а сделает только одно – вцепится в горло. Или, что еще хуже, в живот.
Вы знаете, что любимое лакомство кошачьих – именно желудки? Они всегда выедают животы. Любая пантера на охоте, заполучив добычу, начнет с того, что выпотрошит живот. Деликатес, да… Не представляю, почему я так была уверена, что то, что гонится за мной, это какая-то огромная кошка. Возможно, из-за мягкого шлепанья лап, почти неслышного. Всегда говорили, что кошки ходят очень тихо. Выражение даже такое есть – кошачьи лапы. Я много лет не любила кошек из-за этого тоннеля. Было жутко приблизиться даже к обычной домашней маленькой кошке, потому что с ее мордочки могли сверкнуть те самые зеленые глаза, которые преследовали меня в темном тоннеле. И с чего я только взяла, что все кошки – зеленоглазы? Много лет спустя, когда у меня завелась собственная кошка, я узнала, что эти животные прыгают, как маленькие слоны. Если моя кошка прыгает на пол с дивана, то об этом узнаю не только я, но и, наверняка, соседи снизу. Как у них не осыпается штукатурка с потолка – есть тайна, покрытая мраком. А когда кошка бежит, то впечатление такое, что несется целое стадо пони… Но это я узнала через много лет, а в том тоннеле на меня охотилась какая-то огромная кошка, которая мечтала попробовать, какова же на вкус моя кровь…
Но даже не кошка была самым страшным… От нее можно было убежать, потому что я очень быстро бегала. Я неслась вперед, а стены тоннеля сливались в сплошную полосу, прочерченную полосой багрового света, и мягкие прыжки за спиной начинали отставать. Знаете, я даже видела впереди свет, как будто солнечный луч задумчиво заглянул в пасть тоннеля и остался лежать на полу для того, чтобы помочь кому-нибудь, например, мне, выбраться оттуда. И я мчалась к этой тени солнечного луча, потому что там были свет и спасение. Та кошка, что гналась за мной, жила только в тоннеле, уже в полушаге от него она не могла ничего сделать. Я была уверена в этом.
И вот, когда уже до спасительного выхода оставалось несколько шагов, стены начинали угрожающе сжиматься. Мне не хватало воздуха, бег замедлялся, потому что невозможно бежать, если стены уже цепляются за плечи. И я протискивалась к выходу, слыша, как кошка скользит сзади гибким телом, слегка шелестя шерстью в изгибах тоннеля. И, тем не менее, мне всегда удавалось глотнуть воздуха вне тоннеля. Всегда…
Но в последнюю секунду всегда происходило одно и то же. Всегда… Белое солнце, монетой висящее в небе, сменялось темнотой, в которой стоял человек. Он всегда стоял спиной ко мне, и я пыталась проскользнуть мимо так, чтобы он не заметил. Он замечал всегда. Ни разу не удалось мне обмануть его, ни единого раза. Он оборачивался, быстрый, как атакующая змея, его рука взлетала в воздух, держа револьвер. И дуло оружия казалось еще одним огромным тоннелем в бесконечность, черной дырой, вытягивающей душу, затягивающей во мрак безумия и безнадежности. И этот револьвер поднимался, поднимался, поднимался, а лицо человека кривилось в злобной гримасе, и губы приподнимались над белыми зубами в волчьем оскале. Так скалится собака, когда очень, очень злится. И еще он смеялся. Вы думаете, смех был демоническим? Что-то вроде размеренного «ха – ха»? Нет… Все дело в том, что смех его был добрым. Уютным таким… Он совершенно не соответствовал искаженному лицу и этому жуткому черному жерлу, в котором затаилось зло. И вот это несоответствие и было самым большим страхом.
А потом всегда происходило одно и то же… одно и то же… Он стрелял, этот человек, и я видела движение пули по каналу ствола, я видела, как она раскручивается в полете, запевая смертельную песню. Казалось, что она летит медленно, очень медленно, растягивая время, замедляя сыплющийся песок… И последняя вспышка ало-желтого пламени… И полная темнота…
Я выныривала из этой темноты, задыхаясь и плача. Иногда я даже кричала, но со временем научилась сдерживать крик. Глаза открывались, и я видела привычный уют собственной спальни. Но все равно, если ночник был погашен, то где-то в темных тенях углов таился этот человек, готовый в любой момент выйти в тусклый свет фонаря, полосами ложащийся из-за занавески, и поднять свой ужасный револьвер, смеясь таким уютным мягким смехом… Знаете, я до сих пор боюсь темноты…
Но я обещала рассказать о созвездии Стрельца… Это был уже совсем другой сон, причем, я даже знаю, почему он мне приснился. Он был связан с реальными событиями вполне отчетливой ассоциативной цепочкой. По крайней мере, начало этого сна было связано… Но сон есть сон, и он всегда уходит в сторону, задевая еще какие-то струны впечатлений или памяти.
… Тяжелые высокие ботинки с рифленой подошвой оскальзывались в вязких лужах. «Это грязь… это только жидкая грязь…» - я уговаривала себя, чтобы не опустить глаза, чтобы не увидеть, что это совсем не грязь. Я шла по лужам крови, в которых плавали обрывки обгорелых тряпок и какие-то бесформенные куски (мяса… куски плоти… потерявшие форму и напоминающие обрывки туш после разделки мясником) чего-то непонятного, на что не было ни малейшего желания смотреть. По углам жались люди, прижимая к себе детей, и их лица были измазаны черными полосами сажи и крови. Странно, но кровь при ярком освещении становится черной… Они боялись, поэтому вжимались в стены, стараясь слиться с ними, надеясь стать как можно более незаметными. Дети не плакали, давно сорвав голос и находясь в той стадии испуга, когда невозможно вытолкнуть из себя ни единого слова, даже крик не выходит из сжатого горла, а лишь невнятный хрип и свист тонкой струйки воздуха. Вообще было неестественно тихо, и только шум моих шагов как-то разбивал эту вязкую тишину, такую же вязкую, как те лужи грязи (крови!) в которых скользили ботинки.
Хуже всего были стекла. Множество кусков стекла валялось на полу, поджидая, когда же на них наступят. Я боялась наступить на такой осколок. Когда-то подобным куском битого стекла мне разрезало туфельку и оцарапало кожу на ноге, и сейчас казалось, что любой из осколков с легкостью разорвет толстую кожу ботинок или вопьется в подошву, прокалывая ее, добираясь до обнаженной кожи. Почему-то я уверена, что так бы оно и было. Поэтому я осторожно обходила все стекольные кучи, стараясь не приближаться к ним, чтобы ни один из кусков не смог до меня добраться.
А еще были крысы. Огромные, жирные злобные крысы, сидевшие в углах и сверкающие бусинками глаз, рассматривающие меня, словно потенциальную добычу. Казалось, что они только и ждут, когда же я, наконец, упаду, и они смогут проверить, какова же я на вкус. Очень хотелось оказаться ядовитой, чтобы они передохли, если им даже представится возможность проверить мою съедобность.
Разбитые окна были заложены мешками с песком. Один из мешков прорвался, и песок тонкой струйкой стекал на пол, образуя золотистую кучку, как в колбе песочных часов. Глядя на этот песок, я думала, что из него получилось бы прекрасное наполнение для детской песочницы, таким он был чистым. Но никто из детей не рвался поиграть в песке, и вообще никто не желал даже просто пройти по залу. Они вжимались в стены и в руки взрослых, боясь сделать даже шаг. Я была одна и тоже очень боялась. Но нужно было идти. Просто я чувствовала, что потеряла что-то очень важное в этом наполненном людьми и кровью зале, поэтому нужно обязательно пойти и найти потерянное. Вот только я не знала, что ищу.
Из бокового коридора выскочил человек в яркой сине-желтой куртке, весь измазанный и взъерошенный. Странно, но я узнала его и замерла, ожидая, когда же он подойдет ближе. Он вертел головой, нервно озираясь, а уголок правого глаза дергался, опускаясь вниз. Губы тоже подрагивали, и он кусал их, стараясь скрыть эту дрожь.
- О! Привет! – он бросился ко мне, словно именно меня и ожидал увидеть, когда выбегал в зал. – Наконец-то хоть одно знакомое лицо!
Я даже немного обиделась, и эта обида была смешна. Человек просто искал хоть кого-то из знакомых, потерявшись в этом странном кошмаре.
- Привет, - осторожно ответила я. Меня смущало его дрожащее лицо, казалось, что мужчина не должен так пугаться, даже если вокруг грязь (кровь!) и битые стекла. Этого боятся только женщины, не правда ли? – А что ты тут делаешь?
- На экскурсию пришел, что же еще! – воскликнул он. – Представь, брожу, как человек, осматриваю окрестности, а тут… Как началось! Я просто растерялся, если честно, и вообще без понятия, что теперь делать и как отсюда выбраться.
Собственно говоря, я тоже не знала, как выбраться и что делать, если не считать того смутного ощущения потери, которую необходимо восполнить. Более того, я просто не знала, где мы находимся. У него было больше информации, и это могло оказаться полезным.
- Знаешь, а я тут вовсе заблудилась, - дипломатично сказала я, чтобы не объяснять, каким образом я оказалась в здании, о котором ничего не знаю, тем более, что я вообще-то и не знала, как тут оказалась. – Вот бреду, а куда – фиг поймет.
- Да тут не фокус заблудиться! – рассмеялся он, сразу перестав дрожать. Очевидно, столь явное проявление моей слабости вернуло ему уверенность в себе. Вообще-то это правильно. Инстинкт защитника просыпается, когда есть, что или кого защищать. А когда нечего – то просто инстинкт дичи, которая должна убежать от охотника. Вспомните тех же кошек, которые убегают от собак со всех лап, забираются на немыслимую высоту, рискуя сломать свой обожаемый кошачий позвоночник. Но если у кошки котята, и собака имела неосторожность напасть в тот момент, когда счастливая мать тщательно вылизывает своих детенышей, вот тогда еще неизвестно, чей козырь старше, и кому достанется больше. По крайней мере, я видела, как боевой ротвейлер, тренированный на защиту-нападение, удирал от кошки с котятами с немыслимой скоростью и разодранным носом, а кошка еще пыталась его догнать, очевидно, с целью добавить кровоточащих царапин, чтоб больше собаке никогда не пришло в голову приближаться к кошачьим. Кстати сказать, этот пес действительно больше никогда не подходил к кошкам. Он боялся их до полусмерти, увидев издали кошку, он поджимал то, что считал хвостом, и начинал жалобно поскуливать. И в то же время это был идеальный охранник, обученный и беспощадный.
- Слушай, а ты не знаешь, что вообще происходит? – я спросила прямо в лоб, потому что не знала, как еще можно задать подобный вопрос. Действительно, прежде чем искать потерянное, я должна была выяснить, что же случилось. Как-то все это было странно, эта кровь, испуганные и дрожащие люди, разбитые и забаррикадированные окна… Это не укладывалось в мое представление о нормальной жизни.
- Дорогая, тебя, случайно, не контузило? – он смотрел на меня расширившимися глазами, не в силах поверить, что я действительно, словно свалившийся с обратной стороны Луны человек, ничего не знаю. – Тут такие дела, а ты спрашиваешь, что происходит!
- Да я не знаю… Может, и стукнуло… - на всякий случай я сделала виноватое выражение лица и посмотрела измученным взглядом. – Ничего не помню, понимаешь? Память отшибло напрочь…
Я даже всхлипнула для полноты картины, чтобы усилить в моем знакомом инстинкт мужчины-защитника слабых. Я действительно чувствовала себя слабой, в основном – из-за недостатка информации. Вы же знаете, что информация – самая большая сила. Это его проняло. Он никогда не мог выносить вида женских слез. Он даже женился исключительно потому, что та дама, за которой он имел неосторожность ухаживать, начинала громко плакать и грозить суицидом, стоило ему только намекнуть на то, что неплохо было бы расстаться. Правда, это не помешало ему потом развестись, но это уже совсем другая история. В любом случае, женские слезы на него действовали, только ни в коем случае нельзя было передавить, потому что вместо защитника можно было получить впавшего в ступор человека, который находится в полной растерянности и не знает, в какую сторону бежать.
- Амнезия! – авторитетно заявил он, беря меня за руку и проникновенно заглядывая в глаза. – Ты только не пугайся, но мне лично кажется, что это война.
Легко сказать – не пугайся! Я немедленно перепугалась до потери пульса. Я всегда боялась войны. Как-то вот с детства этот страх въелся глубоко, или он вообще был у меня в крови. Я панически боялась войны. Любой войны. То, что называют локальными конфликтами или горячими точками планеты, пугает меня до истерического визга. Я так и вижу, как эта зараза расползается алым цветом всюду, захватывая все большие и большие пространства, словно инфекция, пожирающая здоровые клетки организма. Я ненавижу войну в любом ее проявлении, и совершенно не верю в войну ради мира, в последнюю войну, после которой наступит полное благоденствие. Этого просто не может быть. По определению. Поэтому я перепугалась. Он смотрел на меня с каким-то сочувствием, природу которого я никак не могла определить, а потом потянул за руку к ближайшему окну.
- Не веришь, да? – бормотал он. – Ты всегда мне не верила, всегда! Но я тебе докажу…
Я была несколько в недоумении, но послушно шла туда, куда он меня тащил. Иногда нужно подчиняться, знаете ли. Мы дошли до окна, и он отбросил один из мешков с песком. Потянуло прохладой и гарью. Это был отвратительный запах, наполненный чем-то сладковато-гнилостным, но главное было не в этом. Я выглянула в открывшийся проем и замерла в ужасе. На древних камнях мостовой стоял танк. Мощный хищник, орудие смерти, жаждущий убийства. Башня покачивалась, словно принюхиваясь в поисках жертвы. Разверстое жерло пушки было темно, как неосвещенный тоннель, и в глубинах его таился ужас, только и ожидающий своего часа, чтобы рвать на части податливую плоть. Танк казался приземистым, но это лишь потому, что я смотрела на него с высоты. Неожиданно башня качнулась, и этот распяленный тоннель мрака уперся мне прямо в глаза, останавливая взгляд, словно монстр видел меня, искал и нашел. Я отпрянула от проема, цепляясь за мешки с песком.
- Ну что, ну что? – в возбуждении спрашивал мой знакомый. – Теперь ты мне веришь? Веришь?
Я только беспомощно кивнула головой. А что я могла сказать? Это было ужасно и необъяснимо. В глубине сознания я понимала, что все происходящее нереально, просто этого не может быть. Ведь только вот недавно было все прекрасно, и было солнце, и была весна. И вдруг – танк, скребущий гусеницами каменную мостовую, разбитые окна, заложенные мешками с песком, лужи крови, да-да, именно крови, а не грязи, под ногами… Сознание всегда защищается, если вдруг появляется нечто, угрожающее равновесию, оно пытается отбросить факты, не укладывающиеся в картину. Просто так спокойнее. Но ведь от этого факты не изменяются.
- Ну, вот… - с удовлетворением протянул он. – Наконец-то ты хоть в чем-то мне поверила.
- Что ты! – воскликнула я, и в этом восклицании искренности было не больше, чем аромата в искусственной розе. – Я верила тебе всегда! Просто ты не замечал этого…
- Правда? – похоже, что эта мысль была абсолютно новой для него, и заинтересовала чрезвычайно.
- Правда… - обреченно ответила я. – Слушай, а что теперь делать? Отсюда нужно выбираться. Все это здание – как ловушка. Парочка взрывов в нужных местах, и оно сложится, как карточный домик, а мы окажемся под этим завалом. И, судя по всему, спасателей придется ждать слишком долго.
- Прагматик, как и всегда, - улыбнулся он. – Вот это мне в тебе и нравится.
Я не считала себя прагматиком, но, как вы помните, иногда нужно подчиняться и вести туда, куда ведут, поэтому я опять кивнула головой, соглашаясь. Мне нужно было выбраться из этого здания, но, кроме этого, мне необходимо было найти что-то важное, утраченное мною. Если мой знакомый мог мне помочь – спасибо огромное, если нет – каждый играет сам за себя. Я хотела бы довести этот факт до его сведения, но он был слишком поглощен собственной игрой в мужчину-защитника, и просто никакие другие мысли не могли пробиться под его черепную кость.
- Пойдем! – опять потянул он меня куда-то. – Танк – это еще не самое страшное. Тут есть кое-что похуже. Тут есть снайпер.
- Какой еще снайпер? – я не хотела видеть никакого снайпера, мне вполне было достаточно танка, но он упрямо тянул меня за руку, не обращая ни малейшего внимания на сопротивление. Конечно, ему ведь нужно было доказать, что он – гораздо сильнее и может справиться с этой ситуацией. Он просто хотел продемонстрировать мою беспомощность. Я его понимала.
- Знаешь, это такой здоровенный мужик в камуфляже! – возбужденно говорил он на ходу. – Он заглядывает в окна, и у него есть снайперская винтовка, хотя на фиг она сдалась ему при такой раскладке – просто не представляю. И он отстреливает всех, кого видит, а видит он – мама не горюй!
- В каком смысле – в окна заглядывает? – я даже остановилась от неожиданности и перестала реагировать на настойчивые дерганья за руку. Не знаю, на каком этаже мы находились, но очень высоко, это уж точно. Потому что танк с этой высоты казался маленькой несерьезной игрушкой, если бы не черный пушечный тоннель, таящий в себе зло. – Он что, где-то на крыше сидит? Или на веревках спускается на манер ниндзя? – в голове крутились какие-то обрывки фильмов, виденных давным-давно, еще в другой жизни.
- Да нет! Я же говорю – здоровенный мужик! – он опять рванул меня за руку, и я чуть не упала. – Ходит, смотрит!
- Солнце мое, - я старалась говорить мягко, потому что мой знакомый был возбужден сверх меры. – Ты представляешь, на какой высоте мы находимся?
- Представляю… - в его глазах плеснулся ужас, и я в какой-то момент поняла, что он просто сошел с ума. – Но он действительно такой… он огромный… я видел, видел его, понимаешь? – его голос сорвался на истерический визг, и люди у стен недовольно зашевелились. – Может, это какой-то робот, я не знаю! Но он огромный! И винтовка у него такая же!
- Фигня! – я сказала это намеренно грубо, желая привести его в чувство. Из уголка его рта текла слюна, окрашенная в розовый цвет. Похоже, что он прикусил язык, и ранка кровоточила. Глаза бегали, как пойманные в клетку мышки. – Все это – фигня! И вообще, нет никакой войны, ничего подобного! Это просто какая-то чудовищная ошибка!
- Да? – он заговорил ехидно, поглядывая на меня исподлобья. – Нет, говоришь? А танк?
- А что – танк? – танк действительно существовал, и с этим нужно было считаться. – Мало ли, может, это какой парад. Не знаю. И вообще, все это может быть просто игрой. Инсценировка какого-нибудь DOOM’а или QUAKE… Вот!
- Гы! – его взгляд стал ясным, и это меня испугало. – А это, вот это, тоже инсценировка игры или парад?
Он тыкал мне в лицо какие-то тряпки, подобранные с пола, целый ворох тряпья, истекающий грязью (кровью!), я отталкивала его руки, но он не успокаивался, а усмешка стала совершенно безумной, как у человека, заглянувшего за грань и обнаружившего там лишь пустоту, вместо ожидаемого кружения звезд. Неожиданно я увидела, именно увидела, то, во что отказывалась верить. Мой знакомый показывал мне вовсе не ворох тряпья, а мертвого ребенка. Девочку. Головка ее свесилась набок, вывернутая совершенно неестественным образом, как будто у нее была сломана шея, две светлые косички, больше похожие на крысиные хвостики, перевязанные алыми лентами, были выпачканы в грязи и залиты кровавыми сгустками. Изорванное платье свисало лохмотьями.
- Инсценировка, говоришь? – он скрипнул зубами, укладывая девочку у стены. – В какой игре возможны подобные инсценировки?
Да, конечно, я могла говорить, что все это – не настоящее, и мне показывали вовсе не труп ребенка, а просто куклу, манекена, изготовленного специально для достоверности игры. Но зачем отрицать очевидное? Это в точности как страус, который прячет голову в песок, считая, что полностью скрылся от преследователей, не замечая и не желая замечать, что на всеобщее обозрение выставлен абсолютно беззащитный зад. Ни один манекен не мог быть настолько… живым. Да, я понимаю, что «живой» – странное определение для трупа, но эта мертвая девочка выглядела именно так, настоящей, понимаете? Совсем не куклой. И это была настоящая смерть.
- Ты прав… - голос мой звучал глухо. – Ты абсолютно прав, как всегда…
- Если бы ты знала, как бы я хотел ошибиться! – теперь он был в отчаянии, наносное возбуждение спало так же быстро, как откатывается волна, только что набежавшая на пляжный песок, и вот уже – скатившаяся назад, к остальным волнам.
- И что теперь? – я решила положиться на моего знакомого. Он, похоже, гораздо лучше меня разбирался в ситуации, кроме того, он знал, где мы находимся. Помните, информация – это сила, власть? Вот и он был сильнее меня.
- Я думаю, что нужно выбираться через подвалы, - деловито сказал он. – Понимаешь, здесь – огромные подвалы. Наверное, сейчас все входы открыты, и если мы проберемся туда, то сможем выбраться где-нибудь на другой улице, как можно дальше отсюда. По крайней мере, потом можно решить, куда идти дальше. Главное – убраться из этого здания, подальше от снайпера.
Мне не хотелось верить в существование этого мифического снайпера, но мой знакомый уже доказал свою правоту. Кроме того, он уже не выглядел свихнувшимся, напротив, он был, как никогда, в здравом уме. И рассуждал так же здраво. Я кивнула.
- И куда это вы собрались? – какая-то женщина в грязных джинсах подошла почти вплотную. От нее столь ощутимо несло страхом, что это напоминало плотный аромат хлорки и экскрементов в общественной уборной.
- Мы думаем, как выбраться из этого здания, - вежливо ответил мой знакомый, кивая женщине успокаивающе. – Здесь несколько нездоровая атмосфера, вы не находите?
- Нельзя выходить из здания! – истерически выкрикнула она. – Никому нельзя выходить из здания! Накажут всех, если кто-то уйдет!
Она вцепилась в рукав его куртки, пачкая ее своими судорожно сжатыми пальцами. На его лице появилось так знакомое мне выражение брезгливости, когда он осторожно попытался выдернуть руку. Женщина держала крепко.
- Нельзя выходить из здания! – ее вопли привлекли внимание остальных людей, и они начали подходить ближе. Их мутные глаза и искривленные губы не обещали нам ничего хорошего. Я не представляла, какой психоз посетил их всех одновременно, но было похоже на то, что они разом спятили.
- Почему это нельзя? – все еще вежливо поинтересовался мой знакомый. – Наоборот, мне кажется, что нужно выбраться как можно скорее. Пока нас тут всех не перестреляли.
- Они не верят! – взвизгнула женщина, отталкивая от себя моего знакомого с выражением омерзения на лице. Он чуть не упал, настолько сильным был толчок. – Они не верят! Они хотят погубить всех!
Люди надвигались, а их лица казались все более угрожающими с каждым шагом. Хуже всего, что было абсолютно непонятно, что же происходит. Казалось бы, естественное желание всех должно было быть – как можно быстрее сбежать из здания. В дверях должны были бы образовываться пробки, а люди обязаны были бы стараться вырваться наружу. Ничего подобного не происходило. Я вспомнила, как сама шла через зал, а они сидели по углам, вжимаясь в стены, неодобрительно провожая меня взглядами. И ни один, понимаете, ни один из них, не попытался выбежать из здания! Это было странно. Это было ненормально. Происходило что-то непонятное, а мы не знали, в чем дело. Нам не хватало информации.
- Да что с вами случилось? – он растерянно оглядывался, а я не знала, в какой комок сжаться, чтобы исчезнуть из их поля зрения. Уж очень они угрожающе выглядели, и было ясно, что ничего хорошего не произойдет. Они были – врагами. Возможно, даже более страшными, чем этот танк, оглядывающий здание снизу, или неведомый снайпер, который бродит вокруг со своей винтовкой и высматривает жертв.
- Подожди-ка… - один из мужчин отстранил визжащую и плюющуюся женщину. – Может, они еще не в курсе… А, может, потеряли память… Нужно попробовать поговорить.
«Амнезия!» – нервно хихикнула я, но тут же стерла улыбку с лица, поймав весьма неодобрительные взгляды. Но неужели я сама совсем недавно не думала именно о том же? Ведь я тоже считала, что потеряла память. Похоже, что так оно и есть.
- Все может быть, - дипломатично сказал мой знакомый, сильно сжимая мою ладонь. Пальцы слиплись и побелели, но я даже не ойкнула. – Может, вы объясните, в чем дело? Мы несколько потерялись…
Потерялись! Какая очаровательная формулировка! Чтобы потеряться, нужно где-то находиться, где-то заблудиться… А тут… Похоже на то, что мы были потеряны с самого начала.
Мужчина, который предлагал поговорить, опять вытолкнул вперед ту самую женщину в грязных джинсах. Судя по всему, она и должна была объяснить нам, на каком свете мы находимся. Прекрасный лектор! Мне сразу расхотелось слушать. Наверное, я просто не в состоянии воспринимать объяснения истеричек с горящими глазами, брызжущих слюной и хватающих воздух скрюченными пальцами.
- Люди грешны! – провозгласила она, раскачиваясь, как змея, и запуская пальцы во взлохмаченные волосы. Когда она с силой дернула себя за прядь, меня чуть не стошнило. – Вы согласны с тем, что люди – грешны?
Она смотрела на нас своим пронзительным взглядом экзаменатора. Два вопроса и задача. Вашу зачетку, пожалуйста. Ах, вы не можете ответить на этот вопрос? Мне очень жаль, я вынужден поставить вам неудовлетворительную оценку. Что, вы говорите, что вас лишат стипендии, а это существенно? Ну что ж, нужно было подготовиться получше. Увы, ничем не могу вам помочь, вы же не знаете даже элементарных основ предмета. Нет, увидимся на пересдаче. Следующий!
Мы неуверенно переглянулись, но на всякий случай кивнули, соглашаясь с утверждением этой женщины о греховности человеческой. Говорят, что с психами нужно соглашаться. Или, по крайней мере, стараться их не раздражать. Особенно, если их много…
- Пришла кара за грехи людские! – взвыла женщина пронзительным голосом. Я даже испугалась, что ее может услышать тот неведомый снайпер, бродящий вокруг здания. Похоже, что это не волновало никого, кроме меня и моего знакомого, который тоже затравленно оглянулся в сторону окон. – Он решил покарать нас! Мы грешны! Мы не соблюдаем заповеди и отказались от веры! И Он оживил Стреляющего и прислал его для очистки наших рядов! И выживут только праведные, а грешники будут гореть в аду вечно! И праведные спокойно ждут, когда Стреляющий отделит их от грешников! И каждый должен пройти проверку! И только грешники бегут от него! Вы согласны выдержать взгляд Стреляющего?
Вопрос был неожиданным. Похоже, что эта милая компания безумцев действительно уверовала в то, что Бог решил наказать людей и для этого прислал неведомого Стреляющего, который и занимается отстрелом грешников. В прямом смысле, причем. На меня накатила неожиданная ярость. Какие грехи совершить успела в своей жизни та маленькая девочка со светлыми косичками, чей труп был похож на кучу тряпья? Нет, тут что-то не складывалось. Эти люди совсем не были похожи на праведников, уж слишком много злости и отчаяния светилось в их глазах. В них не было Бога. Они выглядели заброшенными домами, из которых давно ушли обитатели, оставив лишь оболочки, которые напоминают о том, что было, но уже не являются настоящим и живым.
- Это неразумно, - мягко сказал мой знакомый, с сочувствием глядя на женщину. – Я видел того, кого вы зовете Стреляющим. Он не похож на посланника Бога. Скорее, он пришел с другой стороны.
- Он не верит! – воскликнула женщина, протягивая к нему скрюченные пальцы, стремясь расцарапать лицо. – Вы все убедились, что это – грешники!
Люди качнулись вперед, угрожающе ворча. Когда-то у меня была собака. Бультерьер. Жуткое животное, скажу я вам. Так вот, когда он собирался атаковать, то рычал точно так же. Это рычание зарождалось где-то в животе, прокатывалось по всему его телу, и только потом вырывалось из-за сжатых зубов. А глаза наливались кровью, в точности, как у этих людей. Они до жути напоминали того бультерьера.
- Подождите! – судя по всему, мой знакомый тоже почувствовал опасность. – Но ведь я видел Стреляющего и остался жив!
Это был хороший довод. Сильный. Похоже, они восприняли это утверждение, как удар чем-то тяжелым по голове. Они не знали, что делать. С одной стороны, мы были явными грешниками, не верящими в доктрину о Божественном происхождении Стреляющего. А вот с другой стороны, мы являлись несомненными праведниками просто потому, что были еще живы. Я расхохоталась, не в силах сдержаться. Нет, мне совсем не было весело, это была элементарная истерика.
- Ты действительно видел Стреляющего? – тихо спросил один из мужчин, опасливо поглядывая на нас. Очевидно, не все тут окончательно спятили, и не все верили в то, что говорилось. Просто им так было спокойнее, вот и все. Такой подход позволял найти объяснение случившемуся, а запредельное объяснение все же лучше, чем вообще никакого.
- Да! Да! – интонации моего знакомого выдавали его испуг. – Он огромен! Его глаза горят огнем! Он поднимает свою винтовку и стреляет почти не целясь! Бах! Бах! И очередной труп готов. Он никогда не промахивается!
Они смотрели на него во все глаза, а я думала о том, за каким же углом отсиделся мой знакомый, пока этот самый снайпер расстреливал людей. И еще стало любопытно – остались ли сухими его брюки, потому что сейчас я явственно видела небольшое мокрое пятно, расплывающееся в паху. Вообще-то, я не могла его осуждать, уж очень дикой была вся ситуация, в которой мы оказались. Но было немного смешно. Мужчина-защитник, который намочил штаны! Ха!
- Пойдем со мной! – та женщина схватила его руку и потащила. – Пойдем же! Ты расскажешь мне о Стреляющем!
Он отпустил меня и даже подтолкнул.
- Иди… - я едва расслышала его шепот. – Иди отсюда…
- А как же ты? – мне не хотелось уходить и оставлять его одного. – Я так не могу!
- Убирайся! – зашипел он. – Мне они ничего не сделают, а ты – уходи!
Он оттолкнул меня и улыбнулся женщине в грязных джинсах. Она улыбнулась в ответ, торжествующе окинув меня взглядом. Я не понимала этого странного торжества, пока не увидела, как она медленно расстегивает остатки своей блузки. Интересно, неужели она этим методом решила приобщиться к его святости? Или она считала, что Стреляющий не тронет женщину праведника? Смешно…
Я медленно попятилась, отходя от них. Судя по всему, мой знакомый не имел ничего против этого неожиданного приключения. Более того, по вспыхнувшим его глазам, по тому, как он смотрел за каждой расстегивающейся пуговицей, было видно, что он явно только за. Нда… Темна вода во облацех, и неисповедимы глубины души человеческой…
И в этот момент разлетелся кусок стены, и мешки с песком, как снаряды, полетели через зал, рассыпая содержимое. Люди попадали на пол, закрывая головы руками. Я видела, как мой знакомый потянулся к женщине, упавшей рядом с ним, и бесцеремонно полез к ней под блузку, совершенно не обращая внимания на окружающее. А я не могла отвести глаз от лица, появившегося в проломе.
Эта каска… Каска, наползающая на глаза, прищуренные и вспыхивающие огоньками. У него был искривленный рот, а губы -–потрескавшиеся и обветренные. Кожа была темной, но не как от загара, а такая, словно ее обожгло чем-то… Нос… расплющенный и бесформенный… Невозможно передать омерзение, которое вызывало это лицо, огромное лицо, заглянувшее в зал, находящийся очень, очень высоко над землей.
- Хе-хе! – сказал Стреляющий, потому что это был именно он. – Пиво, водки, потанцуем! Кто девушку ужинает, тот ее и танцует!
Он поднял винтовку, поводя стволом из стороны в сторону, а гаденькая улыбочка не сходила с лица. И они еще говорили, что это – посланник Бога, призванный отделить праведных от неправедных? Каков же тогда мог быть посланник Дьявола…
- Рок-н-ролл! – проскрипел Стреляющий, и помещение заполнилось грохотами выстрелов. Люди падали, захлебываясь кровью, разрываемые на куски огромными пулями, а мой знакомый все еще продолжал лапать валяющуюся женщину, не обращая внимания на то, что их заливает кровь, которая уже была повсюду.
Странно, что он не попал в меня, этот снайпер. Я ведь стояла столбом посреди зала, растерявшись и испугавшись до такой степени, что просто не могла сдвинуться с места. Мозг отказывался работать, отказывался подавать команды ногам, хотя все внутри кричало о том, что нужно бежать, бежать, бежать… Я просто не могла этого сделать. Может быть, именно это меня и спасло.
- Потанцуем? – неожиданно почти нежно сказал Стреляющий, и я увидела, что он целится прямо в меня. – Давай, крошка, ты ведь умеешь танцевать!
Дуло винтовки напоминало о черном тоннеле, лишенном огней, в глубине которого таится не тьма, но зло. Там было еще что-то, внутри этой винтовки, и я не могла отвести глаз, загипнотизированная чернотой. Бессветие, мрак, безнадежность – все было там, в этой винтовке. Но было и еще что-то… Что-то, что я силилась разглядеть, словно от этого зависела моя жизнь.
Вы думаете, что он ушел? Нет… Он выстрелил. И я увидела пулю, неправдоподобно большую, несущуюся мне навстречу. Странно, но я бросилась не в сторону, а вперед, да, вперед, к этой пуле. Я летела так же быстро, как она, и мы прошли насквозь, я и пуля. Она – сквозь меня, а я – сквозь нее. Я влетела в винтовочный ствол, не в силах остановиться, разрываемая болью и отчаянием, крича и плача, и звезды закружились вокруг в немыслимом хороводе.
Я не могла остановиться, и продолжала лететь сквозь звезды, роняя в бархатную темноту пространства капли крови. Исчез Стреляющий, пропало то неведомое огромное здание, в котором я только что была, не было ничего, только я и эти звезды. Я говорила, что совершенно не разбираюсь в астрономии и могу найти только созвездие Большой Медведицы? Кажется, говорила… Да… Но тогда я нашла еще одно созвездие.
Неожиданно звезды сложились в знакомый узор, и перед глазами живо нарисовалась картинка из учебника астрономии, забытая давным-давно, годы и годы назад. Помните стилизованного кентавра, который ассоциировался у древних с созвездием Стрельца? Вот я и увидела его. Точнее – я увидела звезды, а мозг автоматически соединил их линиями, рисуя привычную картинку. И кентавр наклонил огромную голову, поворачиваясь ко мне. Его глаза горели. Еще бы! Это ведь были звезды. Он был прекрасен, пылающий в темноте космоса, а его лук был произведением искусства.
И он поднял свой лук, а стрела задрожала на тетиве, покачивая пылающим наконечником, который тоже был звездой. И я увидела его лицо. Вот тогда я закричала в полном отчаянии, вкладывая последние силы в этот вопль, прокатившийся от края до края Вселенной. Это было лицо того человека из сна, того, который поджидал меня всегда на выходе из тоннеля, приготовив свой ужасный револьвер, в котором таился мрак.
И звездная стрела полетела ко мне, а я все кричала и кричала, захлебываясь собственным криком и слезами. Впервые я подумала, что эти, в здании, могли быть не так уж неправы, говоря о том, что происходит какой-то отбор. Безумный отбор. Только кто же выбирает? И – кого?
Стрела попала в цель, и наконечник-звезда застрял во мне. Это невозможно удалить никакой хирургией, и где-то внутри меня полыхает огонь созвездия Стрельца…


ЕВА. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Неуспех: не воспользоваться случаем. Успех: злоупотребить возможностью.

(Карел Чапек, «Обрывки», 1938 г.)

Ева проснулась, вздрагивая от росы, покрывшей все ее тело. Она отряхивала с себя прозрачные капельки и морщилась. Что-то было не так. Что-то было неправильно, но она не могла вспомнить – что именно. Ева помнила, что произошло нечто неприятное, из-за чего она впервые была расстроена, но само событие, приведшее к огорчению, ускользало из памяти. Только почему-то вспоминалась ехидная усмешка ягненка, но он ведь никогда не улыбался так страшно и злорадно. Ева чувствовала себя неуверенно. Казалось, что в привычном уже Саду произошли какие-то изменения, которые она еще не в силах уловить, но которые могут повлиять на ее жизнь там.
Она некоторое время посидела, охватывая колени ладонями и вздрагивая от каждого шороха. К ней пришел страх и опасения – неведомые ощущения в прекрасном Саду. «Нужно найти Адама», - подумала Ева. Никого из друзей-животных она видеть не хотела, память подсказывала, что они связаны с тем неприятным событием, из-за которого она так странно себя ощущает. «Да, нужно найти Адама», - твердо решила Ева. – «Я с ним поговорю, он сыграет на своей флейте, и это неприятное чувство уйдет».
Она поднялась, отряхиваясь от прилипшей травы, и огляделась, пытаясь определить направление, в котором следует идти. Нависшие над головой ветви Древа Познания Добра и Зла вызвали неприятный холодок вдоль позвоночника, как будто они так и норовили ударить ее. «Как это меня сюда занесло?» - удивилась Ева, осознав, наконец, где находится. Дело в том, что, зная о Его запрете, и она, и Адам старались не приближаться к Древу, чтобы даже случайно не нарушить волю Его. Теперь же Ева чувствовала манящий аромат плодов, которые словно уговаривали, чтобы она откусила маленький кусочек.
- Ну же, съешь хоть один из нас, - казалось, шептали плоды. – Ты только попробуй, и никогда не сможешь оторваться. Мы – лучшее, что только может быть. Мы утолим твою жажду, мы избавим тебя от неуверенности и страхов. Ты будешь такая же, как и Он…
- Нет! – воскликнула Ева, как будто действительно слышала голос плодов, а не вообразила его. – Это запрещено! Оставьте меня в покое!
- Ты что кричишь так? – поинтересовался кто-то из-под корней Древа, и из травы поднялась треугольная чешуйчатая голова. – Прямо уже места нигде нет несчастной рептилии. Только пристроишься отдохнуть, как тут же прибежит истеричная женщина и начнет вопить, словно ее режут.
- Это ты, Змей? – неуверенно спросила Ева, делая шаг вперед. Плоды, разумеется, молчали, да они вообще не умеют говорить, у них и рта-то нет. Она начала успокаиваться. «Это все из-за вчерашней истории» – сказала она себе, и была уверена в этом, хотя и не могла вспомнить, что же произошло.
- Нет, это не я! – ответил Змей. – Это тень короля Лира, отца несчастного принца Гамлета. А кого ты, собственно говоря, хотела увидеть?
- Ну, я не знаю… - Ева подошла еще поближе, ей было неловко от того, что она не узнала Змея сразу. Не так и много обитателей было в Саду, чтобы перепутать кого-то из них. – Просто я не ожидала кого-то здесь встретить…
- Это потому, что ты сама никогда не бываешь тут, - ухмыльнулся Змей. – Почему-то ты обходишь это уютное местечко Сада стороной. А, между прочим, тут очень даже неплохо. И спать под Древом – одно удовольствие.
Он нервно дернул хвостом, вспоминая собственные сны, навеянные Древом, но Ева не заметила этого движения, поглощенная своими мыслями и огорчениями.
- Посиди со мной, Ева, мне скучно одному, - попросил Змей, задумчиво разглядывая женщину. «С ней что-то явно произошло. Интересно вот только, что ж это было… В тишине райского Сада увидеть расстроенное лицо – это дорого стоит… Любопытно… Весьма любопытно…» – он изучал ее, как редкостный музейный экспонат.
- Вообще-то я собиралась найти Адама… - сказала Ева. Ей не хотелось оставаться под Древом. С одной стороны, ее отгонял запрет, а с другой, она просто испытывала какое-то невнятное чувство беспокойства, оставаясь на этом месте. Но Змей просил, а отказывать было неудобно.
- Твой Адам сейчас поет серенаду и играет на флейте какой-нибудь козочке. Или рассматривает рыбу в ручье. Он не скучает. А я вот – совсем один, и мне скучно. Это ж нехорошо, когда скучно, правда, Ева? – Змей не думал, что с женщиной будет интересно разговаривать, но почему-то хотел удержать ее. Скорее всего, это было просто любопытство. Он хотел выяснить – что же такое произошло, почему она оказалась под Древом совсем одна, да еще и заснула там. И еще – почему столь явно на ее лице видно огорчение. Змей был самым любопытным созданием, из всех Его творений.
- Не знаю, - ответила Ева, присаживаясь на траву. – Я никогда не скучаю, здесь столько всего интересного… Но, конечно, если тебе плохо, я посижу с тобой некоторое время.
- Ах, Ева… - Змей подполз поближе и положил треугольную голову на колени женщине. Она автоматически погладила прохладную кожу, любуясь переливами солнечных лучей на чешуйках. – Ева, Ева… Просто ты еще не успела познакомиться как следует с Садом, и поэтому находишь в каждом дне что-то новое. А вот я – совсем другое дело. Я уже начал уставать от здешних красот.
- Ты тоже будешь упрекать меня в том, что я была создана последней? – обиженно спросила Ева. Предыдущие события начали всплывать в памяти, получив внешний толчок. Слова Змея напомнили ей почти обо всем, вот только она никак не могла понять, почему безобидный маленький ягненок представляется каким-то монстром.
- При чем тут это? Какие упреки? – искренне удивился Змей. Он вообще не мог представить, что в Саду кто-то может кого-то упрекнуть или намеренно огорчить.
- Мне вчера одна птица сказала… - неохотно пояснила Ева. – Она говорила, что я не понимаю многих вещей потому, что была создана последней. Она говорила об этом так, словно быть созданной последней – очень плохо. Как будто я становлюсь… неправильной… или глупой…
Женщина почувствовала, что сейчас расплачется, в точности, как вчера. Соленые слезы уже выступали на глазах, а одна слезинка даже скатилась по щеке, обжигая лицо. Обида вернулась с новой силой.
- Какая ерунда! – рассмеялся Змей, приподнимая голову и толкая ладонь Евы носом утешительно. – Эта птица сама глупа, как пробка, раз сказала такую чушь! Неужели ты ей поверила?
- Знаешь, - понизив голос, сказала Ева, как будто опасалась, что кто-то подслушает ее слова. – Я подумала, что у нее такая маленькая голова, что там просто не могут поместиться правильные мысли.
Змей так расхохотался, что даже свалился в траву, и извивался там, не в силах остановиться. Ева довольно улыбалась. Конечно, нехорошо было так говорить, но ей стало легче, а обида отступила.
- Надо же! – сказал Змей, отдышавшись, опять укладывая голову на колени женщины. – Давненько я не слышал в нашем аквариуме таких развлекательных вещей! А я тоже глуп потому, что моя голова меньше твоей?
Змей лукаво улыбался, и Ева покраснела.
- Нет, ну что ты! – она заглянула в опаловые глаза, поражаясь их глубокой прозрачности. – Ты мудр! Правда, голова у тебя все-таки маленькая. Наверное, не всегда ум зависит от размеров головы.
Змей опять расхохотался, и хвост его молотил по траве, как барабанные палочки, выбивая какой-то странный дергающийся ритм. «А она не такая и дура, как кажется с первого взгляда», - подумал он, посматривая на Еву. – «Любопытно, какие же у Него все же планы на эту парочку? Ведь есть планы, нутром чую, есть… Какой пассаж!»
- Я просто счастлив, что ты признаешь за мной наличие хоть какого-то ума, - церемонно сказал Змей, продолжая улыбаться. – А то я уже испереживался весь.
Ева смеялась, хлопая в ладоши. Сад опять казался ей лучше всего, что только может быть. Правда, она ничего и знала, кроме Сада.
- Слушай, Ева, а тебе здесь нравится? – Змей стал серьезен и проникновенно посмотрел ей в глаза.
- Конечно, нравится! – ответила Ева с абсолютным убеждением в собственной правоте. Она уже выбросила из головы то неприятное ощущение, которое не давало ей покой после пробуждения, и искренне верила в то, что отвечает чистую правду. – Здесь хорошо, красиво, спокойно. Ни о чем не нужно думать и заботиться. Мы здесь счастливы. Он все делает для того, чтобы нам было хорошо.
- Все-все? – недоверчиво переспросил Змей. – Ты так уверена в том, что все, что Он делает, это есть благо?
- Конечно! А как же может быть иначе! – глаза Евы блестели. – Он просто не может сделать ничего плохого!
- Угу… - Змей покачал головой. – А что же такое случилось вчера, что ты так расстроилась?
Ева нахмурилась, глаза погасли, и она только растерянно моргала. Да, вчера действительно произошло нечто ужасное, из-за чего она плакала, а потом бежала, стараясь скрыться от всех.
- Скажи, - мягко спросил Змей. – Если бы ты сейчас могла делать то, что захочешь, что бы ты сделала в первую очередь?
- Побила бы ягненка! – быстро ответила Ева и тут же ужаснулась собственным словам. Нет, конечно, она не хотела сделать ничего подобного… Но… Все же в глубине сознания теплилась мысль, что было бы неплохо как-то наказать ягненка за то, что он сделал. За то, что напугал ее так, заставил почувствовать себя глупой и никчемной.
- Ага… Побила бы, говоришь? – Змей ухмыльнулся, довольный. – А за что? Он сделал что-то плохое? Что-то такое, что тебе не понравилось?
- Он притворился мертвым… - неохотно прошептала Ева, и обжигающая слезинка скатилась к ее губам. – Это было ужасно… А он говорил – новый трюк, смешной трюк… А на самом деле…
Она расплакалась, горько всхлипывая и размазывая слезы обиды по лицу грязной ладонью. Змей успокоительно обвивался вокруг ее коленей и бормотал слова утешения, не особенно задумываясь о том, что говорит, стараясь только, чтобы голос звучал монотонно и с нужной интонацией. «Вот это новость!» – думал Змей. – «Ягненок притворился мертвым! Потрясающе! Интересно, а откуда же он узнал, как выглядят мертвые? Нет… Все не так просто, я чувствую, что без Него тут не обошлось… Но зачем? Вот ведь вопрос…» Фиолетовая бабочка возникла из вздрагивающего прозрачного воздуха и медленно опустилась Змею на нос, заставив скосить глаза. Бабочка посидела, взмахивая крыльями, совершенно не обращая внимания на возмущенное сопение Змея, а потом укоризненно помахала ему лапкой, словно погрозила пальцем. Змей вздрогнул. «Вот это номер!» – он во все глаза смотрел на бабочку. – «Все страньше и страньше, как говорила маленькая Алиса…»
- … и вот что я могла сделать? – Змей с трудом сосредоточился на том, что говорит Ева, и понял, что пропустил весь рассказ, увлеченный разглядыванием фиолетовой бабочки. – Они все смеялись надо мной! Они дразнили меня! И все это – из-за ягненка… А он ведь обещал, что будет весело. Он говорил, что он – мой друг…
- Гусь свинье не товарищ, - рассеянно отозвался Змей, все еще размышляя о странном поведении бабочки. – Человек не может дружить с ягненком. К тому же, ягненок слишком глуп.
- Глуп? – растерялась Ева. – Ты думаешь, что он – глуп?
- Конечно. Понимаешь, он, судя по всему, действительно был уверен, что изобрел очень удачную шутку, - пояснил Змей. – Он совершенно не думал о том, что такой трюк может быть не смешным. Просто не хватило мозгов подумать, вот и все.
- И ты хочешь сказать, что именно поэтому он не может быть моим другом? – удивилась Ева. – Но ведь Он сказал…
- А что такого сказал Он? – Змей даже перебил ее в запальчивости и больно хлестнул хвостом по ноге. – Он дал человеку помощников. Помощников, понимаешь? Есть ведь разница между помощниками и друзьями! Другом может быть только равный! Вот ты сама скажи, ты считаешь, что ягненок и ты – равны?
- Ты сделал мне больно! – охнула Ева, хватаясь за ногу и потирая место удара. – Зачем ты так поступил?
- Ну, извини, я не хотел, - неохотно сказал Змей, уже сам удивляясь своей вспышке. «Хорошо ей…» – подумал он. – «Даже сама не понимает… Даже если она плюнет на всех животных Сада, у нее все равно останется Адам. А я… Один… Тьфу ты… Ну почему бы Ему не создать какую-нибудь Змею… Для Адама вон Еву создал… А мне?»
- Ладно… - она махнула рукой. – Только не делай так больше.
- Хорошо. Так все же, как насчет ягненка? Годится он тебе в друзья?
- Не знаю… - Ева задумчиво оперлась подбородком о ладонь и чуть не придавила локтем Змея. Он едва успел отпрянуть в сторону. – Понимаешь, он всегда был рядом, этот ягненок. Когда мне было скучно, он рассказывал какие-то истории, когда я хотела спать, он укладывался так, чтобы мне было тепло и уютно, он даже приходил слушать, как Адам играет на флейте, а иногда он играет просто ужасно… Ведь именно так поступают друзья, разве нет?
- У меня никогда не было друзей, - осторожно сказал Змей. – Но мне кажется, что друг – это что-то большее, чем подушка или рассказчик историй. Друг, это тот, кто тебя понимает. Ягненок понимает тебя?
- Я думаю, что да… - Ева пожала плечами. Она уже ни в чем не была уверена, то, что говорил Змей, было новым и странно-тревожащим. Эти слова заставляли ее задумываться, а она не была уверена, что хочет этого.
- Да неужели? – саркастически прошипел Змей. – Значит, ягненок тебя понимает? Тогда почему же он притворился мертвым, когда тебе было страшно? Почему он позволил другим смеяться над тобой и смеялся сам? Понимает? Да он понимает только себя, да и то я в этом не уверен! А ты для него – просто еще один обитатель Сада, с которым можно играть, когда станет скучно. Одна из многих, не более того!
- Может быть, он не хотел, чтобы все было так плохо? Он ведь не нарочно, я так думаю… - Еве захотелось найти оправдание для ягненка, потому что предположения Змея звучали для нее ужасно. Она не хотела быть одной из многих, она хотела быть – единственной. В конце концов, ведь подобных ей не было создано больше!
- Ха! Ну конечно же не хотел! – согласился Змей. – Разумеется! Он просто совершенно не подумал о тебе, вот и все. Он думал только о своем удовольствии и о том, как понравиться всем в Саду, вот и все! Друзья так не поступают, знаешь ли.
- Но он просто ошибся! – возразила Ева. – Он ведь не знал, что меня будут дразнить, и не знал, что я расплачусь. Что же он мог сделать, когда все это случилось?
- Он должен был пойти за тобой следом, видишь ли, - тихо сказал Змей, но эти негромкие слова отдавались в ушах женщины, как гром, проникая в глубину души. – Он должен был пойти и утешить тебя, не оставлять тебя плакать в одиночестве, не допустить, чтобы тебе было больно. Вот тогда бы я первый сказал, что ягненок – твой друг.
- Ты опять сделал мне больно! – сказала Ева, глотая слезы.
- Я не шевелился, - заметил Змей. – И никак не мог зацепить тебя так, чтобы причинить боль.
- Лучше бы ты шевелился… - слезы текли по ее щекам без перерыва. – Ты сделал мне больно здесь…
Она дотронулась до груди и прижала ладонь, словно хотела вырвать из себя то, что сейчас так ныло и болело. Ей было гораздо хуже, чем тогда, когда она убегала от смеющихся животных. Она узнала разочарование (к сожалению, и в этом Еве пришлось быть первой… тяжело быть первой женщиной, даже если тебя и создали последней в Саду…).
- Ну не расстраивайся так… - Змей даже почувствовал раскаяние, ему было неприятно смотреть, как она плачет. – Все еще наладится, честное слово.
- Как же! – капризно сказала Ева, не переставая плакать. – Как я теперь буду играть с ними? Что у меня осталось? Теперь я все время буду думать о том, что им до меня нет никакого дела! У меня больше никогда не будет друзей!
Змей переполз на ее плечи, приблизил треугольную голову к ее лицу.
- Слушай, - заговорщицки прошипел он. – А почему бы тебе не плюнуть на Его запреты? Как видишь, Он не очень-то хорошо о тебе позаботился. Не такая уж веселая жизнь в этом Саду. Может быть, тебе стоит позаботиться о себе самой?
- Как это, самой? – недоуменно заморгала женщина. Эта мысль совершенно не укладывалась в голове. Все было ясно и понятно – существует Он, Он создал все остальное, нужно слушаться Его и тогда все будет просто замечательно, Он думает обо всем.
- Ну вот так! Самой! Понимаешь? – Змей обвился вокруг ее плеч, а раздвоенный язык осторожно дотрагивался до мочки уха. – Ты могла бы сама выбрать себе друзей, а не только тех, которых Он тебе дал. Это я так, к примеру.
- Чушь! – уверенно сказала Ева и перестала плакать. – Такой глупости я от тебя просто не ожидала. Видимо, у тебя все же слишком маленькая голова!
- Это почему же? – он почувствовал себя обиженным.
- Потому что мне не из кого выбирать, - терпеливо объяснила она, словно разговаривала с несмышленышем. – Ты что, забыл, что в Саду живут только Его создания? Так что просто невозможно выбрать что-то другое, кроме того, что дал Он. И я считаю это правильным. Он все знает гораздо лучше, чем я. И чем ты. И чем мы все.
- А как же вчерашний день? – Змей окончательно решил, что у нее чуть больше мозгов, чем он предполагал изначально. В конце концов, додумалась же она до того, что его предложение абсурдно.
- Это случайность! – она повторила это в который раз и, наконец, поверила сама в свои слова. – Мы просто все еще маленькие, нас ведь создали совсем недавно. Мы просто учимся дружить.
- Ерунда! – Змей рассердился, но женщина сняла его с плеч и положила на траву.
- Ты знаешь, мне кажется, что ты не так уж скучаешь, как говорил, - сказала она, делая несколько шагов в сторону. – А я хотела найти Адама.
- Да никуда не денется твой Адам! – Змей, извиваясь, пополз к ней. – У него есть компания, а я – одинок!
- Ты был одинок еще и прежде того, как я пришла сюда, - рассудительно ответила она и направилась от полянки, собираясь уйти.
- Хорошо же! – крикнул он вслед. – Можешь идти куда угодно, но не забывай, что они – совсем не друзья тебе! Не друзья! И они бросят тебя, когда тебе будет плохо!
- Мне хорошо! – отозвалась Ева, но плечи ее вздрогнули. – В Саду всем хорошо, нужно только слушаться Его!
- У тебя не будет друзей! – пообещал Змей и удовлетворенно улыбнулся, увидев, как она бросилась бежать, не разбирая дороги. Его порадовал ее испуг, и он почувствовал глубокое удовлетворение, словно сделал то, что должен был сделать.
- Хех… Зерно сомнения посеяно… - задумчиво и тихо прошептал Голос в высокой синеве неба. – Теперь посмотрим, как оно прорастет…
Намек на облачко задрожал и растворился в лучах солнца, и только несколько разноцветных бабочек, которых еще не было в Саду, спустились с высоты и запорхали над чудесными ароматными цветами Эдема.


КАЗИНО. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Катон Старший

Что? Голод? Нищета? Неурожай? Пустяки. Прежде всего нужно разрушить Карфаген.

(Карел Чапек, «Побасенки», 1933 г.)

Темные выигрывали. Это было удивительно, но было фактом. Уже несколько раз им удалось выиграть, и никто из них не спустился вниз. Светлые с подозрением посматривали на оппонентов, мучимые подозрением, что они передергивают.
- Крупье! Смените колоду! – не выдержал один из Светлых.
- Вас чем-то не устраивает эта? – крупье изумленно посмотрел на игрока. – Я распечатал ее совсем недавно.
- Смените колоду! – щека Светлого нервно задергалась, и он прижал ладонь к лицу. – Или вы хотите сказать, что Правила запрещают это?
- Нет, ну что вы, - крупье пожал плечами, легко улыбаясь. – Правила не запрещают менять колоду по просьбе игроков, просто мне казалось, что я и так делаю это достаточно часто.
- Значит, недостаточно! – настаивал Светлый. Ему уже казалось, что все вокруг объединились, даже крупье, чтобы Темные могли выиграть. Действительно, как они могли выигрывать, если до этого момента Игра находилась в постоянном равновесии. И вот равновесие было нарушено, причем – не в пользу Светлых. Это было обидно и недопустимо.
- Хорошо, - крупье, продолжая улыбаться, отвел от лица прядь волос и достал новую колоду. Он нарочито громко хрустнул упаковкой, надеясь успокоить этим разнервничавшихся игроков. Эффект был прямо противоположный.
- Прекратите хрустеть! – истерически воскликнул один из Светлых, стукнув ладонью по столу. Звук утонул в зеленом сукне, ныряя в него, как в волны, уходя глубже и глубже, заглатываемый игорным столом.
- Не любите проигрывать, да? – мягко спросил один из Темных, тонко улыбаясь. Темные наслаждались ситуацией, им нравилось видеть Светлых, обычно таких чопорных и правильных, рассерженными и неуравновешенными.
- Не ваше дело! – тот Светлый, который требовал сменить колоду, смотрел откровенно враждебно. Странно было видеть такое выражение на его лице, ведь совсем недавно все они казались вполне довольными друг другом, и атмосфера за столом была откровенно дружеской. Игра переставала становиться самоцелью, а была всего лишь еще одним источником познания Истины. И вот – все началось сначала, а все из-за того, что Темным повезло чуть больше на этот раз.
- Возможно, не мое, - кивнул Темный. – А, возможно, и мое тоже. Ведь мы все – в одной лодке, за одним столом, и ставки все делают одинаковые. Если вы попытаетесь переломить ход Игры нечестным путем, то это уже явно становится моим делом.
- Кто бы обвинял в нечестности! – горько рассмеялся Светлый. – Посмотрите! Нас осталось меньше, чем вас, а ведь изначально наше число было одинаковым!
- Это ведь Игра, - пожал плечами Темный. – На щите или под щитом, на коне или на похоронных дрогах… Это Игра, уважаемый Светлый. Как карта ляжет, видите ли. Сейчас расклад был в нашу пользу.
- В вашу пользу? Позвольте усомниться! – ядовито сказал Светлый. – Такого просто не может быть!
- Почему это? – Темный был еще добродушен, удовлетворенный выигрышем, первым, за все время Игры, но остальные его товарищи недовольно заворчали, а взгляды, которые они бросали на Светлых, никак нельзя было называть дружелюбными. Более того, они были откровенно враждебны. Никому не нравится проигрывать, это точно, но еще больше не нравится, когда оскорбляют, причем незаслуженно.
- Истина принадлежит нам! – убежденно сказал Светлый, а остальные подтвердили его слова согласным гулом. Крупье обреченно поднял глаза к потолку. Ему показалось, что змея, держащая в пасти свой хвост, лукаво подмигнула и на изящной мордочке мелькнула тень улыбки. Он кивнул змее и начал прислушиваться к музыке, которую играл Оркестр, чтобы не слышать взаимных обвинений Светлых и Темных. Ему было неприятно, он уже привык к игрокам и начал уважать их. Он боялся, что в случае скандала, его уважение пропадет.
- Ну вот, опять! – донесся до крупье голос одного из Темных. – Опять вы за свое! Неужели нельзя запомнить элементарную вещь – Истина не принадлежит никому! Она одна для всех! Если появляется принадлежность – исчезает Истина!
Крупье вздохнул. Спор был стар, как Время, и знаком до последней буквы. Слушать было неинтересно. Единственное, что ему очень не нравилось, так это то, что крики игроков перекрывали иногда звуки Оркестра, и поэтому казалось, что Пьеса, которую играет Оркестр – рваная и плохо написана. Ему очень хотелось услышать музыку, а еще лучше, если бы позволили вернуться в Оркестр, коснуться любимой виолончели. Он знал, что никто сейчас не играет на его инструменте, ведь каждый инструмент индивидуален, и для каждого был создан только один музыкант. Он знал, что сейчас его виолончель лежит в своем звездном футляре, купаясь в свете спиральных галактик, отдыхает и ждет своего часа. Но как же он тосковал о ней!
Резкий звук пощечины ворвался в размышления крупье, разрывая их на части, как бумагу, в мелкие клочья. Он испуганно огляделся. Темный стоял около стола, держась за щеку, под тонкими пальцами расплывалось алое пятно от удара, особенно заметное на бледной коже. «Так… недолго музыка играла…» - отрывочно подумал крупье. – «Вот и началось… ставки сделаны… ставок больше нет… полночь, снимаем маски…»
- Простите, господа, что вмешиваюсь, - крупье надел на лицо вежливую улыбку, заслоняясь ею, как забралом, от игроков. – Видите ли, в заведении подобное поведение недопустимо.
- Опять ваши Правила? – пальцы Темного нервно подергивались, а в глазах кружились грозовые облака. – Ну, скажите, что я был неправ! Сошлитесь на Правила!
- Я вижу, что вы – пострадавшая сторона в данный момент, - неохотно сказал крупье. Ему не хотелось становиться ни на одну из сторон, потому что поддержка только усилила бы конфликт, нарушая равновесие, а единственное, что действительно было целью Игры, что бы ни думали сами игроки, это – соблюдение равновесия. Однако, в сложившейся ситуации у него не было другого выхода.
- Они передергивали! – палец Светлого обвиняюще ткнул в сторону Темных. – Они смогли выиграть только потому, что передергивали!
- Простите, - возразил крупье. – Но это невозможно. В нашем заведении просто исключены любые махинации. Игра ведется строго по Правилам. Это – Закон!
- Значит, ваши хваленые Правила – мошенничество! – не успокаивался Светлый.
- Вы сделали такой вывод только лишь потому, что Темные немного вас обыграли? – крупье с трудом сохранял спокойствие. Ах, как не хватало ему сейчас любимой виолончели… Прижаться к инструменту, прильнуть пальцами к грифу, взмахнуть смычком и забыть обо всем, кроме музыки, не видеть никаких лиц, а только черные знаки нот на белых листах бумаги, вглядываться в изгибающиеся спины нотных строчек и наслаждаться мягким звуком, выплывающим из-под смычка…
- Мы – правы! Если они выигрывают, значит – Игра ведется нечестно! – самым ужасным было то, что крупье ясно видел, что Светлые убеждены в своей правоте, они действительно искренне верят, что Темные смошенничали.
- Вы ошибаетесь, - устало сказал он. – В Правилах сказано…
- Мне плевать, что сказано в ваших Правилах! – Светлый демонстративно плюнул на зеленое сукно стола. Слюна зашипела, испаряясь, а на гладком мягком сукне осталась уродливая черная проплешина, похожая на провал черной дыры, из нее даже ощутимо тянуло ледяным холодом. – У них прибавился один игрок! Они вернули снизу одного из своих! А двое наших ушли туда, вниз, в смертную жизнь! И вы говорите, что Игра велась честно? Это несправедливо!
- Никто не обещал справедливости, - мягко сказал крупье. – Вы сами захотели играть и подписали Правила. Вы сами настаивали на Игре, как на средстве для разрешения спора. На что же вы жалуетесь? Вы знали ставки!
- Мы не жалуемся! – Светлый был оскорблен. – Мы говорим о том, что Игра велась нечестно!
- Еще раз повторяю – Игра не может вестись нечестно в вашем понимании, Правила невозможно нарушить.
- В Саду Эдема был порядок и благоденствие, - заявил Светлый. – Фактически, это был наш выигрыш. А потом все пошло наперекосяк. Почему Змей ел плоды Древа и не был наказан? Это несправедливо! Если бы он был наказан, то дальнейших событий не произошло бы! У нас украли законный выигрыш!
- Вы сами виноваты! – засмеялся Темный, которого ударили, и смех его был злым и колючим, как январский снег. – Вы забыли о том, что Змею никто не запрещал поедать эти плоды!
- Это всего лишь формальная ошибка! – воскликнул Светлый. – Это – следование букве, а не духу! Если было запрещено Адаму, следовательно, было запрещено всем!
- Законы держатся на подобных формальностях! – Темный продолжал смеяться, а пятно от удара на его щеке полыхало угрощающе-алым. – Если допускать вольное толкование, к чему мы придем? Как раз к нарушению Правил, на что вы и жалуетесь! Нет, это вы пытаетесь нарушить Правила, а мы только лишь разыграли карту, о которой вы и не подумали!
- Вы – ложь, вы верите в ложь, вы плодите ложь вокруг себя! – Светлый дрожал, сдерживаясь, чтобы не ударить оппонента еще раз. Темный подвинулся ближе к нему, усмехаясь. Его лицо искажалось быстрыми сменами гримас, изменялось, не останавливаясь ни на мгновение, он даже хотел спровоцировать Светлого.
- Скажите, а вам не жалко их? – неожиданно спросил крупье. – Вот тех, в Саду? Не жалко?
- В каком смысле? – поразился этой мысли Светлый и даже отступил от Темного на шаг, опуская руки.
- Не понял! – искренне изумился Темный, глядя на крупье. Его лицо застыло в маске недоумения, брови были приподняты, а губы изогнуты в иронической усмешке.
- Вам не кажется, что они – тоже живые, они тоже чего-то хотят, на что-то надеются… - крупье сам удивлялся своим мыслям. «Дошел… надо же!» - подумал он. – «Мало того, что я начал сочувствовать этим игрокам, так мне еще нужно жалеть об обитателях Сада! Ах, моя виолончель…»
- Х-хе… - подавился смехом кто-то из Светлых. – Живые фишки в Игре! Ну, разумеется, какова Игра, таковы и фишки!
- Прошу прощения! – расхохотался Темный. – Сама мысль ваша абсурдна! И Сад, и те, кто населяет его, были созданы с одной целью – это всего лишь иллюстрация Игры. Так сказать – наглядное пособие. Вместо того, чтобы изъясняться сухим языком цифр и формул, мы решили, что будет удобнее и эстетичнее выразить свою мысль именно наглядно, художественно. Так о какой же жалости может идти речь? Разве писатель жалеет персонажа, который является жертвой в произведении? Это же не настоящее.
- Но они же живые… - беспомощно сказал крупье, понимая, что не в силах донести свою мысль до игроков. – Они мыслят, они страдают, для вас это – Игра, а для них – жизнь…
- Мы создали их, - улыбнулся Светлый, с сочувствием глядя на крупье. – Мы создали их, поэтому они – наши, и мы вольны делать то, что считаем нужным. Вы устали, уважаемый, Игра идет долго…
- О, да… Игра длится долго, а будет – еще дольше… - вздохнул крупье. – Значит, вы утверждаете, что они – ваши, потому что вы были причиной их появления?
- Не просто причиной, - возразил Светлый. – Мы были создателями.
- Прекрасно! – крупье чувствовал непонятное раздражение. – Скажите, а кто создал вас?
Тишина повисла над игорным столом, и лишь Пьеса, которую вечно играл Оркестр, сплеталась с ней, как змея с собственным хвостом. Игроки переглядывались, не в силах вздохнуть, не имея возможности двинуться. Наконец-то они увидели одну из граней Истины, точнее – невесомую крупинку от этой грани, крошку, отколовшуюся от пирамиды, и эта крошечная крупинка придавила их всех, словно обрушившись камнепадом с высоты.
- Мы были всегда… - неуверенно сказал кто-то из игроков.
- Я помню те времена, когда вас не было, - отозвался крупье, глядя вдаль, вспоминая Цветок и раскрывшийся бутон. – Я помню…
Они со страхом смотрели на него, начиная что-то понимать, стараясь закрыть глаза, чтобы их не выжгло тем светом, или той тьмой, которые они увидели внезапно. Стены зала колебались, насмешливо перетекая рунами, а улыбка месяца качнулась под куполом, готовясь упасть, змея, держащая в пасти свой хвост, заинтересованно посмотрела вниз, и Оркестр прервал мимолетную паузу, взлетая очередной музыкальной фразой в бесконечность. Им было страшно, очень страшно. Они, бессмертные и самоуверенные, неожиданно увидели окончание Вечности.
- И был Хаос, который стал Началом Начал! – нараспев произнес крупье, и в его голосе прозвучали струны виолончели. – И все кружилось, сплетаясь в причудливые композиции, распадалось и разрушалось, и не было Закона, который сказал бы: «Это нужно делать так!»
- И что же теперь? – прошептал кто-то из Светлых, и на лице его был не только вопрос и страх, но слезы текли из его глаз, не замеченные им самим.
- А ничего, - мрачно ответил кто-то из Темных. – Игра продолжается. Так же, как мы создали Сад для иллюстрации своей Игры, кто-то создал нас. Возможно, с той же целью.
- Но если он прав? – сказал плачущий. – Если те, в Саду, живы?
- Он прав, - и лицо Темного стало действительно темным, обожженным знанием, и такие же лица стали у всех игроков. Крупинка от пирамиды кружилась между ними, насмешливо и изящно. – Но что с его правоты? Они – живые и мыслят, они страдают и наслаждаются. И что с того?
- Может быть, мы должны оставить их? – неуверенно предложил Светлый, а слезы чертили темные дорожки на его коже.
- А кто оставит нас? – спросил Темный, и в глазах его сверкнул отблеск фиолетового пламени. – Они – иллюстрация к Игре, и их страдания, и их счастье – тоже иллюстрация. Картинка в книжке.
- Но как же быть? Картинка ведь живая! – настаивал Светлый, а лицо его стало точной копией лица Темного, только этого никто не заметил. Кроме крупье, разумеется. Крупье всегда замечают малейшие изменения в игроках.
- Мы тоже – живые, - и голос Темного прокатился низкой волной, из которой потом возникло цунами. – И кто-то сейчас наблюдает за нами. Такова жизнь, такова Игра, таковы Правила. Мы сами подписали их.
- Лучше бы мы выбрали другую дорогу к пирамиде, - едва слышно шепнул Светлый, и его шепот был тем толчком, который раскалывает горы, вызывает извержения вулкана.
- Выбираем ли дороги мы, или дороги выбирают нас? – спросил Темный, не ожидая ответа. – Но теперь я буду им сочувствовать. Этим, в Саду…
- Это несправедливо… - Светлый закрыл лицо руками, и длинные изогнутые когти впились в его щеки, расчерчивая их причудливыми полосами, подозрительно напоминающие руны на стенах. Но и этого никто не заметил, кроме крупье. Все видели только лишь плачущего Светлого, и одни сочувствовали его слабости, другие улыбались ей.
- Открывайте новую колоду, - буркнул Темный. – Игра должна продолжаться. И ради нас, и ради них тоже.
Крупье молча кивнул, глядя в стол, и видел, как над Садом взошло солнце, а Луна скрылась за облачком, он видел, как Змей опять уснул под Древом Познания Добра и Зла, не в силах уползти от него, он видел, как Ева спала, свернувшись в кустах у той полянки, на которой ягненок притворялся мертвым, он видел Адама, играющего что-то на своей флейте, сидящего на берегу ручья. И неожиданно он понял, что Адам пытается повторить Пьесу, подбирая отдельные ноты и нотные фразы. И это испугало его больше всего.
- Ставки сделаны? – голос крупье был тих и неуверен. Игроки кивнули, привычно помещая ладони в выемки на столе.
- Ставки сделаны! – и Адаму удалось найти еще одну ноту, верную ноту, следующую за предыдущей, и он уже знал один такт из бесчисленного количества тактов и последовательностей, но это уже было много.
- Ставки сделаны! – и Ева потянулась, просыпаясь, удивляясь, что же она делает в этом кустарнике. Она оцарапала руку, тело ныло от неудобной позы, а в бок впился камень, беспокоя болью.
- Ставки сделаны! – и Змей усмехнулся в ветвях Древа, не открывая глаз. К нему во сне пришла неожиданная мысль, и он решил, что она – правильна, он начал составлять план реализации своей идеи, продолжая дремать. Хорошее приходит, когда мы спим.
- Ставки сделаны! – и игроки опять уверились в том, что самое главное – это познание Истины, а выбор дороги не важен. Не важно действие, важен результат – решили они, и были неправы, выбирая на этот раз крупинку от другой пирамиды. Но это равновесие. Если существует Истина, то существует и Заблуждение, все взаимосвязано, а Свет не может существовать без Тьмы.
- Ставок больше нет! – и полетели над зеленым сукном стола многоугольники карт, шурша и скользя в воздухе, а руны все текли по стенам, рассказывая историю, которую не мог прочесть ни один из сидящих за столом. И только лишь музыканты Оркестра могли бы увидеть сходство этих рун с теми нотами, которые скользили по изогнутым спинам строчек, но они были слишком заняты исполнением Пьесы, играя один из сложных пассажей, и, конечно, не смотрели по сторонам, удовлетворенные тем, что видят свои нотные листы. Им было достаточно этого. Они были созданы для того, чтобы сыграть Пьесу, они были продолжением своих инструментов, и они были счастливы, когда их единство с инструментами и Пьесой не прерывалось.


ЕВА. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? И сказала жена змею: плоды с дерев мы можем есть, только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло.

(Ветхий Завет, Бытие, гл. 3)

Ева шла по Саду, рассматривая расстилающийся перед ней пейзаж. По неведомой причине, ей перестали так нравится картины Сада, как нравились прежде (вечное свойство человеческой натуры – неудовлетворенность, но Ева об этом не знала, ведь она была первой, которая вообще испытывала подобные чувства, если не считать Адама, который расстраивался, когда его флейта не могла повторить в точности ту мелодию, которая звучала в его снах). Она пришла к водопаду, который раньше особенно любила, и села в мягкую траву, вглядываясь в переливы воды, падающей со склона холма. Этот водопад был одним из чудес Сада, настолько совершенно прекрасный, как был прекрасен сам Сад. Струи воды с легким шумом падали вниз, пенясь белоснежными шапочками, а за их течением угадывались силуэты золотистых рыбок, неведомо как удерживающихся в летящей воде. В небольшом бассейне, куда стремились воды, легко колыхались причудливые водоросли, рисуя своими движениями разнообразные картины. Ева приходила к этому водопаду так же, как потомки ее впоследствии приходили в кинотеатры, развлечься и отвлечься, наблюдая за неспешной сменой декораций. Но в этот день ее не мог успокоить даже водопад, а шелест воды и дрожащая над ней радуга только вызывали чувство смутного томления, ожидания чего-то большего. Но ничего не происходило, и это усиливало недовольство собой.
- Мне нравится Сад! – сказала женщина, неведомо кого желая убедить в этом. Возможно даже – себя. – Мне очень нравится Сад, я счастлива тут, как только возможно быть счастливой!
Водопад показался ей скучен, и она даже не удивилась этому. Похоже, что она начала привыкать к ощущению недовольства и разочарованности. Что-то внутри не давало обрести покой, жужжа невнятной мыслью, неоформленным чувством. Ева поднялась, не отводя глаз от сияющих полос радуги. На какое-то мгновение ей показалось, что цветов в этом разноцветии больше, чем она привыкла видеть, но уверенности не было, и женщина решила, что это – лишь игра воображения. «Он дал нам воображение, как лекарство от скуки!» – подумала она и поразилась тому, что эта мысль пришла словно из ниоткуда, сразу возникнув в мозгу, как положенная чьей-то рукой.
Ева решила уйти от водопада. Возможно, где-то в других уголках Сада и ожидало то неведомое, к чему она так стремилась. Она пошла медленно, срывая по дороге цветы и составляя букет. Собрав один, Ева уложила его на высокий камень, как подношение Ему, и тут же начала собирать другой, удаляясь от камня в поисках цветов.
- Спасибо, Ева! – поблагодарил Голос, плывущий над облаками.
- Мы покорны воле Твоей! – привычно отозвалась женщина. – Мы славим Тебя!
Ей показалось, что вздох разочарования пригнул цветочные головки к земле, а бабочки, порхающие над лугом, сложили крылья, прислушиваясь к Его дыханию. Намек на облачко растаял в вышине, и Ева пошла дальше, не задумываясь ни о чем, ведомая только чувством ожидания неведомого. Она продолжала машинально срывать цветы, совершенно не замечая, что новый букет получается аляповатым и неопрятным.
- О! Ева! – позвал кто-то. – Подожди! Куда ты идешь?
Она обернулась и увидела ягненка, который бежал, спотыкаясь и выворачивая копытцами комья земли. Ева вздрогнула, вспомнив, как эти тоненькие ножки негнущимися белыми палками торчали вверх из зеленой травы. Она поняла, что больше никогда не сможет относиться к ягненку, как раньше. «Друг – это что-то большее, чем подушка или рассказчик историй», - вспомнила Ева слова Змея. Ей стало страшно. Ева подумала, что у нее действительно теперь не может быть друзей в Саду, потому что каждый раз она будет вспоминать, как ягненок притворялся мертвым, и что было потом. И оценивать всех, думая – а как бы они поступили в этой ситуации, смеялись бы они над ней, оставили бы ее плакать одну? И опять веселый смех, который был больнее самой ядовитой насмешки, зазвучал в ее ушах.
- Привет, ягненок, - сказала Ева, борясь с желанием убежать не оглядываясь. – Как твои дела?
- Ты, кажется, не рада мне? – ягненок недоуменно смотрел на женщину, не понимая, что же с ней произошло. Он уже совершенно не помнил как притворялся мертвым и то, как это ее расстроило. Все-таки у него была очень маленькая голова.
- Да нет, что ты! Я рада! – принужденно сказала Ева и постаралась улыбнуться. У нее это получилось плохо, но в Саду еще не знали, что такое притворство, поэтому ягненок воспринял улыбку, как естественную (Еве вообще пришлось многое открывать… тяжело быть первой, даже если тебя и создали последней…).
- Я выучил новый трюк! – радостно сказал ягненок, прыгая вокруг нее. – Представляешь, совершенно новый трюк! Специально для тебя! Я хотел, чтобы тебе было весело!
- Мне весело! – поспешила заверить Ева, вздрагивая. Она не хотела никаких новых трюков, вообще никаких трюков.
- Я научился притворяться больным! – засмеялся ягненок, воспринимая дрожь женщины, как одобрение. – Представляешь, больным! Такого еще не видели в Саду!
- Но… послушай… - осторожно сказала Ева. – В прошлый раз ты притворялся мертвым и, я думаю, что это было неправильным.
- Точно! – ягненок сразу вспомнил прошлое представление, и это воспоминание согрело его самолюбие. -–Я притворялся мертвым, и это было неправильно! Это было неправильно потому, что было незакончено. Не было полной картины, понимаешь? Теперь я знаю, как нужно сделать так, чтобы было действительно хорошо! Я притворюсь больным, а потом – умершим от этой болезни!
Ева замерла, закрывая глаза в ужасе. Она словно видела перед собой эту картину, о которой говорил ягненок. Ей представилась слипшаяся шерстка, слезающая клочьями, обнажающая воспаленные язвы на розовой коже, сухой кашель, сотрясающий маленькое тело, вывалившийся язык, покрытый желтоватым гнойным налетом… Ее чуть не стошнило от омерзения, и она бросилась бежать. Вслед неслись крики ягненка, который не мог понять, что же случилось с той, которая всегда была его товарищем по развлечениям. Но Ева не останавливалась, убегая все дальше и дальше. Она боялась, что, как только замедлится бег, ягненок догонит ее и начнет показывать свой новый трюк.
Конечно же, ее бег был остановлен Древом Познания Добра и Зла. Как все дороги в будущем поведут в Рим, так и все дороги Сада рано или поздно приводили к этому Древу. Так было задумано, таков был изначальный план. Правила Игры, от них невозможно спрятаться или убежать. А если бежать от Правил, то можно прибежать только к ним, и никак иначе.
И в очередной раз Ева обхватила руками шершавый ствол Древа, содрогаясь от подавляемых рыданий. Ей казалось, что только оно может помочь, объяснить, что же происходит, почему такой уютный и прекрасный Сад внезапно стал заселяться кошмарами. В конце концов, это же Древо Познания…
- Опять пришла? – прошелестел голос из ветвей Древа, и блестящее зеленое тело скользнуло вниз.
- Здравствуй, Змей, - отозвалась Ева, не поднимая головы. В самом деле, кто еще мог скрываться на этом Древе, кроме Змея. Она уже начала привыкать к тому, что всегда находит его в этом месте.
- Я вижу, тебе опять плохо, - заметил Змей. – Кто из твоих так называемых друзей огорчил тебя на этот раз?
- Я разговаривала с ягненком… - неохотно ответила Ева. Почему-то ей не хотелось рассказывать Змею, что произошло, но было невежливым промолчать, ведь он ей искренне сочувствовал (несмотря на то, что Ева уже сама притворялась, она еще не осознала полностью – что же это такое… как Колумб, открывший Америку, искренне считал, что приплыл в Индию).
- Опять ягненок! – воскликнул Змей. – Что он сделал на этот раз? Еще раз притворился мертвым, или изобрел что-то новенькое, что не понравилось тебе еще больше?
В который раз Ева удивилась мудрости Змея. Казалось, что он прекрасно знает обо всем, что с ней произошло, и даже знает, что может произойти в будущем.
- Он действительно придумал новый трюк… - сказала она. – Когда я узнала, что это такое, то бежала без остановок, пока не прибежала сюда. Здесь он не будет меня искать.
- Да? – задумался Змей. – А что же могло напугать тебя больше, чем смерть?
- Он сказал, что будет теперь притворяться смертельно больным… - ответила Ева. – Мне не понравилось это. Мне кажется, что это – неправильная мысль.
- Ягненок что-то начал придумывать слишком много нового в последнее время, – проницательно заметил Змей. – Что-то меняется в Саду, ты не находишь?
- Да, но Сад по-прежнему прекрасен! – возразила Ева, понимая, что Змей хочет сказать что-то нехорошее. – Мне хорошо здесь.
- Хорошо? – усмехнулся Змей. – Тогда почему же ты уже в который раз плачешь у Древа, вместо того, чтобы играть со своими друзьями? Тебе не кажется, что Он делает что-то не то?
- Он не может делать что-то не то! – возразила Ева, неодобрительно глядя на Змея. – Он – всезнающий! Всеведущий! Он все делает правильно!
Ева могла понимать, что ягненок поступает нехорошо, но не выносила даже мысли о том, что Он, Тот, Кто Создал Сад, может быть неправ хоть в чем-то. Этого просто не могло быть потому, что этого не могло быть никогда.
- Давай я лучше подержу тебя на коленях, - предложила она Змею.
- Спасибо за предложение, Ева, но я могу полежать и в траве, - отказался Змей. – Ты вот лучше скажи – все ли нравится тебе в Саду?
- Ну, конечно же! – Ева решила не думать пока про ягненка. – Посмотри, какая мягкая зеленая трава, какие вкусные, ароматные, сочные плоды на деревьях, вслушайся, как весело поют воды ручьев.
- Да, да, это все замечательно! – Змей подполз поближе, стараясь заглянуть женщине в глаза. – Но нельзя ли сделать это еще лучше?
- Лучше? – удивилась Ева. – Каким образом? Он создал это так, и мы не сможем улучшить его творение. Он ведь знает гораздо больше, чем когда-либо сможем узнать мы, так нам ли говорить о том, что его создание недостаточно хорошо?
- Ева, скажи, почему ты считаешь, что Сад прекрасен? – проникновенно сказал Змей, удерживая ее взгляд, гипнотизируя ее.
- Потому, что Он так сказал! – убежденно ответила Ева и прикусила травинку в задумчивости.
- Ева! Это ты говоришь глупости! – Змей рассерженно поднял голову. – Что за критерий прекрасного – птички-бабочки, травка зеленеет, солнышко блестит. С чего ты взяла, что это прекрасно? Может, это – самое уродливое, что только бывает.
- Нет, это не уродливо! – Ева сорвала несколько цветков и начала сплетать венок, тихонько напевая. Она как-то не особенно вслушивалась в слова Змея, охваченная покоем этого места. – Он сказал, что это прекрасно, а я Ему верю.
Откуда-то с высоты донесся едва уловимый вздох, похожий на дуновение теплого ветерка, и Змей проводил лукавым взглядом намек на облачко, улетевшее к солнцу.
- Ну, да! Как же я забыл! – Змей саркастически оскалился. – Он сказал! Он сделал! Но это ведь может быть и не хорошо!
- Змей, - нежно улыбнулась в оскаленную морду женщина, - перестань говорить ерунду. Хорошо это или нет, не нам судить. Он все знает лучше.
- А почему? Почему Он все знает лучше? – настаивал Змей.
- Потому, что Он – всеведущ! – Ева даже растерялась. И в самом деле, как можно не понимать таких простых вещей, а она еще считала Змея самым мудрым в Саду.
- Ева! – Змей обвился вокруг ее руки, дотрагиваясь раздвоенным язычком до ладони и нежно шипя. – Послушай, ты считаешь, что Он все знает и делает лучше только потому, что ты не ела плодов с этого дерева. Да-да, вот с этого самого, под которым мы так мило сидим.
- Но это же – Дерево Познания Добра и Зла! – Ева ужаснулась. То, о чем говорил Змей, было даже страшнее, чем зрелище ягненка, притворяющегося мертвым. – Как можно есть его плоды? Он запретил!
- Как-как?! Каком кверху! – Змей начинал сердиться. – Ну почему ты такая тупая, Ева? Вот к чему приводит общение с ягнятами, оказывается. Ты стала похожа на этого своего якобы друга! Скоро у тебя будет такая же маленькая голова, в которой не могут поместиться мозги! Он потому и запретил есть эти плоды, что боялся того, что вы станете равными Ему. А вот если бы вы ослушались… Представляешь – быть равной Ему! Все уметь и все знать!
- А мне неинтересно, - безмятежно улыбнулась Ева. Ей было спокойно, ласковые лучи солнца поглаживали плечи, а ягненок со своими страшными трюками был далеко, и о нем можно было не вспоминать. – Зачем мне это, Змей, если мне и так хорошо? Кроме того, Он сказал, что, вкусив плодов от этого дерева, мы умрем.
- Плоды этого дерева безвредны! – возразил Змей. – Да и потом, Он сказал это не тебе, а Адаму. Поэтому запрет к тебе не относится. Ты можешь безнаказанно есть эти плоды, а они, между прочим, необычайно вкусны!
Змей постарался скрыть гримасу, которая непроизвольно начала проступать на морде, при воспоминании о тех снах, которые мучили его после того, как он сам позавтракал плодами Древа Познания Добра и Зла. Зачем об этом знать женщине? Это касается только его одного.
- Ты ошибаешься, Змей. – Ева продолжала улыбаться. – То, что нельзя делать Адаму, нельзя делать и мне.
- Это тебе тоже Он сказал?
- Нет, Он не говорил об этом, но это же очевидно!
Змей отполз в сторону и вернулся, держа в пасти спелый плод.
- Ну что? Убедилась? Вот я укусил – и жив!
- Ты только взял плод в рот, а вовсе не ел его.
Змей, извиваясь, начал яростно кусать ароматный плод, сок тек по его морде, пачкая блестящую зеленую чешую.
- Убедилась? – он тяжело дышал, а пасть была забита сочной мякотью, мешая говорить.
- Это ничего не значит, Змей. Ведь заповедь – не есть плодов с этого дерева, касалась Адама и меня. А ты тут при чем? – Ева пожала плечами и окончательно решила, что Змей не так уж умен, как ей казалось раньше. В конце концов, его голова еще меньше, чем у ягненка. – Наверное, ты можешь есть эти плоды безнаказанно, а если я попробую последовать твоему примеру, то умру. Это, очевидно, очень неприятно – умирать, раз Он грозил смертью, как самой страшной карой. – Ева вспомнила, как жутко выглядел ягненок, когда притворялся мертвым, и подумала, что умирать не просто неприятно, а очень, очень страшно и больно.
- Ты просто непроходимо глупа! – громко зашипел Змей, плюясь слюной и захлебываясь собственным шипением. – И твой обожаемый Он – также непроходимо глуп, потому что вы созданы по Его образу и подобию! Неужели тебя не убеждает очевидное? Эти плоды можно есть!
Ева поднялась, брезгливо пиная Змея ногой.
- Пока ты ругал меня, я молчала, думая о том, что ты скучаешь и расстроен, - она в самом деле верила в то, что говорила, уже забыв о том, что сочувствие Змея было ей приятно, особенно, когда ее так напугал и расстроил ягненок. – Но ты усомнился в Его мудрости!
Ева схватила Змея за хвост и с размаху ударила его головой о ствол Древа Познания Добра и Зла. Посмотрев на корчащееся у ее ног тело, еще раз пнула его, подождала пока он затихнет и удовлетворенно улыбнулась.
- Ну вот, все, как и должно быть. Никто не смеет поносить Его. И никто не будет есть плоды с Древа, - Ева опять улыбнулась и посмотрела вверх, ожидая знака одобрения. – Интересно, может быть, в качестве награды за наказание Змея, Он позволит мне понюхать кусочек плода? Нужно признаться, что Змей очень вкусно рассказывал об этих плодах.
Намек на облачко растворился на этот раз молча, не произнеся ни одного слова и постаравшись ничем не выдать своего присутствия.


ЗМЕЙ. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Какое несчастье – возбуждать столько симпатий!

(Карел Чапек, «Обрывки», 1938 г.)

- Блин! Вот это и называется, оказывается, выпрыгнуть из собственной шкуры! – Змей расстроенно рассматривал свою кожу, такую красивую, переливчатую, чешуйчатую, лежащую рядом с ним. – Вот бешеная баба! Чуть что не по ней – головой о дерево! Так и убить можно! Хорошо, что Он сделал так, что мы тут все вечны. Однако, это не есть хорошо и правильно – лежать рядом со своей кожей. – Змей поднял голову к небу и сердито зашипел. – Ну, и где Ты там? Неужели не видишь, что я нуждаюсь в Твоей помощи? Думаешь, так приятно елозить кишками по всем палкам и камням, которые разбросаны в этой траве?
- Да вижу, - вздохнул Голос в вышине, - сейчас все сделаю.
По траве пронесся легкий ветерок, пригибая стебельки и взлохмачивая лепестки цветов. Разноцветные бабочки запорхали, слетая с неба, как конфетти. Удивительные это были бабочки, они обладали свойством браться как бы ниоткуда, вот их нет, а вот они уже тут, и потирают мохнатые лапки, раскачиваясь в бутоне какого-либо цветка. Змей удовлетворенно посмотрел на новую кожу, которая была еще красивее предыдущей.
- Ну и что? – Змей попытался увидеть Обладателя Голоса, но по-прежнему не рассмотрел ничего, кроме легкого дрожания прозрачного ароматного воздуха. – Собираешься читать мне мораль? Ну, давай… Расскажи, какой я нехороший, как я плохо поступил, пытаясь уговорить Еву попробовать плод Древа Познания Добра и Зла… Можешь даже попытаться наказать меня, если, конечно, это не войдет в противоречие с твоими этическими принципами.
- Хех… - насмешка слетела с высоты и легко щелкнула Змея по носу. – Если бы Я хотел тебя наказать, то достаточно было бы ничего не делать, а оставить тебя такого, каким ты был еще несколько минут назад. Беспомощного и безкожного, как чулок, набитый кашей.
- Ты бы не смог так поступить со мной! – разволновался Змей. Новая кожа ему очень понравилась и совершенно не хотелось ее лишиться. – Это было бы несправедливо по отношению ко мне. Я бы так умер!
- В этом случае Я бы наказал Еву за убийство, - рассмеялся Голос. – А тебя бы мы похоронили со всеми почестями, как и положено такому мудрому обитателю Сада.
- Ты обещал бессмертие всем, кто живет в Саду, - заметил Змей, на всякий случай заползая в траву поглубже, как будто таким образом можно было укрыться от Его взгляда.
- Бывают форс-мажорные обстоятельства, - Голос продолжал веселиться, как будто Обладатель Голоса никогда не видел в Своей жизни ничего смешнее, чем Змей, лишенный кожи. Хотя, кто Его знает, может, действительно не видел.
- Тебе смешно… - обиделся Змей. – А, между прочим, это было довольно-таки больно…
- Ну, извини, - еще раз хохотнул Голос. – Но это в самом деле было весело, знаешь ли. К тому же, ты произносил такие вдохновенные речи, что Я удивился даже, как трава не загорелась от пламени твоих слов.
Змей вздрогнул, пытаясь вспомнить дословно все то, что он наговорил Еве. Ему неожиданно показалось, что он был слишком непочтительным, когда говорил о Нем, слишком вольно трактовал Его слова, да и вообще, наговорил много лишнего.
- А Ты все слышал? – опасливо спросил он.
- Я же всеведущ, ты не забыл случайно? – полюбопытствовал Голос, наслаждаясь растерянностью и испугом Змея.
- Спасибо за то, что напомнил мне об этом! – Змей все же никак не мог отказаться от сарказма, хотя сам искренне хотел этого. Иногда ему казалось, что съеденные плоды Древа обрели определенную самостоятельность внутри него, вступив в какую-то неведомую реакцию с его мозгом, а теперь толкают на необъяснимые и необдуманные поступки. В который раз Змей пожалел, что съел плод.
- Да ладно, - небрежно сказал Голос. – Можешь не извиняться, Я прекрасно все понимаю.
- А я и не извиняюсь, собственно говоря, - буркнул Змей. В ответ раздался взрыв смеха. – Ну, да, хорошо Тебе пользоваться своим всеведением. Все-то Ты знаешь…
- Представь, не все, - серьезно сказал Голос. – Иначе Ева не ударила бы тебя о ствол Древа так, что ты чуть не умер.
- Нда? Любопытно… - Змей задумался. Получалось, что всеведение было не абсолютным, если, конечно, Он говорил правду. Такая мысль никогда бы не пришла в голову Еве, но Змей ел плод Древа, поэтому прекрасно понимал, что можно просто не сказать всей правды до конца, и это будет не ложь, но, тем не менее, весьма и весьма исказит общую картину.
- Это тебе любопытно, - вздохнул Голос. – А у Меня, видишь ли, проблема…
- И в чем она заключается? – холодок предчувствия пробежал вдоль позвоночника Змея. «Если Он заговорил о проблемах, следовательно, Он сейчас объяснит, как их решить с моей помощью» – подумал Змей. – «А оно мне надо?.. А придется…»
- Ты помнишь, мы с тобой говорили о том, что у Меня существовал план, связанный с людьми? – спросил Голос. – Ты еще смеялся, что у Меня – склероз, а потом говорил, что Я вспомню, в чем этот план заключается.
- Конечно, помню, - осторожно ответил Змей, пытаясь понять, к чему клонится разговор. – У меня-то склероза нет.
- Это – явление временное, - отмахнулся Голос. – Главное в том, что Я вспомнил, что это был за план.
- Ага… - нейтрально протянул Змей и вдумчиво обнюхал какой-то цветок. Он не чувствовал никакого аромата, да, собственно говоря, не видел и самого цветка, просто хотел показать, что беседа ему не особенно интересна. Предчувствие было не очень хорошим и имело явственный привкус опасности.
- Ты не отвлекайся, - недовольно сказал Голос, и Змей тут же поднял треугольную морду, изображая на ней предельное внимание. Ссориться с Обладателем Голоса не входило в его планы. – Значит так, если объяснять в двух словах, мне необходимо, чтобы Ева съела плод Древа Познания Добра и Зла. Если уж на то пошло, то я специально разместил в Саду это Древо.
- А как же Твой собственный запрет? – удивился Змей. – Ты же грозил им всеми карами, вплоть до смерти, если они попробуют эти плоды.
- А почему же ты пытался уговорить ее съесть плод? – поинтересовался Голос. – Тебе так не терпелось посмотреть, как она будет умирать за ослушание?
- Да нет, что Ты! – Змей выглядел ошарашенным и смущенным. – Представь, я даже не знаю, что на меня нашло. Был немного сердит на Тебя, расстроен, ну вот и решил доказать, что сумею обойти Твой запрет, оказаться умнее Тебя, что ли… Глупо, конечно… Знаешь, я ведь даже не подумал, что будет с Евой, если мне удастся уговорить ее съесть плод…
- Ясно, - строго сказал Голос. – А теперь ты уговоришь ее съесть данный фрукт по Моей просьбе.
- И что, Ты ее не накажешь? – усомнился Змей. – Ты хочешь сказать, что она может совершенно спокойно съесть эту штуку и получить все знания, которые в нем заключены?
- Конечно же, накажу! – воскликнул Голос. – Можешь даже не сомневаться в этом!
- Мгм… а Тебе не кажется, что это немного… нечестно? – спросил Змей осторожно. – Ты же сам хочешь, чтобы она попробовала плод, и, тем не менее, собираешься наказать за действие, по сути – покорное Твоей воле.
- Так нужно, уж поверь Мне, - твердо сказал Голос. – Это – часть плана. Необходимая часть, причем.
- Ты знаешь… - протянул Змей, желая откусить себе язык, но все же продолжая говорить. – Я вспоминаю теперь, что мне досталось случайно знание о некоей книге, которую напишут о Тебе… Так там говорилось о том, что я, якобы, соблазнил Еву съесть этот самый несчастный плод… Странно, Тебе не кажется?
- Вполне естественно, - прокомментировал Голос. – Ты ведь – самый умный и самый хитрый из всех, кого Я создал. Так кому же еще и выступить в роли искусителя?
- Лучше бы – искусателя… - буркнул Змей недовольно. – Там еще было о том, что Ты и меня наказал…
- Ну а как ты думаешь? – удивился Голос. – Я действительно буду вынужден наказать тебя, правда, наказание будет формальным, но тем не менее, продекларировать его придется. А то несправедливо получится. Или кто-то догадается о том, что все это – тщательно продуманный план.
- Слушай, а зачем Тебе это? – спросил Змей. – Сначала создать правила, а потом добиваться их нарушения? Как-то это странно… нелогично, что ли…
- Вообще-то ничего нелогичного в этом нет… - сказал Голос. – Видишь ли, Я занимаюсь самопознанием, поиском Истины. Но Я же не могу разорваться на множество мелких кусочков, каждый из которых будет искать дорогу… Точнее – могу. Что Я и сделал, если ты понимаешь, о чем Я говорю…
- Ну да… Та самая доктрина о том, что Ты есть – все, правильно? – усмехнулся Змей, довольный своей сообразительностью.
- Совершенно верно, - согласился Голос, и Змей живо представил седого профессора за кафедрой, который кивает умненькому студенту, только что высказавшему мысль, которая всем давно известна. – Вот я и хочу, чтобы каждая из Моих частей попробовала найти дорогу к этой самой Истине. Но это невозможно сделать, если они будут сидеть тут, в Саду.
- Ну да… - согласился Змей. – Для того, чтобы что-то найти, нужно ведь хотя бы начать искать… Так сказать – пошевелиться немножко…
- Так вот о чем Я и говорю, - в Голосе зазвучала неожиданная тоска, и Змей вздрогнул. – Но они не хотят учиться. Они отказываются делать ошибки. Они тупо следуют тому, что Я им дал, и совершенно не желают ничего большего. Похоже, Я в чем-то допустил ошибку, когда создавал их.
- Ошибку? Ты думаешь, что только одну? – Змея понесло. Он понимал, что говорит лишнее, но никак не мог остановиться. – Глубоко заблуждаешься! Вообще, весь этот Твой рай – сплошная ошибка. Знаешь, я даже начал сомневаться, настолько ли Ты всеведущ! Тут же все представляет собой сплошную нелепицу.
- Ты так думаешь? – заинтересовался Голос. – Ну-ка поясни. Даже любопытно стало, до чего же ты додумался в результате того, что скушал этот самый плод.
- Да посмотри сам, - Змей улыбался. То, что Он заинтересовался его мнением, было весьма лестно. Змею захотелось блеснуть. Нельзя упрекать его в этом, все тщеславны в той или иной мере, а ему представился такой случай продемонстрировать свой ум. – В Твоем карамельном раю все уж слишком сладко. Аж до тошноты. Лев дружит с ягненком, и они вместе щиплют травку. Ты не подумал о том, что для обмена веществ льва совсем не полезно все время жевать траву? Ты ж создал его – плотоядным! Смерти тут нет. Каждая тварь может подойти к Древу Жизни и съесть его плод. Тут все бессмертны! Кстати, еще счастье, что они до сих пор не начали плодиться и размножаться, согласно Твоему завету. А Ты только представь себе, что они стали выполнять это Твое пожелание! Тут мигом станет несколько тесновато. Ты не находишь? Даже Ты не сможешь растянуть пространство до бесконечности, по крайней мере, в том виде, в котором оно есть. Подумай, что случится, когда в Твоем сладеньком раю увеличится население? Да им просто не хватит ручейков, у которых можно было бы сидеть и играть на флейте, как сейчас делает Адам, позабыв пока о том, что существует Ева. Тот же лев скоро начнет мучиться несварением желудка. И так я что-то слишком часто начал видеть его, поедающим плоды Древа Жизни. Опасный симптом, знаешь ли. По-моему, несчастное создание занято поправкой собственного здоровья… Ну, и так далее… Я думаю, что Ты меня понял. Ты говоришь, что Твои создания ничего не делают? А зачем им что-то делать? У них же все есть. И нет никаких врагов. Зачем еще куда-то стремиться? Пытаться стать лучше? Совершенствоваться? Ведь и так – хорошо. А инициатива, с Твоей же подачи, наказуема! Так чего же Ты хочешь? Я могу только поздравить Тебя. Ты создал идеальное болото! – Змей расхохотался, довольный произнесенной речью и польщенный вниманием, с которым его выслушал Обладатель Голоса.
- Мгм… наверное, ты прав, - протянул Голос. – Болото? Значит, если есть все, то дальше идти просто бессмысленно? Ну, что ж, это – тоже урок. И тоже – Истина…
Голос забормотал что-то невнятное, явно разговаривая Сам с Собой. Змей удовлетворенно смотрел в небо, наблюдая за переливами намека на облачко в солнечных лучах, и за бабочками, вылетающими из этого почти облачка, словно выдуваемые мыльные пузыри. «Вот… задумался… надо же…» – думал Змей, вытягиваясь в мягкой траве и подставляя спину поглаживаниям солнечных лучей. – «Никогда не предполагал, что могу сказать что-то такое, что заставит Его задуматься. Надо же! А это, оказывается, приятно…» Он медленно поворачивался с боку на бок, извиваясь и потягиваясь, и даже не мог определить, что же его согревает больше – солнце или довольные мысли.
- Вот видишь теперь сам, как необходимо, чтобы Ева съела плод, - неожиданно сказал Голос, прерывая самолюбование Змея. – И ты мне в этом поможешь!
- Не понял! – Змей поперхнулся травинкой, которую жевал, наслаждаясь собственной гениальностью. – Это почему же – необходимо?
- Ты же сам сказал, что Саду грозит перенаселение, - бабочка уселась на травинку, которую пытался выплюнуть Змей, и тот замер, боясь ее спугнуть. – Потом, ты привет множество причин, по которым Сад недостаточно хорош, следовательно, нужно попробовать что-то другое. Разве не так?
- Мало ли что я сказал! – Змей подумал, что все же очень напрасно не откусил себе язык. Ну, был бы он немым Змеем, тоже неплохо, все бы сочувствовали, а вот так… Так еще неизвестно, что будет, но вряд ли – что-то хорошее. – Ты же должен знать, что я – всего лишь глупое животное, болтаю невесть что, язык-то без костей! Неужели Ты будешь слушать мой треп?
- Конечно, буду! – мелькнула улыбка в облаках. – И глупые животные говорят иногда разумные вещи. Помнишь – устами младенца…
- Я не младенец! – возразил Змей с последней надеждой.
- С Моей точки зрения, ты еще вообще зародыш, - расхохотался Голос, и Змей понял, что отвертеться не удастся.
- Ну, ладно… - тяжело вздохнул Змей и свернулся в клубок, выставив вверх только нос, всеми силами показывая, как он расстроен. – Как я заставлю-то ее съесть этот несчастный плод? Вон, попробовал один раз, так вообще без кожи остался…
- Может, попробовать ей сказать, что Древу было больно, когда она молотила тебя головой о ствол? – с сомнением спросил Голос. – Мне кажется, что она не любит боли и не станет причинять ее напрасно.
- Ага, как же! – Змей нервно дернул кончиком хвоста. – Тогда она размозжит мне голову камнем! Чтобы не причинять боли Древу! Не пойдет!
- Любопытство? – предложил Голос. – Женское любопытство? Она же не пробовала эти плоды никогда, так ей же должно быть интересно – каковы они на вкус и что из этого получится!
- Ей – неинтересно! – твердо сказал Змей. – У нее же все есть, как у них всех. Ты же тут создал идеальные условия, как я говорил. Зачем же ей любопытствовать и нарываться на то, что ее лишат того, что она имеет? Кроме того, у нее гипертрофированное почтение к Твоей персоне. Она и на меня-то вызверилась именно потому, что ей показалось, будто я недостаточно почтительно о Тебе отозвался.
- А ты был достаточно почтителен? – усмехнулся Голос.
- Далеко не достаточно… - вздохнул Змей. – За что сейчас и расплачиваюсь…
- То-то же, - еще раз улыбнулся Голос и заговорил серьезно. – Так, а если попытаться сыграть на женском тщеславии? По-моему, это – довольно-таки сильное чувство, может быть, оно перекроет и почтительность, и отсутствие любопытства, и желание сохранить птичек-бабочек? Тем более, что до сих пор она просто не знала, что такое опасность, может, получится внушить, что наказание будет не таким уж и страшным?
- А оно будет не страшным? – спросил Змей печально. – Скажи мне честно!
- Страшным… - грустно сказал Голос. – Но необходимым… Ты-то должен знать, что детей наказывают, чтобы учить. Жалко это делать, больно для наказывающего, но необходимо. Для самого ребенка необходимо.
- Да уж… - Змей опустил голову. – Печально все это…
- Не так уж и печально, как кажется, - возразил Голос. – Так как насчет женского тщеславия, а? С твоей точки зрения – может такое пройти?
- Может, я так думаю… - задумчиво ответил Змей. – Тщеславие – великая сила, а уж женское… ха… мама не горюй! Кстати, почему они у Тебя без кожи разгуливают? Забыл, что ли, одеть их?
- Когда Я их создавал, в этом не было необходимости, - заметил Голос. – А что? Тебе пришла в голову какая-то мысль?
- Разумеется! – Змей рассматривал переливающиеся ромбы на своей спине и улыбался. – Это я все к вопросу о женском тщеславии. Представляешь, если сказать Еве, что она – недостаточно красива!
- Но ей же не с кем сравнить! – Голос удивился мысли Змея. – Я понимаю, если бы тут бегали стада и стаи женщин, а вот так… Весьма сомнительно!
- Ну, как же, не с кем! – засмеялся Змей. – А я, к примеру? А любое создание Сада, у которого эта кожа есть? Неважно, что мы – не одного роду-племени! Это же женщина, а они любят красивые игрушки!
- Ну, что ж… - с сомнением сказал Голос. – Вообще-то Мне безразлично, каким образом ты заставишь ее съесть плод, главное, чтобы это было сделано. Так что – приступай!
- Прямо сейчас, что ли? – Змей даже развернулся и изумленно уставился в небеса.
- А ты как думал? – насмешливо поинтересовался Голос, тая в синеве.
- Лучше бы я вообще не умел думать! – искренне прошептал Змей намеку на облачко, которое привычно уносилось куда-то вдаль.
Птицы по-прежнему пели, раскачивая ветви многообразных деревьев Сада, славя Его, ягненок обшаривал Сад в поисках зрителей для своего нового трюка, Адам нашел еще одну ноту для той мелодии, которую пытался сыграть, а Ева никак не могла найти Адама, потерянно бродя по Саду. В общем, жизнь била ключом, текла рекой, и продолжалась так, как и было задумано с самого начала. И только Змей лежал, угрюмо свернувшись под корнями Древа, и думал о том, что быть доверенным советником – совсем не такая райская работенка, как он представлял себе раньше. Он чувствовал себя диверсантом в засаде, ожидая, когда же Ева, наконец, опять придет к Древу Познания Добра и Зла. А в том, что она придет, Змей не сомневался. Он усмехнулся, опять сворачиваясь в клубок, и задремал, чутко прислушиваясь к малейшему шороху.

КАЗИНО. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Добро, не отвергая средства зла,
по ним и пожинает результаты;
в раю, где применяется смола,
архангелы копытны и рогаты.

(Игорь Губерман, «Гарики на каждый день»)

- Но вы-то точно передергиваете! – убежденно сказал один из Темных, обвиняюще глядя на Светлых. – Вы ведете нечестную Игру! Вы нарушаете Правила!
- Не более, чем вы! – усмехнулся кто-то из Светлых, поглаживая зеленое сукно стола длинными пальцами. – Вас тоже нельзя назвать идеально честными игроками. Мы просто берем с вас пример. Вспомните, это же вы впустили в Сад понятие о смерти!
- Да, - согласился Темный. – Мы дали им понятие о смерти, а вы – понятие об убийстве. Так кто же из нас играет нечестно?
- Но ведь никто не умер! – сказал Светлый, и его товарищи рассмеялись, довольно постукивая ладонями по краю стола. – Даже этот Змей остался жив, хотя его вид без кожи был весьма смешон.
- Не делайте вид, что не понимаете! – возмутился Темный, а остальные Темные нахмурились, недовольные. – Убийство есть убийство, а то, что он жив, это уж никак не ваша заслуга! Вы научили человека убивать!
- Ну… - немного смущенно отозвался Светлый. – Если бы это не сделали мы, то вы бы это сделали наверняка. Пусть даже при следующей партии, но – какая разница?
- Огромная! – лицо Темного было искажено яростью. – Мы могли бы это сделать, да! Но – только могли бы! Мы этого не сделали! Это – только ваша вина!
- Мгновением раньше, мгновением позже… - пожал плечами Светлый. – Какая разница по сути? Что есть мгновение? Все равно, если бы женщина съела плод, в Сад пришло бы понятие убийства, и это была бы ваша вина. Если мы чуть и поторопили это событие, то я все равно не вижу, какое значение может иметь подобная мелочь. Вы хотите обвинить нас в неэтичности?
- Обвинять вас? – расхохотался Темный, и смех его был мрачен и угрожающ. – Вы сами обвиняете себя! Вы спрашиваете – какая разница? Что есть мгновение? Но вы же знаете, что плод Древа дал бы понятие о добре и зле, научил бы различать их, и тогда женщина знала бы, что убийство – зло! А теперь? Теперь она убеждена в том, что это был хороший поступок. Вы видите, к чему приводят необдуманные решения? Вы понимаете, что вы сделали?
- Ерунда! – отмахнулся Светлый. – Все ваши громкие слова связаны только с одним – вы просто не могли поверить в проигрыш, а когда это произошло, пытаетесь обвинить нас в нечестной игре!
- Нет! – настойчиво сказал Темный. – Не ерунда, к нашему сожалению. Видите ли, даже если сейчас она съест плод и научится различать добро и зло, то первоначальное впечатление все равно сохранится в памяти. А оно будет говорить, что убийство – не столь тяжкий проступок, как кажется, если ему есть достаточные оправдания. И это будет относиться не только к убийству! Вы дали им понятие оправдания! Цель оправдывает средства! Вы понимаете?
- Понимаем! – рассердился Светлый. – Ну и что? Это ведь так и есть! Если цель благородна, то какая разница, какие средства применены для ее достижения?
- Напрасно вы так думаете, - печально сказал Темный, и улыбка, мелькнувшая на его тонких губах, была горше полыни. – Любую цель можно испачкать, применив неподходящие средства. Любое благородство будет запятнано, если вы протащите его по грязной дороге. Любой самый тонкий аромат будет уничтожен, если рядом будет находиться выгребная яма. Что вы наделали…
- Что? – усмешка Светлого была удовлетворенной. – Мы всего лишь выиграли партию. Мы даже смогли вернуть двоих из нас, которые были внизу! А вы потеряли троих, поэтому и пытаетесь читать тут лекцию об этике Игры! С одной стороны, я сочувствую вам, с другой – не могу не радоваться вашему поражению.
Темный покачал головой, рассматривая свои изрезанные ладони, из которых туманным облачком сочилась кровь. Он знал, что Светлые неправы, но мысль, неожиданно пришедшая ему в голову, поразила его сущность. «Это ведь тоже – Истина!» – думал Темный, сжимая пальцы, вжимая заострившиеся длинные ногти в раны на ладонях. – «Ведь мы сами утверждаем, что Истина – везде. Следовательно, это – тоже Истина!» Он понимал, что попался в ловушку собственного сознания, собственных убеждений, но отказаться от этого, означало – отказаться от Истины, к которой они все так стремились, вне зависимости от того, кого из них породил Свет, а кого – Тьма.
- Закроем этот вопрос, - устало сказал Темный, и его товарищи, поняв его мысли, согласились с ним. – Давайте лучше продолжим Игру, большие перерывы нежелательны.
- Так вы согласны с тем, что мы – правы? – торжествующе воскликнул Светлый, победно поглядывая на остальных Светлых. На их лицах расцветали улыбки. – Но, кстати сказать, если мы правы, а вы это признаете, то сама Игра теряет смысл. Приходите в Свет, и вам тоже будет принадлежать Истина!
- Истина не принадлежит никому! – произнес Темный привычную фразу. – Ни нам, ни вам… Она существует, и этого достаточно. Вы – неправы, но это тоже – Истина. Вот и все.
- Странные вы, порождения Тьмы, - сказал Светлый, внимательно вглядываясь в оппонента. – Вы говорите о том, что в неправоте содержится Истина? Но как же такое может быть?
- Истина – везде! – отозвался Темный, а когти на его пальцах прочертили дополнительные раны на ладонях, разрывая кожу. – Она вездесуща, и в любом событии присутствует какая-то из граней Истины, как бы ни было больно это признавать.
- Истина только в Свете! – убежденно воскликнул Светлый. – И только те, кто рожден Тьмой, может отрицать очевидное!
- Вы просто слепы, - печально сказал Темный. – Ваши глаза ослеплены Светом, ваши сущности не могут воспринять что-то, лежащее за пределом светового круга, вы не отдыхаете в своем служении, а если слишком долго смотреть на свет, то перед глазами появляются темные пятна. И это – тоже Истина, и в этом – тоже Истина. Давайте продолжим Игру.
- Будете делать ставки, господа? – вежливо спросил крупье. Он продолжал думать о своей виолончели и прислушиваться к мелодии Оркестра. Споры игроков перестали его интересовать, ему казалось, что все они похожи один на другой, и он только ждал того момента, когда опять сможет раздать карты. – Игра продолжается?
Игроки одновременно поместили ладони в выемки стола и даже не поморщились, когда тонкие лезвия разрезали кожу. И только тому Темному, который говорил об Истине, не было нанесено дополнительных ран. Его кровь стекала из тех разрывов, которые сделал он сам во время разговора, и лезвия только бессильно пошевелились, скованные запретом и Правилами Игры.
А пирамида Истины по-прежнему стояла, недоступная и недвижимая, купаясь в лучах света и отбрасывая многочисленные тени. И ей было безразлично, кто же победит – Свет или Тьма, поскольку и в том, и в другом, присутствовала одна из граней Истины. Истина была везде, и, в то же время, ее не было нигде и ни в чем. Потому что ничего не может сделать ложка меда в бочке дегтя, кроме того, как присоединиться к дегтю, а вот обратное – не совсем верно, хотя тоже может быть Истиной где-то. Слишком легко потерять иголку в стогу сена, но там ее еще можно найти. А если эта иголка потеряна в бесчисленном множестве стогов? Что делать тогда? Хорошо еще, если есть бесконечное время, для того, чтобы перебрать каждую соломинку, каждую высохшую травинку. Любопытно, почему же эта самая иголка всегда находится именно в последнем стогу? Причем, совершенно неважно, в какой последовательности перебирается сено и с чего начаты поиски.
Цветок Мира все рос, протягивая свои листья дальше и дальше в глубины Хаоса, который по-прежнему любовался чудесным бутоном в те мгновения, когда его мысль задерживалась для того, чтобы бросить восхищенный взгляд. И воздвигались горы там, где падала тень Цветка, и оставались стоять, неразрушимые, подверженные только влиянию Времени, а никак не прихоти Хаоса, и растекались воды морей, лижущих волнами подножия гор. Когда-нибудь они поменяются местами, с точки зрения Хаоса этот процесс так же мгновенен, как и то, что происходит внутри него самого, когда пустыня сменяет воду, а пески уходят в глубокие пропасти, взмывая заснеженными пиками к облакам, рассыпающим все тот же песок. И это тоже – Истина, потому что Цветок вырос из глубин Хаоса.
А по пустыням Мира бродили Светлые и Темные, проигравшие Игру, покинувшие зал казино. Они уже не помнили об Игре, только смутные чувства в глубине их сущностей устремляли их по прежнему направлению – на поиски Истины. И они были более свободны в своих поисках, чем те игроки, что еще находились в зале. Сидящие за игорным столом даже не догадывались, что сами заключили себя в клетку собственных убеждений, самую прочную и неразрушимую, начав Игру. И только то, что Истина – вездесуща, позволяло им не удаляться от пути к ней.
Оркестр играл, все продолжая бесконечную Пьесу, и новые ноты возникали на белых листах, которые не были бумагой. И миллионы миллионов обезьян аккомпанировали Оркестру стуком пишущих машинок, пытаясь написать Историю Мира. Жаль, что время жизни обезьян быстротечно, и им постоянно приходится отвлекаться от своего труда. Конечно, всегда приходят новые обезьяны, но их обучение еще больше сокращает то время, которое их мохнатые пальцы могут касаться клавиш. Но каждая из них успевает напечатать несколько букв. Жаль, что не все эти буквы войдут в Историю, далеко не все. Ведь многие из них бессмысленны. Помните необходимое условие? Обезьяны печатают без воли и без смысла, просто молотя по клавишам в случайном порядке. Ведь они не умеют ни читать, ни писать. Поэтому и напечатать что-то действительно разумное они могут только случайно. Но случайности – это то, из чего состоит Хаос. Но случайности стали непознанными закономерностями, когда из сути Хаоса проросло зерно. Для Времени, возникшего из Хаоса, нет разницы, когда же обезьяны закончат свою работу, а Истина все равно существует, и ей тоже безразлично.
А Свет и Тьма соприкасались на границе, прочерченной у корней Цветка, смешиваясь и проникая друг в друга. И Истины в этом проникновении было не более, чем в самом Свете или в самой Тьме. Потому что Истина не принадлежит никому, и, в то же время, принадлежит всем. Она – во всем и везде. И дуновение ветерка несет в себе такое же семя Истины, как и рев урагана, а солнечный луч тоже обладает ею в той же мере, как и щупальце ночи. Пирамида Истины – это Свет и Тьма, и многое другое, и их единение, и их разделение, и все, что только существует или может существовать. Она огромна и она мала, потому что во всем, что есть или будет, или уже было, она присутствует. Она – капля в океане и сам океан. Она просто есть. Только игроки в казино все пытаются разделить ее на части так же, как по их мнению разделены Свет и Тьма. Но не существует разделения. Свет и Тьма – являются Истиной, только с разных сторон.
- Ставки сделаны? – спросил крупье, хотя прекрасно видел, что процесс уже завершен, а ладони игроков легли на зеленое сукно, прижимаясь к нему и скрывая раны. Но он все равно должен был спросить, отдавая дань непонятно как возникшей в заведении традиции.
- Ставок больше нет! – и Змей беспокойно пошевелился, предчувствуя скорое появление добычи, и еще раз прокрутил свою мысль, с помощью которой надеялся добиться успеха.
- Ставок больше нет! – и над дорогой к пирамиде Заблуждений загорелись огни фейерверков, отмечая неведомый праздник.
- Ставок больше нет! – и Ева, наконец, нашла Адама, и присела рядом с ним на берегу ручья, прислушиваясь к новой мелодии, которую он играл. Это была мелодия гораздо древнее самого Сада, но Ева об этом не знала. Ее только огорчало, что музыка звучит не так красиво, как ей хотелось бы (чувство неудовлетворенности, которое она испытывала, было для нее новым, но уже становилось привычным).
- Ставок больше нет! – и Адам отыскал еще одну ноту, с помощью которой надеялся усовершенствовать свою мелодию (он искренне считал ее своей, и это приближало его к Истине, хотя он даже не догадывался об этом…)
- Ставок больше нет! – и над столом полетели многоугольники карт, направляемые пальцами крупье, а каждый из игроков прижимал карту ладонью, боясь открывать ее раньше, чем закончится раздача (они стали суеверными, но первыми бы высмеяли эту мысль, если бы нашелся кто-то, кто высказал бы ее).
- Нет, ну это действительно потрясающе похоже на аукцион! – рассмеялся кто-то из игроков, но молчание было ему ответом. Почему-то никто не улыбнулся этой шутке. Может быть, они боялись, что это тоже окажется – Истиной (собственно говоря, а почему бы и нет?.. в конце концов, если Истина – везде, то почему она должна отсутствовать в этом утверждении?).


ЕВА. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Добро со злом природой смешаны,
как тьма ночей со светом дней;
чем больше ангельского в женщине,
тем гуще дьявольское в ней.

(Игорь Губерман, «Гарики на каждый день»)

Ева шла по Саду, безмятежно и радостно улыбаясь. Все неприятности последних дней были забыты, а трюки, которые показывал ягненок, вызывали только веселый смех. Женщина удивлялась, как могла испугаться таких безобидных фокусов. Одновременно ей было немного неудобно перед ягненком за то, что она думала о нем плохо. «Не такая уж и маленькая у него голова», - решила Ева. – «По крайней мере, если сравнить со всем его туловищем – вполне нормальная». Она задумалась, сможет ли ягненок когда-нибудь вырасти, ведь он еще был совсем маленьким, можно сказать – ребенком. «А если он вырастет, он будет овцой или бараном?» – задала она себе вопрос и рассмеялась. Собственно говоря, ей не было никакой разницы, кем будет ягненок, когда (если) станет взрослым. Да и не верилось в то, что взросление существует в Саду. Казалось, что Сад должен всегда оставаться вечным и неизменным в своем совершенстве.
- А мы будем тут счастливы вечно! – сказала она бабочке, раскачивающейся на тонкой ветви дерева, спустившейся к тропинке, и очень удивилась тому, что бабочка сразу же улетела, не пожелав слушать дальнейших рассуждений Евы о счастье.
Женщина совсем не думала о Змее, которого оставила лежать беспомощного (мертвого) у корней Древа Познания Добра и Зла. В конце концов, он был сам во всем виноват. Речи, которые он вел, были возмутительны и толкали к неповиновению. Ева решила, что Змей, после того, как она ударила его о ствол Древа, выглядел не так страшно, как ягненок, когда притворялся мертвым (как часто это бывает… театральное представление выглядит более достоверным, чем жизнь… возможно потому, что в театре мы воспринимаем все истиной, а в жизни человек подвержен сомнениям… и очень сложно поверить, что тот, кто стреляет себе в голову, просто падает плашмя, уронив несколько сгустков крови из приоткрывшегося рта… напротив, очень легко верится в то, что после такого выстрела человек дергается, взмахивает руками, рвет на себе одежду, а кровь льет ручьем, заливая все вокруг, окрашивая алым витражом… в то время как первое – жизнь, а второе – всего лишь киносъемка, после которой актер поднимается из-за стола, на который только что уронил голову, и уходит пить кофе и заигрывать со статистками… но человеку спокойнее поверить в театр, чем в достоверность своей жизни… поэтому людям сложно увидеть даже пылинку от пирамиды Истины – она не столь достоверна и не так похожа на правду, как представляется в их сознании… но правда еще не есть истина…).
Ева выбросила из головы воспоминание о Змее и прислушалась, стремясь уловить звуки флейты, на которой играл Адам. Она была убеждена, что сейчас он сидит на берегу ручья, в компании льва и ягненка (они были самыми терпеливыми слушателями), и пытается подобрать мелодию. Женщина не понимала, зачем пробовать сочинять что-то новое, если Он дал множество разнообразных песен, с помощью которых можно было славить Его и Сад. Кроме того, она была убеждена, что у Адама никогда не получится сочинить что-то лучшее, чем Его мелодии, так зачем же стараться? Но Ева никогда об этом не говорила, чтобы не расстраивать Адама. В самом деле, если это развлекает его, то почему бы и нет? «По крайней мере, это лучше, чем трюки ягненка», - подумала Ева, пробираясь через кустарник к ручью.
Адам действительно сидел на берегу ручья, а рядом с ним лежал лев. К боку огромного льва приткнулся маленький ягненок, который выглядел весьма довольным и польщенным таким соседством.
- Где ты пропадала, Ева? – спросил Адам. – Вот уже несколько дней, как никто тебя не видел. Даже не подумал бы, что в Саду есть такое место, где можно спрятаться от всех!
- Как это – никто не видел? – Ева посмотрела на Адама и перевела удивленный взгляд на ягненка. Тот виновато отвернулся и шмыгнул носом. Женщина улыбнулась, ей было приятно такое выражение раскаяния, и она решила, что ягненок действительно ни в чем не виноват. «Что бы ни говорил Змей, он всегда был моим другом», - подумала она в который раз, пытаясь убедить себя в правоте этой мысли. – «Просто он очень маленький. А Змей все равно солгал, так же, как он лгал, говоря о Нем».
- Ну, я была тут неподалеку… - сказала Ева, не желая подводить ягненка. Он благодарно смотрел на нее, и его глаза светились любовью и дружбой. – Просто так получилось, что я много спала, поэтому, наверное, меня никто и не видел. Но я видела птиц, которые летали вокруг.
- Они мне ничего не сказали, - возразил Адам. – Но теперь это уже неважно, ведь ты нашлась.
- Сложно потеряться в Саду Эдема! – засмеялась Ева. – Твое беспокойство было напрасным, ведь здесь нет ни малейшей угрозы нашему благополучию (кроме той, которая исходит от Него).
- Я скучал по тебе, - объяснил Адам. – Я скучал и пытался выразить эту тоску в музыке. Хочешь послушать, что у меня получилось?
- Да, конечно… - Ева подавила вздох. «Ну что за невезенье в последнее время!» – мысленно застонала она. – «Сначала свои трюки показывает ягненок, теперь вот Адам занялся тем же самым. Неужели им всем просто нужны зрители? Если бы кто-то знал, как мне надоело быть зрителем и изображать обязательное восхищение при просмотре их спектаклей!» Она спрятала зевок, чтобы не быть невежливой и не огорчать Адама, изобразила самую нежную улыбку, которую только могла придумать, и приготовилась слушать (она продолжала совершенствоваться в искусстве притворства… любопытно, как многое в хороших отношениях между людьми зависит от их искусства притворяться… интересно, было ли это всегда, или пришло из Сада Эдема?.. не появилось ли это из-за того, что Еве постоянно приходилось смотреть на чужие представления?.. может быть, если бы ей позволено было исполнить свой собственный трюк, то в притворстве не было бы нужды?.. хотя, все находится в равновесии, поэтому не могут быть одни лишь исполнители, обязательно кто-то должен быть зрителем… своеобразная специализация…).
Адам поднес флейту к губам, вперил глаза в высокую синеву неба, и заиграл. Он играл свою мелодию так, словно это был гимн, славящий Того, Кто Создал Сад. Собственно говоря, так оно и было. И совершенно неважно, что он написал эту музыку потому, что соскучился по Еве. Он играл, и звуки флейты обволакивали берег ручья, рисуя на нем другие пейзажи…
Флейта играла в лесу, в непролазной чаще, и нежные звуки, дыхание музыки, вплеталось в звон ручья и шелест листьев. Эти звуки вились в ветвях деревьев, рисовали радугу в каплях росы, несли с собой покой. Только шепот музыки тревожил что-то в глубине, заставлял улыбаться или грустить, и звенящие ноты тихо опускались в мелкие волны ручья, перекатываясь вместе с ними, уносясь по камням, обвиваясь вокруг тонких нитей водорослей.
Еве мерещились странные картины, порожденные этой музыкой. Она видела луч рассветного солнца, который тянулся к ее ладони, уговаривая ухватиться, потянуть осторожно, послушать его сказку про волшебный заколдованный лес, над которым само солнце становится печальным. Про лес, в чьих ветвях запутывается нежный порыв ветра, про звенящий ручей, который поет песню, вторя сказке солнечного луча. Луч нашептывал о том, что там, впереди, за всеми завалами заколдованного мрачного леса, за этим ручьем, шепчущем в камнях, есть зеленое сердце леса, посреди которого лежит блестящее зеркало озера, волшебного озера, такого же волшебного, как сам этот лес. А в водах озера на блестящих мокрых листьях лежат вечно цветущие лилии, на чьих лепестках танцуют сказочные маленькие существа, похожие на бабочек, но с человеческими лицами. И танец их медленен и плавен под тянущую нежную музыку камыша, скрывающего берега озера.
Она любовалась отражением солнечного луча от темной блестящей воды, и вдруг поняла, что это – фигура танца, это луч сверкнул на крыльях, маленьких и нежных крыльях существ, напоминающих бабочек, летающих над лужайками Сада. И нежные губы на крошечных человеческих лицах этих созданий улыбались ей, звали к себе.
- Послушай! – говорили они своими тоненькими едва слышными в шорохе камыша голосами. – Послушай, иди к нам! Тут, на берегу озера, есть домик, маленький бревенчатый домик. Хочешь жить в домике на берегу волшебного озера, вода которого неподвижна и в то же время текуча и изменчива? Ты хочешь видеть танцы волшебных существ на лепестках лилий или на падающих листьях? Ты хочешь разговаривать с солнечным лучом? Хочешь здороваться с ветром, подставляя ладонь для ответного приветствия? Хочешь кататься на лодке по этому волшебному озеру и собирать букет из зачарованных лилий? Хочешь поймать мягкое облако, которое будет тебе подушкой и станет рассказывать теплые сказки и плести для тебя волшебные сны? Потяни за тот луч, который ты держишь в руке, только делай это осторожно, он так нежен и хрупок… Потяни, и он приведет тебя сюда, в самое сердце волшебного леса, и ты будешь счастлива. Хочешь быть счастливой?
Ева коснулась луча, стараясь бережно намотать его на палец, чтобы не потерять тропинку, показанную этими существами с крыльями бабочек и лицами людей. Она уже видела золотистые облака, плывущие над неподвижными волнами темного озера, чувствовала, как зачарованный ветер оглаживает ее лицо, приветствуя ее в этом лесу. Последняя нота, пропетая флейтой, растаяла в воздухе, оставляя щемящее чувство потери. Ева вздохнула, выпуская солнечный луч, растворившийся вместе с этой нотой, закончившийся вместе со сказкой, рассказанной флейтой.
- Ну, как? – спросил Адам, глядя на женщину. – Тебе понравилось?
- Да! – выдохнула она в полнейшем восхищении. Ей захотелось попросить его еще раз сыграть эту мелодию. Может быть, тогда она не стала бы так долго размышлять, а сразу бы ухватилась за солнечный луч, чтобы уйти к этому озеру. «Но ненадолго!» – напомнила она себе. – «Все равно нет ничего прекраснее Сада».
Адам откинулся на спину, забрасывая руки за голову, вытянулся, смотря вверх, улыбаясь и радуясь тому, что ей так понравилась музыка, которую он сочинил.
- А вам как? – поинтересовался он у льва и ягненка.
- А? – спросил лев, встряхивая головой. Он просто уснул, пока пела флейта, но стеснялся сказать об этом Адаму, ведь человек искренне желал услышать его мнение. Но что же он мог сказать, если сладко проспал все то время, пока Адам играл?
- Неплохо, неплохо! – перебил льва ягненок, прыгая по зеленой траве. – Вполне неплохо, по крайней мере, лучше, чем предыдущее твое сочинение. То вообще было не очень приятно для ушей, привычных к песням птиц Сада! А это – ничего, ты почти не фальшивил, когда играл.
- О, да! – облегченно сказал лев, наконец-то поняв, что нужно говорить (как же много тех, которым нужно услышать то, что скажет кто-то другой, прежде, чем высказать собственное мнение… самое интересное, что им совсем не обязательно спать, когда играет флейта, все равно они могут услышать ее мелодии только чужими ушами…) – Да! Там у тебя было парочка тактов, которые звучали не очень-то, но в общем и целом – мне понравилось.
Адам вздохнул. Ему опять не удалось достичь совершенства в мелодии, к которому он так стремился. Но друзья сказали, что эта песня удалась ему более других. Он не терял надежду на то, что когда-нибудь сможет сочинить что-то на самом деле прекрасное, и тогда все согласятся с тем, что оно – прекрасно.
- При чем тут птицы? – спросила Ева, вспоминая о той, которая клевала ее плечо, когда она в страхе бежала от ягненка. – Почему это нужно состязаться с птицами в красоте мелодии?
- Ну, потому, что они поют очень красивые песни, - объяснил Адам. – Нужно же от чего-то отталкиваться, а то я так и не узнаю, что же я сочинил. И красиво ли мое сочинение, или это просто уродство.
- А почему именно птицы? – все еще недоумевала Ева. Она отказывалась считать, что именно мелодии птиц – самые лучшие, она просто была обижена на ту птицу, которая назвала ее сотворенной последней (а напрасно обижалась Ева… ведь птица была совершенно права… она была действительно сотворенной последней, но сколь же многому она стала началом… в то время, как птица осталась всего лишь птицей, несмотря на все прекрасные мелодии, которые она пела… кроме того, та птица, что так обидела женщину, была всего лишь вороной, и песни ее никто и никогда не называл прекрасными).
- Ну, понимаешь, птицам дал песни Он, - сказал Адам, удивляясь тому, что Ева не понимает очевидного. – А разве может кто-то сотворить более прекрасное, чем Он?
- Да, ты прав, - вздохнула Ева. – Действительно, невозможно создать что-то, что было бы лучше, чем созданное им.
Но к ней вернулись слова Змея, поворачиваясь внутри, бередя сознание. Ева помнила, что он утверждал, что тот, кто попробует плод Древа Познания Добра и Зла, станет подобным Ему. «Интересно, а если бы…» – задумалась женщина. – «А вот тогда… может быть тогда можно было бы создать что-то пусть не лучшее, но хотя бы столь же прекрасное… А вдруг…» Она постаралась выбросить эти мысли из головы, тем более, что Змей был совершенно неправ, за что и был наказан. Она уже забыла, что наказала его сама, не утруждая себя тем, чтобы спросить у Него – желает ли Он такого наказания (любопытно, что подчиненные всегда более категоричны, чем начальство… очевидно, это потому, что начальник может позволить себе быть либеральным, он уверен в своей силе… а вот подчиненные должны не только утвердить свою силу, но еще и доказать собственную лояльность по отношению к тому же начальству… и, как ни странно, большая часть их решений оказывается неверной, и начальник, снисходительно улыбаясь, поправляет эту неправильность…).
Адам сел, вглядываясь в воды ручья, уносящие с собой упавшие цветы и сидящих на них бабочек, и опять взял в руки флейту. Он нашел еще одну ноту, которая подходила к мелодии, снившейся ему уже которую ночь. Он все надеялся, что когда-нибудь сможет повторить ее, сыграть так, как она звучала во сне, столь же прекрасно и совершенно (из него получился бы хороший музыкант, из Адама… возможно даже, он смог бы играть в Оркестре… ведь мог он слышать Пьесу, и даже смог подобрать несколько тактов… даже жаль, что для него была другая судьба… или не жаль… каждому – свое… а он, все-таки, был счастлив).
Переливчатая мелодия переплелась со звоном ручейка, и птицы слетелись послушать ее, старательно улавливая нюансы голоса флейты и пытаясь подпевать. Ева блаженно улыбнулась и оперлась спиной о плечо льва, устраиваясь поудобнее. Ягненок подсунул голову под ее руку и толкнул носом ладонь, требуя поглаживаний. А флейта все пела, зовя куда-то, только никто не знал – куда же, ведь в Саду было все, и не требовалось никуда идти…


ИНТЕРЛЮДИЯ РЕАЛЬНОСТИ. СРЕДИ ИГРЫ

Семя одуванчика

Я лечу! Возношусь! Поднимаюсь под самые облака! Теперь я знаю, для чего живу на свете!

(Карел Чапек, «Побасенки», 1932 г.)

Под балконом растет рябина. Далеко. Внизу. Там белый снег поблескивает радугой в свете, падающем из окон соседних домов, там – ярко-алые гроздья на белом снегу. Я знаю, что они там есть, но почти не вижу их. Темно. Ночью темно, вы знаете об этом? Да, конечно, бывают белые ночи, но это ведь не зимой. А еще бывает северное сияние, но это тоже – не здесь, это в других широтах. А тут есть только темная ночь и редкая звездная россыпь на черном бархате неба, как драгоценности, лежащие в футлярах в витрине ювелирного магазина. А еще есть месяц, странно изогнутый, повернутый так, что кажется улыбкой. Даже цвет у него сегодня странный – ярко-рыжий, как апельсиновая корка. Глядя на него, я думаю – а вдруг это какой-то великан улыбается, рассматривая нашу муравьиную возню далеко внизу. И две звезды над этим оранжевым серпиком – как глаза, прищуренные и внимательные. Вдруг все же там действительно – кто-то, кто-то неведомый, улыбающийся в ночной тишине.
Знаете, иногда из облаков выстраиваются причудливые замки, и колонны их упираются в высокое небо, а на шпилях развеваются вымпелы. Вот только геральдических знаков нельзя рассмотреть отсюда, снизу. Наверное, нужно подняться повыше, поближе к этим замкам, и тогда, может быть, туманный грифон взмахнет длинным хвостом, оскаливаясь добродушно с одного из этих вымпелов.
Я думаю, что вот в таком замке и живет этот неведомый, у которого улыбка – рыжий апельсиновый месяц, а глаза – две звезды, парящие в небе. И он ждет, что кто-то когда-нибудь доберется до его облачного замка, посмотрит в глаза-звезды и задаст вопрос. Самый главный вопрос, самый нужный, из всех, которые только существуют. Он терпеливо ждет, рассматривая землю и пытаясь угадать – кто же будет тем, кто долетит до него, кто же задаст тот самый вопрос, ради которого он выстроил облачный замок, чтобы видно было – где его найти. Но пока никто не прилетает и не спрашивает ни о чем. Бескрылое племя потихоньку копошится у земли, иногда отрываясь и взлетая на искусственных крыльях, разглядывает изгиб месяца и удивляется – почему он так похож на улыбку, и почему звезды подмигивают с равнодушной высоты. А ведь это просто приглашение в полет, предложение вырастить собственные крылья, используя свою кровь и плоть, а не холодный металл. Неважно, что анатомия не предполагает наличия у людей крыльев, важно поверить в то, что они могут быть, и тогда они появятся. А когда будут крылья – нужно будет лететь, даже если дорога длинна, а крылья будут уставать. И улыбается с высоты апельсиновый месяц, ожидая – когда же у людей появятся крылья, когда же кто-то сможет долететь до облачного замка, рассмотреть геральдического зверя на вымпелах и ответить на улыбку ночного неба.
Но сейчас на небе нет облаков, не видно замка, и не полощутся молчаливо вымпелы, извиваясь в потоке ветра. Только месяц и звезды, россыпью драгоценных камней на черном бархате. И рябина. Далеко внизу. Алое на белом. Черный ствол, изогнутый и раздвоенный, и алые гроздья, повисшие на темных ветвях, протянутых в стороны, как руки, готовящиеся обнять.
Я вижу тусклые радужные отблески на снегу и черную тень рябины. Темно. По ночам всегда темно, если вы живете не там, где бывают белые ночи или северное сияние. Только моя рука и тлеющий кончик сигареты в пальцах. Но я знаю, что там, далеко внизу, есть алые гроздья на черных ветвях рябины. Черно-алое на белом снегу.
Затяжка. И дым тонкой струйкой в ночную тишину. Его бросает ветром обратно в лицо вместе с пригоршней снега. Я даже не заметила, как началась метель. Сигарета тлеет в пальцах, мелко дрожит, как хвостик наказанного щенка. Это ветер пытается вырвать сигарету из замерзшей руки, раскачивает ее в пальцах, ярко разжигает огонек. Мои руки не дрожат, я просто думаю. Я думаю о том, что не боюсь темноты. Уговариваю себя, что – не боюсь. Я ведь помню звездочку, вспыхнувшую на ладони в ночной тишине, и хрупкие слова, разбивающие корку узорчатого льда. Я многое помню, и поэтому не боюсь. Тем более, что там, под балконом, рябина. Алые гроздья на черных ветвях, протянутых в стороны, напоминающие распахнутые объятия. Красиво – алое на белом.
Когда-то была другая рябина, и она была не столь дружелюбна. Ее ветви не были похожи на ожидающие руки, готовые одарить лаской. Когда-то на другом балконе стоял мальчик, рассматривая рябину, растущую далеко внизу, как рассматриваю сейчас я. Только не было зимы и не было алых гроздьев, раскрашивающих белый снег. А были зеленые листья, вздрагивающие от малейшего дуновения ветерка, и кремовые гроздья цветов, спрятавшиеся в этой зелени. А мальчик шагнул вперед, желая как следует рассмотреть рябину под окном, может быть даже – пересчитать мелкие цветки в грозди. Он упал, не рассчитав движения, и полет его был быстр и мучительно долог (почему люди не летают? – ну что ты… конечно же люди летают… только, увы, недалеко, недолго, и только в одном направлении…). Он упал, и его падение было остановлено ветвями рябины, протянувшимися вверх, чтобы принять его тело. И эти ветви пронзили его, как множество копий, втягивая в крону дерева, закрывающуюся шатром над изломанным телом так же, как закрывается бутон росянки, когда в него попадает насекомое. И этот мальчик умер, и рябина убила его, потому что его балкон был совсем невысоко над землей, не то что мой. Она не любила людей, та рябина, она не любила даже себя, я так думаю. Теперь она засохла и умерла, и ее ветви растопырены беспомощно и угрожающе, и на этих серых ветвях никогда не вырастут алые гроздья ягод, чтобы украсить белый снег.
Еще одна затяжка, и еще одна струйка дыма, выпущенная в ночь причудливой спиралью, и разорванная на серые клочья ветром и летящим снегом. Я перебираю четки, оглаживая пальцами каждую бусину, перебираю воспоминания. Нужно разделять, отделять и запоминать все хорошее, светлое, ясное, выбирая и нанизывая на нить судьбы, чтобы получить ожерелье. Выбрав горечь и обиду, можно получить лишь ошейник, стягивающий горло, прерывающий дыхание. Не нужно сожалеть о прошедшем, каким бы оно ни было, его можно просто нанизать бусинами на нить, день за днем, час за часом, мгновение за мгновением, и, перебирая эти бусины, возвращаться в счастье. Вы знаете, совсем недавно я поняла, что будущее есть. Не только прошлое и настоящее, не просто капсула времени, в которой мы двигаемся куда-то, куда несет поток, но и – будущее. Все только начинается…
А рябина все так же стоит под балконом, черно-алым на белом, как навязчивая идея, завязшие в памяти слова, как звездочка, лежащая на ладони. Та самая звездочка, которая погасла, прошипев под порывами ветра и окутавшись снегом метели. И на ладони – черный уголек, который больше обжигает душу, чем пальцы. Сверху вниз… в снег. Черное на белом, контрастное сочетание, не режущее взгляд своим несходством. Так и должно быть – черное и белое, так всегда было, пока существует само время. Не бывает одного без другого, и если под балконом лежит снег, то обязательно в него ляжет черный уголек. Черное на белом, день и ночь, Свет и Тьма, не несовместимые, а единые, как монета не существует без аверса и реверса, только с чем-то одним. Да, случается, что на одну из сторон не наносят рисунок, но тогда говорят, что эта сторона – гладкая, гладкая, а не несуществующая. Потому что одно без другого невозможно, и мы никогда не узнали бы, что такое счастье, если бы не чувствовали боль.
Мне казалось, что сигарета такая длинная, а вот ведь – уже почти выкурила ее, и пальцы дрожат, чувствуя холод снежного ветра и приближающийся жар сигареты. Вообще-то, не нужно было выходить курить на балкон, не май месяц, все же, и метель закрывает звезды покрывалом, и очень холодно, и снег скрипит под ногами на тропинках, подсвеченных мертвенно-сиреневым светом фонарей. Мне просто хотелось посмотреть на рябину, там, внизу, убедиться, что она стоит под моим балконом. Черно-алое на белом. Но ее не видно с такой высоты в такую ночь. Только бесформенное черное пятно далеко внизу. Но я ведь знаю, что она – там, и это пятно – это ветви-руки, протянутые для объятия.
Тот уголек, который я сбросила вниз, отряхивая со своей ладони, неужели это была погасшая звездочка? Знаете, они ведь не гаснут, только лишь засыпают. Вот и моя – уснула, спит сейчас где-то в снежном одеяле. Черное на белом, вечным контрастом. А сейчас с балкона летит вовсе не горящая звездочка. Это я докурила сигарету. Щелчок пальцами – и окурок летит вниз, теряясь в порывах снежного ветра. Пылающе-алый, он летит в белый снег, чтобы тоже стать черным угольком. Там, внизу, под рябиной, которая растет под моим балконом, черно-алая в белом снегу.
Это сейчас ее не видно, рябины. Но утром, когда будет следующая сигарета и закончится метель, можно будет опять выйти на балкон и увидеть солнце, раскрашивающее радужными бликами снег и алые гроздья рябины, победно сияющие на рассвете, как алые паруса «Секрета», зовущие в далекие дали неведомых морей. И я не боюсь темноты. Не боюсь. Очень стараюсь – не бояться.
Помните, старый прелестный анекдот, не утративший своей прелести за много лет, прошедший с тех пор, как я услышала его впервые… Подвыпивший мужичок возвращается домой мимо кладбища и ему страшно. К нему подходит другой.
- Привет, - говорит тот, подошедший.
- Привет, - отвечает тот, который идет домой.
- Идешь?
- Иду, - отвечает тот, который идет домой, и предлагает, - А пошли со мной вместе, за компанию.
Он думает, что в компании будет не так страшно. Не зря же говорят, что за компанию и цыган повесился. Весьма образно и весьма точно. Как многое мы делаем именно потому, что находится компания, и никогда не делали бы еще большее, если бы этой самой компании не находилось. Да, так вот, о мужичке… Идут они вдвоем, рассказывают друг другу всяческие истории, доходят до окончания кладбищенской ограды. Тот, который шел домой, идет дальше, а тот, который присоединился к нему, останавливается.
- Ты чего? – спрашивает первый.
- Да вот, я уже пришел, - отвечает второй.
- А-а-а… - понимающе тянет тот, который идет домой. – Ну, ладно, бывай тогда, спасибо, что проводил, а то страшновато. А сам-то ты не боишься?
- Чего? – изумляется тот, который остается.
- Ну, как чего! Покойников, конечно! – подвыпивший мужичок широким жестом обводит кладбище, демонстрируя, сколько же там есть покойников. Гудвин, волшебник Изумрудного Города, Великий и Ужасный.
- Хех! – смеется тот, который остается. – А чего нас бояться?
Вот я и думаю – а чего нас бояться? Вспомните Воланда: «люди как люди, квартирный вопрос только испортил их». Так что я не боюсь темноты, ведь это – обратная сторона света, и ночь – другая часть дня. Все вместе, все в сочетании, все – в единстве.


ЕВА. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела…

(Ветхий Завет, Бытие, гл. 3)

Еве вновь было скучно. Удивительное дело, раньше она не скучала в Саду, зато теперь ей постоянно приходилось придумывать себе какие-то занятия, чтобы развлечься. Раньше эти занятия приходили сами собой, и она смотрела вокруг расширенными глазами первооткрывателя. Но ощущения притупились, а вокруг был все время Сад, все тот же Сад, все такой же Сад, такой же, каким он был вчера, позавчера, позапозавчера, такой же, каким он был с первого мгновения сотворения. Ева все чаще вспоминала о Змее. Он ведь рассказывал ей о скуке, говорил о том, что когда-нибудь она привыкнет к красотам Сада, и, каким бы он ни был идеальным и совершенным, ей захочется нового, просто потому, что захочется разнообразия. Она бродила по Саду, пытаясь найти что-то такое, чего еще не видела. Но все, что можно было найти, это новые трюки ягненка, а их смотреть совсем не хотелось. Даже птицы пели все время одни и те же песни. Это, конечно, замечательно, то, что их мелодии были так красивы, но уж очень они были однообразны. Ева даже начала думать, что та музыка, которую играет на своей флейте Адам, гораздо лучше. Хотя бы потому, что он каждый день придумывает что-то новенькое. А эти птицы напомнили бы ей жевательную резинку, если бы в Саду Эдема была жевательная резинка. Нечто, что можно жевать до бесконечности, но чем дольше жуешь, тем меньше остается вкуса. Да еще и нельзя глотать.
- Ты будешь слушать, как я сочиняю новую музыку? – спросил ее Адам.
- Нет, я лучше погуляю, а когда я вернусь, ты уже закончишь сочинять, и я послушаю, что же получилось, - ответила Ева. Она не любила наблюдать за процессом, уж очень он был скучен, а она ничего не понимала в сочинительстве мелодий. Гораздо приятнее было услышать результат. Поэтому она ушла, оставив Адама сидеть на берегу неизменного ручья и наигрывать на флейте в поисках новых нот.
Теперь женщина жалела, что пошла на прогулку. Она надеялась развлечься, но было мучительно скучно (если бы понятие смерти было бы в Саду таким же обычным и обыденным, как стало позже, можно было бы сказать, что было – смертельно скучно… нельзя питаться одними сладостями, даже если они и очень нравятся… любой стоматолог скажет, что большое количество конфет чрезвычайно неполезно для зубов, кариес, парадонтоз и прочие разнообразные болезни… а все почему?.. потому, что нельзя питаться одними сладостями… даже если они и вкуснее всего, что еще можно попробовать). Ева думала о Змее, которого бросила когда-то давно (она не чувствовала времени, настолько однообразно оно протекало, практически не отделяя один день от другого) лежать у подножия Древа Познания Добра и Зла. Она думала о нем, потому что он тоже жаловался на скуку, и сама не заметила, как оказалась у Древа, дотрагиваясь ладонями до шершавого ствола. Она высматривала Змея, но ни за что не призналась бы в этом.
- И что ты тут ищешь, Ева? – сладко протянул знакомый голос. – Разве ты что-то потеряла у этих корней? Или ты смотришь, не завалялся ли в траве где-нибудь спелый плод, в который тебе хочется запустить зубки?
- Змей! – воскликнула женщина, поворачиваясь на голос. – Что ты делаешь тут?
- А как ты думаешь, дорогая? – поинтересовался Змей, одним извивом выползая из травы. – Может быть, я просто стерегу собственное мертвое тело, не в силах удалиться от него. То самое тело, которое так уютно лежало у тебя на коленях, помнишь, Ева?
- Прости меня, - смущенно отозвалась Ева, внезапно испытав приступ раскаяния. Все то время, пока она не видела Змея, она гордилась своим поступком, считая, что наказала Змея во славу Его. И только сейчас, глядя на извивающееся разноцветное тело, она подумала о том, что это было не очень-то хорошо – заставить кого-то испытывать боль. В конце концов, Змей не сделал ничего плохого, он только говорил глупые слова, не более того.
- А-а-а… - протянул Змей, скалясь ухмылкой. – Теперь ты извиняешься… Да, конечно, нечистая совесть, которая не оттирается никаким песком, как бы он ни был золотист и мягок. Тебе стыдно, Ева?
- Очень… - прошептала женщина, чувствуя, как соленые слезы выступают на глазах, готовясь скатиться обжигающими дорожками по щекам. – Мне очень стыдно и я очень сожалею… Прости меня…
- Но я ведь все тот же Змей, которого ты ударила головой о вот этот самый ствол. Да-да, вот об этот самый, о который ты сейчас опираешься! – Змей рассмеялся, увидев, как Ева отдернула руку от ствола, испугавшись, что касается именно того места, о которое ударилась голова Змея. – Что же изменилось, Ева? Почему ты просишь прощения сейчас, а тогда всего лишь смотрела на мое тело и пинала его ногами?
- Я же извинилась… - сказала Ева, и слезинка обжигающим пламенем скатилась по щеке (как часто люди думают, что извинение может загладить боль… любопытно, что не всегда они так уж неправы… но, что еще любопытнее, обратное – тоже верно… как и во всем, собственно говоря).
- Ладно, закрыли тему, - великодушно согласился Змей, подползая к ней поближе. – Так зачем ты пришла сюда? Когда я видел тебя в последний раз, ты твердо была намерена не подходить близко к Древу Познания Добра и Зла, чтобы даже случайно не соблазниться плодом.
- Я все думала о том, что ты мне говорил, - начала Ева, усаживаясь на траву. Она поглаживала треугольную голову Змея, устроившуюся на ее коленях, и уже совершенно выбросила из головы то, что чуть не убила его. Это ведь было так давно, по ее мнению, что даже не стоило внимания. А время в Саду Эдема текло незаметно в однообразии идеальной жизни.
- И что же я тебе говорил? – заинтересовался Змей. Он неожиданно подумал, что женщина сама пришла к решению попробовать плод, и с трудом сдержал облегченный вздох. Если это так и есть – то его задача, можно сказать, выполнена, причем, совершенно легко и просто.
- Ты говорил о том, что я еще слишком мало находилась в Саду для того, чтобы испытывать скуку, - напомнила Ева. – Так вот, я думала об этом, и пришла к выводу, что ты прав. Мне становится скучно, Змей. Я не знаю, что с этим делать. Те, кто был моими друзьями, уже не развлекают меня. Их игры всегда одинаковы. Только ягненок придумывает новые трюки, но я не хочу на них смотреть.
- А, вот в чем дело… - протянул Змей. Он испытал легкое чувство разочарования. Она не собиралась есть плод, по крайней мере, сейчас не собиралась. Все же придется поработать. «Без труда и волк в лес не убежит», - грустно подумал Змей.
- Ну, да, именно в этом… - сказала Ева, продолжая гладить переливчатую змеиную кожу. – Вот я и пришла сюда. Здесь, по крайней мере, нет ни ягненка с его фокусами, ни остальных, с их надоедливыми играми. А что делаешь здесь ты?
- А мне тут нравится, видишь ли. Тепло, светло, мухи не кусают, - усмехнулся Змей, лихорадочно думая, как же подступиться к интересующему вопросу. «Нужно подождать удобного момента», - мудро решил он. Змей вообще был очень умен, а уж после того, как он съел плод Древа Познания Добра и Зла, его ум подкрепился разнообразными знаниями. Правда, он был этим не очень доволен, но знания уже никак невозможно было выбросить из головы, словно использованную салфетку.
- Так мухи вообще никого не кусают! – засмеялась Ева. – Тут же рай, вообще никто никого не кусает, согласно заповедям Его. С чего ты взял, что мухи могут кусаться?
- Да, да, конечно, я и забыл. Согласно Его заповедям, - закивал Змей, подтверждающе извиваясь всем телом. Он еще не забыл, как за критику этих самых заповедей оказался валяющимся на этом самом месте отдельно от собственной кожи. – Спасибо, что напомнила. Про мух – не обращай внимания, это просто поговорка такая.
- Поговорка? Никогда такой не слышала, - женщина задумалась, перебирая воспоминания о слышанном и виденном. Они все были довольно-таки однообразны, поэтому не заняли много времени.
- Конечно, не слышала. Это я сам придумал.
- Вечно ты придумываешь какие-то глупости, Змей, - снисходительно улыбнулась Ева. – И не лень тебе придумывать…
- Если бы было лень придумывать, то мне было бы очень скучно, совсем скучно, до тошноты скучно, - объяснил Змей. – Вот как тебе сейчас.
- Тебе так скучно потому, что ты ни с кем не дружишь, - убежденно сказала Ева (и знаете что?.. она действительно так думала…)
- Да неужели? – саркастически поинтересовался Змей. – Вот у тебя – множество друзей, всяких и разных, ты вообще всех обитателей Сада считаешь своими друзьями. И что? Тебе это помогло? Тебе ведь скучно, поэтому ты пришла сюда!
- У тебя новая кожа, - Ева решила сменить тему разговора, ей не нравилось направление, в котором вели такие рассуждения. – Такая красивая. Очень похожа цветом на бабочку, которую я видела вчера около большого розового куста. Такая же разноцветная и блестящая.
- Вот с бабочкой меня еще не сравнивали! – расхохотался Змей, радуясь тому, что женщина заговорила о коже. Это облегчало его задачу. «Вот он, нужный момент!» – обрадовался Змей. – Я рад, что тебе нравится, как я выгляжу. Я тоже думаю, что моя новая кожа еще красивее, чем старая. Кстати, а почему у тебя совсем нет кожи? – Змей приподнял голову, с любопытством заглядывая в глаза Евы.
- Не знаю, наверное, Он так решил,  - отмахнулась Ева. – Я никогда не задумывалась об этом.
- Ну и напрасно, - Змей укоризненно покачал головой и окинул женщину критическим взглядом. –  Ты была бы очень красивой, если бы у тебя была кожа.
- Красивой? А разве сейчас я не красива? – Ева замерла в ожидании ответа (почему люди так чувствительны к своей внешности?.. не говорите, что это – типично женская черта, мужчины не менее, если не более, беспокоятся о том, как выглядят… может быть, им досталось это от Евы?).
- Сейчас? Красива? Не смеши меня! – Змей хмыкнул, осторожно наблюдая за женщиной и готовый в любой момент отпрянуть в сторону. Ему совсем не хотелось опять быть размазанным по стволу Древа, тем более, что кора оказалась гораздо более шершавой, чем кажется, когда по ней просто проползаешь. – Разве может быть красивым создание без кожи? Посмотри сама – все внутренности наружу, кости тоже видны. Ты знаешь, насколько это отвратительно, как неприятно это сочетание цветов – белые кости, сизые кишки, ярко-красные легкие?
- Меня сейчас стошнит! Прекрати говорить мне гадости! – Ева опять собралась плакать. Ей было еще более обидно, чем когда птица назвала ее созданной последней. То был просто неприятный факт, а вот это… это была уже настоящая трагедия.
- Дорогая моя, - Змей ласково потерся головой о ее бедро. – Я просто пытаюсь тебе объяснить, как ты выглядишь со стороны. Ты – очень милая женщина. Добрая и нежная. Вот только потрясающе уродлива. Не обижайся на меня, пожалуйста. Но ведь это – правда.
- Но Адам тоже без кожи! – Ева уже рыдала.
- Адаму можно, ведь он – мужчина. А мужчина, который хотя бы слегка отличается от обезьяны, уже может являться эталоном красоты. Но ты-то ведь – женщина! А женщины должны быть прекрасны без изъяна.
- Но как от этого избавиться? Я ведь не знаю, в чем заключается мой недостаток? – Ева приподняла голову Змея, с надеждой заглядывая в его глаза. – Научи меня, пожалуйста! Я так хочу быть красивой!
Если бы у Змея были руки, он потер бы их в удовлетворении. «Нет, не потер бы» – усмехнулся он, тщательно скрывая довольное выражение морды. – «Она могла бы заметить и поинтересоваться, чему это я так радуюсь. Так что – не потер бы. Но, тем не менее, все идет по плану. Она действительно купилась на эту приманку. Женское тщеславие – великая сила!»
- Это очень просто, - медленно сказал Змей. Он чувствовал себя сапером, ползущим через минное поле и не имеющим ни карты, ни миноискателя. Он продвигался на ощупь, дотрагиваясь до каждого земляного комка впереди кончиками пальцев и дробящего его в безвредную пыль. – Существует множество способов, как женщина может стать гораздо красивее, чем создал ее Он. Косметика разная, кремы, мази, притирания, одежда, наконец.
- Мне ничего не говорят твои слова, - всхлипнула Ева. – Ты, наверное, смеешься надо мной, издавая бессмысленные звуки. Ты дразнишь меня, считая глупой, точно так же, как та птица, которая расцарапала мне плечо!
Змей пожалел о том, что все еще держит голову на коленях женщины. Это была очень уязвимая позиция, и он решил сменить ее. Точно рассчитанным случайным движением он свалился с коленей, которые уже начали напоминать ему раскаленную сковородку, и опасливо покосился на ствол Древа. Он был ужасно шероховатым! Каждая складка коры казалась выступающим клыком. Змей передернулся всей кожей, не желая больше с ней расставаться.
- Я не смеюсь. Тебе достаточно только откусить малюсенький кусочек от этого плода, чтобы узнать все эти ухищрения. – Змей носом подтолкнул к Еве плод с Дерева Познания Добра и Зла и быстро вознес просьбу-молитву к наблюдающим небесам.
- Это запрещено! – Ева вскочила на ноги и смотрела на плод горящими глазами. В ее голосе не было уверенности (как часто люди говорят «нет» только лишь для того, чтобы скрыть свое согласие… русский язык вообще чрезвычайно благоприятная почва для подобных парадоксов… говорят, что нет другого языка, где двойное согласие выражало бы отрицание… кроме русского… обратите внимание, как замечательно звучит фраза – «Ну да, конечно!» – вот оно, согласие, которое есть самое ярое отрицание… обратное, как обычно, тоже верно).
- Что запрещено? Быть красивой? – Змей, на всякий случай, отполз чуть в сторону. Все же ствол Древа выглядел очень, очень твердым.
- Быть красивой? – Ева задумалась (хочешь сделать – найдешь повод, не хочешь – найдешь причину… она еще не знала об этом, сформулируют несколько позже подобный постулат, но от отсутствия формулировки он все равно не изменится). – Он не запрещал быть красивыми… Даже наоборот… В Саду все должно быть идеально и прекрасно… Его создания просто не могут быть другими…
- О чем я тебе и говорю! – ободрился Змей, ствол, казалось, несколько отдалился и выглядел уже не оскаленной каменной громадой, а обычным деревом, только чрезвычайно толстым. – Только маленький, совсем крошечный кусочек! Одна крупинка! Не больше! Он даже и не узнает, а ты будешь прекрасной!
- Прекрасной… - мечтательно протянула Ева, дотрагиваясь до прохладной кожуры плода. – Я так хочу быть прекрасной… совершенной…
Где-то вдалеке запела флейта, рассказывая волшебную сказку о далеком зачарованном лесе, настолько далеком, что даже окраины его не видно из Сада. Плеснули воды темного озера, нарушая свою неподвижность, а крылья, так похожие на крылья бабочек, украшающие спины маленьких существ с человеческими лицами, нервно затрепетали, словно под порывами ветра.
- Да, да! Самой красивой! Самой прекрасной женщиной в этом мире! – подтвердил Змей, подвигая плод еще ближе и стараясь не смотреть Еве в глаза, чтобы она не заметила торжество (кстати сказать, Змей не лгал, когда утверждал, что Ева будет самой прекрасной женщиной в мире… иногда его сейчас называют отцом лжи, но, если вдуматься, в чем же он солгал?.. даже это утверждение его было правдой… легко стать самой красивой женщиной в мире, выиграв корону мисс Эдемский Сад, если в этом самом Саду больше нет женщин… иногда так хорошо быть первой, даже если тебя и создали последней… а еще лучше – быть единственной… не отсюда ли извечное стремление всех женщин к уникальности, в то время, как мужчины изобрели конвейер).
- Я так хочу быть красивой… - шепнула Ева плоду, склоняясь над ним. Змей поспешно отполз, чтобы не спугнуть ее неловким и несвоевременным движением.
Она взяла в руку плод, рассматривая его чуточку неуверенно. Весь мир вокруг замер. Перестала звенеть вода в ручьях, перестали петь птицы, лев приподнял голову, прервав вылизывание ягненка, Адам выронил свою флейту, замер легкий ветерок. Где-то в далекой синеве неба отодвинулось одно из ватно-пушистых облаков, и в просвете мелькнул любопытствующий глаз. Ева заворожено поднесла плод к губам. Была полная тишина. Змей жадно смотрел на нее, томясь ожиданием. Ева откусила кусочек плода. Мир облегченно вздохнул, а глаз в небесах опять спрятался за облаком.
- Змей! Что это? Почему так больно? Ты подсунул мне яд? – Ева скорчилась на мягкой траве, прислонившись к стволу Древа, тяжело привалившись спиной, обдирая ее о жесткую кору.
- Нет, что ты. Это совсем не яд. Это всего лишь – осознание собственного несовершенства. Сейчас боль пройдет. – Змей смотрел на нее сочувственно.
- Но я так и не стала красивой, только все болит. – Ева плакала, слезы разочарования текли по ее щекам. – Возможно, что я разгневала Его, и все – ради того, чтобы мне было больно.
- Зато ты теперь знаешь, что ты некрасива. Было бы неплохо, если бы ты дала попробовать этот плод Адаму, - заметил Змей. – А то несправедливо, что Он будет гневаться только на тебя. К тому же, не бойся. Ты ведь до сих пор не умерла. Возможно, Он простит, если увидит, что Ему придется уничтожить два самых любимых своих создания – тебя и Адама. И, кроме того, Адам же все время пытается сочинить какую-то музыку, так если он попробует плод, он сможет сделать то, что хочет, получив знание!
Ева села, свернувшись, опираясь на колени подбородком. Ей все еще было больно, она плохо понимала, о чем говорит Змей, но как-то улавливала в его словах хороший совет. Действительно, не будет же Он уничтожать их обоих. Столько труда вложено в этот акт сотворения, не сможет же Он просто так взять и все выбросить.
- Спасибо за совет, Змей, - медленно сказала она и поднялась, клонясь на один бок. Глубоко внутри поселилась боль, и женщине казалось, что она – бесконечна. В какой-то момент даже показалось, что эта боль была с ней всегда, просто раньше она ее не замечала, отвлеченная Садом, зато теперь все вернулось с необычайной силой. «Осознание несовершенства», - горько улыбнулась она, подбирая с земли надкушенный плод. – «Да, Он сотворил нас несовершенными… Именно так и было задумано… Именно этого Он и хотел…» Она сжала плод в пальцах, пачкая их вытекающим соком, и медленно побрела к ручью на поиски Адама. Змей задумчиво смотрел ей вслед, чувствуя запоздалое раскаяние.
- Ну, что? – нетерпеливо спросил Голос, материализуясь из небесной синевы. – Как ты думаешь, уже можно начинать заключительное действие?
- Да подожди Ты! Куда Ты все время спешишь? – отмахнулся Змей, не поднимая головы. Он продолжал смотреть вслед Еве и думал о том, что напрасно его не снабдили слезными железами. Сейчас бы он с удовольствием заплакал. – Можно подумать, что у Тебя нет впереди вечности. Дай ей скормить этот несчастный фрукт Адаму. Иначе весь Твой план рухнет.
- А она сможет? – с сомнением поинтересовался Голос. – Может, тебе следует отправиться туда и поддержать ее?
- Ты думаешь, что что-то может остановить женщину в достижении задуманного? Да, Ты действительно совсем не знаешь женщин! – невесело усмехнулся Змей. – Знаешь, я вот все удивляюсь – ну почему же Ты сам не съешь этот плод. Очень способствует пониманию.
- Мне это не поможет, - заявил Голос. – Я ведь создал это Древо, и вложил в него то, что знаю Сам. Поэтому для меня его плоды – всего лишь плоды смоковницы, в то время как для вас – нечто иное.
- Ясно… - протянул Змей, медленно поднимая глаза вверх. – Послушай, у меня есть к Тебе маленькая просьба.
- Да? – Голос звучал удивленно. Он явно не ожидал, что Змей обратиться с какой-то просьбой.
«Надо же, я еще могу быть неожиданным для Него… прямо не рептилия, а сборище сюрпризов…» – улыбнулся Змей, уловив интонацию Голоса.
- Так вот… - он смутился. – Не мог бы Ты и мне сотворить компанию?
- В смысле? – Обладатель Голоса совсем растерялся.
- Да в прямом… - если бы змеи могли краснеть, то Змей сейчас был бы похож на аленький цветочек, поблескивая огненной кожей. – Для Адама Ты сотворил Еву. Ну, я думаю, Тебе было бы не так сложно сотворить для меня какую-нибудь Змею. Правда, у меня нет дополнительного ребра, как у Адама, но, в конце концов, я готов даже пожертвовать кончиком собственного хвоста!
- Кончиком? Собственного? Хвоста? – Голос расхохотался. – Ну, ладно, будет тебе подруга!
- Не забудь! – Змей с надеждой посмотрел на тень облака. – Ты обещал!
- Я никогда не нарушаю обещаний, - высокомерно произнес Голос.
Облачко растворилось, а Змей привычно свернулся у подножия Древа Познания Добра и Зла, подремывая в ожидании. Он совсем забыл, какие сны снятся в этом месте. Что ж сделать, ничья память не идеальна…
… Ей было больно. Эта боль разрывала изнутри, терзая тело, сдвигая с места кости. Она кричала, она кричала очень долго, пока не сорвала голос, а сейчас могла только тихо хрипеть. Правда, если бы голос восстановился, она все равно не смогла бы крикнуть, напряжение, возрастающее изнутри, мешало дышать, и сил хватало только на то, чтобы втягивать сквозь сжатое горло тонкую струйку воздуха. Каждый вдох был непосильным трудом, словно она катила перед собой огромный камень, но пока она справлялась. Всхлипывая и обливаясь потом, она дышала. В беспамятстве она потянулась, силясь вытолкнуть из себя эту боль, пальцы наткнулись на металлические пруты спинки кровати. Металл так приятно охлаждал воспаленную кожу… Она ухватилась за эти прутья, пытаясь подтянуть их к себе поближе, и даже не заметила, как выгнула их. У нее всегда были слабые кисти, но если бы она сейчас об этом сказала, то окружающие долго бы смеялись. Вдох… выдох… еще один вдох… еще выдох… Воздух вырывался из нее с сипением, и она сразу же втягивала следующую порцию, давясь и плача от боли.
- Ну, что тут у нас? – из алого тумана боли выплыла неясная фигура. Она сконцентрировалась, но видела только белое пятно, покачивающееся рядом с кроватью. Прохладный ветерок пробежал по разгоряченному телу, и она поняла, что кто-то снял с нее простыню.
- А-а-а… гхм… - выдавила она из себя, пытаясь сказать, что все – в полном порядке. Она не хотела признаваться, что ей так плохо и больно. Когда-то, когда она была еще маленькой, она поняла, что лекарство может быть болезненнее самой болезни, и поэтому решила в этот раз промолчать. Она боялась, что иначе будет еще больнее. Вот эта фигура в белом может причинить еще большую боль, она знала об этом.
- Та-ак… - задумчиво сказал тот, в белом. – Быстренько подъем! Пеленку подложить! Бе-е-гом!
Она попыталась подняться, и чуть не упала. Ноги не держали. В голове крутился туманный сгусток, миксером взбивая мысли в пенный крем. Фигура в белом подхватила ее под руки, ставя рядом с кроватью.
- Держись, детка! – он ободряюще хлопнул ее по спине. – Давай, беги, скоро уже все закончится!
И она побежала, сама не зная, откуда берутся силы. Самое главное – сконцентрироваться только на ногах – правая-левая-правая-левая, не обращать внимания на боль, забыть о ней, правая-левая-правая-левая, не думать ни о чем, только о том, что нужно переставлять их как можно быстрее. За ее спиной разгорался скандал.
- Дура! Идиотка! – позабыв всегдашнюю вежливость и корректность кричал врач на медсестру. – Ты что, хотела дождаться, пока она родит прямо в этой кровати?
- Но у нее же еще было время, - растерянно оправдывалась медсестра, разбуженная криками врача. Она просто спала, устав за дежурство, спала, положив голову на стол в круглое пятно света настольной лампы.
- Какое на хер время? – врачу очень хотелось влепить пощечину, но он сдержался. Все равно это ничего бы не изменило. – На этих панцирных койках можно в легкую шею ребенку свернуть! Ты! Идиотка! Ты тут сидишь, чтобы смотреть!
- Но она ведь не кричала, - прошептала медсестра, чуть не плача. Этот доктор ей нравился, очень нравился. Каждый раз, собираясь на работу, она подкрашивалась и причесывалась в надежде, что он обратит на нее внимание. Она даже сама перешивала халаты, чтобы выглядеть более изящно. И вот дождалась, он действительно обратил на нее внимание. Лучше бы он ее вообще не замечал! По крайней мере, сейчас.
- Следить нужно в оба за теми, кто молчит! – бросил врач и побежал в родзал, оставив медсестру тихо плакать в желтом уютном круге света, отбрасываемом на поцарапанный старый стол настольной лампой.
Она кричала. Голос вернулся к ней, хриплый, сорванный, но неожиданно звонкий в своей хрипоте.
- Ну, девочка, тужься! – командовала какая-то женщина, склоняясь над ней. – Дыши строго по команде, поняла?
Она рванулась, не желая никого слушать. Что они понимают? Что они знают о той боли, которая разрывает ей внутренности? Они знали, но она не могла в это поверить. Она рвалась, чувствуя накатывающие волны ярости – они привязали ее! Она не могла сдвинуться с места.
- Вдох! – резко командовал голос. – Выдох! Вдо-ох! Напрягайся! Толкай! Ну! Тол-ка-ай!
И она толкнула, прямо из глубины своего существа. «Нате! Как заказывали! Получите и распишитесь!» – мелькнула мысль, и она почувствовала, как разрывается что-то внутри, освобождая от боли, расслабляя натянутые струны мышц.
- А-а-а-а-а! – закричал кто-то пронзительно и тонко, и она удивилась, что это был не ее голос. Но кто же кричал? Неужели еще кому-то больно? Она открыла глаза, пытаясь рассмотреть происходящее вокруг. Прямо над головой висели часы, и она усмехнулась потрескавшимися искусанными губами черным стрелкам с пятнышками ржавчины. «Семнадцать двадцать», - отметила она, и показалось необычайно важным запомнить это время.
- Ну, говори, говори, кто родился! – смеялась акушерка, протягивая к ней что-то маленькое, шевелящееся и захлебывающееся тем самым тонким пронзительным воплем.
- Ой… - сказала она, начиная, наконец, осознавать происходящее.
- Нет, девочка, «ой» – не рождаются, - продолжала смеяться акушерка, а то маленькое, которое кричало, дернуло крошечной ручкой. И на этой ручке были пальчики, пять крохотных пальчиков. Это изумило ее несказанно. – Рождаются только мальчики и девочки. Ну так, кто у тебя родился?
Она всмотрелась в тельце, извивающееся в руках женщины, и потянулась к нему, руками и всем своим существом. Она все еще ощущала связь между ними, казалось, что акушерка держит в руках часть ее собственного тела.
- Мальчик или девочка? – женщина была настойчива. – Давай, детка, говори, так принято, на счастье!
- Мальчик… - прошептала она, и это было первым осознанным полностью словом за многие часы. – Мальчик! Мой мальчик!
- Конечно твой! Чей же еще? – акушерка улыбалась. Она видела столько женщин на этом столе, но каждый раз эта сцена вызывала у нее улыбку. – А сейчас мы его будем мыть.
- Только осторожно, - прошептала она, теряя сознание. Теперь уже можно было и потерять его, все было закончено, задача выполнена. И все будет хорошо. «Семнадцать двадцать», - еще раз напомнила она себе и больше ни о чем не думала…
… Змей бы завизжал, но он мог только шипеть. Он открыл глаза и с ужасом посмотрел на Древо Познания Добра и Зла.
- Это было зло или добро? – спросил он у Древа, но оно, конечно же, промолчало.
- Это зло или добро? – спросил он у неба, стараясь увидеть облачную тень в вышине.
- Почему так? За что? – закричал он в небеса. – Что я наделал? Нет! Что Ты наделал?
- Так нужно, - пришел тихий ответ с высоты, и разноцветная бабочка уселась на нос Змея, успокоительно взмахивая крыльями.
- Бабочки разлетались, - буркнул Змей, осторожно сдувая ее в сторону. – Но я все равно считаю, что это несправедливо!
- Справедливости никто не обещал, друг Мой, - грустно ответил Голос и растворился в яркой голубизне неба.


КАЗИНО. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Геройству наше чувство рукоплещет;
героев славит мир от сотворенья,
но часто надо мужества не меньше
для кротости, терпенья и смирения.

(Игорь Губерман, «Гарики на каждый день»)

- И чего вы этим добиваетесь? – один из Светлых задыхался от возмущения. – Вы опять взяли верх в Игре!
- Ну и что? – Темные были удивлены. – Прошлая партия осталась за вами. Очевидно, равновесие какое-то все же существует.
- При чем тут равновесие? – Светлые сердились и бросали на оппонентов угрожающие взгляды. – Чего вы добиваетесь этим? Зачем вам понадобилось нарушить порядок, внести хаос? Зачем нужно было, чтобы она съела этот несчастный плод смоковницы?
- Все просто, это не привнесение хаоса, а порядок другого уровня, - заявили Темные. – Мы не понимаем, почему вы этим так встревожены?
- Потому что вы угрожаете нарушить саму ткань мироздания! – воскликнули Светлые. – Вы подкапываете корни Цветка и поливаете его ядом! Вы разрушаете Мир!
- О нет! – засмеялись Темные. – Мы всего лишь вносим в него разнообразие. Уж очень он получился… мгм… слишком правильный, такой правильности просто не может существовать.
- Вы – противники Света! – сказали Светлые.
- Нет, мы всего лишь те, кто зародился во Тьме, - ответили Темные. – Это не значит, что мы против Света. Просто мы – за многообразие Истины.
- И к чему приведут ваши действия? – спросили Светлые.
- Все просто, - объяснили Темные. – Ева съела плод Древа Познания Добра и Зла и будет наказана. Наказанием станет изгнание из Сада, и это восстановит равновесие, которое было нарушено идеализацией Мира. Адам и Ева станут смертными, как им и положено было изначально. У Адама и Евы появятся дети, потому что, если они будут смертны, то захотят продолжить свой род, продолжить самих себя в потомках. Своеобразная форма бессмертия, знаете ли. Кроме того, им придется учиться, чтобы выжить. Ведь новый мир будет полон опасностей. Вы же должны понимать, что невозможно двигаться вперед, если не к чему стремиться. У них появится цель, которой они сейчас лишены. Самый простой пример – если Ева пожелает, чтобы ее дети были защищены от холода и диких животных, то им придется научиться строить дома, а это уже – механика и прочие науки. Мы увидим расцвет науки, когда люди обретут смерть. Все просто… Все очень просто…
- Просто? Но наказание не соответствует проступку! – возмутились Светлые. – Кому нужны ваши науки, если человек будет приходить в мир с болью и страданием?
- Невозможно познать счастье, не познав боли, - печально ответили Темные. – Это равновесие, видите ли. Равновесие, которое должно соблюдаться, иначе рассыплется в прах сама пирамида Истины. Ведь ее поддерживает только равновесие внутри нее самой.
- Что вы знаете об Истине? – презрительно бросили Светлые. – Истина принадлежит нам!
- Вы еще не устали это повторять? – поинтересовались Темные. – Сколько можно говорить одно и то же?
- Ровно столько, сколько будет продолжаться Игра, - мрачно заметили Светлые. – До нашего выигрыша.
- Вы не можете выиграть, - вздохнули Темные.
- Да? – саркастически усмехнулись Светлые. – Это означает, очевидно, что вы считаете себя правыми? Вы думаете выиграть Игру?
- Уже нет, - Темные были печальны. – Мы пришли к выводу, что Игру выиграть невозможно. Никто из нас не может оказаться в выигрыше. Только отдельные партии могут остаться за одной из сторон, но не иначе. А в случае, если кто-то будет брать верх слишком явно, так, что нарушится равновесие, у казино не будет игры.
- С чего вы взяли такую чушь? – Светлым стало смешно, несмотря на горечь недавнего поражения. – Играют для того, чтобы выигрывать!
- Мы играем уже с другой целью, - пояснили Темные. – Мы начинали Игру, думая выиграть. Мы все были самонадеянны и глупы. Собственно говоря, это не удивительно, ведь мы тогда только-только были рождены Светом и Тьмой. Но Игра – нечто большее, чем просто наши амбиции. Игра ведется для сохранения Истины, для удержания пирамиды, собственно говоря – для сохранения всего Мира.
- Чушь! – авторитетно сказали Светлые. – Все дело в том, что вы таким образом пытаетесь оправдать свои методы ведения Игры.
- Нам не нужно ничего оправдывать, и мы не нуждаемся в оправдании! – рассмеялись Темные. – Нужно быть совсем слепыми, чтобы отрицать очевидное!
Крупье наблюдал за спором, ловя момент, чтобы вмешаться, остановить игроков, если их спор зайдет слишком далеко. Игра должна продолжаться. Это он уже понял. Он только надеялся, что кто-нибудь заменит его в конце концов за этим столом. Кто-нибудь придет для того, чтобы вскрывать колоды и перемешивать многоугольники карт. Кто-нибудь… Только кто? Кто сможет заменить его? Еще кто-то из музыкантов, чья пауза в партии будет такой же длинной, как его собственная? Или Хозяин казино пришлет кого-то другого для замены. Он задумался, каким же будет этот новый крупье, и за его спиной развернулись черные крылья, пытаясь поднять тело в воздух. Он слишком задумался, и перестал следить за собой. Пальцы, которыми он оглаживал прохладные многоугольники карт, вытянулись, и одна карта чуть не была наколота на длинный изогнутый коготь. Крупье побледнел и быстро окинул взглядом игроков, усилием воли возвращая прежнее лицо, к которому они привыкли. К счастью, они были слишком увлечены своим спором, и не заметили этих метаморфоз, а карты, естественно, промолчали, даже не сообщив крупье о том, что их нельзя повредить такими простыми способами, а его коготь не смог бы оставить даже малейшей царапины на гладкой поверхности.
- Игра продолжается? – вмешался в разговор крупье, боясь опять задуматься. Он страшился того чувства освобождения, которое принес ему шорох черных крыльев за спиной, он хотел отвлечься.
- Да! Игра продолжается! – резко кивнул один из Темных. – Разумеется, продолжается.
- Зачем же вы продолжаете Игру, если убеждены, что выигрыш невозможен? – издевательски усмехнулись Светлые. – Вы противоречите сами себе!
- Из чувства долга, - отозвались Темные. – Видите ли, мы ответственны за тот мир, который создали ради этой Игры.
- А как же равновесие пирамиды, о котором вы так долго тут рассуждали? – продолжали насмехаться Светлые.
- Пирамида выстоит и без нас, - вздохнули Темные. – Стояла же она тогда, когда вообще ничего не было, и был только Хаос, который стал Началом Начал.
- А если она вдруг рухнет? – засмеялись Светлые, подталкивая друг друга, словно это было какой-то замечательной шуткой.
- В этом тоже будет Истина, - вздохнули Темные.
- Какие вы приверженцы Истины! – Светлые смеялись, думая, что смеются над наивными заблуждениями Темных (очевидно, именно отсюда и пошло обычное людское заблуждение, когда, смеясь над кем-то, они не замечают, что смеются сами над собой).
- Разумеется, но – хватит споров, это бесплодная беседа, и даже если от криков могут рухнуть стены, то они не воздвигнутся назад, сколько ни кричи над грудой камней. Игра продолжается. Крупье, смените колоду, пожалуйста, чтобы наши друзья не могли обвинить нас в подтасовке карт.
- Делайте ваши ставки, господа, - кивнул крупье, и ладони согласованным привычным жестом легли в выемки стола, на зеленое сукно, пропитавшееся кровью за долгое время, пока шла Игра. Казалось, что в этом месте сукно никогда и не было зеленым, а всегда было черным, совершенно черным, цвета застывшей крови, которая оказалась одного цвета и у Светлых, и у Темных (жаль, что они этого не замечали).
- Ставки сделаны? – и множество обезьян лихорадочно бросились к пишущим машинкам, стремясь запечатлеть в мешанине букв и образов еще хоть строчку Истории Мира.
- Ставки сделаны! – и Адам задумчиво и неудовлетворенно посмотрел на флейту, размышляя – почему же от него ушло вдохновение и нота, которая уже должна была поместиться на свое место в кусочке мелодии, внезапно вильнула и улетела, оставив после себя только ноющее чувство пустоты.
- Ставки сделаны! – и Ева вышла к берегу ручья, держа в руках истекающий соком плод Древа Познания Добра и Зла.
- Ставки сделаны! – и Змей спрятался в камышах, наблюдая за приближением женщины, замирая и стараясь не дышать, чтобы его не обнаружили.
- Ставок больше нет! – и многоугольники карт полетели над зеленым сукном стола, кружась, словно снежинки в метель. И никто не пошутил больше по поводу того, что казино напоминает аукцион.


ИЗГНАНИЕ ИЗ ЭДЕМА. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их.
И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят. И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни.

(Ветхий Завет, Бытие, гл. 3)

Адам сидел на берегу ручья, тоскливо рассматривая свою флейту. Мелодия продолжала не получаться. Что он только не делал, как только ни пытался уговорить непослушный мотив, тот все равно не давался. Адам слышал, как мелодия его сна гармонично вплетается в звуки окружающего леса, в звон ручья, но никак не мог воспроизвести ее.
- Мы не можем быть более совершенны, чем Он, - грустно сказал Адам, откладывая в сторону флейту. – Зачем же к чему-то стремиться? Бессмысленно…
- Что ты сказал, Адам? – Ева подошла так тихо, что он даже не услышал ее шаги. Одну руку она держала за спиной, но Адам даже не обратил на это внимания. Какая разница, кто и где держит руки, если мелодия уплывает от него, просачиваясь песком сквозь пальцы, оставляя лишь несколько жалких песчинок, прилипших к ладоням.
- Да вот… Ты же видишь. Опять пробую подобрать мелодию. – Адам вздохнул, не глядя на Еву. Флейта притягивала его, но он боялся взять ее в руки, он попросту был уверен, что ничего хорошего из этого не получится. – У меня ничего не выходит, Ева… Что я только ни делаю, как ни пробую, все равно не получается… И действительно, зачем стараться, если все равно Его мелодии лучше.
- Ты не прав, Адам, - заявила Ева с новообретенной мудростью Древа Познания Добра и Зла. – Ты – создание Его, следовательно, твои мелодии – это и Его мелодии, и то, что ты делаешь – это тоже часть Его.
- Странные слова ты говоришь, Ева, - Адам недоуменно посмотрел на женщину. Он как-то не привык к тому, что она высказывает какие-то мысли, кроме одобрения или неодобрения его игре.
- Ты знаешь, Адам, я разговаривала со Змеем сегодня, так он мне сказал…
- Ты разговаривала со Змеем? – перебил ее Адам. – Но ты же говорила, что Он наказал Змея за то, что тот ел плоды с Дерева Познания Добра и Зла.
- Не перебивай меня! Дай сказать! Да, я разговаривала со Змеем. И я увидела, что у него – новая кожа. Гораздо красивее, чем была прежняя. Я думаю, что его наградили, а не наказали за то, что он ел плоды Дерева.
- Ты слышишь, Ты слышишь? – возбужденно зашипел Змей, прячась за кустом.
- Потрясающий образец женской логики! – тоже шепотом согласился Голос. – Кажется, ты был прав.
- Я всегда прав, даже самому противно. Но тихо! А то они нас услышат и все сорвется!
Адам задумчиво смотрел на Еву, крутя в руках бесполезную флейту. Он думал о том, как было бы хорошо, если бы не было Его запрета на плоды Дерева Познания Добра и Зла. Ведь тогда можно было бы съесть плод и сразу понять – почему не дается такая замечательная мелодия. Ведь если бы он смог сыграть эту мелодию, то стал бы настоящим музыкантом. А после этой песни были бы еще и еще. Адам заметил, что Ева протягивает ему на ладони надкушенный плод.
- Что это, Ева? – Адам недоумевал.
- Посмотри, я ела, и я – жива! Попробуй и ты. Может быть, тогда тебя наградят пониманием музыки, как Змея наградили новой кожей.
- Но Он же запретил!
- Но я же – жива!
- Да, ты права, Ева. Спасибо тебе за то, что ты принесла мне этот плод.
Адам взял фрукт с протянутой ладони, внимательно его осмотрел, ощупал, даже понюхал.
- Это в самом деле вкусно, Адам. – Ева заговорила нетерпеливо. – Что ты медлишь? Только маленький кусочек!
- Да! И тогда я смогу сыграть свою музыку…
Адам осторожно надкусил плод. Где-то в вышине громыхнул гром, подозрительно похожий на смех. Ева вздрогнула, Адам выронил плод Дерева.
- Почему ты ел то, что Я запретил тебе, Адам? – Голос, раздавшийся с небес был печален.
- Прости! – Адам виновато наклонил голову. – Но я только хотел написать новую мелодию.
- А ты почему ела, Ева?
- Я хотела быть красивой. А как можно быть красивой без кожи и с кишками наружу? Я хотела знать, как избавиться от уродства.
- Я понял вас. – Голос совсем загрустил. – Вам мало того, что Я даровал вам. Вы захотели большего. Ну что ж…
- Нет! Нет! Прости нас! – Адам и Ева упали на колени, уловив угрозу, прозвучавшую в Голосе.
- Конечно, Я прощу вас. Разве могу Я сердиться на свои собственные создания? Но вам действительно тесно в Моем раю. Поэтому вы пойдете на землю. И будете там жить, добывая в поте лица своего хлеб насущный. Однако, вам откроются и знания. Вы сможете стать подобными Мне. Но вы будете смертны, поскольку больше не будете есть плоды с Дерева Жизни. Ева будет рожать своих детей в муках, за то, что ослушалась Моего запрета. А тебе, Адам, придется очень много трудиться, чтобы добыть пропитание для себя и своего семейства. Это будет твоим наказанием за непослушание. Но если вы будете трудиться старательно, то вашим детям уже будет легче. А их детям – еще легче. Так что – старайтесь ради своего рода. А теперь я дам вам ту кожу, о которой так мечтала Ева, после чего вы уйдете отсюда. Не вздумайте вернуться, вход в Сад будет охраняться. Ваш дом теперь не здесь.
Адам посмотрел на свою жену в полнейшей растерянности. Ответом был ее испуганный взгляд.
Он не обманул, действительно одел их в кожу. Но как страшно было уходить из Сада в неведомый мир. Ева заглянула в ручей, рассматривая свое отражение. Оно ей понравилось. Она гордо вздернула подбородок и взяла Адама за руку.
- Пойдем отсюда. Пусть Он остается тут один и развлекает себя сам. Там, на земле, никто не помешает тебе сочинять свои собственные мелодии.
- Но Он же сказал, что мне придется работать!
- Ну и что? Будешь работать, а в свободное время – сочинять музыку. – Ева увлекала Адама все дальше, по дороге, ведущей из рая.
- Но я же никогда не работал! А Он сказал – в поте лица своего! Я даже не потел никогда!
- Ничего страшного. Заодно узнаем, что это такое – потеть.
- Тебе вот только рожать в муках, а мне – постоянный труд! Это несправедливо! Ты первая съела этот плод, да еще принесла его мне.
- Слушай, мне надоело твое нытье! Уже ничего не исправишь, прекрати плакать и пойдем.
Их голоса затихали вдали. Змей с любопытством посмотрел им вслед, потом поднял голову к небу.
- Ну? И где моя подруга? Ты мне обещал создать подругу, в обмен на то, что я провернул для Тебя это маленькое дельце.
Голос в вышине рассмеялся.
- Да, Я помню, что Я тебе обещал. Подруга для тебя уже создана. Она ждет тебя. Там, на земле, куда ты сейчас и отправишься.
- Как – на землю? С какой это радости?
- Ну, как с какой? Кто-то же должен за ними присмотреть. Кроме того, если их не подталкивать, то они вполне могут остаться жить в пещерах и в качестве одежды использовать шкуры. Я решил, что если ты смог заставить Еву съесть запретный плод, то ты вполне годишься на то, чтобы подталкивать их все дальше в развитии. Ведь они ленивы, что ни говори.
- Да? Как хитро придумано! А Ты сам где будешь, хотел бы я знать? Я буду выполнять Твою работу, а Ты – отдыхать на облачке?
- Я? – Голос раскатился довольным хохотом. – Я буду – везде! Понимаешь? Везде! В тебе, в них, в их детях, в каждой твари на земле, в каждой травинке, в каждой крупинке песка, в каждой капле воды! Я буду не только всеведущ, но и вездесущ!
- Везде, говоришь? – Змей направился по дороге из рая, вслед за Адамом и Евой. – Вездесущ, говоришь? Везде и всюду, да? В таком случае, меня утешает то, что ты на собственной шкуре узнаешь, что такое семейный скандал!
Змей еще раз злорадно ухмыльнулся смеющимся небесам, с удовлетворением отметив, что смех стал не таким уверенным, и уполз на поиски обещанной подруги. Где-то там, на земле, она ждала его. Очаровательная змейка с яркой зеленой кожей. Жизнь обещала быть очень любопытной.


ИНТЕРЛЮДИЯ РЕАЛЬНОСТИ. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Спичка

Глядите – я вечный огонь.

(Карел Чапек, «Побасенки», 1932 г.)


Материя есть свойство объективной реальности, а сознание есть свойство материи? Это вряд ли… Или нет? Кто знает, что есть – Истина, если любой может увидеть всего лишь пылинку, сверкающую на гранях ослепительной пирамиды…
- Хе… - сказал Он, рассматривая крошечную кучку оркестрантов, стоящую на ладони. Они сжимали свои инструменты, прижимая их к себе, как что-то неотъемлемое и родное. – Хе… - повторил Он, наполняя всю свою сущность тем, что люди называют воздухом. – Жизнь действительно обещает быть чрезвычайно интересной. Оказывается, познавать Себя – чрезвычайно занимательное занятие! – и Он дунул, сметая оркестрантов с ладони, начиная новую мелодию, в которой у них были совсем другие роли и другие партитуры.
Вы смотрели мультфильм «Щелкунчик»? Не тот, что выпустила студия Диснея, а наш, родной, российский. Видели? Вы видели «Вальс цветов»? Именно – видели ли? Потому что слышали его почти все, но так, как он показан в этом мультфильме, больше нигде такого нет. Так вот, мы были – как те цветы, свивающиеся бесконечными гирляндами, уносящиеся куда-то и возвращающиеся к той точке, с которой был начат полет. Мы улетали в неведомое, разрывая сцепление рук, теряя свои инструменты, и с каждым поворотом танца, с каждым движением ног по натертому паркету бального зала, мы забывали не только слова, но и сами звуки древнего языка. Мы бы уже не смогли узнать собственных партитур, настолько мы отдалились от них. И мы рождались и умирали, опять рождались и опять умирали, и так – снова и снова, до бесконечности, продолжая кружиться в танце. Мы забыли все, мы забыли саму мелодию…
Но теперь мне приснился сон. Вы понимаете это? Сон! Тот самый сон! И я видела партитуру, которая была знакома давным давно, еще до начала времен, до начала ваших времен, разумеется. Понимаете ли вы, что это означает? Да? Мы, Его Оркестр, Оркестр Апокалипсиса, опять начинаем разминку, изучая до боли знакомые ноты, которые еще не можем прочесть с листа. Но это вернется, ведь когда-то мы знали эту пьесу наизусть. Пусть даже Он внес изменения, и на изгибающихся змеиной спиной строчках теперь вписаны другие нотные знаки, мы все равно сможем сыграть их. И только это сможет спасти все сущее. Помните – красота спасет мир? А прекраснее этой мелодии не было создано ничего во Вселенной. Только она – спасение, только – красота.
И я протягиваю руки в отчаянном желании сна, ожидая, что в подставленные ладони ляжет чудесная флейта. И я больше не буду взламывать замок на звездном футляре, ведь все равно я знаю, что где-то есть ключ. Не забывайте об этом, ключ всегда где-то есть, и если вы не знаете, где находится это «где-то», то это вовсе не означает, что замок нужно ломать. Нет, нужно просто немного подождать, и ключ найдется. Ведь если есть замок, то всегда есть и ключ, не так ли? Это просто та самая аксиома, которая является верной вне зависимости ни от чего. Для каждого замка – ключ, для каждого ключа – замок, и неважно, если они разнесены в пространстве или во времени. Рано или поздно они совпадут в одной точке, и тогда можно будет открыть футляр, и звук чудесной флейты взлетит к небесному потолку зала, свиваясь причудливым изгибом змеиной шкуры под этим куполом. Не ломайте замки… Пусть они откроются сами… Или дождитесь, когда Он даст вам ключ. Будьте терпеливы…
Один человек, желающий уйти от своей судьбы, но живущий в соответствии с ее предписаниями, выполняющий их неукоснительно, хоть и не без внутреннего ропота, сказал мне – напиши и обо мне, расскажи – о нас… Я хотела бы это сделать, но не могла найти для него места в своем рассказе, хоть и старательно искала. И в один момент я вспомнила… И это воспоминание было немного странным и немного пугающим, хотя и совершенно безобидным. Причуды мысли, скажете вы? И вы будете совершенно правы… Я вспомнила лицо того, с аккордеоном, того, который заставлял меня петь, объясняя мой долг… Это был он, тот самый человек, который отказался бы от своей судьбы, если бы смог… Странно? Или естественно? И что именно странно или естественно? То, что он хотел бы прожить другую жизнь, или то, что он тоже оказался одним из музыкантов? Скажите, а вам не хотелось никогда уйти от своей судьбы? Отойти в сторону хотя бы, посмотреть, оценить ее, подумать – а стоит ли продолжать вывязывать узор из этих нитей, может, гораздо проще распустить пряжу, и начать все сначала? Вам не хотелось этого сделать? Да… я знаю ответ… Всем иногда хочется изменить свою судьбу, но она все равно настигает, и узор будет вывязан именно таким, как запланировано. Пусть это будет не в данное мгновение, пусть чуть позже, но это все равно произойдет. Потому что Пьеса бесконечна, а каждая нота должна прозвучать, строго соответствуя музыкальным фразам, выписанным на изогнутых змеиных спинах строчек.
Оркестр собирается вновь. Некоторые лица мне незнакомы, и, наоборот, некоторые знакомые лица исчезли, и я напрасно ищу их, вглядываясь в тех, кто держит инструменты. Но оркестр собирается, и вот-вот прозвучит первая нота, а змея изогнется под куполом, ловя собственный хвост. Существует лишь вечность, а Он есть – Все… А змея так же вечно кусает свой хвост, никогда не оставляя ни малейшей царапины на гладкой чешуйчатой коже, и звезды в ее шкуре вспыхивают и гаснут, подчиняясь звукам Оркестра Апокалипсиса. Но это прекрасная мелодия. Прислушайтесь к ней… И помните – нельзя ломать замки…