Ка Рукопись самоубийцы

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Я, за долгую свою работу на этом малоприбыльном поприще – издании журнала «Свидетели тайны», перечитал великое множество фиктивных, подложных, якобы «рукописей найденных в...»:  бутылке из-под шампанского, вентиляционном туннеле секретного бункера, между страниц стародавней Библии, квартире внезапно исчезнувшего профессора, брюхе белуги, полом бивне слона, сумке таксидермированного кенгуру, покрышке угнанного у серийного убийцы мопеда etc.)

К сожалению, приходится констатировать, что некоторые из этих псевдосвидетельств просочились сквозь надежные фильтры интуиции и осведомленности сотрудников нашего журнала и попали на его страницы.

Так было и с нашумевшим романом «Боль во всех ее проявлениях (Записки на бинтах)», что предоставил нам медработник 8-ой горбольницы Подбирайло А.К., и который, как выяснилось позднее, был целиком плодом его собственного воображения, а вовсе не записками человека, его пациента,  на протяжении сорока лет страдавшего от непрерывной боли и расписавшего на четырнадцати километрах бинтов, мелким, но разборчивым почерком, при помощи ваты наматываемой на спички и окунаемой в  собственные кровоточащие раны, полную классификацию боли: ее цвета, ее вкус, ее повадки, ее уловки, ее монологи, диалоги с нею,  короче, все нюансы его (больного) с нею (болью) взаимоотношений, которые складывались непросто и (простите за каламбур) болезненно.

Конечно, сам по себе тот роман представлял собой неплохой образчик беллетристики, но его место, в таком случае, в литературной периодике, но не в таком солидном научно-популярном журнале, как «Свидетели тайн».

Что касается рукописи публикуемой ниже, то я ручаюсь своей головой, что она _действительно_ «рукопись самоубийцы», как и набрано в подзаголовке, ибо найдена была у тела человека, покончившего с собой и описавшего каким необыкновенным способом он это сделал.

Я самолично присутствовал при взломе квартиры несчастного и могу засвидетельствовать, что всякая возможность подлога исключается. Компетентные органы, изучив эту рукопись, не нашли в ней «рационального зерна», по выражению майора К., и отвергнув ее как свидетельство здравомыслящего человека, предоставили ее мне, как «фантасмагорию наложившего на себя руки наркомана, не вынесшего галлюцинаций».

Думаю, что такая оценка этого (sic!) посмертного описания, высказанная следственным комитетом – вынужденная мера, избавившая сотрудников правоохранительных органов от обвинений в мистицизме, а то и маразме или идиотизме, со стороны обывателей-налогоплательщиков, журналистов и властьимущих, не имеющих возможности, желания или терпения, чтобы вникнуть поглубже в обстоятельства дела, дабы неуклонно, подчеркиваю _неуклонно_, неминуемо прийти к тому же  выводу, который неофициально прозвучал из уст старшего следователя: «все описанное в этой рукописи – правда, хотя я, лично, поверить в это не могу».

Итак, дорогие читатели, на ваш суд выносится посмертная рукопись самоубийцы, за подлинность которой (не побоюсь повториться) я ручаюсь своей головой.

Софрон Безголовый,
издатель


1.

Это зеркало, что продал мне старьевщик, странный человек неопределенной национальности, с желтыми глазами на смуглом лице, одетый в явно еще до него изношенные кем-то странноскроенные ткани неизвестного вида, кричащие цветом, как телевизоры нового поколения, перемещавшийся резкими рывками по земле, будто она чем-то грозит ему, и говоривший на нашем и государственном языках с каким-то непонятным, загадочным акцентом, якобы его гортань устроена иначе, - это зеркало стало меня пугать примерно с позавчерашнего дня, а сегодня, сейчас, я насмерть перепуган, и неспособен вразумительно писать, а посему все дальнейшее в этом рассказе (если он будет продолжен) описано не мною, а кем-то другим, кто, все же, как это ни парадоксально, суть я.

Меня зовут Феликс Генрихович, а фамилию вам знать незачем. Этот старьевщик (зовут его то ли Уильямсон, то ли Уилсон) предупредил меня странными словами: не ищи в этом зеркале Бога, сказал он, после того, как я купил его у него, впридачу к статуэтке, изображавшей сиамских близнецов и репродукции какой-то странной картины Россети.

Зеркало это было куплено мною из эстетических соображений, ибо оформленно было «под старину» и имело большой, в «полный рост», размер, отчего я и повесил его в коридоре (а мечтал я об этом с отрочества), дабы иметь возможность перед уходом оценить себя и обезопасить от неприятных взглядов прохожих, в случае если помята левая штанина или в волосах запутался пух из подушки.

Поначалу зеркало вело себя как и подобает ему, выполняя возложенные на него физической природой функции отражать появляющиеся в его поле зрения предметы, в момент, когда я или кто-то другой в него смотрит (лишенные внимания зеркала, говорят, ничего не отражают, но проверить это практически невозможно). Однако по истечении нескольких дней, однажды утром, я обнаружил в глубине зеркала странный иннерционый след [здесь: по- видимому, от слова inner – внутренний. Прим. издателя], который не был отражением реальности, а являлся чем-то присущим зазеркальному миру. Этот неопределимый как аналог чего бы то ни было след, который трудно описать, как мне кажется потому, что он неизвестного глазу цвета, существовал в моем восприятии не более трех секунд, постепенно исчезая, однако произвел на меня настолько неизгладимое, гнетущее впечатление, что я потерял самообладание до самого вечера и пребывал все это время, пока не рассеялись все мои непонятные страхи и опасения, в состоянии умопомешательства особого свойства: я боялся _самого себя_ так, как если бы был злейшим своим врагом, какого только можно представить. Беда моя заключалась в том, что я никуда не мог от себя уйти, разве что уснуть, но сна наедине с собою я невыносимо страшился, как обречения себя на страшные, ни с чем не сравнимые муки.

К вечеру, однако, все мои страхи рассеялись и воспринимались мною, через фильтр памяти, как игра неуемного воображения.

Все же, мимо зеркала я проходил напряженно, словно благочестивый монах мимо уличной шлюхи, опасаясь каких-то безбожных выпадов, неестественных моему внутреннему миру.


Я лег спать, и снилось мне странное озеро с черной _монолитной_ водой, в толще которой – и я как-то это _чувствовал_ - плескалась странная Рыба, оставляя за собой уже виденный мною в зеркале бесподобный след, так напугавший меня вне этого мира.  Здесь же, в мире сна, он казался естественным и не внушал опасений. Наутро, проснувшись, и проходя мимо зеркала, я не удержался и взглянул в него, дабы удостовериться в нерушимости обычного хода вещей, и, поначалу, увиденное мною отражение показалось мне доподлинным, да так оно, собственно, и было, однако, спустя мгновение, я заметил, что оно [мнгновение - прим. издателя] затянулось: отражение запаздывало, как будто транслировалось откуда-то с Плутона.

Более того, по истечении нескольких секунд, в утренней тишине не пробудившегося еще города, я различил еле слышимые, но исходившие _явно из зеркала_ звуки: бряцанье, топот, воинственные крики, отрывистые команды на неизвестном, гортанном языке.

По мере возрастания громкости этих звуков, отражение все более замедлялось, словно успевая за током времени, блекло и распадалось.
 
Я стоял как заколдованный, не в силах отойти, и лишь размахивал иной раз руками, дабы убедиться в несоответствии зеркала своему назначению. Между тем, шум нарастал. Уже слышались отдельные слова отрывистых команд военачальников зазеркальной армии. Более других повторялись слова «фетч», «ка» и «доппельгангер», оружие бряцало все звонче, топот копыт становился все оглушительнее. По зеркалу пробежала невозможная рябь и оно превратилось в черный монолит озера из моего сна.

Воинственные крики и грохот продвижения гигантской армии были настолько подавляющими все остальные проявления мира, что не оставалось никаких сомнений, что не пройдет и минуты, как вырвавшееся из зеркала войско сметет и растопчет меня в своем стремлении к завоеванию нового света, и я, руководствуясь скорее инстинктом, чем разумом, сбил зеркало с гвоздя, на котором то висело, и оно свалилось на пол.

Грохот тут же исчез и перегороженная дамбой неведомого реальность, размыв ее, хлынула и оглушила меня своей неоспоримой вещественностью.

Зеркало не разбилось и я, безо всякой опаски, видимо пребывая в шоковом состоянии, вновь повесил его на стену и, убедившись в его соответствии стандартам отражения, зашел в ванную, дабы ополоснуться, ибо был покрыт зловонным потом.

Каково же было мое изумление, когда я обнаружил, что зеркальные дверцы шкапчика в ванной разбиты вдребезги, притом, как будто изнутри.

Я выбежал из ванной и принялся за ревизию всех имевшихся в наличии зеркал.

Одно, на внутренней стороне дверцы шифоньера, было как бы затянуто паутиной, наподобие растрескавшегося лобового стекла автомобиля. Зеркала в серванте были также разбиты и их оплавленные осколки сверкали среди и в рюмках, словно фальшивые, нарочно подброшенные бриллианты.

Оставалось еще маленькое зеркальце в пудреннице, оставшейся после одной забывчивой приятельницы, с которой я когда-то занимался любовью. Открыв пудренницу, я обнаружил, что зеркальце исчезло – на меня из проема смотрел черный глаз внутренней стенки. Однако вскоре я понял, что зеркало существует, но в другой своей форме, _переходной_, ибо я отчетливо услышал вырвавшееся оттуда резкое слово: «фетч!»

Вздрогнув, я закрыл пудренницу и выбросил ее в окно. На нее тут же наехал автомобиль и я услыхал двойной хруст – один звук исходил от попавшей под колесо пудренницы, а второй...

Да, зеркало покрытое псевдопаутиной, на  внутренней стороне дверцы шифоньера, разлетелось вдребезги, но, в тоже время, вточь такой же паутиной покрылось _изнутри_ зеркало висящее в коридоре, зеркало старьевщика, в котором я, казалось века назад, обнаружил странный, ни на что не похожий след неуловимой глазом рыбы.

2.

Подошла ночь и когда я понял, что не хочу оставаться в темноте из-за проделок зеркал, я щелкнул выключателем, но свет не воссиял. Я представил себе – весьма условно, конечно, - все эти бесчисленные жгуты и переплетения токоносной системы мира и отчаяние охватило меня, хотя наверняка авария была никчемной в масштабах охваченных моей взбудораженной мыслью.

Но как бы то ни было, я уже понял, что  _навеки_ был лишен и света жизни и тьмы посмертного покоя.

Взгляд за окно убедил меня в прозаичности бессветия – пол-микрорайона было охвачено тьмой и лишь некоторые дома неравномерно разноцветили ночь.

Навалившаяся на меня тишина вскоре прервалась заглушаемыми в обычное время _естественными_ шумами: детскими голосами из соседских квартир, собачьим лаем... И никаких приевшихся тягучих воплей лифта, за кухонно-ванно-сортирной стеной, никаких многократно дублируемых дублированных страстей из телеглоток, развлекающих непритязательных к качеству зрелищ домохозяек, никаких звуковых эскапад соседа сверху, почему-то к вечеру постоянно нуждавшегося в различных отверстиях и поэтому, с какой-то удивительной и необъяснимой настойчивостью, именно в это время, сверлившего завсегда визжащей дрелью; никаких дребезжаний электробритвы соседа снизу, которому на отсутствие щетины было отведено времени ровно столько, сколько требуется ему для одного поцелуя нетерпящей «колючек» жены...

Однако, все же, откуда-то издалека, доносились электрогул троллейбусов и попс дешевой радиопесенки. Но эти звуки вдруг приобретали какую-то отвлеченную таинственность, от которой млело внутри, как от предвкушения радостного, бесценного события.

Внезапно я испугался. Какие-то шаги и шорохи донеслись до моего слуха из коридора, и были они приглушены, однако явно не с умыслом, а из-за природы явления.

Послышалось бранное слово и звучало оно уже в этом мире. Я осторожно выглянул в коридор через щель слегка приотворенной двери. Я увидел, как из проема зеркала пытается выбраться какое-то существо, опутанное не пускающей его в наш мир, мертвенно мерцающей паутиной.

Вскоре, путы лопнули со странным, необъяснимым звуком, что вызвал в моей памяти _ощущение_ дивного следа зазеркальной Рыбы, и существо свалилось на пол, кряхтя и постанывая, а затем затихло и принялось к чему-то внимательно прислушиваться. В матовом свете исходившем от зеркала, подобном свечению только что выключенного телевизора, я различил в руках пришельца нож, и по его наличию, в дрожавшей от напряжения руке, а также по иным признакам, в частности по поведению незванного гостя, как бы отслеживавшего меня, в моей же квартире, по сходящимся к нему паутинкам звуков, я заключил, что проникло существо в мой мир с нехорошими, смертоносными намерениями. Оценив ситуацию, я отодвинул усилием воли вопли ортодоксального сознания, отодвинул их на задний план, и закидал их коробками и ящиками мудрых сентенций, применимых в такого рода случаях как успокаивающее. Исзеркальное нечто внезапно вздрогнуло – это донесся до его слуха скрип половицы под моей ногой. Не став ожидать нападения, я кинулся через коридор в другую комнату, а затем в смежную, и попытался забаррикадироваться там, немало нашумев, но без ощутимой пользы.

В поисках орудий самозащиты я принялся шарить по полкам, нечаянно сбрасывая на пол всякие стаканчики с карандашами, декоративные свечи, тетрадки, книги, настольные часы, при этом ежесекундно вздрагивая от ударов существа в ненадежно загроможденную дверь. Однако поиски мои были тщетны и тогда я, вспомнив о лучшем способе защиты, ринулся в бой, внезапно для пришельца распахнул дверь, и въехал ему в то ли в лицо, то ли в морду, кулаком, отчего разнесся по комнатам непередаваемо сочный звук.

Тварь, крякнув, рухнула на пол, да так неловко (а я видел это в призрачных отблесках мерцавшей напротив дома вывески универмага), что накололась боком на собственный же нож.

Она пыталась что-то мне сказать: «Я-аа, - хрипела тварь. – Ты... Ка... Я... Ты... Ка...»
Я опустился близ нее на колени, опасаясь подвоха, и впрямь – судорожно метнувшаяся вверх рука схватила меня за майку и притянула к себе: «Фетч, - сказало существо. – Ка.»

Я в ужасе метнулся в сторону и оставил майку в цепком кулаке раненной твари.  Я кинулся на кухню, чтобы найти, чем добить эту тварь и возможных новых пришельцев. Проходя мимо зеркала, я обнаружил, что оно по-прежнему мерцало и паутина, от которой и исходило сияние, как бы слегка колеблется от сквозняка, провисая иногда в мою сторону, как ветром заносимая вглубь помещения штора.

Повинуясь смутному порыву, я углубил в зеркало руку и она беспрепятственно вошла по локоть, но не дальше, ибо ей мешало натяжение загадочной псевдопаутины.

Внезапно убоявшись невиданных последствий, я втянул руку обратно, а вскоре услыхал доносящиеся из зеркала шаги и увидел темный силуэт мелькнувший по ту сторону _прохода_.

Ожидая очередной интервенции, я, дабы не оказаться вновь без оружия, взял на кухне воткнутый в пол-арбуза нож, подкрался к страшному зеркалу и застыл у его «порога».

- Фетч!  -  донеслось оттуда.
 Внезапно мне вспомнилось значение этого слова. Двойник, «второе Я», враждебный монстр из зазеркалья. Наполненный решимостью выяснить до конца природу происходившего со мной, я, вооруженный ножом и упорством уже и так дальше-некуда зашедшего исследователя, нырнул в зев зеркала и, преодолев мембрану, в чем помогло наряду с мускулатурой и крепкое словцо, выпал на пол в неведомом мире.

Приземлился я громко и неудачно, и, к сожалению, не успел подавить вырвавшийся стон. Я тут же выставил перед собой нож, зажатый в дрожавшей от напряжения руке и осмотрелся. Было очень темно, но вдруг послышался скрип.  Не прошло и секунды, как какая-то темная, человекоподобная форма метнулась, хлопнула дверью и шумно завозилась там, видимо в поисках оружия.

Я вдруг понял, что вовсе я никуда, ни в какой иной мир не попал, а так же и остался в своей квартире, а существо видимо ожило, и было склонно отомстить мне.

Я кинулся за ним, открыл дверь. Шум доносился из смежной комнаты. Я бросился к двери, пытаясь открыть ее. Мне что-то мешало. Вдруг дверь распахнулась сама и сильный удар в лицо оглушил меня.

Падая я понял все и когда ощутил вонзившееся в мой бок лезвие ножа, зажатого в моей же руке, ужаснулся зацикленности происходившего и попытался предупредить склонившегося надо мною меня, однако не хватало сил:  «Я-аа, - хрипел я. – Ты... Ка... Я... Ты... Ка...». Я вспомнил древнеегипетский аналог слова «фетч», и посчитал нужным сказать именно его, склонившемуся надо мной мне, поскольку резкое «фетч», часто слышимое из зазеркалья,  могло того, первого меня, напугать.

Я замолк, чтобы накопить сил и сказать еще одно слово, немецкое, – «доппельгангер».  Я схватил склонившегося надо мной меня за майку, но выкрикнуть в силах был  лишь: «Фетч! Ка!» и тот, предыдущий я,  дернулся, отпрянул и, оставив майку в моей руке, кинулся на кухню.

Что будет с ним-мной дальше я знал. Я вспомнил, что рыская по полкам, рассыпал карандаши и тетради. Отыскав один из них, и какую-то ближайшую ко мне тетрадь, я достал из кармана зажигалку, нашел свечу, которая также была сброшена с полки, и начал писать эту историю, которую, конечно, именно _я_, истекающий кровью, полностью не напишу, но которую будет дополнять каждый последующий _я_, имеющий одинаковый со мной опыт. 

Впереди у _меня-нас_ - Вечность,  одну из «дорожек» которой, словно виниловую пластинку, заело именно на мне.


1991 / 1995