Пустыня

Собираясь в пустыню, возьми зонт - это дождливая местность с преобладанием северо-западного ветра, антициклонов, слоисто-кучевых облаков, рассеянного света дня, отбирающего у вещей их тени, положенные им по праву протяженности и осязаемости.
В пустыне холодно, водяная пыль забирается за воротник. Дождь пишет по небу с наклоном, как первоклассник, исправляя ошибки воображения, привыкшего к цвету, перспективе и... вообще... оставлять что-нибудь про запас. Синицы и воробьи, правда, превосходят его упрямством. Может, дело в жизни, котрая в них, которая пробуждает в нас, которая, скорее, не дает в нас остановиться, нам остановиться, - пока ты оглядываешься, у тебя могут украсть кошелек или жизнь. В охранение птицы заступают с ночи. Человечество спит. Кровавый ком распался на человечков по постелям. Ты еще успеешь подумать о них, спящих поодиночке, не чувствующих себя одинокими - до рассвета, до будильников, до автобусов и тянучки проводов за окном вагона.
В карманах и, свернутые в трубочку, в руках содержатся билеты на одну поездку.
Это, на первый взгляд, - отдельная тема.
Выход находится точно посредине между небом иллюзий вины и небом тоталитарного привкуса беззащитности теплого тела под слабенькой оболочкой кожи, одежды, воздуха, разделяющего тела так называемым пространством.
Я нахожу его там, где над землей проносятся облака, ветер догоняет ими вчерашний день - просто так, в шутку. Оборванные деревья неохотно отпускают листву в полет, на северной стороне скал развеваются мокро-желтые перья увядших папоротников. Слабенький лот - взгляд, заброшенный в небо, не достигает дна, не достигает источника той невозможной, сбывшейся чудом, но все же невероятной чистоты дня. Со дна поднимается прозрачность и свет. Стоп, это значит, что висишь вниз головой. Приведи себя в порядок!
В коридорах, туннелях, подземных венах - не киношный - страх, обитающий
где-то позади глаз, выползающий ночью. Чудовища тысячи сортов корчат
рожи, хмурятся, грозят, велят, не дают прохода. Потом наступает утро -
разновидность билета на одну поездку в трамвае.
Свалилися с пола на потолок, со дна - прямиком на дно - ушиб. За двенадцать лет привык, но это не освобождает. Стал раздражительным. В конечном итоге, стал прикладываться к грезам по утрам в воскресенье под одялом, пока взрослые и дети ушли в зоопарк. Не так страшно видеть эти мерзкие рожи, если знаешь, что люди вернуться вот-вот.
Подземные переходы от раскаяния к ужасу. Видения чудовищ сменяются видением мира, освещенного физическим светом.
Жизнь - это время, которое я смею счесть своим. Это время похоже на реку, текущую не в берегах, но мечущуюся между видением мира вне моральных координат и совестью, напряженно зовущую остановиться. Точнее, остановить, поскольку всякая остановка жизни будет означать смерть. Совесть, зовущая к смерти - мертвая. И голос ее - к пустоте. Я слышу, как гулко молчит пустота наполненная, довольная тем, что уже отзвучало. Музыка неизбежно заканчивается тишиной. Тишина после музыки указывает на неизбежность смерти. Дай Бог, чтобы по смерти была дарована именно тишина. Даже не радость и не обретение - нет, тишина. Всего только. Я хотел бы спросить, сколько стоит она - эта тишина? Что нужно сделать или чего делать нельзя ради нее? Потому что без сил различать слова в шуме города, шорохах листвы, опадающей под медленным осенним ветром, я направляюсь в пустое, неосвещенное, и, следовательно, не существую, - пространство, названное так только из уважения к говорившим здесь до и после меня. Где-то между мной и моим отсутствием.
Я поверил себя миром, потом, мир поверил собой. Осмелюсь: в моральных его измерениях не имею протяженности. До меня много говорили о традиции -я не смею.
Готовься задолго до того, как поймешь, куда именно собрался. В пути не заговаривай со встречными, может оказаться, что они идут по пути. Никого не бери с собой. На то она и пустыня, чтобы никого.
Начни в четыре года, если позволят обстоятельства. Смотри, не соблазнись. Осторожно, добравшись до первых десяти лет, попробуй на вкус влажный песок - это ее запах. Узнал, запомнил, оставил себе.
Решающий момент - где-то между пятнадцатью и шестнадцатью годами, когда приходится отказываться от того, чего еще нет у тебя, неизвестно даже - насколько это необходимо, но владение и причастность в то время будет большим искушением. Не так важно, чем. Причастие миру. - Нет, на вкус это никак не пустыня. Будь свободен.
Лучше не говорить ничего, нежели неправду. Мне обещали лето. Тебе - жизнь.
Город - обиталище, жилище, пристанище, чистилище, лобное место, кабак, фонарь, аптека, больница, кладбище, киношка, рынок, вокзал, телеграф, мосты, рептильные головы портовых кранов, шаровая краска облезлых доков, трамвайный звон, перебивающий колокольчик деревянной часовни - к вечерне, троллейбусный гул, обозначающий собой границы ночного времени,
- город разорен этим утром. Ветер и град обобрали деревья до нитки. Небо, тяжелое от холодной воды, провисло, и брюхо его задевает флюгеры, обглоданные огнем кости соборов - несуществующие шпили закрытых церквей. Облака трутся боками о стены и окна бетонных уродцев. Вавилонские башенки прогоркли.
Автобусный дым, перелет - недолет, все будто впотьмах, я не вижу дороги, мне казалось, что время идет... и пройдет, и истекши, меня приведет... то ли к свету, а то - к пустоте, оказалось, что времени нет, нет ни смерти, ни жизни, которая смерти боится, мне странно, что еще жив, но не более, чем странно, что не умру.
Нагородили город посреди осеннего разора. Ободранный. Бродяжка - из осени в лето и обратно. Мальчишки отняли копеечку. Крестится на пивную, куполов сторонится. И флаги пожелтели как выцветшие газеты - еле живы постными новостями. Новости умирают скоро, не оставив после никакой, даже самой неуловимой, надежды.
Вода протекает над, и это ее свойство - течь поверх того, что ты видишь. Она оставляет позади ржавчину обнаглевших по смерти предметов, обессмысленых беспамятсвом, оставленных, никем не помянутых вещей. Вещи. Да, иногда их жаль, иногда их нет, чаще, - они путаются под ногами, клянча копеечку. Христа ради. Существование приобретает селеновый привкус - гарь и окалина. И еще немного песка для пустынности пейзажа, точнее, натюрмота.
Вода знает о холоде и смерти, поджидающем ее течение среди течения времени - времени года - среди усеченного светового дня. В пустыне приходится ориетироваться. Вряд ли тебя научат именам звезд. Привыкни брести наощупь. Решимость идти, движение вперед - это падение. Следовательно, ты не оступишься. Это пустыня. Ровное место, лобное место
- смотря, как посмотреть, куда посмотреть. Безопасность мертового моря в том, что в его воде нельзя утонуть, там нет воды, а если и есть, то некому утонуть. Море существует постольку, поскольку есть люди, что ни живы, ни мертвы, но плавают по морям, в том числе - по мертвому морю, впрочем, никто не плавает по нему, все его рыбаки - библейские чудища - Бегемот.
Провалы дверных проемов ведут в пустоту твой взгляд, что привык ограничиваться поверхностью стен, что привык отдавать тебе отчет об увиденном скольжении света по кромке вещей, что обозначает их ничто среди полутемного света. Вещи грянулись оземь, обернулись тьмой.
Память способна вернуть тебе, вернуть тебя в запах кофе в кафе над морем, над бетоном набережной крымской зимой, что обоснован посреди игрушечных морозов, увядших магнолий и вечноупрямых кипарисов, даже если (снег и антициклон с северо-востока). Но оставаться опасно, ты идешь себе дальше, делая вид, через названия станций метро к именам Великой матери, потом - спустя триста пятьдесят семь страниц - к пустоте, в которой так сладко дрожит капель подземелья. На границе раздела фаз так или иначе оказывается ведесущая вода.
Время образовало воронку и уходит вниз. Подобно воде, стоит лишь отвернуться, не замечаешь как происходит это - оно уходит. Сползает с лица асфальта - позолота под кислотой, дождем неумытый город старится молча, пока мы спим. А я сижу у окна ранним утром. Сквозняк в кафе пробирается под одежду, остывает кофе.
В каждую краску подмешан синий цвет.
Понимание смысла вещей запаздывает. Иногда, успеваешь умереть прежде, чем оно явится. На пороге станет быть незванным по причине позднего времени.
Впрочем, пока длится утро, мне не мешает осенняя сумрачность. День может пройти мимо и без моего участия - стоит только позволить ему.
Рано или поздно, так или иначе, но мне предложат выбрать. Обстоятельствами и полунамеками места и времени я приготовлен к этому выбору. Но, чтобы остаться человеком, я вынужден буду отказаться от возможности выбирать. В этом состоит суть поражения.

Но что мне суть, если суть игры не была принята. Конечно, немного не честно - вы играли со мной, а я не играл с вами. Все это время, пока мы сидели за одним (на первый взгляд)столом.

Кофе допит.

Нынче в почете терпение и предсказания по руке умершего писателя. Пророки подглядывают в книжечку.
2000