Сгустки

СГУСТКИ

Дом был старый, построенный неизвестно когда, может даже до революции, потому что иногда бродили по нему приведения в старинных одеждах и требовали праздника. Были крупнолицы и шумливы, не иначе как купцы. Хорошо хоть только духи бесплот-ные, вот и стоял дом. А явись сюда и вправду кагала боровов таких, то и рухнул бы, потому что трухл был и прогнил. В войну два года стоял без крыши, набрался прели и теперь доходил. Пробовали сюда воду проводить, но проломив пальцами стены испу-гались, что провести то проведут, но падёт дом. Так и оставили его, с водой на улице, удобствами во дворе. Хоть топили и то хорошо. Василию было 27 лет и плохо. Метался по своей комнатёнке, молотил кулачищами воздух, будто хотел из него чего вымоло-тить. Пыхтел. Сатанел. Подхватил гирю свою беспримерную и стал подымать. В 4 пуда гиря, а он её одной рукой и орал. Больно ему, тяжело, выл. Даже когда ножом полосну-ли и топтать стали не так было. Только уворачивался да следил, чтоб распоротым жи-вотом земли не нагрести. Выжил, зажило как на собаке, ничего. А теперь хуже. Орал, тряс головой, со лба слетали крупные капли, будто в ливень и чмякались на истёртый пол. Распирало, крутило и жало. Тяжело, ****ство. Ушла. Гуляет, сука. Убить мало. Завыл и вылетело окно.

-Слышь как воёт то Василёк? Небось достала баба.
-Гуляет ведь, шлюха такая.
-Ох уж эти бабы, такого мужа имеет, амбал, а к недоростку лезет.
-****юга.
-Убьёт он её.
-И правильно!
-Конечно правильно. Смотри, чего я принёс. К праздничку приготовился. Вот, и горо-шек зелёный и майонез и мяска. Хоть и с косточкой, но можно наобрезать для отбив-ных.
-Можно, можно, ишь какое мяско, сладенькое.
Лижет мяско.
-Это маслеца полкило, сахарок, крупичка гречневая. Каши наварим, потреблять будем.
-Будем. Сладку кашу, сладкое мяско, люблю я сладкое.
-Ещё конфеты, с начиночкой малиновой и винцо. Всё купил.
-Молодчик. 
Пот по лбам моросит, сердечки сбиваются, смотрят друг на друга, чуя скорое ****ие. Повалились на пол, где матрац постелен, на котором тешатся. Кровать старая, может не выдержать их поздней страсти и подломиться ножками, а на полу страшно, потому что мышва. На матрасе, стонут оба, она ещё и покрикивать норовит, козочка такая. При счастье, как не вскрикнуть, притом, что контраст. Этажом выше молодец всё орет, а им за пятьдесят, а вот трутся и довольные. Потом встанут, он будет курить и в окно гля-деть, а баба сбегает на кухню, чего-нибудь затеет. Сладенького и жирного. Пока сами так вытворяют. А ты ори, дурак такой, ори. Ничего не понимаешь в жизни и мучайся.

-И есть я дурак, настоящий дурак. Всю жизнь думал, что умнее всех, а вышло, что настоящий дурак. А-а-х, ой хорошо. Нас в семье девятеро было, но то тиф, то голод, то молния ударила, остались мы с братом только. Два перста на всём белом свете. Под-росли, тут колхозы начались, пошли туда. Ой! Ой, канфетка! Значит поработал я там год и гляжу, что за просто так пашу. Говорю брату тикать, а он не хочет. Я уже тогда себя самым умным считал и даже обрадовался. Оставайся, думаю, здесь, в говне рыть-ся, а я в город подамся. Там жизнь, там и денежка. Пришел в город, жить негде, жрать нечего, куда дальше идти не знаю. Хорошо приютила меня одна женщина. Соблазни-лась, что я молоденький был, а ей то за сорок. Всякому хочется зеленца попробовать, оно особенно приятное. Хорошо! У ты моя труженица, пчёлка моя, как то медок?
-Горький. 
-Таков уж цветок, ничего. Ты сядь рядом, я пощупать тебя хочу.
-Спешу я.
-Не спеши,  а то успеешь. Садись, я тебе ещё два рубля накину, пятёрка выйдет. Хо-чешь пятёрку?
-Хочу.
-Тогда садись. Ух ты какая худышка, одни прямо косточки, но это и приятно. Я тебя за сисеньку покусаю, очень уж люблю это. Канфетик пресладкий. Как тебя зовут?
-Света.
 -Светик. И сколько ж тебе лет?
-Семнадцать.
-И сколько ж ты уже цветочков увидела?
 -Чего?
 -***в сколько отсосала?
-Немного, чаще ебут.
-Как же такую кыцю не ****ь, мне вот уже 82, а и то пылаю. Мял бы и мял. 
Тяжело дышит, хрипит, одной рукой за сердце держится, другой девку ощупывает. Лицо особенно, чтоб в темноте своей представить какое оно. На самом деле рыло, а ему кажется, что цветок и радостно.
-Цветочек, ну погоди!
-Мне домой надо, давай деньги.
-А завтра придёшь?
-А денег хватит?
-Найду! Приходи, птичка моя ненаглядная. Светик! 

  Грядёт конец света, чую топот сил адских. Дверь забил досками крестообразно, на окнах белой бумаги кресты наклеил, залез под кровать и дрожу. Идут сволочи, идут. А у меня ведь и оружия никакого, свечей купить не за что, нательный крестик в щель упал, не достать. Пальцы судорожу, чтоб крест вышел, может хоть так от дьявола ото-бьюсь. Страшно. Господи помоги, силёнок дай, хоть чуток. Мне ещё умирать рано, ещё главного не сделал. Половину сделал, может треть, но не всё. Чучму убить, он, сука, во всём виноват. Говно такое. Ненавижу. Волосы отрастил, гадёныш. Убить мало. Убью! Ружье украл. ТОЗ-8 с диоптриями. Конечно мелкокалиберка, но я пули отравой намажу и там уж главное попасть. Пусть только чиркнет до крови и капцы гаду. Убью! А то если конец света, то все на суд, а этот жопа с волосами выкрутиться. Уж лучше я сам, чем на бога надеяться. Бог милостив, за строительство церквей и простит, а нельзя. Убью. Скоро должен гад приехать, стадион открывать, а я уж место выбрал, откуда стрелять буду. Не промажу. Хоть и алкоголик я, руки дрожат, но не промажу. Только представлю гниду, как каменею и руки железными делаются. Попаду! Пока от дьяво-лов нужно отбиться, потом хорошо будет. Петь буду. Когда поешь, не страшно. Я раньше темноты боялся, чуть только попаду в темноту и дрожать начинаю. Кажется, что сейчас вылезут две волосатые змеи с оскаленными пастями и заберут меня из меня. Так я петь сразу в темноте начинал и легчало. Песня, как спичка, хоть не на долго,  а свет. Я свет люблю и дочку так назвал, хоть жена хотела Жанной. А как же Жанной, если не имя, а лезвие, ухо режет и холодное. Имя должно тёплым быть и мягким. Вон Василием человека назвали, будто кота и мучается, кричит, бедняга.
-Слышишь, как кричит, не иди к нему.
-Пойду.
-Не иди, он тебя убьёт.
-Всё равно убьёт, не спрячусь.
-Останься, богом молю, останься. Пусть хоть протрезвеет!
-Не протрезвеет, у него ещё ящик остался, долго не протрезвеет.
-Ну не иди!
-Он тогда сюда придёт и убьёт нас.
-У меня двери крепкие, мы шкаф поставим, не достанет.
-Он же зверь, в нём силы немерянно, чем больше поставишь, тем ему легче будет. Придёт он и убьёт нас.
-Послушай, как кричит! Зверь ведь!
-Больно ему, вот и кричит.
-Чего ему больно, если он убить тебя хочет!
-Не хочет он, убьёт и сам жить не сможет.
-Но ведь убьёт!
-Потому что слабый. Сильные не убивают.
-Я значит сильный?
-Ты сильный, ты очень сильный, карлуша мой ненаглядный, самый сильный. Иначе чего бы я к тебе пришла. Баба всегда сильного ищет, чтоб спокойно ей и хорошо. Я молодая была, соблазнилась, что гири тягает, пошла за него, а он слабак оказался. Нужно ему личико утирать и успокаивать, а он всё злиться. Рычит. А мне ж хоть ино-гда ласкового слова надо, чтоб за мной побеспокоились, утешили.
 -Не иди. Давай отсюда уйдём. У меня друг есть, он скульптор, мастерская у него и комнатка при ней. Туда он баб водил, но сейчас завязал и свободно там. Хоть дней несколько там переждём и хорошо. Успокоиться он. Уйдем, Настя, уйдём.
-Сон мне приснился, что сегодня умирать мне. Верный сон, я вчера загадывала, поэто-му нечего бежать, всё равно так будет.
-Ты умирать не смей. Я ж без тебя не могу. Я ж без тебя умру!
-Все умрём, все, все умрём.
-Не иди!   
Он был мал и горбат, но с очень добрыми глазами, большими и синими. За эти глаза очень страдал, потому что видели люди их и злились. Ишь, тварь горбатая, ростом как раз для минетов, уши лопухами, на руках струпья, а глаза такие. Не имеет права! Били. Целились в глаза и часто ходил он с синяками под своими небесно-синими глазами. Потом купил пистолет и уже опасались его бить, только обзывались и плевали с верхо-туры, такой ядовитой слюной плевали, что даже плешица маленькая организовалась на темечке. Но глаза остались, как были. Большие глаза, бездонные глаза. Она любила целовать эти глаза, любила смотреть в них. Она была быстра и с огнем, когда кончала, то прижимала его к себе чуть ли не до удушья. Он сначала боялся её ярости, он привык к маленьким женщинам своего племени, тихим и безвольным, как куклы. Огонь пугал его, огонь мог сжечь.

 -Настя! Блять!    Он заплакал и поставил гирю, упал в изнеможении на пол.  Не тихо хлюпал, а рыдал во всю мочь. Елозил лицом по полу, кожа набиралась занозами, за-струилась кровь, шептал истыканными губами, что ****ь. И начиналось всё плохо. Долго она не хотела за него идти, боялась размеров. Он же здоровый, кочерги гнёт, кости ломает, одним взглядом человека обосраться заставит. Махина. Бывший морпех. Командиры нарадоваться не могли, на всех соревнованиях первый. Любили его генера-лам показывать. Вот, дескать защитник Родины, так защитник. Он всем гостям части крутил гвозди, двухсотку, в узелки. Иногда вывозили его на пьянку крупную и там он для начальства убивал корову кулаком. Знал как бить, чтоб череп проломить, чтоб хруст слышен был, это особо ценилось. Покажет своё умение, его в сторонку отведут, деньжат дадут, водки, закуски, когда и бабу. Бабы не особо к нему стремились, потому что страшно его силы, и всем известно, что ежели мускул много, то *** нихуя. Это не правда, в порядке у него было. Мужик нормальный и деньги зарабатывал, а она, сука, изменила. И с кем! С карликом, прыщём чёртовым. Щелбан мог ему дать и насмерть. Сука, ***** поганная! На спину перевернулся, глаза закрыл, чтоб кровь не затекала. Тварь. Кричать не хотел, лежал и представлял, как убьёт её, точно убьёт. Только бы удержаться, чтоб не быстро, чтоб помучалась сука, поняла, как ему. Рот ей заткнёт и станет пальцы ломать. По одному и слёзы лизать со щёк. 

  -Я хитрый, увидел, что такое дело и себе пару кусков бросил. Если машина начальни-ка цеха, то проверять не будут. Так и выехала моя бронза. Заехали на пункт приёма, сдал, денежки получил и домой.
-А водитель?
-У него свои куски были.
-Больше чем у тебя?
-Какая разница?
-Это я просто так. Ты молодец, достал всего, попируем!
-Любите вы, бабы, пировать.
-Кто ж не любит. И тебя я люблю, козлика моего прыткого. Где там наш ***чек?
-Хуюра!
-Хуюра! Гарпунище!
-Ой, хорошо!

 Тянулся к окну сколько мог, оставалось до него совсем мало, но казалось, что далеко. Она снова стояла около окошка и как обычно перебирала ногами. Тонкими, но сильны-ми ногами. Она не знала про взгляд из окна. Грязное, засиженное мухами окно не вы-зывало подозрений. Окно из подвала. В доме и так почти невозможно было жить, а уж в подвале тем более. Поэтому она стояла у окошка и не замечала его. А он её давно заметил, наблюдал за ней уже третий месяц, с весны. Ещё чуть снега лежало, когда подошла она и стала у окна. Темновато было, но разглядел и взволновался. Сердце билось как оглашенное, пот спину щекотал, смотрел и не мог оторваться. Как сейчас. Уже знал, что её зовут Света. Люди сверху говорили, что она ****ь и кривились. Он не понимал и улыбался. Люди также называли и его сестру, а она хорошая. Зачем же кри-виться? Глупые, не видят, какие у неё ноги. Он умный, он знает, что такое ноги. У него вместо ног две безвольные плети. Только преют и болтаются, вот и весь с них прок. А у неё живые ноги, как она ими перебирает. Сейчас лето, жарко, лучше всего стоять и не двигаться, даже в подвал заползает духота, а весной, когда дует прохладный ветер, ей приходилось часто топать ногами, чтобы не замерзнуть. Долго приходилось ждать, пока не приходили мужчины с грубыми голосами. Они забирали ее и уводили. Ненави-дел их, но её прощал. За ноги. Ноги часто снились ему. Вот он бежит по комнате, со всей силы бьет ногами по полу. Больно и радостно. Он бежит, под ним сильные ноги, живые ноги и он не кусок воняющего мяса на коляске, а человек. После таких снов трудно было жить и он приказал себе считать, что их нет. Она есть, есть её ноги, кото-рые трудно разглядеть через замызганное стекло. Он ждал их задолго до вечера, приез-жал в комнатенку и нетерпеливо ждал. Бывало, что мелькали другие ноги, но ему они были не интересны. Ждал. Она появлялась ещё засветло, чаще сама или с подругами. Стояли, беседовали. Почти всегда её ноги были в окне. Он смотрел на них и тянулся к ним. Он задыхался. Потому что кроме него в нем начинал жить и член. Надувался, лез из штанов, твердел. Однажды ему приснилось, что так ожили его ноги. Вроде сидел он смотрел на неё и вдруг почувствовал как две плети ожили, стали разбухать, надуваться и твердеть. Стали сильными. Он вскочил и побежал, к ней. На полу оставались мокрые следы его семени. Бежал, хотел успеть, но не смог. Он ведь не знал дороги, никогда не вылезал из подвала, слышал, что есть дом и двор, есть улица, есть город и магазины, где продают водку, но пути к ней не знал. Пока метался по неизвестности, ноги стали слабеть и прятаться, оставляя лишь привычные плети. Он упал и стал валяться на полу. Проснулся. Долго щупал свои ноги, надеясь разбудить их как и член. Не удалось, они были мертвы. А может обращаться с ними нужно было по-другому. Сейчас смеялся, хрипло, в предвкушении. Смотрел на неё, руки работали, член оживал, коляска ката-лась, закричал, пряча рот на плече, чтобы не громко. Боялся испугать её. Вдруг уйдёт и навсегда. Жевал рубаху, захлёбываясь слюнёй, смотрел как белые сгустки падают на грязный пол, устланный картоном. Светунечка! Протягивал руки и пучил глаза.

  Она шла медленно, как только могла медленно, боялась, но шла. До сих пор кричал, представляла его рот в пене, налившиеся кровью глаза и огромные кулаки. Раньше она любила их гладить, огромные и узловатые, восхищалась, когда он проламывал ими доски и черепа. Убьет. Когда в бешенстве, то не остановиться, его за отсутствие тормо-зов и с ОМОНа выгнали. Нескольких замордовал, благо возможность была. Теперь не то, теперь старался из комнатки не выходить, чтоб не влезть в драку. Прикрывать не будут его, а значит в тюрьму. Там знал, что не выживет, сидел дома. Убьет. Ему это легко, убивать то. Остановилась. Он затих. Может заснет, а там протрезвеет, успокоит-ся. Вместо этого закряхтел. Гири таскает. Вот и дверь. Ещё есть возможность остано-виться. Уйти, переждать. Но ей приснился сон, ей сегодня умирать. Она знает, что нельзя убежать от снов. Если приснилось, значит будет, хочешь или нет. Она хотела жить, она любила карлушу, но знала, что вместе им не жить. Будет ему мука. В город не выйти, все будут над ним смеяться, что урод, а такую бабу отодрал, спрашивать : "Что ты с ней делаешь? Рукой ебёшь? Или ногой? Карлик гребанный, я тебе сейчас дам, пидор такой! Минет, минет сделай, тебе ж и наклоняться не надо! Сверчок губа-тый!" Его будут бить, он будет плеваться кровью и плакать. Им не быть вместе. С ним было хорошо, а здесь везде плохо, значит хорошо не может быть долго. Попила счастья годик, хоть урывками, но попила. Теперь отвечай. Взялась за ручку, открыла дверь.

 Хорош Светик, хорош. Яблучко свежее, терзал бы и терзал. Хоть и старый, а сила в нём есть. Осталась сила, потому что не убивался в колхозе проклятом. А брат остался. Женился там же на доярке, детей завёл пять штук. Я тоже женился, присмотрел себе бабу тихую, работящую. Она цветочки расстила, на базар их таскала, свободная копе-ечка всегда имелась. Ещё корову держали, молочком приторговывали. Я на завод уст-роился, два года проработал в подсобником, документы в училище подал, квалифика-цию приобрел, тоже стал зарабатывать нормально. Потом разрядов нахватался, с бри-гадиром выпивали, стали мне заказы идти и денег массово. Дом себе построили, жена сыновей двоих родила. В школу их отдали, жучил, чтобы только пятерки были, чтобы сразу в люди вышли, тут не задерживались. Приедет брат ко мне, а я ему показываю табеля своих орлов, с пятерками. Ему крыть нечем, у него троешники, хоть и стара-тельные. После школы в ПТУ, а мои в институт. Один даже в Москву поехал и там поступил. Военным захотел стать. Присылал фотографию, в форме, красавец, охвицер. Я брату показываю, а сам слюной истекаю, что вот дескать начинали равно, а мои вот где. Тот делает вид, что порядком всё.  Сердечко то как разошлось, ох и Светка, огонь баба. Так распалит, что мало не покажется. Огонь девка, жаль что нету силу её в ды-рочку оприходовать, стар очень. А по молодости, дурак, деньги жалел. Всё для детей копил, они же по институтам, потом разъехались кто куда. Один к тридцати годам в главных инженерах ходил, другой в чине капитана и дальше росли быстро. Я как к брату приеду, всё рассказываю про их достижения, подначиваю, что мол вот какие, а у тебя всё механизаторы, а один в армии погиб. Досадить хотел, а он только посмеивает-ся. Я и сам сомневаться стал. Потому что вроде брезговали мною сыны. На свадьбы не приглашали, письма писали редко и короткие, даже внуков не привозили. Оно то и понятно, один на генерала целил, другой шишка тоже, но ведь и я ж не уголовник, не скотник, а токарь 6 разряда, золотые руки, всегда на доске почета, грамотами можно весь дом обклеить и ещё останется, машина есть, деньги на книжке, чего ж меня сты-дится? А стыдятся сволочи. Я Марии и сказал это, она в плачь, что давно тоскует. Са-мое обидное, что не поймешь почему такое. Растили, снабжали всегда, трудиться учили и вот на тебе, брезгуют родными родителями. А братовы нет, к нему почтительны, на вы называют, даже внуков в честь деда с бабой назвали. А мои кречеты возгордились, поназывали потомство свое Эдуардами да Элеонорами, вымолвить срамно. И шлют только фотокарточки, в гости не привозят. Мне то ладно, а бабке так хотелось в руках внученка подержать, плакала ночами изводилась, может оттого и умерла раньше вре-мени.

Дрожи сатана! Идёт тебе наказание смертное, идёт тебе воздаяние за всех тобой рас-топтанных, проклятый Чучма, танцующий бес безобразия, геена воровства и лжи, со-трясайся! Я понесу на тебя месть, я буду смертью твоей, камнем все сметающем, за малых попранных тобой, за сирых уничтоженных тобой, за убогих, погибших от тебя, за умерших и неродившихся. Рыжая сатана, умирать тебе, но не во славу, а в поругание. Глаза твои пустые да наполняться страхом, потому что смерть идёт. От малого смерть идёт и слабого, но поставленного Господом на правое дело свершения и наказания. И хватит мне сил и не будут руки трястись и душа не содрогнётся от убийства, потому что праздник. Убив тебя, топорнолицый бес, буду петь я песни и смеяться и благода-рить Господа за то что наложил на меня крест сей. Свершу правосудие по Его дозволе-нию и радостен буду. Ты же почуй смерть раньше и пади искореженный страхом, но не будет тебе спасения, потому что идёт против тебя не царь, но Господин! Погибать тебе, но не думай, что смертью своей искупишь всё. Погибнешь ты от суда человеческого, но пред тобой будет и суд божеский! Умрешь здесь и на суде умрешь, отвержен от Бога, извержен из жизни вечной, дрожи сатана и бойся! Прошло время бесноватого танца твоего, кончилась сила безобразия твоего, идёт на тебя управа, железной рукой да наложены будут оковы на тебя и падёшь! Дрожи сатана! 
Тяжело дышал и дрожал, затряс головой и не открывал глазами, чувствовал, как отле-тают капельки пота, смеялся. Знал, что погибнет, но не боялся смерти, прятал в губах иконку и горячо целовал её. Сделает, поднимет свой крест и обрушит сатану, слаб и низок, но сокрушит князя мира сего. Нащупал винтовку, коробок с патронами, бутылёк с отравой. Гибель злу и миру освобожденье.  Дрожи сатана! Рыжий бес с немецкими волосами! Захлебнись слюной страха! Удавись ужасом грядущего. Падешь и растоптан будешь!

 -Ты и яишенку сжарь, яишенки хочется.
-Сжарю, всё что хочешь сделаю.
Ушла на кухню. Дура. Старая она. Ему молоденького хотелось, Светку бы. Его началь-ник приспособил себе одну. Платит государственные деньги за обучение её и раз в неделю ездит пырыщить. Её. Аппетитная девка, сахар девка. Уж то её доводит до тако-го крика, что и слушать тошно. И в попу **** и в писю и на рот заставляет. А с шофе-ром верным не поделиться. Скот. Будто не человек он и ему зелени не хочется. Хоть бы и Светку эту. Только она деньги требует, а ему жалко деньги платить. Ладно за колба-су, а то всем хорошо, а ты деньги плати. С ним хорошо, вон как жену умаял. Силён он, огого мужчина. Любовницу бы и за бесплатно. Хорошо бы.  Может на Светку расщед-риться, она говорят за пятёрку минеты делает. Пятерку. Это ж считай три бутылки пива. Жаль отдавать, да она и сифилисом, говорят, больна. Ведь с двенадцати лет ебут девку все кому не лень. И чего это Васька орёт. Довела баба. Такую громадину, а дове-ла. Потому что дурак. Бабу в кулаке держать надо, а не слюни распускать. Вместо того, чтобы выть сейчас, соседям мешать, пошел бы на второй этаж и начистил карлуше морду, чтоб знал. И ей бы начистил. Она баба красивая, такую бить приятно. Сдобная баба, ебать и ебать такую. А Васька, хоть и машина, машиной, а слаб, видать, на это дело. До карлуши баба ушла, где ж это видано такое. А тот попрыгун оказывается. Росту, что только на рот давать, а такую бабу уважить смог. Говорят, что *** у него одинаковый с ногами. Ноги у него то короткие, но для хуя очень даже длинные. Вроде носит этот аппарат в левой штанине. Специально бил, примерился, чтоб с внутренней стороны попасть и попал. Скривился от боли карлуша, на пол упал и закричал. Он смеяться начал и ещё ногами пинать, но баба эта прибежала, чуть глаза не выцарапала. Он её лапать пытался, сала два килограмма предлагал, а она по яйцам ударила. Как свет выключили, темно стало, долго лежал и выл. Сука. Но злости на неё не держал, пахла уж очень хорошо, как сука, при течке. Хуй сам из штанов высовывался и дырочку искал. Если бы Васька её побил и в тюрьму сел, потом карлушу спровадить и заняться можно бабой. Попробовать её медку запашного.
-Принесла я тебе яишенки. Вот картошечка, вот молочко, вот сто грамм для веселости и хлебчик для силы. Сила то нам понадобиться? Покувыркаемся ещё?
 -Покувыркаемся, козочка ты моя.

Часто часто снилось ему, что ходит. Непонятно где, но понятно, что ходит, чувствует под собой ноги, по земле топает и смеётся. Живые ноги. Как у неё. Вот  бы пощупать её ноги. А в конце ног есть ****а, куда *** нужно всовывать. Это ему сторож объяснил. Очень хорошо тогда будет. Как бегать. Лучше, чем бегать не может быть. Сторож гово-рил, что часто всовывают, но врал. Мать говорила, что хорошего очень мало, а в этом доме и совсем нет. Сторож только смеялся. Он совсем и не сторож был, выгнали его отовсюду, иногда зимой приходил, мать его пускала, чтоб не замерз. Он рассказывал про то, что за окном. Там было много чего, но главное она. С живыми ногами, постуки-вающая каблуками. Дотянуться бы до неё, давно хотел подлезть к окну и там смотреть с близи. А ещё бы стекло хоть чуточку расковырять, чтоб не через серую сеть глядеть, а по настоящему. Однажды ему приснилось, как они ходят. Вдвоем, держась рука за руку и смеясь. Бегают. Он видел картинки березовых рощ. Одна когда-то висела на стене, пока не сожгли в очень холодную зиму. Там бегать, среди тонких берез и зеленой тра-вы. В ту ночь весь обкончался, проснулся счастливый и усталый, потом с месяц ясно хотел умереть. Когда смотрел на неё, то всегда хотел умереть. И всегда смотрел.

Она всё-таки ушла. Она погибнет. Она гибнет сейчас, уже прошла два этажа, коридор и дверь. Он убьёт её, проклятый пьяница. Убьёт. Он отвык говорить, отвык понимать, он может только бить. Мозги ссохлись осталась только маленькая извилинка, отвечающая за реакцию. Это не человек, это машина, машина убийства. Он убьёт её. Убьёт, сволочь такая. Он ненавидит её, люто ненавидит, струсит и убьёт. Грязная скотина.   Карлик плакал, спрятавшись под одеялом. Он любил её, любил, а она сейчас умирает. Спрятал голову под подушку, чтобы не слышать страшного и плакал. Знал, что не остановит её. В ней была какая-то дурь. Она заразилась этой дурью от мужа. Какая-то обреченность, сонливость, когда легче положить голову на плаху и дремать.
 
Теперь вот сижу в этом говне. Называется правильно прожил жизнь. Дурак старый. И они скоты. На похороны родной матери ни один не приехал. Как же, она обгорелая, на такое неприлично смотреть. И что отец без угла остался им тоже всё равно. Грошвы прислали, вроде откупились. Ничего, сами застонут, когда их дети так же себя поведут. Брезговать будут, на похороны не приедут. Будет им ещё. Брат предлагал к нему пере-селяться, мол угол есть - живи. Не поехал, потому что это каждодневное унижение. Видеть как его детишки проведуют приходят, внуков уйма, а я сам, в углу сижу. Кто дурак? Я дурак! Не хочу дураком жить. Поэтому тут поселился. Не очень то удобно тут жить, но можно. Сру в горшок, чтоб вниз не ходить, ночью из окна вышвыриваю. Там пустырь, молодежь ****ься приходит и попасть можно. Такое развлечение. Пенсию получаю хорошую, на жратву хватает, ещё и на сладости остается. Светочку-канфеточку, леденец мой мятный.  Детишки иногда копеечку присылают. Писем уже года как три не пишут. Шлют просто деньги и всё. Будто откупные. И в кого удались, ироды? Это их город испортил. И мы избаловали. Всё им, всё им. В люди вывели и без толку.
Лёг на кровать, спрятал в штаны хер, пощупал в кармане десятку. Пенсия через два дня, еда есть, можно на цветочек пустить. Жаль, что плохо видит, это от нервов, когда жену хоронил. Рассмотреть хотелось бы Светика, сучечку малолетнюю. Ишь какие у неё губки, даже его оживить могла, ****юшка вертлявая. Дырочка у нею розовая, натру-женная. Волосики подбриты, научена ***** приличиям. Забилось сердечко, улыбнулся, клацнул челюстью. Хорошо.

В детстве ему довелось видеть сатану. Понял это через много лет. А тогда просто страх, липкий и обволакивающий. Лет десять было, вышел из дома, поздно уже было, темно. Весёлый насвистывал что-то, сделал пару шагов в темноту и почувствовал ужас. Рядом было нечто могущее уничтожить. И от него не убежать. Он становился, дрожал, запла-кал. Он был в чужой воле. Он был червяк под сапогом. Раздавит. Упал на землю, сжал-ся в клубок, спрятал голову в руках и рыдал. Стало тяжело дышать, будто кто-то ду-шил, холод страха приблизился и стал обжигать. Не умер чудом. Лежал так несколько часов, пока на порог не вышли взволнованные родители. Крику было. Он поседел за те часы. Седой мальчик страшно выглядит. Он стал очень бояться. Не выходил из дома, когда стемнеет, старался не оставаться сам, избегал кустов и воды. Уже повзрослев понял, что то был сатана. И тогда же решил убить его. Убить сатану. Он долго искал кого, пока не открылось, что это Чучма. Убить его. Отомстить за свой страх и спасти мир. Гладил ружьё. Когда купил, оно было ржавое, с треснутым ложем, сейчас блесте-ло. Не любил оружия, но это ружьё было небесным огнём, испепеляющим зло. Не просто смерть, но победа над бесом.

Он застыл с поднятой гирей, выпученные глаза, надутые мышцы, пот и страх. Давно уже знала, что он боится самого себя. Может не себя, может того, кто в нём. Какой-то маленький зловонный комок, управляющий им. Он был силён, крепок, отчаян, но он был раб. Цепной пёс и сейчас он боялся приказа. Боялся убивать её, хотя знал, что придётся, а потом не сможет жить. Но отдавал приказы другой. Страшно закричал и бросил гирю, она пробила пол и упала на спину мужичку, переломала хребет и он уже не мог кричать. Зато заорала его жена да так пронзительно, что человек нажал на курок. Выстрел в потолок и она умолкла. Карлик забился в истерике, гигант ударил жену и провалил ей лицо, потом подобрал её на руки и рванул в окно. Старичок от криков получил инфаркт и умер, так и не зажгя газ. Через несколько минут приехала милиция, но зайти не успела, потому что рвануло и дом загорелся. Пожарные тушить отказались, потому что развалины да и по документам там никто не живёт. Поэтому тел не искали, пригнали бульдозер, быстренько всё выскребли и через год отстроили роскошный офис. Хозяева были довольны, только иногда появлялись в здании призраки. Иногда купцы, а иногда странные обгорелые люди, от которых шел дым. Усилили охрану.
       5.05.01