Странные весенние чувства, пришедшие посреди зимы где-то за Поля

Меняю скатерть самобранку на аналогичную простынь
(из объявления)

Но прежде чем заснуть я успел подумать, а кому же я позвоню в первую очередь, когда снова увижу свет. Может быть жене, моей милой Маше, другу моему, с которой мне так хорошо бывает длинными серыми днями, когда и поговорить особенно не с кем, да и не хочется ничего говорить, а она что-то зудит себе монотонно на кухне, готовя как всегда подгорающие у нее котлеты из мясной лавки и так хорошо от этого прогорклого запаха и от ее бормотания, так по домашнему уютно, что часто хочется плакать. Или может быть моей ненасытной кошечке Юле, которая при встрече сразу же берет быка за рога, набрасываясь на меня и срывая все одежды, раздирая совсем недешевые рубашки по пятьдесят долларов каждая и превращая их в клочья половых тряпок, которых в ее маленькой квартирке скопилось уже изрядная количество, а потом охватывает меня всего и мы растворяемся в друг друге, как волны одного океана сливаются в едином последнем вале. А может быть лучше набрать флегматичную Натушку, которая готова сидеть целый день у телевизора, лишь бы дождаться своего любимого сериала, которые пишет, кстати другая моя обожаемая барышня, а потом несколько часов кряду рассказывать по телефону очередную серию своим подругам и при этом изгибаться виноградной лозой и, томно закатив глаза, отдаваться моим ласкам на своем любимом пуфике в прихожей. Или сегодня обрадовать визитом мою неприступную Киру, мою Кирюшечку, мое рыжее солнышко, подъехать к ней прямо вот так без звонка, разогнать поклонников от ее дверей, войти в ее офис, откинуть бумаги со стола и усевшись прямо перед ней заглянуть в эти зеленые бесноватые озера ее глаз. Хорошо бы еще сразу навестить и Лену, мою медицинскую профессоршу, даму строгих взглядов и теории размножения почкованием, но при этом вовсе не чуждую радости утех плоти, если они не опускаются ниже линии бикини и не поднимаются к зоне вечных холмов, и бедные-бедные ласки обреченные существовать в этой жуткой тесноте, стараются уместиться на маленьком пятачке пупка и лишь иногда эмигрируют на нежную шейку в маленьких веснушках и с одной премилой темной родинкой у ушка. А еще не забыть бы засвидетельствовать мое почтение божественной Ларе, с ее удивительным шестым номером и бесконечной белизной кожи, особенно манящей в полумраке утреннего света, пробивающегося через занавешенное окно какого-нибудь из сотни перепробованных  нами гостиничных номеров и. . .

С  этой мыслью я и уснул, понимая, что дико соскучился за долгие четыре дня командировки по всем своим неповторимым и манящим женщинам, да еще по так любимому мною вчерашнему борщу, ожидающему моего прибытия в каком-то одном из десятка их дребезжащих холодильников. И пусть прекрасен был маленький промышленный городок, приютивший и укрывший меня от злого снежного бурана, но все-таки вернуться поскорее домой было бы просто замечательно.

А городок был и правда чуден, и совсем он не прятался среди высоких белоснежных гор, как могло показать с первого взгляда, нет – он вывернулся черным пятном на их девственной чистоте, раскинув свои производственные щупальца рудниками и фабриками, линиями электропереач и многочисленными туннелями по всей поверхности горного массива, и от того бесконечные горные дали вдруг несколько сузились и стали как-то более привычными и понятными мне, жителю большого мегаполиса. По вечерам специально для меня природа выливала в небо столько синей краски, что казалось еще чуть-чуть и  эта бесконечная синь вот сейчас просто начнет капать сверху вниз и, слившись с сумеречной прозрачностью снега, станет всем, что только и существует не свете. Желтый свет фонарей, расставленных в творческом беспорядке на площади у гостиницы, выдавал столько сюра в сознание, что оно отказывалось адекватно оценивать реальность и погружалось в тихий транс кельтской музыки, наполненный шепотом ветра и послевкусием темного пива под языком. Лица, плывущие мимо, сливались в череду масок, играющих со мной в салочки и старающихся приблизиться ко мне как можно ближе, вдохнуть в меня жизнь, напитать меня страстью и обобрать мои карманы. Слепое удовольствие похоти никогда не нравилось мне, и потому бродил я вечерами по скрипящему насту, распугивая забредших в этот район бездомных собак, и упивался безумными картинами близких гор, питавших меня своей силой. Может быть я и проходил несколько раз мимо нее, но то ли слепящее солнце, то ли слабое лунное серебро (от Селены тогда виднелся только пухленький серп) помешали мне разглядеть ее. И лишь в тишине большого зала, замершего в ожидании взрыва рукоплесканий, при искусственном, а значит полностью подчиненном свете я, широко раскрыв подслеповатые глаза, впитал ее образ. Трепет тонких форм, сладость ее тела, жалящий холодом воздух, заставляющий умирать миллионы частичек открытой ему кожи - все это смешалось в безумной пляске страсти последнего дня. Хотя от него и оставалась тогда только пара часов, но как можно говорить лишь про ночь, если ночь это таинство двоих, а мы были открыты всем и вся там, у подножья горнолыжных трасс. Медленный танец с бесчисленными условностями явно подчеркивал всю глубину желания, а знакомые гитарные аккорды заставляли неожиданно грустить там, где хорошо бы было смеяться. Стандартный запах духов, а может быть какого-нибудь лосьона или дезодоранта, или скорее всего геля для душа, в общем именно тот запах, который всегда преследует меня по ночам, в этот  раз не отпугнул моей твердости. Наоборот, я весь превратился в чувства, оголенные нервы сами излучали и принимали эмоции, минуя ненужные покровы и скручиваясь в сумасшедшие кольца наслаждений. А самое острое было в том, что мы понимали, все как в хорошей сказке должно закончится с первым криком петуха или последним ударом часов.

А когда самолет уже стоял в начале взлетной полосы и мерзко ревел своими сердцами-моторами, я вдруг понял, что влюбился. В ее хрупкое тело, тающее под прикосновениями губ и податливо смыкающееся на любое проникновение вовнутрь. В ее чуть неправильный говор, в дружбе с которым она пыталась произнести какие-то ненужные слова, когда ей было особенно хорошо, и в ее хрипловатый от удовольствия голос, который будил соседей по комнате, спящих на кровати рядом и вдруг вскакивающих от ее вскриков во весь рост, но с закрытыми глазами, чтобы что-то разглядеть спросонья в нашей более темной и страстной половине каморки. А когда я это понял, то тормоза уже были брошены, и я понесся вместе с дюралевым крылом, весело подпрыгивая на кочках маленького аэродрома, вперед, к концу земной дороги, чтобы взмыть под облака и стать их частью через мгновение после того, как склизкий туман скроет нас от земли, а землю от нас.  А рядом со мной полетела влюбленность, романтично цепляясь сначала за меня, потом за скользкий пластик иллюминатора, ребристую поверхность фюзеляжа, черный номер SU 2074, нарядно украшавший основание оперения, но при этом скользящая все дальше и дальше назад и, наконец, в последнем порыве ухватившаяся за самый кончик киля и намертво прикипевшая к нему, чтобы по возможности, на высоте, когда лучи солнца пощекочут мой внушительный нос и разгонят замерзшую кровь, перебраться поближе ко мне, быть может на плечо, и снова грустным покрывалом затуманить мне взор. И влюбленность терпеливо ждала своего часа там, над бездной, скрипя бессильными зубами и растягивая уставшие мышцы, в надежде получить меня обратно, а я, ничуть не измученный бессонной ночью, а лишь только раззадоренный ей, но как всегда страшно экономный и желающий сохранить и подпитать свои силы, прикрыл глаза и стал проваливаться в сказку снов. Но прежде чем заснуть я успел подумать. . .