Наброски по памяти

Джоконда

В каморке играли в бутылочку. Он сидел на стуле с завязанными глазами, Аллочка – молодая кураторша года на четыре старше нас – целовала его алым, как её имя, ртом. Потом была моя очередь. Я подошла, робея. Наклонилась. Мои губы коснулись его очень нежно и очень осторожно, точно священнодействуя. Губы – губ. Первый раз я целовала Его.
- Мамин поцелуй – отгадывал он вслух. –Так только мама может поцеловать.
Мама была в нашей группе всего одна, и он назвал её имя. Он не угадал. Мой поцелуй так и остался неузнанным.

Мы сидели в пустой аудитории, и солнце било в окна, точно сумасшедшее. Был самый настоящий апрель, какой может бывать только в ранней юности, когда всё на свете кажется смешным.
- Смотри, - смеялись мы – Филимонович идёт...
- Смотри, как он голову задрал...
- На голубя смотрит
- А вот Иван Васильич как по лужам скачет. Мольберт потащил...
- Слушай, а я перевела эту фразу Дали: «Я отличаюсь от сумасшедшего только тем, что я не сумасшедший»
- А я знаешь, как сам себя называю? – Крэйзи, это значит «сумасшедший».
- Дали с Лоркой были друзьями. Дали – художник, Лорка – поэт.
- Как мы с тобой.
Иногда мы засиживались в аудитории втроём: я, он и Аллочка. К Лорке и Дали прибавлялась Цветаева, которая, кстати, переводила Лорку, так что трио наше звучало совершенно в унисон. Аллочка понимала всё, хотя делала вид, что не понимает. Она просила меня почитать, и я произносила грустнейшие на свете строки, перенасыщенные багровыми оттенками слов «рок», «любовь» и «судьба»... Он делал наброски с Аллочки, особенно прорисовывая ноги в золотых колготках.
Иногда мы вырывались из пыльно-солнечных аудиторий на воздух, в апрель, в город, брызгающий грязью из-под колёс и бежали в библиотеку, в книжный магазин или в музей. В библиотеке мы хохотали в голос над «андроновским периодом» и племенами агузов, которые звучали для нас как «арбузы». В книжных магазинах покупали уценённые глянцевые плакаты с изображением Карла Маркса, чтобы, разрезав их, рисовать тушью на обратной –мелованной -стороне. В музее он восторгался «Венецианской ночью» и шелковорунными барашками в золотой соломе шестнадцатого века. Я подолгу стояла перед портретом неизвестной неизвестного художника французской школы, угадывая в её глазах ту особенную грусть, которая только присуща молодым, безответно влюблённым женщинам.

- Только ты сиди смирно и не оборачивайся.
Любопытная голова просовывается в дверь.
- Я же говорю – не оборачивайся. Сиди смирно.
Нам мешают. Заглядывают, отвлекают. Подумаешь, будущий художник пишет портрет будущей учительницы рисования (в том, что грань между нашими дарованиями именно такова, никто не сомневался).
- У тебя интересный череп. И лоб. Слушай, у тебя огромный, просто ленинский, лоб!
Я сижу тихо. Он – в пяти шагах напротив. Совершенно кошачий взгляд направлен на меня. Взгляд, в котором нет ничего человеческого: один алчный интерес животного, наблюдающего за жертвой. Так кошка следит за голубем, чтобы потом сигануть за ним с третьего этажа... Он взглядывает на меня каждые пять секунд округлившимися до предела глазами, а карандаш в его пальцах выделывает фокусы, словно сам по себе. Я знаю, что он видит не меня. Я знаю, что вместо моих чёрных, шириной в палец, бровей, он выписывает надбровные дуги – абсолютно такие же, как в анатомическом атласе для художников. Мои наивные, глубокие грустные глаза проявляются из нервно очерченных кружков, в полном соответствии с законами светотени. «О, Боги, Боги! - думаю я, не брезгуя юношеской патетикой. - Художники – слепы. Нет никакого сомнения в том, что он НИЧЕГО не видит.» Впрочем, я сижу очень тихо. Всё неважно. Важно – он рядом. Минуты тянутся, звуки за окном абстрагируются от моего сознания и живут собственной полноценной жизнью, как пыль на подоконнике, как солнечный зайчик в луже, как дурацкая надпись «мама дай мне простокваши» на столе в третьем ряду лекционного зала.

Дверь открывается. Иван Васильевич кажется озабоченным, но очень оживляется, увидев нас:
- Работаем? Навёрстываем? Так-Так... Вот это что за цвет? Поросячий какой-то цвет!... Вы же будущие педагоги!.... А вы сидите тут, думаете... - о борще!

Он убегает, но наш лирический настрой испорчен бесповоротно. В коридорах замолкают голоса. Уже уборщица шаркает шваброй за дверью. Солнце уходит за крышу, меняются тени, пора, пора отсюда на воздух – в апрель, в город – ещё тёплый, живой, звенящий. Почти бегом к автобусной остановке. К его остановке. Он протискивается шустро между толстыми, в зимних ещё пуховиках,  напирающими пассажирами, бросает напоследок:
- Я завтра за красками в салон, пойдём вместе?
Я иду к своей остановке одна. Я счастлива. Я ступаю по кромке луж и улыбка Чеширского кота витает передо мной в рыжем воздухе, незаметно превращаясь в его улыбку: «... завтра за красками в салон, пойдём вместе?»


2002