Монология

Это о смерти, пока ты жив. Если станет смешно - смеяться.
Если станет страшно - смеяться.
I
Пустые слова катятся под горку, их грохот нарушает чистоту линии моего уединения в саду, благоухающем пустоцветом. Весна, значит. Птицы поют с четырех до восьми утра, потом просыпаюсь я. Солнечное утро входит без спроса в окно, садится на подоконник, и обещает: пыль и скрежет, разверстая пасть трамвая поглощает существования, безжизненно проживающие завтрак, обед и ужин на кухне в окружении кастрюль, пахнущих псиной. Имеется процветание в моем животе, ненадолго. Зубы, которые я чищу каждый день, выпадают на пол один за другим, оставляя по себе недобрую память о коварстве и бессилии людей в белых тапочках, я думал, что меня лечат от невроза. Некроза, панариция и подагры. Излечи себя сам, - сказал мудрец и отвернулся от всего мирского в пользу всего немирского, какая разница? молчит, сказать нечего. И там и здесь, - все равно - там. Не достать звездочку, руки коротки. Плачу поэтому, потому что мирно. Покоится прах дорогого и любимого в неприятной земле, был ведь любимым, вот и я тоже - был.
Солнышко осталось должно мне несколько восходов. Но с собой не возьмешь, да и не к чему, - там тепло. Немного прохладно, правда, и темно так, что глаза режет, если тьму направить прямо в лицо. Короче, ад кромешный, о чем, собственно, и речь. Стерплю, не я первый, и другие успокаивающие средства на ночном столике. От простуды. До белого каления и могильного камня. Кругами парить над карточным столом, любить женщин - одну за другой, сажать деревья, строить дома, ну вылитый Фауст, не хватает только сделаться магистром ирригации и серой магии, написать ученый труд, в томах провести достойную старость, у камина быть взятым в плен внуками, пережить их, и завещать своих кредиторов племяннику - у-у, прыщ двуличный.
Так жить, умереть в один день и стать вещью: пугающе ненужной вещью, привлекая родных запахом, что - съели!? Возвышался, рос, получал жалование и повышения, получил - кто бы ни стоял, все стоят надо мной, и надо мной произносят, и надо мной кадят, и надо мной читают из книжки, черти, особенно, поп. Аминь.
Лежать темно, хорошо, что дышать не надо. Ничего не вижу, ничего не слышу, просто лежу я здесь и делаюсь все более неодушевленным. Предметом, можно сказать. Это могила. Червей здесь нет, зря боялся. А как боялся - то, а сколько! снилось, мерещилось, читал, в кинематографе показывали. Кровь, кровь, кровь, страсти какие. Там тишина, какая кровь? одна тишина. Не хватает впечатлений. Разве что переведут в другую палату.
II
Мне снится Керчь. Там дождь, осень и дождь. Иоанн Предтеча стоит среди облетевших акаций, облака висят в опасной близости от его креста, кажется, будто крест вот-вот зацепит одно из них. Раздастся звук рвущейся застиранной простыни, и хлынет ледяная вода. Зачем вы зовете меня, камни? Зачем вы зовете меня, мертвые? Я забыл, забыл, забыл вас! Если только это возможно, видимо, нет. Смерть, если это ты, то знай, что первый и единственный раз в жизни я испугался тебя, когда мне исполнилось двенадцать лет. Я стоял на набережной, я смотрел на грязно-зеленое ноябрьское море, такое, каким оно бывает только в проливе после сильного ветра, опресненное мутное море, наводящее тоску на деревья, дома, людей, на небо, которое спешит залить холодной водой тополиный пожар. Я понял, что умру. Я испугался. Я пытался укрыться от сквозняка, но ветер внутри, и ничего не поделать с ним. Страх, я болен им давно, с самого детства, но то была тревога, только тревога, страхом она стала в том ноябре. Ты, тварь, стала расти во мне, пожирать меня, боль очертила мне границы меня, я поджидал тебя, часами прислушивался к тому, где ты крадешься, я убивал тебя тысячи раз, смерть. Но ты - во мне, я ношу тебя, как дитя. Мое тело стало оболочкой, одеждой, куколкой смерти, которая выпорхнет из-за разорванной завесы, бросив прочь ненужное более тело. Тысячи сражений, тысячи побед и всего одно поражение! Всего одно! Теперь поздно бояться. Ты слишком близко стоишь, я привык, просто привык к холодному зловонному дыханию. Собственно, ты надоела мне. Это исключает страх. Кроме того, есть жизнь, я слышу о ней, когда слышу музыку.
III
Бесы вокруг меня, танцуют демоны, поют ламии. Вы хотите меня? Сейчас вы получите меня. Всего. Мне снится смерть, мне снятся бесы, более того, мне снится прошлое, о чем я и не подозревал раньше, у меня есть прошлое. Возможно, это чужое. Не знаю. Немота. Скованный страхом рот, разум, загнанный в угол. Что бы я ни сказал дальше, к чему бы это ни привело впоследствии, - все это смерть. Только с ней. Я смотрю на мостовую, я вижу только ад. Только сквозь, только вниз. Ад. Слишком прозрачный мир для моих глаз. Так начинается слепота. Я знаю, что это начало. Я всего лишь увидел мир таким, какой он есть. Этого недостаточно для страха или для сумасшествия. Мой голос. Это мой голос: прокуренный, хриплый. Это бумага: белая. Это черные буквы на белой бумаге. Это будет криком, не истерикой, но криком. Души, если угодно считать, что есть душа. Одинокий волк, волчик, звереныш. В лесу. В норе. Один. Скоро станет совсем рано темнеть, скоро зима, снег, шерстяное время для тех, кто собрался пережить снег. Не всем это удается. Кто-нибудь всегда остается лежать на снегу, дань весне. Странные боги, жадные, завистливые боги огня. Не хочу.
IV
Листать книгу осени. Читать ее письмена, глядя себе под ноги. На набережной из фальшивого прессованного мрамора - опавшая листва билетов на одну поездку в городском автобусе. На одну поездку в одном направлении в тесноте одиночества среди толкотни, чужого дыхания, биения, пульса, телесного тепла под одеждой, пропитанной утренней моросью. В окнах его - виды на видимости, морок вещества. Глина, запекшееся кирпичами в стенах домов старое, отработанное, венозное время. Все для глаз. Сработано на славу. При солнечном свете - почти как настоящее. Смеяться, глядя, как ты идешь навстречу моему взгляду. Слепая, нищая, старуха, - ничего не могу поделать с собой, с привычкой смотреть сквозь. Мертвая старуха. Твое платье - грязная рвань на худых плечах, сгорбленной спине тяжело нести голову, ввалившийся рот, жадность, все сгорело в пылающих струях дождя - страшная кислота - время, что ты хочешь теперь от меня, чтобы я сказал тебе: здравствуй?
Впрочем, здесь нет зеркал.
В домах, где живут они, где их раскладывают по деревянным ящикам, выносят на тротуар, вот потеха, спешите, старухи! Зрелище, пронесло, мимо, на этот раз - не я. Ну и что, если не ты?
V
Вороний лес в низине, русло ручья стало озерцом с грязной, заросшей ряской водой. Несколько деревьев в окантовке дорог в самом центре города. Я был мал, я видел за ними лес. Теперь, теперь это несколько деревьев. Почерневшие от налипшей на них влаги, что сеется нудно из дырявых беременных небес на все под ними, стволы окунулись в черную воду, укрытую опавшими листьями. Черное зеркало отражает сумерки воскресного вечера, листья светятся желтым, кажутся золотом на вороненых крыльях воды. Все неподвижно. Этот мир, из которого я вышел, этот мир стал мне мал. Взрослая слепота, я действительно не вижу за этими несколькими деревьями лес.
VI
Пусть будет, как есть. Пусть дождь, пусть холод ветров омывает углы домов, сползая под вечер в залив, унося все, что мы сделали за день, прочь. Так время наших жизней, поделенное на твое и мое время, растекается городом по остывшей земле, по лицам прохожих. Песня бедности, песня нищеты - когда тебе точно известно обо всем, что есть у тебя в запасе на черный день, на всю долгую полярную ночь безвременья, только капли дождя еще осмеливаются отсчитывать время, только уличные фонари еще дают свет, только слова смеют быть, и ничего больше, все дальше, все холодней. Мы стоим на ветру, мы смотрим ему в глаза, мы плачем, мы поем, мы падаем, мы умираем. Нас нет. Осталось только тело, - предмет для похоронной бодяги. Но это уже не наше дело. Не бойся. Письмена дождей времени на коре деревьев, гадание на полете осенних птиц, колдовство среди площади, заполненной торгующимся народом. Занятия для последних дней, как мы вынесем радость приближения конца времен, как мы встретим его, как долго нам, как далеко? Рыжие головы кленов - глазами птиц. Деревья качают головами - в такт ветру, согласие получено.
Наступает зима.
Как мы узнаем тебя, какие слова спасут нас, если нас уже нет, радость? Я хотел быть спокойным, я хотел успеть, теперь лучше не торопиться, как нам опоздать достойно?
Спасибо, боги, за холодную осень, каменные стены, тепло в домах, за свет фонарей, за ночь, звезды, жестянку с чаем, за время, которое, кажется, еще есть в запасе, вот только зачем вы оставили меня?
Ветер, мгла от дыма печных труб на крышах старых домов, а он, - он спит, видит сны о южном городе, пораженном эпидемией дождей, холодных дождей, ветры двух морей приносят их по ночам, проливая, неосторожно проливая на город. Мокрые камни, мокрый шифер, запах водорослей, выброшенных прибоем, запах кофе в крошечном старом кафе у набережной, надтреснутые чашки, медный кофейник с вмятиной на боку, шестнадцать лет, следовательно все впереди, впереди города и люди. Города, где тебя ждут, где тебя полюбят и примут как своего. Люди, которые научат жить, как будто этому нужно учиться. Не станем его будить, чтобы не спугнуть радость забытья, короткого - между вчера и завтра, не его вина, что его сегодня осталось во сне и только в нем, там - его время. Пускай. Смотреть на себя со стороны. От первого лица. Я действительно помню кафе у набережной, где по пути из школы, пил кофе - один маленький кофе с сахаром, на большую чашку денег хватало не всегда. Большой кофе стоил сорок копеек. Следующая остановка - кафе "Таврида", чашка кофе - пятьдесят копеек. После - два книжных магазина по соседству, из них я редко выходил без добычи. Годилось все без разбора.
В Керчи последний свой год перед отъездом я жил в самом центре, где располагались практически все городские магазины, собственно, в Керчи, как мне тогда казалось, есть только три магазина, - все они почему-то были книжными. Была еще блинная, две кофейни, баня, картинная галерея, музей, школа и автобусы, нет, все-таки был и еще один магазин - фототовары и грампластинки. Была набережная, откуда в улицы просачивался вечный морской сквозняк. Впрочем, вернувшись в Керчь в 1995, чтобы побывать на могиле матери, - она умерла или была убита, я так и не выяснил этого, в июле того года, стояла жара, в обездвиженной влажности воздуха содержался ужас, паника, страх, вернувшись, я нашел всевсе на своих местах, почти ничего не изменилось, даже кофейник в подвальчике у моря был прежним, вот только люди - они стали другими. И матери больше не было в живых.
Мне снился мой старый друг - Ник, Николай Александрович, мне снилась городская площадь, мне снился причал для прогулочных катеров на набережной, мне снилось лето, потом снилась осень. Потом я проснулся, оделся, выпил чашку кофе и пошел на работу - лебезить и зарабатывать деньги, деньги нужны мне для того, чтобы есть, пить, покупать диски, платить за проезд в автобусе. Еще мне нужен чай, сигареты, телефонные жетоны. Иногда - книги, но все реже и реже я покупаю книги. Я проживу еще, - много или мало - это не важно, потом, это произойдет 17 июля, я умру, сделаю круг над шпилем церкви святой Луизы, там теперь балаган, и отправлюсь в мир духов, непричастных земной спешке. Что будет дальше - я не знаю.
Это не есть литература - это боль в еще живом теле, что отдается во мне, в звездах, человек так мал и так несчастен, что просто не может не быть великим, целым, космосом, иначе - пустота, что "вероятней и хуже ада". В аду, в конце концов, тоже можно жить, в меру своего безумия, конечно, но ниточка милости Божией и там не рвется, а в пустоте, когда разум спит, - там нет НИЧЕГО.
VII
А вокруг позолота листвы под ногами, унижение праздника, горе побежденным, но все равно - танец, танец, танец под ветром, в приближении злого зимнего сна. Это я говорю, это моими губами шевелит ветер, это его слова. Вопрос авторства - это вопрос вины, не более того. Поэтому я согласен признать все написанные мною слова своими.
Что мне сказать ему, если он еще жив, если ему больно, если один только мой взгляд может убить его, я знаю как больно любить, я знаю как страшно полюбить кого-нибудь, я знаю, знаю, я тоже живой.
VIII
Выпал снег, с утра идет мокрый снег, он тонет в лужах, налипает на листья сирени, - она еще не облетела, снег укрыл крыши домов. Ранний первый снег.
В моем доме живут сны, прячутся днем за книжной полкой, ночью выходят на охоту. Сны о городе, сны о холме, сны о береге, редко, сны о празднике, на который я опоздал. С холодом в сердце, я говорю тебе: это все и больше ничего нет. Мы ничего не должны друг другу - этого достаточно, чтобы никогда больше не вспоминать о тебе, но так не бывает. Ведь за этим следует ночь, сон, и он может вернуть тебя, даже если ты этого не хочешь. Так о чем нам говорить теперь?
Мои слова устали повторяться. Если бы, то. Увидеть что-нибудь кроме, но нет. Все так же - одни только дома, одни только лица, пятна лиц, расплывшиеся на мокром трамвайном стекле, одна троллейбусная музыка в час ночи, мокрый снег, смена времен года, путаница во времени
- неразбериха, деревья в разных своих состояниях, сны, слова, бессловесность. Все очевидное уже произошло, сказать что-либо сверх этого, - я успел сказать все, мне так мало нужно было сказать. Возможно, я зря торопился, я слишком успел, но все сделано. Дальше - тишина. Или бормотание, примечания к сказанному выше. Выше, я имею ввиду - не мной. Есть город, и если не оговорено иное - он живет своей зимней или летней, заглядывая в календари, жизнью, здесь живу я, и мне нечего добавить к этому. Кроме.
Кроме того, что я искал тебя в разных городах, в разных временах, я ждал тебя, я знаю, где ты живешь. Но это никак не может приблизить меня к тебе, ты не есть моя цель, хотя бы потому, что я не знаю цели, зато знаю о тебе - ты есть.
IX
У огня тишины, что, сгорая, дает тепло рукам, побелевшим от соли зимних ветров. У огня, что гонит беду от себя и от нас. Прочь в темноту, шепчущую молитвы дню, благословляющую время дневного света, несущего смерть для нее в жарких сухих ладонях, ни капли не уронив во мхи, стерегущую жизнь ночь. Там, где голос воды еле слышен, и шелест ангельских крыл, способных нести зарю, не спугнет сову, стерегущую мышь. И где спит трава, пока ее не разбудит ветер. Ветер приходит днем, он приносит с собой печаль вместе с запахом зимних волн, не знающих, что такое покой, вместе с запахом дальних чужих берегов, что зовут от этих родных камней и сонных деревьев прочь, в колыбельную лунную ночь. Мы останемся там одни, никому уже не нужны, никому не известны наши подлинные имена, мы - это мы, а они - нам нет никакого дела до них, и у нас за спиной стена темноты, что подарена нам для защиты стеной огня. Теперь это будет наш дом, без окон и без дверей, без боя старых часов, без гостей. В этом доме мы недолго и счастливо проживем тысячу лунных дней и ночей, в каждой из них нам будет светить огонь, и никак иначе, ведь стены нашего дома сделаны из темноты, их нельзя оплести плющом и нельзя придать им видимость уюта. И так будет честно, если сквозняк, значит, - сквозняк. В доме со стенами из темноты, с крышей из ветра, с окнами в темный лес, наша речь станет плавной и медленной, а слова - мы найдем слова, в которых, я знаю, что они есть, спрятана жизнь. Это была игра, и они спрятаны для того, чтобы радоваться, если найдешь, или, чтобы было, кого позвать, если захочется плакать, если не сможешь найти, все, все в мире вокруг нас сделано из света и темноты, все - повод к игре, повод сказать тебе слово, хоть слово. Дай мне сделать это, это необходимо мне - как другим дышать, дай мне знать, что слышишь меня. Незнакомое место и здесь слишком темно для двоих, это опасно, но все равно, - главное сейчас, - это слово, пусть хотя бы одно. Старинная игра в демиургов, подайте плащ и бумагу, начнем. Итак, у них появился дом, только для них и больше ни для кого - ни ангел, ни человек, задумавший против них, ни четверо старых друзей, никого не осталось, так далеко они были от мира, из которого вышли. Вода из реки, текущей у ног, холодная вода, способна была бы вернуть их миру, нужно забыть свой дом, но и тогда, все равно, каждую ночь, он будет сниться. Здесь тепло, просто некому сказать, как холодно в доме.
Эта старая сказка, исполняется на немецком языке, о детях, заблудившихся в лесу. Просто поиск дома, убежища, норы. Просто глаза видят угол комнаты лучше, чем стены и потолок, просто живое тепло просится в дом, ему нужно уснуть, усталость приглашает войти. Придется придумать жилище для нас с тобой. Словами я говорю тебе о словах, чтобы сказать тебе слово боль, чтобы, добрая ночь, ты простила мне слово боль, если я скажу его тебе о тебе. Человеческие рты, вечно раскрытые, ловушки, плюющиеся словами в мою сторону, источающие грязь, кислоту, щелочь, рубцы, трещины древесной коры - раны роста, видимо, я знаю, зачем родился живым. Я не жалуюсь, я хочу рассказать, могу я рассказать тебе? надеюсь, ты останешься вполне равнодушна к моим словам, добрая ночь, главное, чтобы ты услышала их, и только. Рыбы плавают в прозрачной воде, они не помнят ни о чем, там корабли надежды, торговые кораблики весны плывут из конца в конец, там стерегут люди людей, там охотятся совы, там мерзнут собаки, там замышляют зло, там витрины проливают грустный свет на снег, из-под которого сочится в реку вода, чтобы бежать, бежать вниз, вниз - к морю, и снова вниз - в землю, входить в нее, проникать, пронзить ее, морщины земли - каждую из них. И там - за порогом лежит мир - в руинах ветров, в тишине спящего стада, усталость его - тщета асфальтовых пастбищ, и трава ничего не хочет, больше ничего.
X
Несколько лет бесцельного бега, давай посмотрим, что осталось у нас по прошествии времени. Знаешь, оно проходит прямо по комнате, вот откуда на полу грязь от ботинок! Мы спешили повторить снова и снова - "любовь", мы спешили жить, мы хватали руками края небес, чтобы не упасть, когда слишком скользко на льду торопливых дней, асфальтовых дней, пыль и монетный звон, мелочь, все это мелочь, мы разменяли на мелочь огонь в очаге, жаль, но я даже не успел его построить - наш очаг. Это место, где мы с тобой оказались, заблудившись как дети из старой немецкой сказки, в городе между слепых фонарей, освещающих путь в темноту, и лужи, и желтуху листвы в холодной воде, или пыль на витринном стекле, - смотря по времени года, оно похоже на пустоту.
XI
Они бредут опустив глаза, скользя на снегу, смешанному с мертвой зеленью листвы, распластанной в последней молитве дождям, сквозь, что проходит сквозь мой тело? в то время, как я связываю слова - слово за слово - в ткань своего и вашего завтра. И оно наступает, но никто не заметит его, слишком скользко, и надо смотреть под ноги, под ноги, туда, где лежат наши мертвые. Нет больше неба - слишком скользко.
XII
В осеннем краю подернутых золотом и синевой озер, в неподвижном воздухе вечера сквозь туман по воде идет Христос. Он ступает на берег, чтобы сделать нас ловцами человеков. Чтобы мы остались с ним, чтобы мы никогда больше не смогли отвести глаз от слепящего света Его небес. Он скажет мне: Здравствуй!, я скажу: Здравствуй! - в ответ. И нам нечего больше сказать друг другу, все слова стали хлопьями, летящими вниз. Я скажу: Это снег, что выпал вчера, - это снег, укрывший ко сну обожженную солнцем листву деревьев.
Слышишь, по краю - почти за спиной - движется звук крыльев, - в полете, поздняя птица зимы, в ночь, - в ночь.
октябрь-ноябрь 1997