Заметки на полях Пейзажа Нарисованного Чаем

Заметки на полях Пейзажа Нарисованного Чаем.

Можно писать музыку. Можно стихи и картины. Даже если писать с ударением на первом слоге, всё равно можно. Можно писать (вернее выписывать) вензеля на снегу или в унитазе, на воде или на небе. Обоссанное небо! В этой пошлости что-то есть. Возвышено подмоченное.

Кафедра литературы. Операционный стол. На столе я. Они осторожно вскрыли мне пуп и по кускам, словно шахтёр, выдающий на-гора свою продукцию, извлекли из недр меня эту историю.
Я третий день сижу в столице вашей родины, но Москва об этом не знает. Приёмник источает редкий для этого города джазовый аромат. На кухонном столе среди пепельниц с окурками, зажигалок с газом, сигарет с табаком и кофе без кофеина гордо, словно египетский сфинкс, возлегает помоечный кот с вино-водочной кличкой «Шнапс». В его глазах (не кот, а маньяк какой-то) я прочёл следующее словоблудие:
Катя на работе, на работе Майя.
Со стены взирает Гурченко худая -
Похожая на Зверева. Красивая и злая…
Почём в Москве девчонки (?) я до сих пор не знаю.
На пятый день я начал считать деревья. Насчитал четырнадцать. Затем окна в доме напротив. Странно, но ночью их становилось больше, чем днём.
Начало шестого дня внесло в мою серую обыденность некоторые коррективы. На снегу, между деревьями, довольно крупными буквами было написано: «Милорад Павич – певец человеческого органа слуха», - многоточие следов исчезало на близлежащей дороге. Кто это натоптал, я не знаю, но готов подписаться под каждым его словом. Павич действительно явный лидер по количеству упоминаний об ушах в одном романе.

Уши, словно два пьяных партизана в лесу, заблудились в волосах. Случилось это оттого, что мои волосы забыли о радости общения с ножницами. И, как следствие, я стал похож на «запущенный сад» из старой песни Андрея Макаревича. Запущенность превратить в идиллию аккуратно подстриженного английского газона взялась Майя – костюмер Сергея Зверева. Результат превзошёл самые смелые мои ожидания. Панк. Ни дать, ни взять – панк. Я панков (за исключением Clash) не люблю. Теперь я лысый («а можешь всё наголо сбрить»).

Я увидел её сразу, но заметил только в момент произнесения числа 21. Она стояла в двадцать первом окне дома напротив и смотрела на меня.

Маятник откланялся влево заметно сильнее, нежели вправо, отчего кукушка, оповещавшая о начале нового часа, делала это с малиновым опозданием на каждое лето. Последствия были непредсказуемы. То, вдруг, ни с того ни с сего, посреди февраля все термометры, взбесившись, показывали плюс тридцать по Цельсию (и действительно становилось жарко), а то, небо, словно лицо юнца, покрывалось прыщами, и испуганные птицы надолго превращались в пешеходов. Этим беззастенчиво пользовались коты. Они гордо расправляли крылья и устремлялись навстречу солнцу, где их (почти всех) постигала участь Икара.
Икала корова,
Страдал пулемёт
В СВ одноместной тачанки.
«Долой анархистов!
Грёбаный в рот», -
Гласило тату на грудях у Анки.
А между ними (но только это между нами) был вытатуирован огромный фаллос – символ несбыточной её мечты – полной и окончательной победы коммунизма.
«Товарищ товарищу – друг, брат и товарищ», - красовалась бетонная надпись на фронтоне здания. Здание было выполнено в стиле «абстракция на тему социализма» и при ближайшем рассмотрении, отдалённо напоминало совокупление серпа с молотом.
В нём (здании, совокуплении или молоте) вольготно расположилось общество местных сатанистов. Сатанисты были с юмором или же просто полные придурки, что в данной ситуации – одно и то же. Их неформальность называлась «Рога и Копыта», отчего заставляла подумать о чёрте, находящимся на побегушках у товарища Бендера. Эдакий зиц-председатель Фунт с рожками на голове и копытами вместо обуви.

Она была банально красива. И её родители здесь не причем. Всё гораздо проще. Красивой её сделало моё близорукое воображение.

Я крутой поджарый чёрт.
Только росту небольшого…
Мои ноги колесом
и рожа у меня, прямо скажем, не Ди Каприо. Короче говоря, не нравлюсь я девчонкам. А ведь мне уже почти семнадцать.
После детального изучения своей внешности перед зеркалом, я пошёл на кухню, достал из морозилки курицу и, не размораживая, трахнул её.
Курицу венчала сигарета. Табачный дым, подобно сифилису, разъедает глаза и ноздри. С кухонного шкафчика на мою голову упал Новый Год, и я понял – детство кончилось.

Проходя из комнаты на кухню, она остановилась у зеркала и поправила важную, но несуществующую деталь своей причёски. Её кот (огромное, толстое, но на редкость подвижное животное) не разрешал ей курить в комнате. Курить приходилось на кухне. Выпустив первую струю дыма в открытую форточку, она задумалась. Её мысли, устремившись вслед за сигаретным дымом в морозное утро, замерзали и на воле становились беспомощными снежинками.
Их отогрел чей-то настойчивый взгляд. Она очнулась оттого, что кто-то на неё смотрел.
- Ты красивая, - сказал я ей, - Красота спасёт мир.
- Красота мир уничтожит, - возразила она.
И тогда некто третий мелом под сердцем написал: «Спасая мир, красота его уничтожит». Но я ему не поверил, потому что тётя Маша из соседнего подъезда (он для меня – другое измерение) сказала, что нельзя писать под сердцем мелом.

Нарисовав на полях тетрадки забавную рожицу (ну, вылитый Пушкин. Только лысый), я пошёл пить Пейзажи Нарисованные Чаем.

            20.02.02 г. Москва.