Письма из города из сборника все

ПИСЬМА ИЗ ГОРОДА

«Что-то я сделал такое, что-то мы все сделали такое, что теперь здесь так будет всегда.» Стругацкие А. и Б. «Град обреченный».

«… я хотел, чтобы услышали, как страшно поет гармоника на мосту, когда на снегу под луной расплывается кровавое пятно. Мне хотелось, чтобы увидели черный снег. Больше я ничего не хотел.» Булгаков М. «Театральный роман».

I

Я пишу эти строки, вновь мысленно находясь на Площади в центре того города, который имеет великое, а может быть, бесконечное множество имен, но и не имеет имени, да и не может его иметь. Но все же имя ему есть. Неизвестное имя странного города жизни...

Я стою на узком тротуаре, окружающем сумеречную Площадь. Массивные каменные плиты тротуара выщерблены, и мой взгляд задерживается на лунке, наполненной глянцево отсвечивающей темной жидкостью. Запаха крови я уже не воспринимаю, я привык к нему, он выел мне ноздри, он выел мне душу, он выел и весь город; я не ощущаю его, хотя он здесь, он вокруг и везде, этот тошный, мерзкий запах, этот смрад смерти, похожий уже, по прошествии нескольких жарких дней, на вонь скисшей блевотины...

Площадь пуста. Она пуста совершенно, если иметь в виду людей, мертвых или живых, и не иметь в виду меня. О себе я уже не знаю, человек ли я вообще... Площадь заполнена всевозможным хламом, непонятно откуда взявшимся здесь. Кажется просто невозможным, чтобы в этом городе было такое множество хлама. Это и изрубленные детские кроватки, и обломки трухлявых досок, и бревна гигантских размеров, и битая посуда, железный лом, и бесчисленные обрывки бумаги, большие консервные банки, вскрытые, по-видимому, с одного удара меча, и еще что-то, совершенно неузнаваемое в своем нынешнем виде и даже неописуемое, и, конечно, тряпье, тряпье, тряпье, которое шевелится под порывами прохладного ветра, задувающего на Площадь с моря, и кажется, что под тряпьем этим есть кто-то, и только собирается с силами, чтобы встать... Но нет здесь никого, никого нет на Площади, никого нет во всем городе, город тих, пуст, заброшен, да и города-то самого тоже уже нет, сплошные руины, обломки, осколки, сплошная гигантская свалка, обширное кладбище; и шевелится тряпье, и над тряпьем вьются жирные мухи, и ветер лениво таскает по Площади бумажные обрывки. Страницы книг, в большинстве своем, конечно же, заляпанные дерьмом, ведь что мы еще можем, кроме как писать книги и тут же рвать их и ляпать дерьмом; тускнеющие остатки подарочных оберток, и письма, письма, Господи, сколько их!.. Вот ветер проносит мимо листок бумаги, исписанный трепетным почерком, и я почти физически ощущаю отголосок далекой любви, а ветер уносит его дальше и бросит потом где-нибудь в заблеванной подворотне, этот несчастный листок, все, что осталось от любви...

Я отчего-то чувствую странную боль в груди и немало удивляюсь этому. Я сжимаю во влажной ладони рукоять меча и схожу с тротуара.

Ветер понемногу крепчает, над городом, клубясь, сползаются тучи. Как сверху выглядит этот пустой город, и Площадь, и человек (человек ли?), медленно пересекающий ее с иззубренным мечом в опущенной руке? Я не могу отделаться от неприятного ощущения взгляда сверху и зачем-то вскидываю лицо к небу, а потом, по привычке, оглядываю крыши окружающих домов. Собственно, крыш, как таковых, уже не существует, да и развалины эти можно назвать домами лишь с определенной натяжкой. Никого, естественно, вокруг нет, никого нет в городе, и никого нет во всем мире, кроме меня, но странное чувство не уходит. Этот взгляд, который, кажется, пронзает насквозь... он суров, и задумчив, и скорбен. Определенно, здесь много странного и неожиданного. Слишком много.

Сначала невольно, а затем сознательно я ускоряю шаг, пересекаю Площадь и, не оглядываясь, углубляюсь в одну из глухих улочек, ведущую к морю. по сторонам тянутся черные провалы окон с рамами, утыканными крупными острыми осколками. Где-то над головой постукивает форточка с уцелевшим стеклом. Этот стук преследует меня долго, пока крепчающий ветер, в котором уже явно чувствуется соленый привкус моря, не заглушает его своим шумом. Этот стук будет разноситься в пустом городе годами, быть может, десятилетиями, пока случайная градина не ударит в помутневшее, истертое мельчайшими песчинками стекло, и осколки не рухнут вниз на растрескавшийся асфальт, пронизанный дрожащими стебельками сухой травы... В лицо бьет неожиданный сильный порыв ветра, я отворачиваюсь, глотая воздух, и спустя некоторое время до меня доносится слабый звон бьющегося стекла. Да все произошло гораздо быстрее и прозаичнее.

Город больше не имеет своего голоса. Город вообще больше не имеет ничего. Его нет, и все же он есть; меня пронзает короткое и острое, как булавочный укол, испытанное уже ранее ощущение взгляда сверху. Но теперь это быстро проходит.

Город совсем не так велик, как казалось, когда мы прорубались сквозь него мечами, уже чувствуется на лице прохладная влага, мелкие соленые брызги орошают сухую кожу, и это приятно. Только теперь я понимаю, как я грязен, я ужасно грязен, я просто покрыт коркой засохшей грязи с головы до ног, я покрыт кровью, на мне навоз, в котором приходилось спать и в котором приходилось отлеживаться, когда королевские стрелки поливали нас дождем смертоносных стрел, и на мне даже, кажется, человеческое дерьмо... Это все снаружи, но радоваться, в общем-то, нечему, поскольку становится очевидным, что внутри то же самое. Изнутри меня дерет корка засохшей грязи, внутри у меня - кровь и сколько угодно дерьма. Внутри нет ничего, кроме крови и дерьма, нет уже ненависти, и это должно пугать, но нет даже страха. Я выжат как лимон, мой сок вылакал с чаем какой-то негодяй, и я, очевидно, никто. Остается надеяться, что у меня внутри было достаточно ненавистного яда, яда ненависти. Впрочем, надежда- это вообще уже что-то недоступное, ирреальное.

Мыслей у меня никаких нет, одни ощущения, да и тех немного. Практически они сведены к необходимому минимуму. Хотя я, собственно, сомневаюсь, чтобы сейчас, да и вообще, было так уж необходимым это ощущение отвращения к самому себе. Никогда я этого раньше не испытывал, и очень это неприятно.

Так, изнемогая от отвратительного отвращения, я выхожу на берег моря. Как победитель я, несомненно, выгляжу хреново. Весь в дерьме, слюнявый подбородок, обессиленный, еле удерживающий в руках оружие. Вид моря повергает меня окончательно, я падаю на колени и бессмысленно смотрю на беснующиеся волны. Несколько дней назад я был велик, во мне была сила, и сила была за мной; и вот теперь я победитель, и я никто, и я ничтожен. Почему так? Вопрос этот возникает из небытия, и стучит в висках; неистово стучит в висках чужая кровь. Почему так? Этот вопрос, я осознаю, будет мучить меня теперь вечно. Мне предстоит жить теперь в пустоте и истязать себя этим вопросом, на который уже нет ответа, потому что уже нет ничего. Но почему тогда есть сам вопрос? Ведь нет ничего, нет уже и меня, но откуда он возник, и кто его сейчас задает?.. У меня нет сил, дико болит голова, я вскидываю руки к лицу, вернее, одну руку, потому что во второй у меня все еще зажат меч, и стягиваю липкой пятерней кожу на лице...

Нас было много, мы были сильны, сильны ненавистью, мы были сама ненависть, и мы шли на город любви, ибо любовь была нам ненавистна. Я был одним из первых, и вряд ли что-либо могло меня остановить, и действительно, ничто не остановило. Но меня остановило НИЧТО.

...Берег моря как-то по-особому, девственно чист и пустынен. Он пустынен, на сколько хватает глаз, в обе стороны. Слева, едва различимая сквозь серую мглу, проступает над горизонтом длинная гряда гор, а справа... Справа нет ничего, кроме этой самой серой мглы, и это действует удручающе. Единственное, что напоминает о столь недавнем присутствии здесь человека - это легкий белый столик, каким-то чудом сохранившийся здесь и устоявший под порывами ветра. Возле него имеют место два белых же стула, с ажурными спинками; один из них повален в песок. На гладкой, покрытой крупными каплями морской воды, столешнице виднеется пятнышко птичьего помета, и это неожиданно придает какую-то странную завершенность этой бесконечно тоскливой картине. Я долго смотрю на столик и вижу перед собой не грязное, тусклое и покинутое настоящее, а долгий прекрасный миг прошлого.

Летнее утро. Золотистое солнце уже довольно высоко поднялось над горизонтом, и покрытая крупной рябью поверхность моря мягко поблескивает под его лучами. Ветер нежен, теплые его прикосновения ласкают кожу; а воздух напоен каким-то неуловимым ароматом и томной негой.

За столиком сидят мужчина и женщина. В фужерах с шампанским искрятся серебряные вспышки. Мужчина и женщина ничего не говорят, их руки лежат на столе, но не ищут друг друга. Только глаза... В них - весь мир. Впереди у любви вечность, зачем же торопиться? Мужчина ласкает взглядом чудесные черты лица своей возлюбленной, изящный изгиб шеи приводит его в трепет, открытые смуглые плечи манят, и упругие груди, прикрытые тонкой материей простого платья, пленяют его воображение. Женщина смотрит на него с задумчивой улыбкой, во взгляде ее - сладкое томленье и мимолетная грусть, легкое недоверие и чистая радость, и еще многое, все, что несет с собой любовь...

Кончиками пальцев она берет фужер и плавным движением подносит его к нежно округлившимся губам...

Фужер летит в песок, песок жадно впитывает влагу, остатки которой испарятся через какую-то минуту; видение исчезает, и я вновь вижу перед собой опостылевший уже пейзаж, и ветер швыряет в лицо пригоршню горьких брызг. Мир расколот надвое, единство нарушено; все покрывает серая мгла.

Я не без удивления замечаю, что плачу и зачем-то пытаюсь припомнить, когда это мне приходилось плакать в последний раз. По-видимому, это было давно, очень давно, если вообще когда-нибудь было. Мир вокруг становится расплывчатым; возможно, слезы сделают трещину, расколовшую реальность, неразличимой. Впрочем, вряд ли это изменит мир и заметно изменит меня.

Наша беда в том, что мы слишком поздно понимаем, в чем наша беда. Всегда слишком поздно. Любовь и ненависть не могут существовать отдельно друг от друга, теперь я понял это, теперь я это почувствовал, и это ненужное уже знание делает меня неуязвимым для дальнейшего моего существования, вечного и, насколько я понимаю, никчемного существования в мире ненависти, в мире одиночества, в мглистой пустоте.

Я смахиваю слезы и тут же вскакиваю, сжимая в руке меч. “Это невозможно!” - ору я на весь мир, но, кажется, не произношу ни слова и только гулко сглатываю скопившуюся слюну.

Она смотрит на меня ласковыми, чуть удивленными глазами (о, этот взгляд!-  это было хуже всего, когда твой занесенный для сокрушительного удара меч отражался в таких вот глазах...); она чиста и свежа, белое платье на ней развевается, и она держит в прижатых к груди руках букетик высохших цветов. Откуда она взялась, ошарашенно спрашиваю я себя, и вопрос этот, естественно, остается без ответа. Впрочем, это неважно. Я смутно ощущаю, и ощущение это странным образом ассоциируется со взглядом сверху и откуда-то изнутри, и с ее взглядом, осознаю, что теперь уже ничего не важно, ничего, кроме...

-Ты солдат ненависти? - спрашивает она. Голос ее чуть дрожит, подрагивают и руки, прижимающие к груди букетик.

У меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над этим, а возможно, наоборот, его было слишком мало, в любом случае я пришел лишь к одному, крайне неутешительному для меня выводу.

-Я не знаю, - говорю я честно.

Но, очевидно, это не так уж и важно, и я вижу, что она тоже прекрасно это понимает.

Не так уж и важно, кто ты есть на самом деле, ведь теперь тебе предстоит заново учиться быть самим собой, учиться просто быть.

Это предстоит и всему миру.


Январь 1993 г.,
апрель   2000 г.






ПИСЬМА ИЗ ГОРОДА

III

ИСХОД

Ветер доносил сюда запах гор. И было вокруг тихо, и только тишина прощалась с тобою. Не было вокруг никого, чтобы разорвать тишину безмолвным криком покинутого сердца.

Ты не оборачивался, ты уходил, не оборачиваясь, не глядя вообще ни вперед, ни назад, слезы застилали тебе глаза, но ты уходил, с ноющей болью в сердце, и уносил боль с собой. Тебя пытались остановить шелестящие в жгучем от холода воздухе звуки забытых молитв, но то, что звало тебя, было сильнее, потому что это было - Ничто. Ты уходил по несуществующей дороге прочь из этих мест, прочь от себя, и серебристое марево поднималось над дорогой, и тускло-серая мгла окутывала горы вдали, за которыми было - То, что звало Тебя. Повинуясь далекому, но неотделимому от биения твоего сердца зову, ты молча глотал слезы. Замерзающие на губах слова невесомым облачком пара повисали в воздухе и опускались вниз мельчайшими льдинками. Подождав, пока облако пара осядет на дорогу, ты делал следующий шаг и перешагивал через то, что было некогда бесконечно дорого тебе. Перешагивал, и испытывал боль, и испытывал жалость, и презрение, и страх... Каждый шаг длился века, но впереди у тебя была вечность, и ты уходил в нее. На короткий миг путь тебе пересекла река, воды ее были теплы, и течение было плавным, и ты перешагнул через них, и сожаление закралось в твою душу. Затем черная трещина взрезала дорогу, и ощущение было, будто взрезаны вены, ты заглянул в черную бездну, и перешагнул через нее. Стремительная и безжалостная серая змея Судьбы метнулась от теплого берега к неровному краю бездны и замерла там, глядя тебе вслед тусклыми глазами. И взгляд этот не выражал ничего, но ты знал уже, что только тоска существует там, между двумя крайностями... И ты понял, что твоя тоска осталась Там, и впереди было - Ничто. И ты сделал следующий шаг.

1999 г.