Глава 10. На сцене, как на эшафоте, стою с разорванной душой

Глава 10.

На сцене, как на эшафоте, стою с разорванной душой.

Канал Грибоедова петлял меж насупленных домов белой лентой, увлекая за собой торопливые шаги Марьяны. Напряжённым нервным светом раскрашивали снег фонари, пасти арок затягивали в своё нутро боязливые взгляды. Марьяна спешила в Мариинский театр, Марьяна должна была успеть. Она не знала, что изменит её присутствие на королевском маскараде, но летела на фальшивое яркое пламя, трепеща нежными крылышками души. Ей с трудом, с помощью подруги, работающей в театральной кассе, удалось достать билет за сто рублей на галёрку. Сто рублей… Но разве чувства измеряются рублями? Для Марьяны эта маленькая синяя бумажка стоила дороже всех сокровищ мира. Она должна быть там – зачем? Зачем? Но разве чувства отвечают на этот вопрос? Быть может, чтобы ОН, Князь Тьмы, не был так одинок на этом маскараде, на балу помпезной роскоши, сияющей лжи и блистательного цинизма, чтобы где-то там, под потолком старинного зала, билось чьё-то настоящее, тёплое сердце – единственное среди стеклянных, вставленных в грудь богатых и безжалостных. Глупое желание, безрассудный порыв. Но Марьяна просто не смогла бы поступить иначе. Вдали показались пустые постаменты Львиного мостика, - вместо сильных белых зверей стояли лишь металлические конструкции. Марьяна свернула в переулок и почти бегом направилась к зелёной глыбе Мариинского. Огромная растяжка над входом пафосно кричала прохожим о премьере, какие-то нелепые люди звонили в колокола, непонятно зачем установленные неподалёку от входа. Толпился народ, сновали журналисты, стая дорогих автомобилей блестела лоснящимися боками. Марьяна постаралась пройти так, чтобы не быть замеченной ни одной телекамерой, бесшумно просочилась в фойе, где попала в руки охраны. Её билет тщательно изучили, обыскали маленькую сумочку, и только после этого, наградив презрительно-снисходтельным взглядом, пропустили через рамку металлоискателя и позволили пройти дальше. Марьяна не стала сразу подниматься к себе на третий ярус, а лишь достигла уровня бельэтажа, взойдя по отдельной пустой лестнице, и прильнула к окну. Гости прибывали, волнение переполняло душу Марьяны. Вот раздались звуки сирены и, как из-под земли, появился на сером асфальте кортеж чёрных автомобилей. Марьяна сощурилась, – нет, нет, не он. Маленький, неуклюжий, это, скорее всего, Сердюков.
А народ всё прибывал, все эти шубы и смокинги вливались в здание театра звенящим золотом и благоухающим парижским парфюмом стадом, важно растекаясь по коридорам и  переходам. И чем больше их становилось, тем сильнее сжималась душа Марьяны, тем холодней делалось ей от биения сотен этих холодных, стеклянных сердец и взглядов застывших масок. Какой же чужой и одинокой, какой ненужной и маленькой почувствовала себя Марьяна на этом роскошном маскараде! Где он, где же он, единственный живой человек среди этих бескрайних льдов, неужели она одна наедине с холодом? Внезапно послышался вой и гул – по асфальту, как адские божьи коровки, ползли бронированные ЗИЛы и милицейские автомобили – на бал пожаловал Сам, Властитель Ужасов, Обрывов и Химер, главная золочёная маска маскарада лжи. Марьяна отшатнулась от окна, как будто увидела дьявола. Надо идти к себе на ярус, надо спрятаться, не то холод убьёт её!
Когда Марьяна заняла своё место, прозвенел третий звонок. Послышались аплодисменты, кое-кто встал – Марьяна скосила глаза вниз. В Царской ложе появились высокие гости, настолько высокие, что Марьяне даже не удалось их толком разглядеть со своей галёрки. Она узнала Путина, узнала приклеенный оскал Блэра, кое-как рассмотрела золотую шаль на плечах какой-то чопорной блондинки. Холодом повеяло сильней. В ложе справа Марьяна заметила Матвиенко, и как будто тупой осиновый кол воткнулся ей в сердце. Ближе к телу. Ближе к Благодетелю. Она – там, в свете чужой славы слизывает сливки с подгоревшего молока чьего-то горя.  Стал гаснуть свет, и Марьяну охватило отчаяние. Зачем она здесь, если тут лишь манекены? Ради чего всё это, когда нет ничего, кроме холода? Хлынувшая в зал музыка обдала Марьяну свежестью. Она достала театральный бинокль и дрожащей рукой направила его вниз, - ниже, ниже – на самое дно копошащегося тёмными тушами партера. Свет со сцены рассеял мрак, стали видны стеклянные глаза сидящих и их лоснящиеся инеем декольте. Марьяна вспомнила Элен Курагину, - как раз в тему. Ложи бельэтажа, сытно нафаршированные федеральными чиновниками и деятелями культуры, опять Царская ложа, опять бельэтаж… Холод, холод, метель, снежинки ложились на сердце Марьяны. Нет!  Боже! Бинокль задрожал и чуть не выпал из её рук. Ложа над самой сценой не была пуста. Он был там. Да, да, и если это не мираж, то правда – единственная правда среди сияющей лжи. Марьяна снова навела бинокль и удостоверилась, - да, это был Князь, а рядом – Пиотровский, чьё благородное лицо невозможно было не узнать. Марьяну бросило в жар. Она и не замечала, что на сцене уже давно суетились актёры, вращаясь в вальсе бала. Бал снаружи, бал внутри, маскарад и феерия.
…-Сколько времени займёт спектакль? – шёпотом спросил Яковлев  у Пиотровского. Ему плохо верилось, что четыре тома Толстого можно как-то отобразить на сцене.
-Часа три, не меньше, - поделился соображениями хранитель Эрмитажа.
Яковлев заглянул в оркестровую яму, потом бросил взгляд на расфуфыренный партер и коварно поблёскивающую над Царской ложей корону, и поймал себя на том, что чувствует на себе чей-то взгляд. Это был не укол иголки, не прикосновение тупого лезвия, - как будто где-то установили неизвестную науке тепловую пушку, которая посылала пучок невидимых, но ощутимых лучей прямо на него. Яковлев поднял голову и попытался докинуть взгляд до самого верха, но глаза слепили прожектора.
…Антракт освободил страждущим дорогу в буфет – бормочущая и хихикающая масса расползлась по театру. Бутерброды с сёмгой, ветчиной, красной икрой, шампанское, дорогие коньяки манили, зазывали и были вне конкуренции. Марьяна спустилась в зал на уровне бельэтажа, прозванный «ипподромом», и затерялась среди декольте, безобразно обнажённых рук и икр, галстуков-бабочек и золотых колье. Марьяна шла по паласу, как по минному полю на территории врага, оглядываясь и озираясь. Некоторые лица казались ей знакомыми, но почти все они напоминали ей маски – жуткие маски чертей со старинных средневековых фресок. Хищно блистали глаза, уродливо обнажались зубы в кривых улыбках, угрожающе покачивались перья на нарядах, адской лавой клокотали голоса. Страх овладел Марьяной. Вон, кажется, Боярский в нелепой шляпе, а там – Кончаловский с по-вампирски худой блондинкой под боком; отражается люстра в лысине Швыдкого, и потусторонние огни горят в глазах равнодушного Кудрина. Марьяна поспешила прочь, на лестницу, и, сбегая вниз по ступням, нечаянно задела плечом белокурую  девушку в открытом серебристом платье.
-Смотри, куда прёшь, - бросила ей вслед красотка. 
Но Марьяна уже была в нижнем фойе. Народу там толпилось едва ли не больше, чем наверху, и Марьяна не решилась углубляться в роскошную массу гостей. Её взгляд бесприютно скользил по лоснящимся маскам собравшихся, выдёргивая из них знакомые. Вот, кажется, Клебанов в окружении каких-то людей – оживлённо беседуют, смеются и сверкают. А вот… Марьяну передёрнула судорога. Это звериный оскал был ей знаком. Нос грифа-падальщика и безвкусный броский костюмчик – госпожа Матвиенко, звезда маскарада, белокрылый архангел для Князя Тьмы. К вице-премьерше подошёл какой-то тусклый мужичок, что-то сказал, и Матвиенко любезно оскалилась в ответ. Марьяна буравила её взглядом, борясь с чувством омерзения в груди. С врагом глаза в глаза – незримая дуэль, бессмысленный бой, в котором проиграть предназначено слабому, тому, в чьих руках нет денег и нитей, правящих марионетками.
«Мертвецы, - пронеслось в голове у Марьяны, - Все мертвецы… Мёртвый дом! Мёртвый город! Город обречён на смерть!»
И взгляд её вспыхнул зарницей в грозовую ночь над старинным замком.
…Принимающая приветствия Матвиенко была переполнена гордостью и самоуверенностью. Она блистала, её замечали, её видели рядом с Президентом – такую же гордость испытывает русский провинциал, сфотографировавшийся на фоне парижской Эйфелевой башни. Внезапно Матвиенко почувствовала на себе чей-то взгляд. Ей стало ужасно неприятно, как будто кто-то подглядывал за ней в ванной. Она пошарила глазами по фойе и заметила в самом углу диковатого вида девушку. Чёрное, глухое закрытое платье, тёмные полудлинные распущенные волосы - чертёнок с колючими глазами, странная взъерошенная птица. Матвиенко отвернулась, а когда бросила взгляд в тот угол ещё раз, он был уже пуст. Остался странный осадок, как будто кто-то подбросил щепотку сажи в сладкий торт.
…Ольге опера «Война и мир» отчаянно не нравилась. Она вообще не любила оперу и пошла в театр только для того, чтобы посмотреть на президента и потом похвастаться этим перед подружками. С Ольгой были и родители – это отец догадался приобрести билеты в седьмой ряд партера. Сама обстановка – все эти красивые, знаменитые  люди, Путин в ложе, Матвиенко, бутерброды с икрой – произвели на Ольгу яркое впечатление. А это глупое мелькание на сцене, надрывные арии, где и слов-то не разберёшь, занудная музыка наводили на неё тоску. Чтобы не зевать от скуки, Ольга стала думать о том, кого сегодня видела. Кажется, удалось разглядеть в толпе Боярского, а ещё подробно рассмотреть Черри Блэр. Поразительно, в её-то положении ехать за тридевять земель и изнывать в опере – вот что значит этикет! По-моему, подумала Ольга, там ещё где-то  мелькнул Яковлев. Вон он, торчит в своей дурацкой ложе. Зачем припёрся? Можно подумать, ему тут рады. Да, ещё угораздило столкнуться на лестнице с какой-то дурой в чёрном – идиотский покрой платья. Яковлев и неуклюжая идиотка – вот что разозлило Ольгу за сегодняшний вечер, если не считать, конечно, тупой оперы по книге, которую Ольга читала только по краткому содержанию.
…Яковлев возвращался домой на своём правительственном автомобиле, а в голове у него вращались арии и музыкальные партии. Они сменяли одна другую,  как будто кто-то переставлял кассету, и плавно накладывались на текущий светящийся пейзаж за окном. Опера Яковлеву понравилась – масштабная, лирическая и яркая, особенно здорово удался финал, когда русские флаги свешивались в зал. Аж за душу взяло. Яковлев вздохнул. Эх, если б ещё смотреть и слушать такое чудо в другой обстановке!… За окошком автомобиля показалась стела на площади Восстания, - подъезжали к дому. Внезапно Яковлев насторожился – что-то странное, непривычное, незнакомое замаячило за стеклом. Церковь! Яковлев точно, абсолютно точно знал, что церкви здесь нет – сколько раз он возвращался домой этим маршрутом! Но там, всего метрах в двадцати от его автомобиля стоял храм – торжественный, величественный, немного грузный, с широко расставленными пятью куполами, но такой светлый и возвышенный!
-Останови!- крикнул Яковлев шофёру.
С волнением прильнул Князь к заднему стеклу, но уткнулся взглядом в круглую ротонду наземного вестибюля метро. В растерянности пошарив глазами по окрестностям, Яковлев убедился, что на площади нет ничего, кроме стелы и уродливой ватрушки «Площади Восстания». Но храм! Он ведь был! Он видел его собственными глазами! И тут что-то холодное ударило Яковлева под левое ребро. Храм был… Он был, пока его не снесли. Знаменская церковь на Знаменской площади! Он видел погибший храм!… Но это иллюзия! Или, всё-таки, реальность? Реальность напополам с иллюзией, призраки рядом с живыми, видения вперемешку с настоящим – вот он, Петербург, мистический город гениев и сумасшедших, город-человек, любовь которого – счастье, а ненависть – самый жуткий кошмар!…