Яблоки - глава i - харьковские люди

ЯБЛОКИ

Роман

Харьков

«Фолио»
1997

ISBN 966-03-0209-6
© В.А. Гринзайд, 1997
© В.В. Гринзайд, С.Д. Ким, художественное оформление, 1997

Оглавление

1 Предисловие.

2 Харьковские люди.

3 Тост за удачу.

4 Ленинградские люди.

5 Знакомство и союз.

6 Тяготы путешествия.

7 Какие бывают пари.

8 Роковое решение.

9 Легко ли сосчитать до 61?

10 Боевое крещение.

11 Простенькие ловушки.

12 Ликбез от сада до хоздвора.

13 Триумф Кузьмича.

14 Третий день дождей.

15 Перед затаркой.

16 Преферанс не глядя на доску.

17 Согласие под навесом..

18 В родных краях.

19 Страшная ночь.

20 Новые волнения.

21 Арнольд и Людмила.

22 Прощание с Кузьмичом..

23 Вечер танцев в ресторане.

24 Пырсов и телохранители.

25 Игра в подкидного дурака.

26 ... и последняя.

27 Эпилог.

 

Предисловие

В 1984 году скончался последний дряхлый генсек, и тут же, как водится, был коронован новый, сравнительно молодой и самый обыкновенный. Кто мог подумать тогда, что приход его знаме­но­вал ни мно­го, ни мало — конец Застоя. Эпохи, давшей нам искус­ство авангарда, гениальные ухищрения цеховиков, парады юных дарований на московских математических олимпиадах, романтику шабашек и альпинизма, прекрасное творчество бардов, нескончае­мую кухонную импровизацию интеллектуалов, виртуоз­ную игру в карты и в шахматы...

Застой умирал не сразу и не вдруг. Не ведая, что творит, новый генсек провел нас по всем уровням Перестройки. Перья, отточен­ные в застойные годы, обратили в прах страшную идеологию Ком­мунизма. Бы­ли разрушены в конце концов все бастионы Системы, желанная свобода вот-вот должна была стать прекрасной и осязае­мой реальностью, да пожалуй, и стала уже. Но вопреки ликова­нию многих начала вырисовы­ваться картина тотального распада. И вот налицо первые признаки... ностальгии по Застою.

Разумеется, даже самые тупые, вдохнув однажды воздух свободы, не согласны вновь оказаться в плену удушающей идеоло­гии и бесчисленных табу, но тоска охватывает смятенные души. И иные с грустью всматри­ваются с довольно большого уже расстояния в тяжкие, беспросветные, преступные, а все-таки богатые событиями и приключениями сытые годы Застоя.

Предлагаемое сочинение как раз и дает широкую картину жизни тех лет, правда, под необычным углом зрения. Описаны уже и стройбат, и тюрьма, и проститутки всех калибров, вплоть до космической, и сты­ковка власти с мафией, и дурдом. Писавшие в стол извлекли свои бесчисленные записки — Застой никого не обделил материалом. Но в одном может быть спокоен автор “Яблок”: накладки у него не бу­дет, а жанр и особенности столь оригинального произведения едва ли кто-нибудь повторит.

Мы познакомились с Владимиром уже в Израиле, в ульпане, где всегда отдается предпочтение беседе перед трудным постижением иврита. Прочитав рукопись и узнав от автора историю написания романа, я подивился необыкновенному случаю.

Первоначально роман, который писался во время мучительных сборов в Израиль, был задуман как “коммерческий”, отчасти даже из-за нехватки денег. Потом стал превращаться помимо воли автора в сборник интеллектуальных упражнений. Но желание поведать людям о том, как трудно перебросить мосты между человеческими душами, постепенно за­слонило все. Главы упоря­до­чивались, а хаос все нарастал. Вот она, драма! То, что копилось годами, не втиснешь и в пять книг, а эта, первая (по крайней мере, для публики), того и гляди станет последней. Винегрет и сумбур — что может быть опаснее дли сочинения?..

Что спасло роман — не берусь судить. Возможно, растущее доверие к автору. Ни в одном игровом эпизоде, ни в одном при­чудливом пари не допустил он изъяна. Разумеется, я не проверял, но убежден, что и все футбольные матчи чемпионата мира, и все заезды на Харьковском ипподроме строго на своих местах. Все это желающие (а таковые, возможно, най­дутся!) могут извлечь из архивной пыли.

Если автор провел вас по улицам Ленинграда, я думаю, что маршрут безупречен. Пусть расклад  камней или карт большинству и труден, и бесполезен, но если какой-нибудь про­фессионал проверит, я не волнуюсь за ре­зультат. Кстати, расклад-то может быть и скучным, но сама игра с заходами в психологию написана очень живо. Итак, все на местах (кроме, разумеется, точного адреса шабашки), а это рождает уважение и доверие к большому труду.

Но мало этой достоверности, явно мало, чтобы защитить сумбурные главы и страницы, чтобы роман состоялся. Ведь чем только не занима­ется автор?! То возводит вдруг на некий пьедестал пессимизм, то по­ет гимн суеверию, то принимается рисовать антиутопии, то создает картины мрака и изнуряющего невезения и проклинает устами своих героев эти же пессимизм и суеверие, то отправляется в рискованное пу­тешествие по психиатрии, то сетует, что потеряли Бога, то конструиру­ет мораль...

Коль скоро добрая треть романа отдана игре ума, то не обошлось без детективной истории, которая, зародившись в третьей главе, окон­чилась в двадцать первой и все это время бро­дит по задворкам, с трудом продвигаясь в центр сюжета.

Казалось бы, что еще можно сделать для усиления сумбура? Прибавьте к этому ровную повествовательную манеру, которая далека от “литературных приемов” или модерна, и обилие сленга в некоторых диалогах, и вы поймете, что угрожало “Яблокам”. И вопреки всему этому вирус скуки, убивающий все живое, не обна­ружен на страницах романа (во всяком случае, мною). Читатель сейчас сам убедится, что все главы захватывают сильно, а с наступ­лением кульминаций, которые, к сожалению, очень запаздывают, вообще не отпускают.

Все, что угодно вы найдете на этих стра­ницах, кроме одного: лицемерия. Как бы скверно ни выглядели “образованные”, как бы ни топтали друг друга, автор сочувствует им. Он их не щадит (лишь изредка они у него в выгодных и красивых позах), но относится к ним с пониманием и без ма­лейшего предрассудка. А уж если вывел в одном из персонажей себя, то меньше всех себя и пощадил. В эпилоге все с той же похвальной точ­ностью не забыт никто ­из них.

Вот еще один парадокс. Мало встретишь людей, которые так рвали бы себя на части, как Владимир. Он крепко любит свой Харьков, любит и не хочет забыть украинский язык (редчайший здесь случай!). Вдруг начинает исступлен­но учить иврит, пока борьба за хлеб насущный не кладет предел очередному короткому штурму. Но если я правильно заключил из многих наших бесед, самая большая боль — неразделенная любовь к России: к Москве, к провинции, к глубинке. И надо же! Двое из представителей русской глубинки стали у него едва ли не посланцами ада. Видно, такова была особенность, такова была правда именно той шабашки. Что подела­ешь? Кузьмич и Егорка оказались рядышком с Пырсовым и Витькой-худым. Точность, столь привлекательная в формализованных логических упражне­ниях, здесь, в области фан­тазии и вымысла, оказалась­ ­способной сыграть с автором обид­ную свою шутку. Впрочем, ему виднее. В конце концов, зло в мире встречается повсеместно.

Суждено ли роману стать “коммерческим”? Только время ответит на этот вопрос. “Коммерческий” роман из жизни игра­ющей публики должен опе­рировать астрономическими суммами, каковые в “Яблоках” не встреча­ются. Но тем из читателей, кото­рые в любом событии хотели бы видеть хоть какой-то впечат­ляющий размер, напомню: масштаб денег в те вре­мена был иной. И не только по сравнению с сегодняшним днем (это по­нятно каждому), но и по сравнению с годом 1990. В 1978-ом 40 000 составляли богатство, но, разумеется, не то, которое будоражит воображение массового читателя. Размах яблочной аферы гораздо шире, но все равно “Яблоки” не об этом...

Попади роман в руки критика, сразу может последовать развязный вопрос: “Роман-то Вами писан с претензией на нечто большее, чем чтиво с картами и поножовщиной. А где же у Вас, милостивый государь, центральная, стержневая идея?” Нет этой идеи, читатель. Нет здесь ни спасения во Христе, ни сионизма, ни мощного призыва к милосер­дию, ни доброго совета всему чело­вечеству. Есть, однако, немало идей, а среди них и такая: личная свобода (хоть и далеко не всем) дорога безмерно, а путь к ней, увы, лежит через деньги. Не будем, однако, заходить в ­области, из которых не выйдем... Идей, мыслей и тем ­хватит с лихвой. Кому тяжелы одни эпизоды, тот будет возна­гражден в других. Не только игрок или психолог найдет здесь свои откровения, но и кто угодно, включая экономистов.

И все же было бы большим преувеличением и дерзостью заявить: вот вам, дескать, энци­кло­педия застойной жизни. Застой необъятен! Спра­ведливая же судьба этой книги — стать в ряд многих и многих памятников грандиозной эпохи Застоя.

Юрий Арустамов, гроссмейстер и журналист

Май 1992

 

От автора

Когда я сочинял это дорогое моему сердцу немудрящее произве­дение, я был нормальный заурядный представитель “прогрессивного человечества”.

Правда, зерна славянофильской мысли давно, еще в юности моей, падали на благодатную почву. Но все равно, что бы я ни обсуждал с друзьями, что бы ни поведал бумаге — удушье режима и ядовитый “пятый пункт” подталкивали в объятия Запада. На всем лежал отпечаток этаких западных, прогрессивных, либеральных идей.

Десять лет русских реформ и пять лет Израиля не проходят бесследно. Непрестанное раздумье вконец запутало “мировоззрение”. И доходило до того, что я даже стал радоваться отсутствию денег или спонсора. Зато никто не скажет обо мне: клеветник России!

К слову вспомнилось: три с половиной года назад забрел я в поис­ках постылой “инженерной” работы в одно из тель-авивских жутко­ватых зданий, населенных посредниками. И там совсем случай­но наткнулся на редакцию странного литературного журнала с пышным названием. Не знаю уж, как этим мазу­рикам, именовавшим себя редакторами, удалось разговорить меня, незна­ко­мого человека... Сперва просили денег, обещая взять в ком­паньоны, а доискавшись, что имеется авантюрный роман в готовом виде, очень просили принести отрывки.

Более двух месяцев пролежали у них любовно выбранные мною отрывки, эскизы обложки и предисловие Ю. Арустамова, которое только что видел читатель. Внезапно симпатичные редакторы испа­рились, прихватив с собой горы чужих рукописей. К превеликому сожалению, из некоторых отрывков достанет у них смекалки сде­лать рассказы и повести. А из предисловия тоже не постесняются надергать оборотов речи, подвизаясь в публицистике. Но это все из области предположений и, повторяю, к слову вспомнилось. К счастью, имена “редакторов” я не забыл.

После этого и многих других приключений я стараюсь без нужды ни к чему в Израиле не прикасаться, чтобы не взлететь на воздух...

Видя в мире хаос и круговерть идей, я, вместо того, чтобы все силы без остатка отдать работе и накопить денег, принялся сочинять в свободное от работы время еще один роман — на сей раз о вечном, не допуская ни сленга, ни легких суждений, присматривая лишь за тем, чтобы не раздавили мое детище занудство и уныние.

Дописав в муках последнее, скорее всего, в жизни произведение, я пере­сказал десятку симпатичных мне людей отдельные эпизоды. Даже давал читать весьма искушенным читателям, леденея от страха за свой единственный в природе от руки написанный экземпляр.

Мнения были разные, но я почувствовал, что мало кому из респектабельных и воспитанных людей по душе будет подкоп под “прогрессивное человечество” или критика Моисеева пятикнижия. Я вообще вдруг сообразил, что сколько ни сочиняй, сколь честно ни высказывайся, хоть весь вывернись наизнанку, не только на всех не угодишь (это и не требуется), но и непременно попадешь под поезд.

А раз так, то нет толку ни в объяснениях, ни в оправданиях. Еще хуже кроить, пудрить, подгонять честно рассказанное десять лет назад под теперешний свой взгляд, приводить несчастные свои романы к общему знаменателю. ­Так что не меняю ни слова. Довольно и того, что пишется пресловутое “от автора”. Но тут уж режьте меня — выше моих сил отпустить “Яблоки” на волю без предисловия.

Август 1996

Глава I

Харьковские люди

Кнопки всегда с трудом шли в неподатливую эту доску, а последний лист — страшно даже подумать, последний, быть может, в жизни — неожиданно легко прикнопился, словно бросая вызов его решимости. “Ну в самом деле, так ли тяжел этот труд? Вот и карандаши острые под рукой оказались. Разбиваю на два полулиста, рисую две рамки, два штампа...”

Рука сама резво водила по линейкам, нигде не спотыкаясь, и на одном полулисте появился вскоре общий вид конической прямо­зубой передачи. А последний, самый последний полулист... до того он был прост, что и заканчивать его не хотелось. Весь проект был закончен, проверен, сверстан, а эти мелочи оставалось дочертить. Вот он, долгожданный момент, но... страшно ставить победную точку. Он и сам не мог бы сказать, верит ли в затеянную авантюру, но пути назад уже нет.

Всю жизнь наблюдает он людей, так отчетливо видит их ошибки, а вот самим собой как распорядиться? Казалось, все идет по плану, а не наступало внутреннее ликование, отравлена была радость, не упивался он свободой, не верил в конец постылой своей профессии.

Аркадий, старый друг, великий знаток ипподрома, игрок в шахматы и в преферанс, а сверх того, удачливый карьерист и член партии, начальник отдела механиков в их институте, очень любил его. Нередко Аркадий диву давался, как далеко идет прони­цатель­ность и анализ Дмитрия, часто спрашивал его совета, но не мог веселый и удачливый Аркадий понять причину вечной его подав­ленности, скромности притязаний. Да и едва ли кто-нибудь взялся бы понять. Единственное, что лежало на поверхности и сразу безошибочно угадывалось, — это то, что никому Дмитрий Савельев не завидовал.

Дмитрий же Аркадия знал за долгие годы наизусть, тоже любил его за легкий и веселый нрав; притом начальник это был удобный и надежный, было у них много общих интересов, и весьма часто они болтали в кабинетике у Аркадия.

Аркадий этот, хоть далеко не главный наш персонаж, заслуживает все-таки, чтобы сказано было о нем несколько слов. Его трудно было причислить к какой-то группе служащих: он захватывал как бы очень широкий диапазон — от “золотой моло­дежи” до озабоченных стариков лет пятидесяти-шестидесяти, что толпились всегда в приемной или около.

Когда он шел по коридору в замшевой курточке или в безукоризненном вельветовом костюме в мелкий рубчик, женщины бросали восхищенные взгляды, а среди мужчин один Дмитрий, пожалуй, не испытывал даже легкой зависти.

Последний их очень длинный разговор, состоявшийся в начале ап­ре­ля, совершенно не похож был на предыдущие.

— Убей меня, не пойму, куда ты клонишь, Митюха. Хочешь уволиться? Так глупей невозможно придумать вещь. Оклад сто девяносто, премии сумасшедшие.

В те времена 190 считалось вполне удовлетворительно и солидно. Дмитрий печально глядел на друга, а Аркадий продолжал:

— Двести десять сделаем, это проще пареной репы. На фестиваль[1] поедем в августе. Можно на аккорд при случае, и зарабатывай с коэффициентом 1,8, а премии сбоку, они ведь ни­куда не денутся, — улыбнулся он. — Конечно, поупираться придет­ся, но такое ведь не впервой. Митюха, жизнь великолепна!

— Так могу я, Аркаша, взять требуемый отпуск за свой счет?

— Опять ты за свое, Митя. Такого не было отродясь, ты уж поверь мне — я эту проектную жизнь как свою квартиру знаю. Отпуск на три месяца за свой счет и без объяснения причин! Да хоть бы и с объяснением, хоть бы я пошел хлопотать, результат будет ноль, ты уж поверь гигантскому опыту, — остроумно за­круглил 39-летний Аркадий свои аргументы.

Есть такие люди, которые к чему бы ни прикоснулись, все у них превращается в деньги, и при этом даже без риска особого.

— Вообще говоря, есть работа одна. Это фантастика, и ты не поверишь, а здесь как раз и лежит решение. Работа всего-навсего — для плодосовхоза. Да, брат, есть такие плодосовхозы, я сам не знал. Это колоссальные промышленные сады, каждый квартал километр на километр или чуть поменьше, а таких кварталов двад­цать или больше. Это мне чудак один рассказал. Гигантские эти са­ды убирают с помощью разнообразной рабочей силы. Большущие толпы студентов или солдат, а чаще шабашников, среди которых можно встретить бандитов.

— Хорошее вступление, Аркадий. Я ведь знал, что ты найдешь способ устроить мне отпуск.

— Да, и вот эти яблоки требуют потом тщательной упаковки, но с предварительной сортировкой. Их на глаз упаковщики, то есть те же студенты, бандиты и прочие, раскладывают по диаметрам. А потом изредка проверяющий ходит с калибровкой, или шаблоном, если так тебе больше нравится, ищет у них ошибки, штрафует их как-то, читает мораль... Далее указывается сорт: 1-ый, 2-ой или 3-ий. Вернее, третий идет тут же на винзавод, который здесь же при совхозе. Кроме того, пишется... дай Бог памяти... помологический сорт, дата упаковки, что-нибудь еще. И каждый ящик украшается такой этикеткой, на которой изображены потрясающего вида плоды и написано название треста и совхоза. Дело житейское, все мы видели этикетки на ящиках, но масштаб поражает. Я этому не поверил сперва и засмеялся, когда этот паренек знакомый стал мне пояснять, в чем дело. Но не далее, чем вчера, он привел ко мне главного инженера совхоза, который представился по-свойски и отвел меня в гостиницу к другому дядьке, которого зовут Василий Никитич и перед которым все трепещут и я, признаться, оробел. Им нужно, всего-то и делов, сконструировать машину для сортировки яблок. И известно, где взять эти чертежи, — это знает тот самый мальчик, который нас сосватал. За это Василий Никитич каким-то способом ему заплатит, а с меня парнишка тоже требует триста рублей — за то, что укажет, где взять чертежи. Как говорится, ни клятый, ни мятый — устроитель дел. Директору совхоза Василию Никитичу машина не нужна, и он в нее не верит, но он где-то в Москве или в обкоме у себя обещал внедрить “новейшую” технику. Когда я назвал сумму в тридцать тысяч, я думал он сейчас убьет меня. Словно я прошу, чтобы он не в план мне их дал, а наличными из рук в руки. Даже если бы и так, то не обеднел бы: он, давая мне понять, что аудиенция окончена, извлек из кармашка золотые часы с золотой крышкой и на золотой цепочке. Прощаясь, он свирепо прорычал, что всегда был чело­веком слова и не любит, когда другие не держат слово... И вот являешься ты и просишь отпуск. И сама собой приходит в голову мысль... из ста попыток не угадаешь какая...

Тут к Аркадию повалили люди с бумагами и с вопросами, а когда он освободился, Дмитрий снова зашел, но не успел Аркадий начать пояснять свою идею, как Дмитрий с весьма большим юмором заметил:

— Кто бы ни калибровал эти плоды, дальнейшую технологию я вижу примерно так. Где-нибудь на Сахалине через полгода ящики эти вскрывают, и из них вываливается черное зловонное пюре. Так что не суть важно, идут ли они по диаметрам.

Аркадий расхохотался, встал и защелкнул замок кабинетика, чтобы не мешал сквозняк и не заходили люди. Юмор у Дмитрия был всегда мрачный, но без особого цинизма, зато Аркадий мог себе позволить быть циничным, до такой степени был он обворожительный собеседник и симпатяга.

— Итак, твое дело — нарисовать машину, драть можно практически один к одному, но съездить в совхоз придется. Сам понимаешь, машина никому не нужна, но строить ее будут. В этом году все равно рапортовать не успеют, так что он согласился на ноябрь. И вот он план — смотри, какой простой! Теперь апрель. Ты рисуешь все эти глупости дома, по вечерам и выходным, можешь здесь в рабочее время продумывать, эскизировать. План простой, как эти чертовы яблоки. Где-то в июне подаешь заявление, что по сверхсложным обстоятельствам, которые у нас всегда именуются семейными, просишь разрешить тебе работать дома. В аванс каждый раз приходит твоя жена и забирает аванс на алименты... или на какой там вы сейчас стадии?..

— Как ты хорошо все учитываешь, — сказал Савельев без обиды, но и без восторга.

— А уж в получку придется самому. И каждый раз приносишь как бы очередную порцию чертежей...

— А если я буду далеко?

— Ты пугаешь меня, Митюха. Если впутаешься во что-нибудь такое, я ведь ужасно без тебя осиротею. Одно дело дружить со всем институтом, со всем ипподромом и с федерацией шахмат, а другое дело ты. Где еще достать такого собеседника и друга? С кем на работе душу отвести?

Он улыбнулся обезоруживающей своей улыбкой и ­продолжал развивать идею, из которой все время проглядывала расхожая мудрость, что, мол, дружба дружбой, а деньги врозь.

— Ты должен раз в месяц появляться и сидеть со мной час-полтора. Поверь, не только для того, чтоб пообщаться. Ведь на тебя еще премию большую за новую технику выписать придется. Разумеется, я оставляю за собой право разделить ее потом, как считаю нужным, ведь надо еще тому триста заслать, причем сразу. Единственное, что я обещаю, — сохранить тебе средний 250 на все время твоего отсутствия. А ведь нашлось бы немало людей, которые бы всю зарплату отдавали за прикрытие... не здесь, разумеется. Три с лишним месяца не х... — тут Аркадий довольно сочно выразился, а Дмитрий с пониманием кивнул.

— А где твою дохлую сортировку достать?

— Будет обязательно, и весьма скоро.

— А вдруг она сложной окажется. Ты ведь знаешь, я никакой работы не боюсь, вот только если бы не болезнь...

Стоило последний год заговорить Дмитрию о болезни, как Аркадий смотрел на него без малейшей тревоги, хоть раньше Дмитрий вообще не упоминал ни о какой болезни. Все равно Аркадий не верил в болезнь, да и не собирался входить в такие вопросы, и сам Дмитрий в жизни не стал бы рассказывать, хоть и часто ссылался на болезнь.

Звонок прервал их разговор, Аркадий вышел из кабинетика, отрезая женщинам путь к бегству.

— Не разбегайтесь, граждане, не разбегайтесь. Вы готовы, Борис Евсеевич? Великолепно. Политинформацию читает товарищ Коган.

И без всяких предисловий шестидесятилетний лысый седой человек стал читать вслух газету. Женщины как по команде достали вязание и попрятались за комбайны для разговоров, мужчины достали толстые свертки и стали жевать бутерброды и читать газеты, в которые они были завернуты. Аркадий Иванович достал программу ипподрома. И один только Дмитрий печально глядел то в окно, то на докладчика и, кажется, только один и слушал его...

И вот он извлекал из доски последнюю кнопку — он надеялся, что последнюю в жизни. Что его ждало? Много ли шансов на успех? Но тыл был прикрыт — всегда можно вернуться. Очень, конечно, страшно возвращаться служащим, но страшно и в омут бросаться. Целых два поступка в жизни, тогда как раньше не было за всю жизнь ни одного.

Жена вполне была теперь согласна на развод, уставши от долгих невнятных жалоб его. Они давали друг другу полнейшую свободу, он даже не возражал бы, если бы у нее любовник оказался, но все не разрывались узы, а еще трудней был для него раздел имущества. Лучше пусть оно как есть останется, пусть оно вдали остается, любимое его имущество, пусть даже не ему будет принадлежать, но только неделимое. Желая подчеркнуть, что имел место акт разрыва, он перетащил комбайн в эту комнатку, сделал ее, насколько мог, чистенькой и опрятной и платил хозяйке, пожилой дамочке, целых пятьдесят рублей. Выглядело так, что он переехал работать, но он и ночевал там почти всегда. Ключи от квартиры он жене пока не сдавал, заходил когда хотел, гулял с дочкой, водил ее в детский сад. Комнатку он ни жене, ни дочке не показывал, а им с Любашей она ­служила не раз уже прибежищем, но и она не переезжала, ­поскольку и комнатка была убогая, и ситуация расплывчатая. Так он и плыл посредине, не в силах пристать ни к какому берегу.

Происходило это 24 июня 1978 года. Пользуясь тем, что была суббота, Дмитрий и прикончил как раз проект калибровочной машины. Часы показывали четыре, и предстоял свободный вечер, можно было теперь не торопясь отправиться в сад Шевченко. Он стоял и никак не мог поверить, что есть у него остаток июня, потом июль-август-сентябрь... И три недели октября отбил он у Аркадия. Какое огромное богатство! — целых четыре месяца, и можно при желании сдвинуть все на пару недель. Правда, это с отпуском, но черт с ним... А вообще говоря, надо сдвинуть, Аркадий не будет возражать, проект-то готов... про отгулы они с Аркадием забыли еще. “Позову, пожалуй, завтра его в кафе на прощание. Замечательно он все устроил.”

Было пять часов вечера, когда Дмитрий вышел из своей клетушки на Шатиловке и пешком направился в милые его сердцу места.

В тот же вечер, т.е. 24 июня, рядом с памятником великому Кобзарю, являющимся наилучшим украшением гигантского пыль­ного Харькова (даже несмотря на толпу идеологических каменных фигур), стояли два довольно оригинальных субъекта.

Одному из них на вид можно было дать лет сорок пять, на пять лет примерно больше его истинного возраста. Почти полностью седые гладкие волосы, зачесанные на бок, были еще густые; лицо, смуглое от природы, загорело до черноты; тонкие губы, нос с горбинкой; тяжелые веки прикрывали чуть раскосые глаза. На лице выражение спокойствия и вместе с ним вечного азарта, постоян­ной какой-то нацеленности, готовности на риск и авантюру. Видна была уже и усталость, а глубокие складки, идущие к углам рта, свидетельствовали о горьком и печальном опыте жизни.

Звали его Арнольд Подриз. Столь редкая фамилия, равно, как и имя, а еще больше внешность его, не могли пролить даже малей­ший свет на его национальность. Он мог быть и монголоидного типа, и грек, и еврей, и потомок турецких янычар. В конце концов охочая до кличек уличная играющая публика, дающая иногда меткие прозвища, окрестила его Султаном. И кличка эта не забывалась, хоть и применялась почти исключительно за глаза.

Собеседник его тоже представлял немалый интерес, но скорее потому, что пребывал в обществе Арнольда. Парень был типичный полублатной: на обеих руках присутствовали наколки, а молодое лицо, хоть и не было еще помято и не носило явных следов поро­ка, не оставляло сомнений, что много несчастий ждет еще впереди. Фигура его была долговязой и сутулой, а присущая таким парням развинченность движений усиливалась тем, что был он слегка пьян.

Отличались собеседники не только возрастом и внешностью, но и уровнем развития и манерой поведения, что заметил бы любой с первых же их слов.

Кепка (такова была кличка молодого, приставшая к нему прочно, несмотря на то, что появился он в здешних местах только в прошлом году) говорил, как и многие жители этого города, с характерным грубым произношением. Словеса его стоило послу­шать. На язык он был очень бойкий, в обращении развязный, как бывают люди, часто выступающие в роли просителей.

— Ну ты скажи, Арнольд, берешь меня или нет? Ну шо ты вертишь? — ты же умный мужик, и я тебя понимаю. Оно тебе надо — засаживать каждый раз? Я вот тоже пустой хожу. Вон, смотри, — он оскалил зубы и приоткрыл рот. — Знакомый кент[2] один повел меня зубы вставлять. Тот пидар обточил, понял? На хавыре у него. А у меня же сармака[3] нету, я ж пустой, — хихикал Кепка, пока­зы­вая на свой рот. — Сотню он просит. Во курка гамбургская! А где же та сотня? А еще недавно штука была. Понял, Арнольд? Куда она делась?..

— Вот видишь, Кепка, нельзя так без ума тратить. Я сам денег не берег и не скопил их. Но я стараюсь без копейки не оста­ваться. Вот сейчас вставил бы зубы, внес бы скромный вступи­тельный взнос и покатил бы на шабашку. Я уж не говорю о том, что там сухой закон.

— Не, я больше не пью, — стал поспешно и суетливо уверять Кепка, многими жестами удостоверяя твердость своего решения. — Ты же меня знаешь, Арнольд. Мое слово — бетон!

Подобные клятвы именно из тех, которым и самый доверчивый не поверит. Проскочив это, Кепка погнал ­дальше.

Передать речь Кепки вообще едва ли можно на бумаге. Всякий, кто не чурается живой жизни, давно заметил, что всевозможные уличные и дворовые клубы, блатные и полублатные, люди в заклю­чении или освободившиеся, грузчики при магазинах и сторожи, да и просто рабочие, отдыхающие в перерыв, пьющие пиво или стоящие в длиннейшей очереди в пивной ларек, — все они обиль­но уснащают беседу бранными словами. Поэтому как бы повество­ватель ни старался передать живую речь, все равно многое исчез­нет. Но ведь как на глупца посмотрят на того, кто предложит не делить более слова на печатные и непечатные и дать все права гражданства нецензурным выражениям.

А малограмотный Кепка вообще был художник слова, он впитывал любой жаргон, услышанный им среди разных групп людей: от богемы всех типов до пятидесятилетних женщин на Благовещенском рынке, которые выглядят на добрых шестьдесят пять, украшенные синяками от суровых своих сожителей.

— Одним словом, старик, — сказал Подриз, — договор это не мой. Шабашка теперь будет не строительная, как предполагалось, а яблочная. Я б тебя и без задатка взял: не велики деньги — пятьдесят рублей. Ты с Митей Савельевым поговори, он придет скоро.

— Савельев? Во интересный штимп![4] Он мастер, по шашкам, да? Та я его знаю, такой козырный, упакованный на вид, прикинутый неплохо, а играет все в шахматы по рублю, а мажет[5] по футболу по пятаку от силы... Не, он меня не возьмет, он сильно грамотный. А я и не знал, что он шабашкой керует[6], — задумчиво говорил Кепка, заглядывая в развалившуюся пачку “Примы” с тремя полупустыми сигаретами.

— А он и не занимался раньше шабашкой, — отвечал Подриз, машинально протягивая Кепке хорошую сигарету и не переставая нетерпеливо поглядывать в трех на­правлениях.

Знаменитый памятник располагается на границе улицы Сум­ской и парка Шевченко, который часто называют по традиции са­дом, что и соответствует гораздо больше его облику. Парки всегда идеологичны — места культурного отдыха. Сад же Шев­ченко, хоть и сильно пострадал от рук строителей, но был совер­шенно свободен от диаграмм роста свинины и от лекториев. Стоя возле памятника, можно было наблюдать сразу три группы улич­ной публики, каждая из которых составляет свой особый мир.

На широкой аллее, ведущей к фонтану цветомузыки, распо­ложились любители шахмат и шашек, которые в свою очередь рас­падались на множество групп и по уровню игры, и по возрасту игроков, и по респектабельности, так сказать.

Вдоль Сумской шла аллея газет, где метрах в ста пятидесяти хорошо была видна футбольная “брехаловка”, весьма многолюдная и оживленная в июне 1978 года, так как чемпионат мира по футболу входил в решающую фазу и страсти очень накалялись в связи с таким грандиозным ­событием.

Но еще больше чемпионат вызвал интерес в третьем уличном собрании, гораздо, впрочем, менее людном. Взгля­нув в сторону, противоположную “брехаловке”, Арнольд различал фигуры “мель­ни­цы”. Несколько лет назад они собирались в павильоне бывшей цветочной выставки, но теперь огромная стройка восьмой год возводившегося оперного театра потеснила их; стройка все ширилась и грозила прогнать их с нового места, но это не вызывало ни малейшей досады “на мельнице”. Они ведь соби­рались не только здесь. Играли на квартирах, а здесь то заклю­чались пари, то обменивались “светскими новостями”, то состав­ля­лись компании для игры.

В отличие от демократичных “брехаловки” и шахмат, здесь одевались лучше, сидели в непринужденных позах, похлопывая себя по животу или полируя ногти. “Мельница” была мало до­ступ­на для посторонних, что тоже очень отличало ее от шахматистов и футбольных болельщиков, но это был отнюдь не клуб аристо­кра­тов, как легко догадаться: на “мельнице” все больше был народ грубый, малообразованный, а вообще-то, встречались какие угодно.

Здесь продавались и покупались карточные долги, и отголоски этих крупномасштабных операций то и дело докатывались до шахмат-шашек, вокруг которых было множество любителей заключать мелкие пари и играть на небольшие ставки. “Бреха­ловка” была, кажется, самым целомудренным из всех трех собра­ний и давала двум другим богатую информацию, так как здесь встречались уникальные и бескорыстные статистики футбола.

Если и был человек, одинаково свой во всех этих трех столь непохожих уличных клубах, то именно Арнольд Подриз. Еще трид­цать лет назад появился он десятилетним ребенком здесь, в саду, и потом часто приходил сюда наблюдать шашки, шахматы, домино. Игроки этих трех профессий мирно уживались тогда в живописном овраге, именуемом “ямой”, что по известной ассоциации прида­вало всему сообществу уголовно-романтическую окраску, хоть большинство игроков были люди безобидные. Многие игроки и зрители на его глазах успели состариться, домино давно уже отселили в другой парк, между прочим, тоже к оврагу.

Уже тогда он был хорошим игроком в шахматы, но вместо того, чтобы совершенствоваться во дворце пионеров, как другие очень способные дети, он ходил во дворец лишь изредка, зато глубоко постиг игру в домино, все ее разновидности.

Не доучившись в университете, сделал он неожиданно ставку на одни только шахматы. Но начав часто ездить, он в силу азарт­ной своей натуры очень много играл в карты. Помнил он и време­на, когда появилась в Харькове странная игра с французским названием “деберц”, начавшая лет десять спустя победное шествие по городам и пляжам Страны Советов. Карты очень засосали его. Общеизвестно, что они являются любимой забавой у многих шахматистов на турнирах; для Арнольда же они скоро заслонили и сами шахматы.

Отдал он долг и “спортлото”, и ипподрому, и самым не­обыкновенным пари. Трижды состоял он в браке, двум женам выплачивал алименты, одной — полюбовно и приличную сумму, другой же — официально какие-то крохи, но делая мальчику подарки по своему усмотрению.

Понятно и без пояснений, что весь его стиль и необходимость свести к минимуму алименты не допускали и мысли о твердом положении служащего, сидящего по восемь часов в конторе. Из всего этого бесконечного угара и азарта вышел он с печальными итогами: он не сделался даже мастером, хоть и довелось ему побывать чемпионом трех разных областей. Жилплощадь была у него скверная — в коммуналке. После всех бесчисленных ударов судьбы не утратил он своеобразного благородства, хоть и ожесто­чился несколько. Если случалось ему в какой-то игре встретиться с более сильным игроком, форы он никогда почти не брал, сам же давал частенько. Приходилось ему играть пятиминутки и трех­ми­нутки и с гроссмейстерами, но и там, сколько мог, держался Под­риз без форы. Попадал он в сложные положения и “на мельнице”, но расплачивался безупречно. Не так, разумеется, как граф из старой жизни: достал портмоне, отсчитал ассигнации и удалился с гордо поднятой головой. Нет, Арнольд прошел и тяжкие шабашки, чтобы рассчитаться в установленные сроки по частям, и вынужден был без конца искать новую игру, и продумывал хитроумные ходы и ловушки, но шулером не стал, хоть и относился к этой публике без всякой предвзятости.

Больше всего благородство его проявлялось в самом процессе игры. Проигрывая, никогда он не клял судьбу, не лез на стол в азарте, не пытался взвинчивать ставку, чтобы одним махом отбить­ся. Если игрок был неизвестный, то он принимал заранее меры, поскольку был очень тертым калачом, но будучи таковым, сам он не вызывал и малейших опасений у бесчисленных своих знакомых.

Арнольд еще не выбрал, в каком из трех направлений дви­нуться, когда Кепка сообщил:

— Вот он, легок на помине, Митька твой. Козырный, шо там говорить...

Совсем недавно прошел короткий проливной дождь, небо очистилось, солнце, двигаясь к закату, ярко освещало гранитный постамент. И необыкновенно пышная густая листва деревьев, и старинный дуб, видавший исторические картины, а ныне уже умирающий и стянутый обручем, и отполированные парапеты — все дышало свежестью. Аллеи быстро заполнялись.

Арнольд не мог уже стоять на месте и непременно покинул бы точку встречи, появись Савельев хоть на две минуты позже. Не успел Арнольд сделать и одного шага навстречу Дмитрию, как Кепка, наблюдательный, словно туземец, схватил его за локоть.

— А вон, прими[7], телка идет. Путевая телка, я торчу от таких. Обалденная! Скажи, Арнольд? Я ее видел с Митькой твоим. Слышь, я пошел, а то вон Юра Кацман идет, будет с меня драйку[8] получать, — хихикнул Кепка. — ­Ну ты ведь еще будешь здесь?

И, не дожидаясь ответа, он направился через улицу развинченной своей походкой, едва не задевая проходящий трол­лейбус, к гастроному напротив. А вся четверка, то есть Подриз, Са­вельев и те двое, которых с такой зоркостью мгновенно разглядел Кепка, сошлись на пятачке.

— Привет, Митенька! Здравствуйте, Арнольд! — сказала рос­кошная женщина, запросто опираясь на руку Дмитрия, добро­желательно и чуть с вызовом глядя на бородатого Юру.

— Идемте в баре посидим, — предложил Юра.

Никто, разумеется, не возражал, даже жаждущий приключений Подриз.

— Это Юра, товарищ мой. А это Люба, — познакомил их Дмитрий. — Идемте, посидим с полчаса.

Великолепная Люба рядом с худым, белокурым Дмитрием — прекрасно смотрелась эта пара. И никогда в жизни в голову бы не пришло ни Арнольду, ни Юре, ни тому же Кепке, что не далее как вчера, произошла между ними тягостная и ужасная сцена.