В

<I>



Поезда подземки грохотали теперь где-то за спиной. В переходе между станциями шаги редких пассажиров звучали гулко, лампы дневного света, вытянувшиеся ровной цепочкой вдоль всего перехода, наводили на мысль об автомобильных тоннелях. Сходство было настолько сильным, что люди неосознанно выбирали свою линию плиток на полу и не сходили с нее до самого входа на эскалатор. Освещение в этом месте искажало цвета. Цвет человеческой кожи приобретал неестественный фиолетовый оттенок. Даже лица молодых людей превращались здесь в застывшие маски.

Большинство пересадочных узлов находились в центре города, а этот, соединяющий южную и юго-западную ветки, сделали почти на окраине, поэтому людно здесь никогда не бывало. Сквозняк шевелил мусор на полу.  Рекламные листки и фантики неумолимо двигались к эскалатору. К вечеру у эскалаторов собирались целые сугробы пестрых клочков, и если бы не шум вентиляторов, то можно было расслышать как каждый раз задолго до приближении поездов к станции южной ветки они начинают тихонько шуршать. Сквозняк и неоновый свет правили переходом.

Геннадий знал об этом. Он всегда чувствовал себя здесь неуютно. Проходя по переходу смотрел себе под ноги, прятал руки в карманах, чтоб не видеть, насколько его собственная плоть выглядит при таком освещении инородной, чужой.

На эскалаторе каждый поезд извещал о своем прибытии зудящей вибрацией отделочных панелей на стенах. Легкие дуновения ветерка бережно колыхали полы плаща, забирались в рукава.

Геннадий поежился. Эскалатор вытолкнул его прямо в грохот отъезжающего состава. На станциях юго-западной линии хуже работали кондиционеры, из тоннелей несло гнилью, да даже сами люди в поездах были уже не те – как- будто они все приехали недавно из места с развалинами замка и космосом вместо неба. Геннадий снова поежился. Холодный воздух из тоннеля проник под джемпер. Теперь Геннадий осознал, что замерз. Он был еще слишком слаб после перенесенной недавно ангины, чтобы долго сопротивляться сквознякам.

Геннадий стал ходить взад-вперед по платформе. Теплее не становилось. Поезд все не шел. Семафоры хаотично перемигивались. Электронные часы над входом в тоннель по капле выдавливали из себя секунды. А ведь в поезде будет еще хуже, в них экономят на обогреве.

─ Простите, можно поговорить с вами о Боге?

Геннадий вздрогнул от неожиданности. Повернулся на голос человека за спиной и разглядывая его, продолжал думать о том, как только выйдя на работу уже абсолютно выдохся, о том, как устал бороться с ознобом, о том, что будет делать, если поезд не придет.

─ Можно с вами поговорить о Боге?— повторил вопрос опрятный костюм, тонкие брови при этом вытянулись в струнку, ожидая ответной реакции.

─ Я ...

─ Бог есть. Я свидетельство тому.

─ Но...

Реплику, которой опрятный костюм перебил Геннадия, заглушил грохот приближающейся, сверкающей махины. Луч прожектора, отразившись от очков опрятного костюма, полоснул Геннадия по глазам. Пришлось сощуриться.

─ ... бри ...увт.....впре... Из шума выныривали лишь отдельные слоги. Губы собеседника конвульсивно метались по всей нижней части лица, изо рта пахло ментоловыми сигаретами.

─ Мне вас не слышно – попробовал пробиться к опрятному костюму Геннадий. Незнакомец кивнул головой, показав, что расслышал, и приблизил свои губы почти к самому лицу Геннадия. Теперь Геннадий смог угадать даже марку ментоловых сигарет. Запах дешевого табака и гнили, принесенной поездом из тоннеля, заставил Геннадия дышать ртом. После болезни обостряется обоняние. 

─ ... им ..... во.....есть..суть..

Визг. Поезд начал торможение. Как раскормленная рыба в аквариуме машинист лениво двигал какие-то рычажки в кабине, колесики на погонах не были начищены, кокарда на пилотке перекосилась.

─ Надо ехать – гаркнул Геннадий уже не надеясь быть услышанным.

─ Вос.... ва....руг....сохра........

Что-то повторялось. Что-то было знакомым во всем этом. Поезд, опрятный костюм, нескладные слоги. Все, все это уже случалось с ним в детстве. Вокруг зелено. Вот брат. Вот он сам, тогда еще Генка. Брат настойчив, крутится вокруг него, Генки, или нет, вокруг велосипеда Генки. Просит велосипед, и им никогда не расслышать друг друга. Он, Генка не видит смысла, повернулся к брату и оттолкнул его. Совсем несильно, как если бы отмахивался от мухи. Брат не ожидал, он, брат, прогнулся, но на ногах не удержался и падает в канаву. Развязка. Прошлое не прошло. Память мозга вызвала картину из детства, память тела воспроизвела движение. Рука Геннадия зависла в воздухе.

Опрятный костюм успел вскрикнуть перед тем как исчез где-то внизу, под грохотом махины поезда. Геннадий смотрел то на свою руку, не зная что с ней делать, то на красные брызги на полах своего плаща. Сознание никак не могло связать эти брызги с только что стоявшим перед ним человеком в опрятном костюме, полноценно функционирующим человеком, способным даже говорить с кем-то о Боге. Мозг регистрировал остановку поезда, исчезновение сквозняка, странное положение застывшей в воздухе руки, открытие дверей. Двери открыты – нужно заходить, затем прислонить тело к стенке вагона и ждать своей станции. И спрятать, спрятать поскорее эту руку подальше, чтоб не видеть. Вот так, в карман.

Всю дорогу до дома он пытался найти выход из затруднения: как писать в офисе той рукой, на которую сейчас даже смотреть страшно. У входной двери пришлось долго возиться с ключами – слишком непривычно открывать двери левой рукой. Потом Геннадий наскоро перекусил, потом подумал, что крепкий десятичасовой сон раз в неделю окажется полезным в данной ситуации, потом всю ночь его мучили какие-то странные кошмары, где его правая рука вытворяла ужасные гнусности, а он, Геннадий ничего с этим не мог поделать. Встав утром сердитым и невыспавшимся, он не пошел на работу – назначил визит к своему психотерапевту. 



<II>



За окном поезда чёрные пыльные кабели и шланги переплетались, клубились, то ныряли вниз и пропадали из виду, то вдруг снова показывались перекрывая все остальные и змеясь не исчезали до самой станции. Уследить за хитросплетением было невозможно, слишком уж сильно разгонялся поезд на длинных перегонах. Десять лет по пути на работу и с работы я смотрел на грязные тоннельные артерии и размышлял, каким окажется этот день.

Сегодня я добился позиции своего шефа. К этому пришлось идти десять лет, то есть всю мою самостоятельную жизнь. Я ехал домой и смотрел по обыкновению за окно, но не знал о чем думать теперь, когда в кармане у меня лежала копия приказа о назначении. Сначала я пытался читать, но в голове царил кавардак, газетный шрифт показался сегодня нечитаемо мелким. Пришлось убрать газету обратно в сумку. В вагон вошла женщина чем-то похожая на Елену, но вышла на третьей стации. Елена тоже не долго была со мной. Начав вспоминать обычно забываешь, что всего лишь пару мгновений назад маялся не зная, чем занять свои мысли.

Я поступил в компанию в 19___ году имея лишь неплохой университетский диплом и умение нравиться людям. Пришлось начинать с должности помощника клерка, но я гордился тем, что скорее всех своих товарищей устроился на работу, да еще и в такую известную фирму. Уже тогда, благодаря высокому качеству предоставляемых юридических услуг, она приобрела хорошую репутацию как на рынке услуг, так и среди простых людей . Разве мог я сидя на лекциях в университете предположить, что трудиться может быть гораздо интереснее, чем учиться. На моей работе мне нравилось абсолютно все: конструктивная атмосфера, сложившаяся в нашем офисе, передовые методы работы, внедряемые нашим руководством, внимание, оказанное мне как новичку моими коллегами. Мне исподволь передалось всеобщее уважение к нашему шефу, я почитал за честь получать из его рук банковский чек. Сумма, означенная в нем вполне удовлетворяла моим ежемесячным потребностям, к тому же из разговоров моих коллег я узнал, что однажды может наступить такой день, когда меня заметят и, если Бог даст, даже повысят. Повысят... Для меня это значило не прибавление к зарплате –  для меня это было нечто большим, некое посвящение в новый сан, связанное с уважением сотрудников, ответственностью, возможностью делать больше ради нашего общего дела. Я в тайне мечтал о повышении, хотя и сознавал, что не достоин его.

За первые три года я пропустил лишь пять рабочих дней. Три по болезни, один в связи с похоронами отца и еще один из-за своей свадьбы. Жену я выбирал из персонала нашего же офиса. А почему бы и нет? На рабочем месте я мог изучить ее характер, манеры и способность уживаться с людьми. Как и моии родители я относится к браку не иначе как к пожизненному договору, заключаемому на небесах. Я не мог себе позволить какой-либо неясности, т.к. будучи потомственным юристом терпеть не мог сюрпризов.

Дома Елена оказалось как раз такой, какой рисовало ее мне мое воображение, когда я наблюдал за тем, как она учтиво и терпеливо отвечала на телефонные звонки клиентов. Мягкая и отзывчивая, где нужно инициативная, где нужно уступчивая, она направила свою жизнь строго по проложенному мной руслу. Наша семейная жизнь могла бы кому-то показаться невзрачной, но мы оба наслаждались ее размеренностью и отсутствию острых углов. По вечерам после работы мы любили с ней смотреть познавательные телевизионные программы или разгадывать кроссворды в ежедневной газете. За поздним обедом вели разговоры о том, что происходило днем в офисе или обсуждали положение дел нашей фирмы на рынке ценных бумаг. На треть зарабатываемого нами за месяц  мы покупали акции нашей компании. Суббота по общему соглашению была отведена на мое общение с сослуживцами. Общение происходило либо на ипподроме, либо за карточным столом в одном из респектабельных клубов.

Каждое воскресение в церкви мы с женой молились о моем повышении, но как известно всем верующим, у Бога на нас на всех есть свой план. Я учился смирению и ждал. Господь в своем послании к нам ясно указывает путь к успеху: усердие и  уважение к тем, кого Он поставил выше нас. Я боролся с гордыней  и завистью, упорно старался придерживаться указанного Им пути.

Как-то весной, когда по сложившейся традиции мы с сослуживцами коротали выходной за игрой в покер, в клуб позвонила Елена. По голосу я сразу же догадался: что-то не так. Она была пьяна. С ней случилась истерика. Она плакала и молила меня приехать сейчас же к ней домой, говорила, что ей очень плохо, что ей страшно, очень страшно и очень одиноко. Потом вдруг перестала плакать и спросила про ребенка. Я насторожился, потому как у нас с ней существовала договоренность: никаких детей до того как меня повысят. Я убежден, что она помнила об этом, но все равно спросила. Это обстоятельство взволновало меня куда больше, чем  плач и стенания. Я попросил ее успокоиться и объяснил, как мог, что не посмею бросить неоконченной партию. Пообещал приехать пораньше.

Несмотря на все мои старания скрыть волнение мои сослуживцы все же заподозрили что-то, потому как сами посоветовали мне отправиться домой. По их словам я «несколько неважно выглядел». В десять часов оказавшись наконец дома, я нашел жену спящей на диване в гостиной. Рядом на полу валялась пустая бутылка бренди. Причину ее нервного срыва мне найти не удалось, как не удалось найти объяснений того, что случилось потом. На другой день мы пошли с ней к невропатологу, к самому лучшему невропатологу в нашем округе. Памятуя о тех неприятных минутах, которые мне пришлось провести с мертвецки пьяной женой, я зорко следил за тем, чтобы она в соответствии с указаниями врача принимала два раза в день еловые ванны.

На день пятой ванны у жены, как я подозреваю, помутился рассудок, что и послужило причиной ее смерти. 15 февраля Елена отпросилась с работы пораньше. По возвращении домой меня сразу насторожил запах газа. Дверь на кухню оказалась заперта, что еще больше усилило мое беспокойство. Я пару раз прокричал имя жены после чего решился взломать дверь. Глупо и слезоточиво, как в дешевой мелодраме: шипели не зажженные камфорки, жена лежала поперек кухни на белом кафеле и уже не дышала. Зачем?   

Я выхлопотал, чтобы похороны были назначены на выходной день. Дом казался пустым без нее. Угол, где она работала заняла молодая рыжеволосая девица. Я старался отучиться от привычки смотреть в тот угол, но каждый раз задумываясь о ее смерти, я бессознательно бросал взгляд на ее рабочее место. Чтоб не думать, попросил увеличить себе нагрузку и стал брать дополнительную работу на дом. После службы я оставался в церкви один и просил Бога дать мне понять, что я сделал не так. За ее душу я не переживал –  уж слишком искренне она веровала.

Первое свое повышение я получил вскоре после того, как Елены не стало. ОТ этого на душе полегчало. Нужно было поскорее освоиться с новыми обязанностями, доказать , что я действительно достоин оказанной мне чести. Значит все-таки моей вины в смерти жены нет, если Господь столь щедро наградил меня. У меня появились подчиненные, за работу которых я нес ответственность. Я ощущал себя их пастырем, помогал им во всем, поощрял их делится со мной своими трудностями, устраивал для них по праздникам вечеринки у себя дома. Господь дал мне понять как тяжела его доля, ведь Он в ответе за всех нас.

Цены на акции нашей компании меж тем постоянно росли. Шеф однажды сказал мне, что в этом заслуга всех сотрудников нашей компании, значит и моя тоже. После смерти Елены шеф даже стал иногда приглашать меня на его семейные обеды. Он принимал участие в моем горе, дарил французские вина, привозил сувениры из своих заграничных поездок – словом был внимателен ко мне и не переставал повторять, что он меня очень ценит как хорошего специалиста. Пару раз мы вспоминали Елену, он расспрашивал меня о нашей семейной жизни, но мягко и словно бы невзначай.

Шефа повысили, не могли не повысить. Видимо не только мне он представлялся идеальным начальником и добропорядочным человеком. Место шефа пустовало недолго. Пару дней начальство решало, кто займет вакансию, и вот, сегодня огласили окончательное решение. Шеф подошел к моему столу и громко зачитал приказ о повышении. В нем было мое имя. После работы шеф пригласил всех в свой любимый бар, чтобы отпраздновать радостное событие. Мы с шефом очень скоро остались одни, так как все из вежливости выпили с нами пива и разошлись по домам. Мне показалось, что шеф принял лишнего. Он стал особенно разговорчив. Заведя речь о повышении, он хитро подмигнул мне и сказал, что я-то наверное умнее их всех и понимаю без чьего совета не обошлось при подборе кандидатуры на освободившееся место. Я ответил, что понимаю и спросил о том, как успехи его дочери в университете. Потом наврал, что мне нужно сегодня до закрытия магазинов купить еще себе еды и пошел на метро.

Ну вот он, мой путь, такой, каким я его помню. Мысленно взойдя по тем же самым ступеням наверх мне стало очевидно, что Проведение вело меня от самого первого дня пребывания в компании до нынешнего момента. Но все ж оставался неуловимый диссонанс. Он давал повод сомнениям, не вписывался в общую картину моей жизни. Смерть Елены. Я добился уважаемой должности. Я честно трудился и не шел по головам. Я держался правильного пути, и Бог это видел. Но почему самоубийство? Само слово заставляло меня поморщиться. С самого момента смерти жены я старался не думать об этом, но сегодня в мозгу появился вакуум и в него врывались зловещие мысли. Вдруг кончина жены мне стала казаться каким-то центром притяжения, вокруг которого и организована моя судьба. И этот день, день признания праведности моих усилий стал окрашиваться в мутно-желтый оттенок.

Выехали на свет. Станция совмещенная с вокзалом. Следующая – пересадочный узел, станция, где сходятся южная и юго-западная ветки. Многие вышли. Со мной в вагоне остался спящий пьяный старик и женщина с ребенком, сидящая далеко от меня, почти что в противоположном конце. За пересадочной – моя. Уже скоро. От метро десять минут ходьбы и дома. И опять эти артерии шлангов, вьются как мои мысли. Это они вогнали меня в мрачное настроение, хотя странно – за десять лет ни разу не вгоняли, а тут какие-то неотвязные мысли. Наше свадебное фото, там она так мило улыбалась. А как? Стыдливо? Нет, не то. Как-то приглушенно. Я очень любил ее улыбку, а сейчас и не вспомнить, только ухмылка шефа в баре. Вот и все, что вижу.

Скрежет. Визг. Поезд резко затормозил. Я повалился набок на сиденье. Пьяница проснулся и выругался. Поезд стал. И больше ни звука. Нельзя, чтоб в метро вдруг становилось тихо, иначе появляется ощущение, что что-то не так. Но если авария, то так просто отсюда не выберешься. У меня стали холодеть пальцы. Страха я еще не ощущал, пока что было только удивление и мысль: не хочу просидеть здесь всю ночь. Там на другом конце вагона заплакала девочка. Мама пыталась ее успокоить, мол, машинист в туалет пошел. Но в туалет они ходят на станции, ведь так? А может отключили ток? Тогда до станции в темноте пешком. Среди шлангов и высоковольтных кабелей.  Представил как бреду спотыкаясь и держусь за пыльный кабель. Теперь стало страшно. Девочка умоляла маму пойти домой, потому что ей холодно. И впрямь, становилось холоднее. И по прежнему ни звука. Тихо. Тихо как ... Как под водой. Кисельная, вязкая тишина. А если следующий за нами поезд не сможет вовремя затормозить? Тогда... Изуродованные тела, кривые поручни, бисер битого стекла. Но, Господи, что за мысли? Все в твоих руках. Мы все в твоих руках. Помоги нам, Господи. Только выпусти нас отсюда. Здесь же могила, холод. Со стенок тоннеля стекает вода. Мелкие холодные капельки оставляют мокрые дорожки на холодных змеящихся шлангах. А потом? Вечерние новости. «Сегодня в девять тридцать в метро произошла авария... По счастливому стечению обстоятельств это случилось не в час пик... Семьям родственников будет оказана материальная...»

Что за бред? Сейчас что-то устранят, какие-нибудь мелкие неполадки и дома посмеюсь над соей слабохарактерностью. Только вот заткнул бы кто эту девчонку, прости меня Господи. Как визгливо рыдает. Еще холоднее. Чтоб не замерзнуть нужно походить по вагону, размяться. Но почему-то страшно. Встанешь, двинешься и все может измениться к худшему. Сколько мы уже тут стоим? Полчаса? Час? Я же всегда чувствовал хорошо время. По часам не больше пятнадцати минут. А что если еще часа три будем стоять – я ж с ума сойду! Господи где ты? А может там, впереди вода прорвала тоннель. Ведь случалось же это лет пять назад. Кто-то чего-то недоглядел, как всегда, и подземное течение ... Вода хлещет из прорехи, искрят рельсы. «Выводите людей!». Прореха расширяется и ревущий поток заполняет тоннель. Может в то время, пока я здесь сижу. Может она уже в километре или ближе и сейчас услышу рев. Скорее к дверям, раздвинуть их руками и бегом, к свету, но шевелиться тоже страшно. А вагон начнет заполнятся, неотвратимо, снизу вверх. Здесь погибнуть, Господи, но зачем?

Потух свет. Почти весь, кроме лампочек над дверьми. Почему? Отключили ток? Значит вода? Или... Мне показалось, что кто-то лежит поперек прохода. Странная тень или кто-то лежит. Совсем не двигаясь. В той же позе, как и тогда на кухне. Елена?! Почему она? Это же она. Вон и часы на руке поблескивают. Ее часы. Зачем она здесь? Ухмылка шефа. Ее смерть и мой карьерный рост и какая-то победная ухмылка под конец. Все связано. Сразу после смерти повышение, и он интересуется как мое самочувствие. Мерзавец. Хотел знать о нашей семейной жизни. «О, мне очень жаль, она была прекрасной женщиной» А ты откуда знаешь, какой она была? А ведь она хотела мне что-то рассказать тем вечером. И напилась для смелости. То, что потом не смогла... Я бы так наверно и не догадался. И все равно не хочу умирать!

Зажегся свет. Поезд стал набирать скорость. Подъехал. Остановился. Шатаясь я вышел. Все вышли. И девочка, и пьяный. Ему-то все ни почем. Скорее наружу, наверх. На эскалаторе опять эта девочка. А почему мы не ехали, мам? Хриплый голос, прокуренный – отвечает. Кто-то кого-то под поезд – убирались, стены мыли.

На улице ветер, как всегда. Ветер. А слева деревья. Там парк. Я пошел к ним. Там же и вода. Мокрая скамейка . Сажусь. Как же дальше? И смотрю на воду в пруду. Смотрю на черную воду. 



<III>



Я машинист. Как только я понял, что есть Путь – я стал водить товарные поезда. Путь всегда приводит под землю, и я перевелся в подземные машинисты.

Наверху слишком много путей. Там полустанки, сортировочные узлы и стрелки, а здесь путь один, ведущий из тоннеля в тоннель. Раньше я, как и многие, думал, что путь проложен от станции к станции, теперь убедился: он начинается и кончается тоннелями. Неоновый свет станций быстро стареет, а темнота между ними вечна, но это вы и сами знаете.

Я много работаю. В начале месяца я беру у дежурного по станции график распределения смен и переношу свои рабочие часы на настенный календарь у себя в каморке. Дни и ночи, выходные и будни, зима и лето – это все там наверху, в прошлом, в другой жизни. Жизнь набухает пузырями, лопается, брызжет, смиряется и затихает, чтобы снова пузыриться. Настенным календарем и часами на левой руке я мерею жизненные циклы. Я сплю и ем вместе с инвентарем в подсобке. У меня редко случаются гости – инвентарь давно устарел, да и идти далеко – до моей каморки почти полтоннеля от пересадочного узла южной и юго-западной веток. Шумно в моем жилище бывает раз в три минуты, а шесть часов в сутки не слышно ни звука. Тихо и темно. Шесть часов мне обычно достаточно, чтобы выспаться. За продуктами приходиться выбираться наверх, но их нужно мало, и поэтому на поверхности меня чаще чем раз в месяц не увидишь.

Вы бы сказали, что я прожил здесь целых 4 года, но на самом деле я сменил всего лишь четыре настенных календаря. И шесть часовых батареек. Мне до сих пор не наскучила работа. В кабине у меня чисто и темно. Я знаю, где что находиться и без света. Каждый день тоннель выглядит по-разному. Каждый кабель вдоль стены старше меня и с каждым годом все более растворяется в темноте. В кабине просторно и свежо. Я часто расстегиваю китель униформы. А через полтора метра за моей спиной начинается теснота. Там трудно дышать. Там вас слишком много, и вы вынуждены касаться друг друга. Вы висите на поручнях, вы окружили сидячие места сводом негласных правил – иначе не выжить. Иначе никто не доедет туда, куда ему необходимо попасть. Вы  боретесь и в борьбе вы забываете, как много здесь зависит от меня...

Я долго был уверен, что с вами меня теперь ничего не связывает, кроме единого пространства поезда. Пока я не повстречал его. Он шел сгорбленный вдоль платформы, на ходу протирая громоздкие линзы очков. Он поднял голову, чтобы посмотреть на часы над входом в тоннель, и я увидел его глаза. Во взгляде  покрывался пеплом вопрос «почему?», но задан он был с такой силой и отчаянием, что я сам начал искать на него ответ.

Он ходил по вагонам молча. С каждым днем его костюм становился на размер больше. Он исчезал вместе со словами на своей нагрудной табличке.  Не затертым на ней осталось только «....гите» и «операция». Всем было ясно: туда, куда ему нужно он сам не доедет. Я просто довез его – оставил ему коробку с деньгами на сиденье в головном вагоне, когда в нем к концу пути никого не осталось. Ведь я не тратил и половины того, что зарабатывал. Костюм снова стал ему впору, а вот неуклюжие очки свои он сменил на новые с маленькими стеклами в металлической оправе.

Вон уж сколько написал, скоро бумага кончится, а все не уснуть. Если у меня бессонница, то я пишу. Неважно что, но очень скоро глаза сами закрываются. А сегодня сон не идет. Буду писать, покуда бумага не кончится. Может и про сегодня хватит места написать.

Сегодня после работы ко мне в каморку пришел дежурный по станции. Срочно нужна помощь, только стены помыть. Остальную работу делали люди в форме. С облицовочного кафеля кровь отмывается легко. Под конец, уже домывая снизу, между стеной и рельсами, я нашел его оправу, искореженную и без стекол. Отдал ее тем, что в форме, домыл и ушел к себе. Поел и лег спать. И ничего. Лучше бы уж поезда грохотали. Никакого сна, но много вопросов. Писать не помогает, хотя и место еще есть. Пойду прогуляюсь по тоннелю туда- обратно, а то скоро поезда пустят.