Лестница в небо. Главы 10-15

Глава 10

      Небо на востоке начинало пламенеть, а звезды —  тихо умирать, когда обитатели квартала устали говорить и заснули — кто  где  был.  Наступила тишина; только бились о грязное стекло мотыльки и мухи, да мяукал надрывно чей-то облезлый рыжий кот с почти  бесцветными прозрачными глазами.
      Генри не спал. Не спал, несмотря на то, что условия были  по  нынешним временам королевские —  им с Кэрол удалось отбить у  друзей целых два старых пальто, из которых они соорудили более чем  приличное ложе. Он размышлял.
       Он уже не сомневался, что жизнь на нагорье Колорадо ничем не  отличалась от здешней. Это казалось  ему  настолько  же  очевидным, насколько нелепым было неожиданное объявление о грядущем столкновении с какой-то кометой. Дурацкое и неожиданное бегство,  последовавшее за сообщением, лишний раз демонстрировало одну из характерных черт новых приятелей Генри —  слепую  веру  в  пророчества, особенно страшные и необычные.
       Строго говоря, в астрономии Генри был не силен; все его знания  в области звездных наук ограничивались основными физическими характеристиками планет родной Солнечной системы и примерными психологическими портретами основных знаков Зодиака. Не то, чтобы  он  в них верил; но это было модно, а его собственный знак — Козерог  — казался ему достаточно привлекательным. Тем не менее, что-то  ему подсказывало, что слух о трагической комете - не более, чем утка.  Он не мог простить “детям цветов” двадцатичасовой тряски  в  душном вагоне товарного поезда, почерневшей от угольной пыли  рубашки (теперь ее уже точно не отстирать), и неутихающей боли в  спине.
        В конце концов, все эти ребята стремились к одному —  уйти от нормальной жизни; так в чем проблема? Почему  бы  им  было  не  остаться на Колорадо? Если бы злополучная  комета  залетела-таки  в сторону нагорья, они бы просто всей семейкой  отправились  в  рай под сладкое пение ангелов... Всего несколько секунд ужаса, огня и боли, а потом — небо в алмазах! Чем нехорошо?  Но, очевидно, такой конец никого не устраивал. Это был своеобразный активный фатализм: любую новость, дошедшую до них,  они  воспринимали, как весть свыше. Получив предупреждение от  болтливого ди-джея из Эл-Эй, они тут же решили, что пришла пора брать ноги в руки... Значит, они все еще были угодны богам.  Так или примерно так рассуждала и Кэрол. Джейк был прав —  девчонка не глупее других... Она была  живым  воплощением  этой  эпохи, почти символом, и она вполне могла бы сказать, обращаясь ко  всем хипповским коммунам свободных штатов: “Я —  ваше зеркало”. Но вряд ли она когда-нибудь читала де Костера. Она была воплощением  духа шестидесятых  —  фрондерского,  непосредственного,  наивного    и по-своему благородного. В чем-то —  потерянного... Революция  цветов ворвалась в ее размеренную  жизнь,  завораживая  причудливыми узорами психоделики, совратила лозунгами фри-лав и уничтожила все то, чем жили ее родители, и чем подспудно  не  хотела  жить  она.  Звенящий дешевыми браслетами и  колокольчиками  танец  свободы  и любви закружил ее, и остановиться, задуматься значило —  умереть.  Все в мире —  прошлое и будущее —  не  стоило  ничего.  Кэрол  жила здесь и сейчас.
      Теперь она мирно спала рядом с Генри — маленький,  теплый,  сопящий комочек. Она была так похожа на ребенка —  непосредственного, шумного и очень ранимого ребенка с полевыми цветами в волосах и в розовых очках... Он задумчиво посмотрел на нее, а потом  поднялся и вышел из дома, чтобы исследовать окрестности.
       Уже давно рассвело; судя по всему, было около половины  девятого.  Однако на улице не было ни души. Ибо души тех, кто  в  живописных позах раскинулся у стен домов, явно пребывали где-то  в  заоблачных далях, наслаждаясь райскими видениями. Небо очистилось, заголубело и предвещало теплый и ясный день. Осень была  далеко,  как второе пришествие —  на дворе стояло индейское лето. То самое время года, которое не существует  нигде,  кроме  северной  Америки.  Странное, яркое и таинственное...
    Из-за невысокого и пышного куста с начинающими краснеть  листьями вышел маленький ребенок с огромными черными глазами и с  любопытством уставился на Генри, засунув грязный палец  в  рот.  Он  был одет в длинную рубашку, доходившую ему до колен, и несколько  раз обрезанные джинсы; к тому же он обладал длинной темно-русой  кудрявой шевелюрой, из-за чего Генри затруднился определить его  истинную половую принадлежность.
—  Джим, детка, куда ты запропастился?
     Из этой фразы, произнесенной грудным и  немного  хриплым  женским голосом, Генри сделал вывод, что перед ним все-таки мальчик.  Из-за угла ближайшего дома выбежала молодая темноволосая  женщина в черных джинсах и такой же рубашке. Не обращая на  Генри  ровным счетом никакого внимания, она подхватила ребенка на руки со  словами:
— Эй, бродяга, куда же ты собрался? Решил сбежать от мамы?
— И вовсе нет, —  серьезно возразил тот, — я искал своего кота. Я хотел надеть на него твои фенечки, и он ушел. Мама, он  что,  —  не хочет быть красивым?!
— Ты его просто не так понял, малыш, —  так же серьезно ответила его мать, —  он хотел тебе сказать, что в нормальном коте самая  крутая фенечка — это хвост. И усы... Ничего, он вернется сам, когда есть захочет. Здесь ведь почти нет мышей.
        Генри невольно улыбнулся —  эта сцена неожиданно разбудила  в  нем давно забытую сентиментальность.
—  Простите, —  сказал он, привлекая к себе внимание, — кажется, я мог бы вам  помочь. У меня над ухом всю ночь мяукал какой-то кот.  Может  быть,  ваш? 
    Джим и его мама одновременно повернули к нему  круглые  загорелые лица с одинаково черными глазами.
— Мам, он видел моего кота, — сказал Джим.
— И видел, и слышал, — подтвердил Генри,  подходя  поближе, — Могу проводить вас к нему. Он так истошно орал... Могу поспорить —  он уже жалеет, что отказался от твоих фенечек. 
      В самом скором времени рыжий беглец был найден,  и  торжествующий Джим вцепился в него обеими руками, невзирая на протестующее мяуканье.
—  А у тебя есть кот? —  спросил он, обращаясь к Генри.
            Тот отрицательно покачал головой:
— К сожалению, нет. Хотя это должно быть забавно — иметь такое маленькое существо, которое тебя любит. Кстати,  —  это  в  гораздо большей степени относилось к молодой женщине, чем к ее сыну, —  меня зовут Генри.
— Привет, Генри, — ответила она, впервые посмотрев на него  осмысленным взглядом, —  Ты, наверное, с Колорадо? А я —  Мэри. Если быть точной - Мэри-Джейн...
—  Мэри-Джейн?! —  переспросил он.
            Она развела руками:
— Смешно, правда? Давай присядем, Генри.
         Они устроились на крыльце, на котором местами виднелись пожелтевшие стебли высохшей травы. Джим занялся украшением впавшего в оскорбленную депрессию кота, а Мэри-Джейн заговорила  с  Генри,  не спуская глаз с сына:
—  Тебя забавляет мое имя, верно? С ним как  будто  бы  можно  жить только так. Многие думают, что это — вроде прозвища. Это  неправда. Меня крестили этим именем. Оно настоящее...
—  У тебя чудесный сын. Сколько ему? —  спросил Генри.
— Через пару недель будет четыре, —  с гордостью ответила  она, —  он родился тогда, когда Хейт переживал свой наивысший расцвет. Представляешь, он никогда не видел грязи и фальши больших городов. Он — маленький эльф, настоящее дитя цветов. Я назвала его Джимом —  в честь Моррисона.
— Я так и думал, —  кивнул Генри, —  у тебя не будет сигаретки?
       У нее нашлось, и они закурили.
      Он, казалось, о чем-то напряженно размышлял, и вдруг произнес:
—  Мэри, тебе не помешает, если я включу радио? Все-таки интересно, что творится в мире, в том числе с этой дурацкой кометой.
— Конечно, —  немного удивленно ответила она.
        Молодой историк достал из кармана куртки маленький приемник и начал вертеть колесико настройки, пытаясь поймать свою любимую волну. Вскоре ему это удалось, и они услышали, как бесстрастный, хорошо поставленный голос диктора произнес:
—  ...гитарист-виртуоз, чье выступление месяц назад на поп-фестивале в Уайте имело невероятный успех среди молодежи.  По  сведениям из хорошо информированных источников, причиной смерти Джими  Хендрикса стала передозировка снотворного. По факту его смерти начато судебное расследование. А сейчас —  новости спорта...
—  О, нет! —  еле слышно прошептала Мэри-Джейн, —  Этого не может  быть! Джими не мог... Это неправда! Господи, как?!
       Потрясенный Генри медленно выключил приемник и сунул его  обратно в карман.
— Еще один, —  сказал он вслух, словно пытаясь  объяснить  это  себе самому, — Теперь Джими. Брайан Эпштайн, Брайан Джонс,  Джими  Хендрикс. И один из наших пару дней назад. Кто же следующий  в  этой очереди за смертью?!
          Мэри-Джейн закрыла лицо руками:
— Ужасно... Что же теперь, Генри? Без нашего  Хендрикса,  без  его почерневших от солнца гениальных пальцев? Без его “Дикой  штучки” и “Фокси Леди”?! Ты знаешь, что?..
—  Нет, — едва шевеля губами, произнес Генри, — И не думаю,  что  хочу это знать.
—  Я была в Хейте, когда умер Брайан Джонс. Тогда  у  меня  впервые появилось жгучее желание послать это все в задницу...  Весь  этот рок-н-ролл, секс, наркотики, оранжевый свет. Я поняла, что нельзя это контролировать, когда живешь в самой гуще всего.  Я  действительно осознала это только в день смерти Джонса... Мы ведь  думали, что они, наши кумиры, наши боги, бессмертны! А он  захлебнулся в бассейне, перебрав героина. Я сочла  это  предательством.  И потом — ведь это могло бы случиться с каждым, даже со мной... Почему-то до Брайана я об этом не думала. Господи, Генри!
       Она всхлипнула, и несколько прозрачных слезинок скатилось  по  ее смуглым щекам:
— Скажи, куда нас несет?!
            Он покачал головой:
— Не мне судить. Я знаю лишь то, что Джими был гениален...  Я  был на его концерте в Монтеррее. Господи, что же он тогда  творил!  Я несколько дней ходил, как пьяный. Ты понимаешь, этот парень и его гитара были одним целым! Он самоубийца... Я плакал, когда он разбил и сжег ее. Это было самое сакральное переживание в моей  жизни. Истинная религия, в которую нельзя не верить.  Я  никогда  не забуду его лицо... Он никогда не принадлежал этому миру. Ты  ведь видела эти глаза?!
— Таких не забывают, — она, казалось, говорила сама  с  собой, — Но что же будет? То же, что и раньше? Я не хочу... Это похоже на начало конца. Все было слишком невероятно хорошо. Ты увидишь —  они не поймут, никто из них не поймет. Это будет продолжаться до  самого конца —  секс, наркотики и рок-н-ролл! Наш дом будет  медленно превращаться в пустыню. Смерть заберет лучших.
— Ты и правда так думаешь? — слабо возразил Генри, — Но ведь они  молились на Хендрикса. Его любили...
— Любили?! — с надрывом прошептала она, — О, Боже всемогущий,  если это и есть любовь... Когда умер Джонс, большинство из  моих  друзей ушли в запой —  так они понимали свою скорбь! Я была словно  в кошмарном сне. Под конец мне казалось, что они  даже  рады  этому поводу. Я гнала эту мысль, но она не оставляла меня... И кто  теперь докажет, что я ошибалась?
           Она тяжело вздохнула и продолжала:
— Я хотела забрать сына и уехать на родину, во Флориду; снова  начать нормальную жизнь рабочей девчонки и забыть обо всем... Сложно, но я верю, что смогла бы это сделать.
— Но ведь ты осталась? —  мягко спросил Генри.
          Она снова замолчала и яростно затянулась сигаретой,  после  чего прошептала:
— Отец Джима... Я безумно любила его. Он смог меня убедить, что мы сможем создать ему рай в шалаше. И я поверила... Может быть, зря.
— А где он сейчас? — непроизвольно спросил Генри и тут же  прикусил язык.
     Лицо Мэри-Джейн не стало печальнее, и она почти сразу же ответила:
— Я давно его не видела, но полагаю, не так уж далеко —  в паре километров отсюда. Влюбился в какую-то художницу. Я слышала, что  у них скоро будет ребенок...  Слушай,  я  больше  не  могу.  Ты  не знаешь, у кого можно стрельнуть еще пару сигареток? 

    Генри кивнул и поднялся с крыльца, поняв, что  разговор окончен.

Глава 11

      Слова Мэри-Джейн и смутные подозрения Генри  подтвердились  очень скоро. Реакция нонконформистов была предсказана ими  с  беспощадной точностью —  большинство жителей коммуны после смерти Хендрикса ударилось во все тяжкие, не видя другого способа продемонстрировать его духу свою боль. Видел ли он их в  тех  далеких  полях, куда уходят души людей его расы?.. Генри надеялся, что нет.  Среди его близких друзей не было особенно  страстных  почитателей Джими; но все, абсолютно все говорили, что любили его.  А как можно было его не любить —  сгусток радужного спектра,  верного рыцаря Электрической Леди, безумное дитя  вуду,  воплощенную страсть и саму жизнь? Воспоминания хлынули на поселение хиппи безудержной и лихорадочной лавиной. О нем говорили  все  —   зрители Монтеррея, Вудстока и острова Уайт, и даже те, кто никогда не видел его живым. Молчать казалось просто невозможным; говорили  обо всем, что могли вспомнить. Считали разбитые им гитары  и  любимых им женщин. Одна из здешних девушек даже  уверяла,  что  несколько лет назад лично удостоилась его внимания. Все охотно  верили  ей; они скорее были бы оскорблены, если бы в их маленьком братстве не нашлось ни женщины, с которой он спал, ни мужчины, с  которым  он пил пиво или курил травку. Все вокруг кричали о нем, захлебываясь словами и дешевым виски. А по ночам снова рвались в  путешествие  за пределы сознания —  в надежде хоть издали увидеть его развевающийся шифоновый шарф  немыслимой расцветки...
    Его гитара, его верная подруга осталась вдовой, и  Генри  испытывал странное чувство, думая об этом. Что заставило Джими  сделать последний шаг, и был ли он осознанным? Что это было —  усталость, злость на себя самого, неудовлетворенность, страх перед  будущим?  Генри не мог остановиться ни на одном варианте из тех тысяч,  что невольно возникали в его голове. Он не знал. Не знал ни  радостей Хендрикса, ни его печалей, ни взлетов, ни падений... Не знал  ничего. Как и все те, кто сейчас глотал колеса и лизал  кислоту  за упокой его мятущейся души. Да и что они вообще могли знать о нем, кроме того, что он был индейцем племени чероки,  левшой  и  лучше всех на свете играл блюз?!
    Он пришел и ушел из этого мира одиноким, как каждый из  нас,  думал Генри. Сверкнул, высветил темные закоулки наших лесов  и  погас. Пришел, увидел, победил —  и ушел. Навсегда.  Депрессия Генри усилилась, когда он мысленно перенесся  на  двадцать лет вперед и заглянул в какой-то потертый  энциклопедический словарь. Там  значилось:  “Хендрикс,  Джими  (Джеймс    Маршалл), 27.11.1942 — 18.09.1970. Американский рок-музыкант, гитарист-виртуоз индейского происхождения. Отличался крайне экспрессивной манерой исполнения и экстравагантным стилем в одежде.  Стал  первой жертвой наркотиков среди деятелей американской рок-культуры. Важнейшие работы: Electric Ladyland и Band Of  Gypsies.”  Интересно, кто будет за ним следующим на этой странице? Вероятно, какой-нибудь Хилл...  Всего несколько сухих строчек. И ради этого —  кровавые мозоли  на пальцах, бессонные ночи, сердечные боли?! Полно, затем ли?..  А дети и внуки его зрителей будут спрашивать: “Пап, а  ты  правда видел живого Хендрикса?” Или  наоборот:  “Какой  урод!  Настоящая обезьяна... И что вы находили в этом? Не музыка,  а  концерт  для бензопилы без оркестра...” А может, и не будут они ни о чем спрашивать. На кой черт им будет  рыться  в  полуистлевших  реликвиях давно прошедшей эпохи? Как будто сами они, поколение  хиппи,  так уж интересовались кумирами родительской юности...
—  А, ты один? —  голос Джейка вывел Генри из глубокой задумчивости.
         Он поднял глаза и кивнул.
         Его приятель, сильно шатаясь, упал на соседний стул, тоже  покачнувшийся под ним. В руках у него была почти  пустая  бутылка  чего-то крепкого с ужасным запахом.
— Возьми, —  хрипло сказал он, — Выпей за память Джими.
        Несмотря на свои убеждения, а может, именно благодаря им  последние дни Генри испытывал жгучее желание напиться до бесчувствия  и таким образом отключить свой не в меру холодный рассудок хотя  бы на пару часов. Он сделал несколько жадных  глотков;  сначала  все как будто было хорошо, но, едва отняв бутылку ото рта,  он  резко дернулся, поняв, что проглотил жуткую мерзость.  Джейк с кривой усмешкой посмотрел на него, но,  когда  заговорил, слова его были совсем не об этом:
— Один из тех немногих, кто чувствовал этот мир и  понимал  его... Может быть, этого-то он и не вынес. Джиму тоже будет  не  хватать его.
—  Джиму будет не хуже, чем всем нам, —  убежденно произнес Генри.
      Джейк помолчал, сделал еще несколько глотков и тихо сказал:
— Ведь они были друзьями...
— Я бы не советовал Моррисону пытаться догнать его, - с  неожиданной злостью вырвалось у Генри, —  иначе здесь точно все сопьются.
— Принимаешь нас всех за отребье, студент? — в глазах  Джейка  сверкнула настоящая ярость, — Ты думаешь, что все  наши  чувства  —  на уровне бутылки, если мы не кончали университетов?!
— Не ори, — одернул его Генри, — Ты пьян, и потому злишься. Я  знаю, как это бывает.
— Да откуда тебе это знать? — воскликнул Джейк  примерно  так  же, как если бы спрашивал, кто он вообще такой и откуда взялся.  Генри немного помолчал, желая дать своему другу время немного успокоиться. Он чувствовал, что в противном случае дело двинется  к драке, чего ему вовсе не хотелось. Он понял, что все еще оставался для них чужим, и то, что он уже три месяца спит и ест  с  ними бок о бок, мало что значит. Очевидно, он слишком  много  думал  и слишком мало говорил, и это выглядело странно в глазах остальных.  Генри решил поэтому в данном вопросе сослаться совсем  на  другой авторитет:
— Сегодня я говорил с одной девушкой отсюда. Мы вспоминали то время, когда умер Брайан из “Стоунз”, помнишь, этот  белобрысый  парень с вечно безумными глазами, их гитарист?  Она  как   раз  была тогда в вашем хваленом Хейте...
— Она была в Хейте? — Джейк наконец-то поднял глаза, — Кто это?
— Все называют ее Мэри-Джейн, и она  говорит,  что  это  настоящее имя. У нее есть прелестный сынишка и рыжий кот...
— А, кажется, я понял, о ком ты говоришь, — и Джейк,  залпом  прикончив бутылку, отшвырнул ее далеко в сторону, — Она  необычная  и красивая. Мне давно нравятся ее глаза... Я впервые  увидел  ее  в одной забегаловке во Фриско несколько лет назад. Она была там певицей. Мы с друзьями специально приходили послушать ее, ради этого даже покупали там пару кружек пива. Тогда у  меня  еще  иногда водились деньги... Сначала она показалась мне  похожей  на  Билли Холлидей, а потом я понял, что  ее  самобытности  хватило  бы  на троих... Хорошо, что она здесь. Я уже начинал думать,  что  видел и слышал ее только во сне.
— Вы были друзьями?
— Нет, я  так и не решился познакомиться... Боже, как это было давно! Как раз тогда Дженис Джоплин основала свою  группу  и играла почти в таких же местах...  Тогда все пели блюз... 

“А мне она не сказала, что была певицей, —  с некоторой досадой  подумал Генри, —  неужели решила бросить музыку? Невероятно. Если  бы у меня был голос, или хотя бы слух...”
— Джейк! —  позвал он.
    Собеседник попытался посмотреть прямо на него, но  это  оказалось непосильной задачей. Его покрасневшие глаза смотрели куда угодно, но только не на приятеля:
— Чего тебе?
— Ты никогда не хотел создать свою группу?
   Смех Джейка больше напоминал кашель:
— Нет, конечно, какого черта?! Я не  гений  и  не  виртуоз.  Зачем лезть, куда не надо? Все мы понемногу щиплем струны и можем  сбацать две-три песни, но не более того. Ненавижу  бездарных  юнцов, которые лезут в звезды. Пусть на сцене будут те, кто  рожден  для нее. Я —  нет.
 — Что же делать нам, обделенным талантами? — преувеличенно  легкомысленным тоном спросил Генри, не желая показать,  насколько  важен для него этот вопрос. Голос Джейка заставил его вздрогнуть  —  столько беспросветного отчаяния было в нем:
—  Когда уходят такие, как Джими, я думаю, что нам было бы лучше не родиться вовсе. Земля была бы гораздо чище, если  бы  по  ней  не болталось столько бесполезного сброда.  Как  знать,  может  быть,  тогда не задыхались бы лучшие из нас...
      Он поискал глазами бутылку, не нашел ее и вскоре забылся.
    Голова у Генри закружилась  —  скорее от мыслей, чем от  выпитого.  Они никуда не делись, для этого он выпил слишком мало. Но теперь, кажется, притупились чувства, и он мог думать обо всем,  что  его волновало, и это не было так больно.
    Действительно, зачем?! Зачем девяносто  девять  процентов  землян появились на свет и коптили и без того несчастное небо?  Что  они могли создать, кроме себе подобных? А то, что  называется  модным русским словом “интеллигенция” и к чему принадлежит он сам,  Генри Хилл —  а они-то зачем?
     Для чего же они изучали и понимали все, если были не в  силах  не только произвести хоть какие-нибудь изменения в окружающей  мире, но и объяснить остальным существующие парадоксы? Зачем же им  было дано чувствовать все эти малейшие вибрации человеческой  цивилизации? Как глупо!
     В детстве Генри долго хотел стать  художником  и  изображать  мир так, чтобы никто не мог отличить его картины  от  фотографий,  но быстро понял, что это не так просто, как кажется. Потом он  решил стать великим писателем, но первые написанные им истории  вызывали у читателей только смех.
    Уже в студенческие годы он снова попробовал писать. Его перу принадлежали несколько художественных зарисовок и пара научных  статей. Но его рассказы сочли слишком сухими, а научные сочинения  —  слишком живописными, и он бросил.
      И вот теперь он наблюдал за тем, что казалось ему живым  течением истории —  науки, которую он избрал своим призванием. Но сможет ли он когда-нибудь рассказать об этом так, чтобы его поняли? И захочет ли? Он безумно боялся дойти до того края,  когда  все  вокруг станет бесполезным, и единственным спасением станут алкоголь  или наркотики. Похоже, именно это произошло с Джейком... 
Чья-то фигура заслонила ему свет. Это оказался Том, глаза которого были совершенно осоловевшими.
—  Привет, парни!
          Джейк даже не пошевелился, так что вся тяжелая роскошь человеческого общения легла на плечи Генри, что его здорово разозлило. Даже алкогольная дымка не могла скрыть его стойкого  нежелания  видеть этого безмозглого типа. Он слизнул  с  губ  последнюю  каплю коричневой мерзости  и не ответил.
— Эй, вы чего? — Том присел на корточки, и на его  лице  появилась некоторая тревога, —  Похоже, вы перебрали, ребята!
—  К дьяволу! —  неожиданно выкрикнул Джейк, не открывая глаз, — Слышишь, к дьяволу!!!
          Хотя Генри прекрасно сознавал, что слова эти вырвались из  подсознания  Джейка и не имели к нему никакого отношения, он все же попытался подняться, схватив Тома за плечи. К чести его будет сказано, что в этот момент он почти забыл о своей  неприязни и видел в нем только удобную подпорку для своего  обессилевшего тела. Да и разве мог этот парень с глазами  теленка  быть  ему серьезным соперником?!
Они медленно тащились по улице,  и  голова  Генри  вдруг  впервые заинтересовалась механизмом, приводящим в движение его ноги.
— Эй, Гарри, — неожиданно заговорил Том, — А что это с  Джейком?  Он что —  был фанатом Джими? Скажи ему, что нельзя так убиваться.
— Не был он ничьим фанатом, — буркнул Генри, — Просто.
          Том уставился на него в ожидании окончания фразы; но его не  последовало, и после пяти минут гробовой тишины он неуверенно  спросил:
— Просто —  что?
— Так, — объяснил Генри, —  просто —  вообще.
      Недоумение Тома возрастало, и Генри еще больше усугубил его  следующей фразой:
— Я пришел к выводу, что цель существования всех живых  организмов на Земле —  накопление слоя почвы для последующих поколений. Правда, на кой хрен им столько почвы? Это пока слабое место моей теории. Но я работаю над этим...
          Вскоре они уселись на чьем-то крыльце;  Том  предложил  сигарету, которую Генри с благодарным мычанием принял.
—  Кстати, Томми! — вдруг воскликнул он, с размаху хлопнув собеседника по колену, —  А что ты здесь ищешь?
       Взгляд, который адресовал ему один из любовников  Кэрол,  напоминал взгляд врача, который обеспокоен состоянием тяжелого пациента:
— Тебе приглючилось, Генри. Я вовсе ничего не ищу.
— Черт, ну ведь что-то же  привело  тебя  сюда?! — приставал  Генри, поставивший себе целью непременно взбесить его.
— Ну и вопросики у тебя, парень... То же, что  и  всех  остальных, мне здесь нравится. Никакой новой истины я тебе не скажу.
— Увы, я это уже и сам вижу, —  пробормотал Генри и отдал  несколько минут вдумчивому курению.

       Том молча смотрел на него, а потом неожиданно спросил:
— Ты что, сердишься на меня?
— Вовсе нет, детка, —  буркнул Генри.
— Нет, Генри, ты сердишься! И я знаю, из-за чего.
— Ну-у? Какая проницательность!
— Да брось ты, Генри. Ты просто из-за того, что я был с Кэрол.  Ты просто ревнуешь!
        На самом деле это было другое. Ревнуешь к тому, кого уважаешь,  а в данном случае Генри просто чувствовал себя оскорбленным. А конкретно сегодня он и вовсе был занят совсем другими мыслями, и банальнейший оборот разговора поверг его в тоску:
— Делать мне, что ли, нечего — ревновать?! Не сейчас. Кстати, долго  ты  еще  собираешься оставаться здесь?
— Где, в Барлстоу? Ну, месяц, два. А говоришь, не ревнуешь!
—  Нет, — перебил Генри, — Не в Барлстоу. Я хочу знать — как долго ты собираешься удовлетворяться подобным стилем жизни?
— Вообще? — Том беспечно рассмеялся, чем привел Генри  в  состояние молчаливого бешенства, —  Вот это вопрос! Честно говоря, никогда не задумывался. А ты?
         Генри молча покачал головой, зевнул и закрыл  глаза.  Ему  стало  глубоко очевидно, что он от собеседника ничего не добьется.  Отчаянное равнодушие поглотило его.

Глава 12

       Все последующие дни были похожи на предыдущие и  друг  на  друга, как два маленьких лохматых неформала. Время закольцевалось...  Днем Генри спал или бесцельно бродил по окрестностям, а по  ночам его взгляд застывал на отблесках костра во дворе и  фигурах  танцующих. Даже они двигались менее энергично, чем прежде.  Истеричное безумие, охватившее коммуну после известия о смерти  Хендрикса, сменилось вялым психоделическим трансом.  Джейк почти не выходил из наркотического ступора; в те же  редкие минуты, когда сознание частично возвращалось к нему,  он  не  был особенно разговорчив. Большинство соседей, казалось, сильно  раздражало его. Он пресекал все попытки Генри и Кэрол  заговорить  с ним; короткие фразы, которые иногда срывались  с  его  губ,  были полны злобного, беспросветного отчаяния.
     Призрак гитариста продолжал витать над ними —  но теперь это  и  в самом деле был не более, чем дух; острота воспоминаний стихла,  а у большинства исчезла полностью.
     Кэрол была одной из немногих, чья печаль была искренней и  глубокой. Она горячо верила, что Джими в раю, и сама не  могла  объяснить своих слез —  ведь теперь он был счастливее их всех. Но  одна мысль о том, что она никогда не увидит  его  колдовских  пальцев, ласкающих белоснежный гриф гитары,  его  запрокинутой  в  экстазе черноволосой головы, не услышит его яростного  блюза;  что  никто уже не будет обожжен пламенем его гения — одна лишь мысль об этом была невыносима. Ледяным ужасом сжимала она сердце девушки,  заставляя ее вздрагивать и всхлипывать по ночам.
— Я не могу в это поверить, —  прошептала она однажды, когда по  радио передали одну из его старых композиций, — Ты слышишь эту музыку? В ней ничего не изменилось. Джими не умер, правда?! Он  просто не мог бы так с нами поступить...
         Генри молча обнял ее, в который раз задумавшись о ее полной  беззащитности перед жизнью. Как это было странно! Эти люди претендовали на тайные здания о мироздании —  и ломались перед такой  повседневной обыденностью, как смерть. Хотя...  Генри  был  вынужден признать, что к смерти Терри они отнеслись по-другому.  Погоревали, помянули, — но и только. А с уходом Джими  возникла  огромная брешь в стене, окружавшей их мир. Едва ли  они  понимали  это  на сознательном уровне; но Генри не мог иначе объяснить  тот  страх, который, по-видимому, поселился в умах и сердцах.  Не  у  всех  — многие или уже утратили способность соображать, или вовсе  никогда не имели ее... Но тонкие натуры, к которым, безусловно,  относилась и Кэрол, не могли справиться со странной  тревогой,  которая шла скорее из глубин их сознания, чем извне.  В эти дни он впервые услышал, как пела  Мэри-Джейн.  Он  случайно увидел ее в лесу; она стояла там одна, опираясь тонкой  рукой  на неровный ствол дерева, и негромко напевала Summertime.  Ее  голос заставлял дрожать прозрачный осенний  воздух,  проникая  в  самую глубину души Генри. Но он понял, что она не хочет, чтобы ее  слышали, и удалился, стараясь шагать бесшумно.  Потом он несколько раз видел ее во дворах коммуны, но  не  подходил, ограничиваясь кивком головы. Ему казалось, что так  они  гораздо ближе друг к другу. Возможно,  то  же  самое  имел  в  виду Джейк, когда говорил,  что  не  решился  познакомиться  с  ней  в Сан-Франциско.
      Но однажды вечером они столкнулись лицом к лицу на опушке леса за поселком. Мэри-Джейн наблюдала за тем, как маленький Джим  играет в траве, напевая что-то на ему одному понятном языке, а Генри, по своему обыкновению, одиноко бродил. Кивнув друг другу, они  некоторое время молчали —  а потом одновременно заговорили ни о чем  и обо всем; словно прорвалась невидимая  плотина,  сдерживающая  их откровенность.
Генри рассказал ей свою биографию, она ему  —  свою.  Он  кое-что приукрасил, как истинный артист, и Мэри-Джейн выслушала  его,  не моргнув и глазом, и поверила. Или сделала вид, что поверила,  что в конечном итоге одно и то же. Ее собственная исповедь была простой и на первый взгляд безыскусной, но глаза Генри несколько  раз вспыхивали, пока он слушал ее. Ему казалось, что он читает странный современный роман с запутанной композицией, тысячей  персонажей и неясным концом. Как живые, мелькали перед ним  рок-музыканты, джазисты, авантюристы, бродяги и поэты, мужчины и женщины  из самых странных и сомнительных околомузыкальных мест...
— Тебе бы книги писать, —  с некоторой завистью произнес он.
    Она спокойно кивнула:
— Да, жизнь у меня была веселая. Хотя писать... Никогда не  пробовала. Слушай, а зачем ты учился столько лет? Для карьеры?
— Как это —  зачем? — не понял он, — я просто не мог иначе.  Как  ты не могла не петь. Мне это действительно нравилось. Без  образования я бы многого в жизни не понимал. Я все бы воспринимал  совсем по-другому, даже в повседневной жизни.
— Что ты имеешь в виду? — в свою очередь удивилась она.
— Как бы это сказать... Я не мог  бы  оценить  всю  закономерность происходящего. Я говорю тебе, потому что ты, возможно, единственная здесь, кто поймет. Исторический процесс идет не прямо,  а  по спирали. Вещи рано или поздно повторяются, чтобы потом снова  перейти в свою противоположность. И потом все снова возвращается на круги своя... Идеи не умирают; но разные поколения по-своему воплощают их. В период кризиса жестокого и развратного Рима  возникло христианство, которое  проповедовало  любовь  и  альтруизм.  В Средние Века оно было искажено в силу ряда  причин  и  привело  к разгулу жестокой инквизиции, душившей всякую свободную мысль.  Но на руинах средневековья поднялось Возрождение, воспевавшее красоту и свободу человека, его право на любовь и  земное  счастье.  И вот теперь, после двух самых страшных войн в  истории  человечества, появились битники, а  потом —  мы...  Хиппи,  провозгласившие всеобщую любовь и пацифизм. Реакция была  неизбежна.  Мы  —  дети своего времени, а не цветов. Сила, которая подняла нас, не заключена в нас самих и не уйдет с нами, и мы никогда не сможем управлять ею. Это просто Zeitgeist —  дух времени...
— И мы —  пылинки, уносимые им, — с  горечью  констатировала  молодая женщина, —  это очень грустно, Генри, но от того не менее похоже на правду. Но... Что же станет с духом именно этого времени?! Шестидесятые умирают, я это вижу, я это чувствую... Умрем ли мы  вместе с ними?
    Он слегка пожал плечами:
— Ты сама знаешь.
    Молчание повисло между ними — тяжелое, густое, нереальное.
    Внезапно она схватила его за руку:
— Ты здесь?!
— Конечно, здесь, что с тобой?
— Это время, Генри... Оно замедляется... Понимаешь, время!  Говори же что-нибудь, не молчи, прошу тебя!!!
     Руки Генри похолодели. Он слишком хорошо понял, что происходит, но этого не должно было произойти... Только не с ней!
— Все хорошо, Мэри-Джейн, — торопливо проговорил он, стремясь замедлить бешеный стук собственного сердца, — ты слышишь,  все  хорошо.  Все в порядке. Мы здесь —  и я, и ты, и Джим. Мы здесь, все  вместе, и мы остаемся. И ты остаешься с нами, ты должна остаться!  Мы все должны остаться.
       Она по-прежнему дрожала, до боли стискивая его руку.
— Ты  нужна  нам  здесь  и  сейчас,  слышишь?!  Нам будет плохо без тебя. Ты ведь сама не хочешь уходить, правда? Останься, Мэри-Джейн! Иди ко мне, ну иди же, скорей! Давай,  детка, все будет в порядке. Все хорошо. Я с тобой.  Ты  уже  возвращаешься... Еще немного... Ты же чувствуешь, что я рядом?.. Есть!
         Мэри-Джейн вздрогнула и пришла в себя. Она  сидела молча, тяжело дыша; ее  рука,  сжимавшая  руку  Генри, была холодной и влажной.
— Кажется, прошло, — прошептала она, —  это просто эхо... На этот  раз слабое. Я думала, что оно уже совсем не вернется...
— Теперь уже точно не вернется, — он обнял ее.
Внезапно она вздрогнула и вырвалась из его объятий:
— Где мой сын? Джимми!
     Они бросились на поиски и обнаружили его неподалеку,  в  зарослях каких-то ягод. Мэри-Джейн подхватила его на руки и,  невзирая  на его протестующие вопли, отнесла в дом, потому что уже почти стемнело.
— Пора завязывать со всем этим, — тихо сказала она, снова  выйдя  на улицу. — Что с ним будет, если однажды я не вернусь? Он останется совсем один... Мне следует серьезно подумать об этом.
—  Думаю, ты права, — убежденно ответил Генри и вернулся в тот  дом, где остановились они с Кэрол и несколько их приятелей с Колорадо.  В прихожей было еще темнее, чем снаружи. Он  замешкался,  пытаясь нащупать дверную ручку.
      В этот момент с улицы зашел кто-то еще  —  темная фигура, занявшая все пространство маленькой каморки. Все в нем — походка, общие очертания, запах, — было неприятным,  незнакомым и тревожным. Это был чужой.
     Ручка наконец нашлась, и Генри прошел в комнату,  где  было  чуть светлее от слабо горящей лампы. Незнакомец  проскользнул  за  ним следом, как тень. Ему было сильно за двадцать, половина его  лица заросла жесткими черными волосами, а лоб скрывала широкая синяя  повязка, густо, но не без вкуса расшитая бисером.
      Он был бледен и первым делом произнес:
— Выпить есть?
     Генри провел его в кухню, где почти без  колебаний  протянул  ему чью-то полупустую бутылку. Парень сделал несколько  жадных, шумных  глотков, со стуком припечатал ее к столу и уронил голову себе на  руки. Несколько молчаливых минут прошли мимо, и тогда он тихо  сказал:
— Дженис умерла.
— Какая Дженис? — медленно произнес Генри, хотя по спине его  пробежала струя смертельного холода — он все понял...  Но  ведь  это было невозможно? Он пристально посмотрел на ночного гостя.
— Какая Дженис?! —  переспросил тот, и Генри увидел, что его  глаза красны, — Ты спрашиваешь — какая Дженис?!
— Это ложь! — с неожиданной даже для себя яростью выкрикнул Генри, — Откуда ты знаешь?  Не может быть!
       Руки парня дрожали, когда он снова припал к бутылке.
— Я только что оттуда, — прошептал он,  оторвавшись  от  нее, — из Эл-Эй. Там только об этом и говорят... Все летит к черту.
— Послушай, друг, — произнес он после паузы, — я  приехал  к  своему старому приятелю. Я слышал,  что  он  теперь  вписывается  где-то здесь... Его зовут Джейк.
— Я знаю здесь одного Джейка, —  машинально  ответил  Генри,  разум которого никак не мог смириться с трагической вестью и бунтовал, — Я могу отвести тебя к нему. Но он... возможно, не совсем в себе.
Парень поднялся:
- Тогда это он. И я достану его, где бы он не был.
       Джейк лежал на куче тряпья в соседней комнате, и на его лице застыло мертвое, полностью отчужденное выражение. Несколько раз повторив его имя и встряхнув его за плечи, они так и не получили ответа.
       В комнату вошла Кэрол и неслышно остановилась рядом.
— Не трогайте его, — тихо сказала она. — Ему может стать хуже.
— Что-то случилось? — ее глаза показались Генри еще более странными, чем за все последние дни.
     Она не ответила, только молча отошла  от  них  и  встала  у  окна.  Необъяснимый, панический страх охватил Генри; он бросился к  ней, развернул к себе и выкрикнул ей в лицо:
— Что с тобой?! Очнись!
     Пламя дворового костра бросало кровавый отблеск на ее  лицо.  Она смотрела на него с каким-то  любопытством,  как  ему  показалось, смешанным с жалостью, склонив голову набок. Порыв сквозняка хлопнул дверью и взметнул вверх пряди ее длинных  волос,  упавших  на плечо Генри. Она медленно спросила:
— А с тобой что?
—Со мной? Со мной —  ничего, — торопливо проговорил Генри.  Его  не оставляло болезненное сознание того, что ситуация все больше  выходит из-под его контроля. Но он нашел в себе силы повторить:
— Со мной все в порядке, Кэрол. Ты слышишь? Все хорошо...
— Со мной тем более, — медленно произнесла девушка, не сводя с  него глаз, — Но я тебя не понимаю...  Что случилось?
— Что случилось?! — раздался из-за их спин голос ночного пришельца, — Ты еще не знаешь этого, сестра?.. Случилось непоправимое...
        Кэрол повернулась в его сторону, побледнев от волнения:
— Непоправимое? Значит, кто-то из нас... ушел?
        Генри тоже повернулся в сторону гостя и с ужасом заметил, что его трясет все сильнее —  он явно был не в себе.
    И в этот момент со своего ложа неожиданно поднялся Джейк. Его суровый взгляд мог, казалось, расплющить  камень;  парень  в  синем хайратнике сжал его его руку, и прошептал, обливаясь потом:
—  Это наша Жемчужина... Дженис.

Глава 13

— Я больше не могу!!!
     Истеричный крик, раздавшийся, казалось,  совсем  рядом,  заставил Генри и Кэрол вздрогнуть.
— Что это? — прошептала она, все еще  судорожно  цепляясь  за  его плечи, — Знакомый голос...
— Похоже,  это опять Нэнси, — вполголоса ответил Генри и оглянулся.
         В комнате не было никого, кроме них;  голубоватая  предрассветная мгла скрадывала очертания предметов. Сквозь приоткрытую дверь они увидели колеблющиеся тени передвигающихся по коридору людей.
 —  Я посмотрю, что с ней случилось, —  прошептал Генри.
           Он почти бесшумно поднялся на ноги, подошел к двери  и  осторожно выглянул.
           В коридоре спиной к нему, метрах в четырех,  стояла  растрепанная Нэнси. Между ней и дверью на улицу,  преграждая  путь,  находился Робби. Оба были так возбуждены своим спором, что не заметили наблюдателя:
— Ты не посмеешь вот так взять и уйти! Я...
—  Это я-то не посмею?! Уйди с дороги, придурок!
         Нэнси сделала решительное движение вперед, но Робби схватил ее за запястья и толкнул назад. Некоторое время она пыталась вырваться, яростно извиваясь всем телом, но у нее это не  вышло.  Тогда  она злобно прошипела:
— Ты все равно меня не удержишь!
      Страдальческая гримаса исказила лицо Робби:
— Да как ты не понимаешь...
— Это ты ничего не понимаешь! Совсем ошалел от наркоты!
— Перестань, Нэнси! Не надо!
— Пошел ты к черту! Ты меня достал!
— Ты пожалеешь о том, что говоришь, успокойся!
— Черта с два!
— Нэнси, ну как же ты не понимаешь?! Если  ты  уйдешь,  это  будет предательством всего! Наших идеалов, нашей любви, нашей семьи! Мы не должны расставаться, пойми это! Ты не предашь меня, правда?.. Я же люблю тебя!

      Генри почувствовал на своем плече нежную руку Кэрол.
— Как ты думаешь, нам стоит вмешаться? — обняв ее, спросил он.
— С ней давно что-то происходит, —  ответила  девушка, — она  стала отдаляться от нас еще тогда, когда с Терри  случился  припадок  —  помнишь, мы были на Колорадо? После смерти Джими она стала совсем чужой. А с тех пор, как мы узнали про Дженис, я боюсь  даже  подходить к ней. Она или плачет, или кричит. Не знаю, как с ней  можно договориться. Она не хочет ничего слышать.
    Спор за дверью продолжался; быстро исчерпав  идеологические  претензии друг к другу, бывшие влюбленные скатились на повседневные.  Вспомнились какие-то мелочные  обиды,  споры,  измены,  ревность, равнодушие... Они все больше ожесточались. Ни один не пытался понять другого. Они словно выплескивали все  недовольство,  которое копилось в них месяцами, но которое прежде они не имели морального права демонстрировать. Ведь в глазах всех они  были  идеальной парой, и больше всего хотели видеть это сами.  Но  теперь  что-то сломалось, и было очевидно, что назад дороги нет.  Наконец Нэнси, вконец разъяренная, оттолкнула молодого человека с дороги и выбежала на улицу, крикнув на прощанье:
— Черт с тобой и всей этой чушью! Вы все подохнете в этой дыре! Я домой хочу, к маме!
        Робби больше не пытался ее остановить. Он стоял, прислонившись  к стене, словно оглушенный. Его пухлые детские  губы  дрожали,  как будто он пытался сдержать слезы. Не выдержав этого  зрелища,  Кэрол подбежала к нему и обняла за плечи.
— Ты слышала? — спросил он.
         Она кивнула.
— Как она могла так поступить?.. Ведь это предательство,  Кэрол! — мучительное непонимание исказило прелестные  черты  его  лица, — Почему она сделала это со мной? Я ведь доверял ей, я  думал,  что мы вместе! Если даже я надоел ей —  она могла быть с  любым  парнем  из наших, но не бросать нас вот так! Это нечестно, правда?
— Она вернется, — прошептала Кэрол.
— Вернется она, как же, — пробормотал Генри, отходя в глубину комнаты. Ему было неприятно наблюдать,  как  Кэрол  возится  с этим слабовольным смазливым юнцом. Он увидел в  окно,  как  Нэнси подбежала к диггеру Сэму и заговорила  с  ним.  Смысл  беседы  не представлял для него загадки — Сэм  был  единственным  человеком, который знал, как добраться отсюда до центра города, и  регулярно делал это, чтобы подешевле раздобыть новый запас продуктов и  чего-то еще.  Генри не сомневался — если Нэнси уйдет с ним  сейчас, они ее больше никогда не увидят.
— Нагулялась девочка, —  почти беззвучно прошептал он, и был прав.

      Очередной вечер тянулся, как обычно, разве что был  еще  мрачнее.  Большая часть прибывших из Колорадо лежала, сидела и полулежала в большой темной гостиной и сосредоточенно дымила своими  косяками.  Из радиоприемника, который Генри когда-то захватил с  собой,  отправляясь на экзамен, доносились знакомые голоса — Дженис,  Роллинги, Элвис... Звуки музыки  почти  напрочь  глушились  чьими-то ожесточенными спорами, истеричным смехом и бульканьем самых  разнообразных жидкостей в бутылках и кружках.  Когда совсем стемнело, и большая часть присутствующих  снова  отправилась в путешествие по темным уголкам своего и чужого подсознания, громко хлопнула входная дверь.  На  пороге  возник  Робби.  Генри не сразу обратил внимание на маленького гитариста; просто в какой-то момент он уловил, что тот говорит с Кэрол. Тон  разговора показался ему непривычно серьезным и печальным,  и  он  сделал над собой усилие, пытаясь вслушаться в его смысл.  Было очевидно, что Робби сейчас было более чем  несладко.  В  его глазах застыло выражение взгляда собаки, брошенной любимым хозяином. Он поминутно оглядывался то вправо,  то  влево,  словно  пытаясь разглядеть кого-то во мраке, но все его усилия были напрасны. Его руки беспокойно шарили по собственным коленям, столу, лежащей на нем немудреной утвари, пока Кэрол, наконец, не сжала его ладони в своих.
     ...Разумеется, он очень любил Нэнси, и ее  уход  был  непонятной, бессмысленной жестокостью. Их соединила власть цветов, и под солнечными лучами они поклялись любить друг друга вечно — даже  если одновременно в их сердца  войдет  кто-то  еще.  Они  были  вместе больше трех месяцев, и он привязался к ней.  Почему  же  она  так легко смогла растоптать все?.. Как? Вот чего он не мог понять.  Все эти слова бурным потоком лились с его губ, перемежаясь с  ничего не значащими бурными всплесками эмоций и  междометиями.  При всей своей тактичности Кэрол вынуждена  была  признаться  себе  и ему, что, вероятно, для Нэнси все это было не более,  чем  игрой.  Она не считала их убеждения святыней, и первые же испытания  толкнули ее назад —  в привычные условия, к любящим родителям,  которые ее, несомненно, простят.
— Я даже предположить не мог, что это случится, — шептал  Робби,  в то время как Кэрол нежно гладила его промокшие под  дождем  светлые волосы. — Что же мне делать? Мне так плохо, Кэрри... Одна пустота внутри. Я теперь снова один. Ты мне друг, я знаю это,  но...  Это ведь не то. Без нее все станет не так.
— То, что ты чувствуешь, понятно, малыш, — мягко  отвечала  Кэрол, — так всегда бывает, когда теряешь того, кого любил... Но время лечит любые раны. Когда-нибудь ты забудешь об этом...
—  Забыть все, что связано с ней? Нет, Кэрол, это  невозможно,  это просто нелепо...
— Не все, Робби! Ты будешь помнить только ваши лучшие моменты. Как знать? Боги хранят тебя. Все, что ни происходит —  к  лучшему.  Я знаю, что ты будешь счастлив. В твоей жизни еще будет целое  море любви, я обещаю.
— Правда? — прошептал он и прижался к ней, как ребенок.
     Вскоре он не то заснул, не то переместился в другое измерение,  и Генри этому нисколько не удивился. Юный хиппи весь день усиленно налегал  и на травку, и на алкоголь.
    Кэрол курила сигарету; у нее  был  очень  утомленный  вид.  Генри вдруг сообразил, что теперь она одна,  и  может  уделить  немного внимания и ему.
— Как ты думаешь, он теперь успокоится? —  и Генри придвинулся к ней поближе.
      Она повернула к нему рассеянное лицо:
— Что?
      Генри повторил вопрос.
— Не знаю, — она покачала головой, — представляю, как  ему  тяжело... Даже я этого не ожидала, а он ведь совсем ребенок. Как Нэнси могла решиться на это? Я  тоже очень любила Дженис, ты знаешь это лучше других. Но разве я смогла бы взять и уйти? Никогда. Я не бросила бы своих друзей,  тебя, Тома... Нэнси причинила мне сильную боль. Я ведь тоже верила в то, что мы все —  одна семья, и думала, что смогла  объяснить  ей  это в те дни, когда она только-только пришла к нам.  Я действительно продолжаю верить в нас, Генри. Но знаешь, что-то словно  надломилось у меня внутри. Сначала — Терри, потом — Хендрикс,  теперь  — Дженис Джоплин. Нэнси ушла. Я боюсь, Генри... Что-то темное  подстерегает нас в ночи. Я не могу с ним справиться,  и  я  даже  не знаю, кто или что это. Но меня трясет при одном лишь мысли о нем...
      Девушка крепко обняла Генри:
— Ты понимаешь?
— Да.
— Что теперь будет?
— Мы должны что-то изменить, — сказал он скорее для себя,  чем  для нее, — Мы слишком долго стояли на одном месте  и  позволили  этому чему-то выследить нас. Теперь оно пытается запугать нас,  и  этот страх засасывает, как трясина. Оно ждет, когда  нас  окончательно парализует... Но мы не сдадимся. Еще не поздно. Я верю,  что  еще не поздно!
          Их глаза встретились; и Генри почувствовал, что в них,  как  пойманный заяц, метается страх.
— Куда нам идти?  — прошептала она, — В этом мире нас не ждет никто.
         Мысли лихорадочно метались в мозгу Генри, как потревоженные  птицы в тесной клетке, судорожно ища выход. Состояние Кэрол было пугающе понятно; он сам недавно пережил подобное. Но  помочь?  Как?  Даже если бы он знал —  где гарантия того, что у него  хватило  бы сил? Он подумал, что сильно ослабел в последнее время;  не  физически, а душой. Она вдруг перестала быть одним целым с его сознанием и словно стремилась вырваться на свободу. Но там ее никто не ждал...
— Как ты думаешь, куда мы попадем после смерти? — в ее голосе  вдруг прозвучала слабая надежда, — Ведь там будет лучше? Правда, Генри?
—  Тебе рано об этом думать, — произнес он с излишней  поспешностью, выдавшей его собственные мысли.
— А что, если нет? Мне кажется, я не боюсь смерти. Там не надо будет бояться одиночества, холода или голода, не надо будет бояться бояться. Я знаю, что души людей, веривших в одного бога,  воссоединяются вместе в один горящий сгусток света. И тогда  в  космосе зажигается новая звезда...
— Может быть, — его страх  понемногу  отступил, —  и  тогда  нам  нечего бояться, Кэрол. Все проходит. Тебе ничто не угрожает. Ты — ребенок света, и я люблю тебя. Мы с тобой всегда будем вместе —  ты  и я...
— Как хорошо, — она положила голову ему на плечо и, кажется, задремала. Впрочем, через несколько минут он снова  услышал  ее  тихий голос:
— Скажи, Генри... А у тебя не осталось немного кислоты?
      Вопрос мгновенно швырнул его с небес на землю и больно стукнул  о камни в том месте, где у человека бьется сердце. Он мысленно  выругал себя за неуместную откровенность и холодно произнес:
—  Очень жаль, Кэрри, но я только вчера принял последнюю марку.

Глава 14

     “Но зачем же, зачем? Каких богов она там видит? Какие  откровения они являют ей, укрывшись от  посторонних  глаз  за  наркотической дымкой? О чем ее сказка?”
      Генри устало опустил голову на постель и закрыл глаза. Вопросы то падали на него тяжелой волной, то совершенно  исчезали.  В  конце концов, это же было ее путешествие и ее  личное  дело.  Ему  туда входа не было и не могло быть.
    Иногда он видел отдельные вспышки, отблески, неясные тени,  ловил символический смысл ее слов, расшифровывал их, как египетские иероглифы, и на уровне интеллекта ему все было ясно. В целом картина мира, нарисованная воображением Кэрол, была ему понятна. В ней не было ничего такого, чего бы он встречал раньше  —  в  том  или ином варианте. Но что с того? Этим пониманием он не мог ей помочь.  “Кэрол, Кэрол... Неужели для тебя все кончено? Мой крошечный атом звезды цветов. Она верит, что ее там ждут —  и  молодец,  что  делает это. Ее вера спасет ее. Может быть, спасет. Это —  единственный шанс.”
     “А тебя? — вдруг спросил чей-то голос из глубины  его  сознания, — Кто спасет тебя, Генри Хилл, и кто тебя ждет? К какой звезде рассчитываешь прилепиться ты?”
     “А черт его знает”, — и Генри отправил этот вопрос обратно в  подсознание, не чувствуя в себе ни силы, ни желания решать его  прямо сейчас. Было возможно, что его  ожидало  еще  несколько  новых воплощений, —  ровно столько, сколько понадобиться его душе для того, чтобы примкнуть к одной из мировых религий.  Неважно,  какой.  Или  же создать свою.
     “А когда души всех землян сольются в  один  общий  энергетический поток — настанет конец света, —  неожиданно подумал  он, — Впрочем, меня заносит, это просто словоблудие. Хотя что мне  еще  остается делать? Не действовать же?”
       Однако полчаса спустя ему неудержимо захотелось  именно  действовать. Прямо мурашки по телу забегали.
     Он вышел во двор —  в серую предрассветную  дымку.  Было  холодно.  Генри поплотнее закутался в старую куртку  Джейка,  которому  она все равно сейчас была не нужна, и немного попрыгал на месте, чтобы согреться. Поняв, что его замысел бесплоден, он поднял  плечи, сунул руки поглубже в карманы и пошел, куда глаза глядят.  Через некоторое время из-за туч  выглянуло  солнце.  Оно  застало Генри на пороге небольшой часовни в пригороде Барлстоу. На  двери висел листок бумаги, на котором красивым шрифтом было  напечатано приглашение войти всем, кто устал от мирской суеты и  желает  обрести душевный покой. Генри пару минут созерцал этот белый, видимо, совсем еще свежий листок, а потом потянул на себя дверь и вошел.
     Сначала маленькое помещение  показалось  ему  совершенно  пустым.  Единственными присутствующими были иконы на стенах, перед которыми на маленьких круглых столиках догорали  тонкие  свечи.  Почувствовав странное беспокойство, Генри неожиданно для себя прошептал короткую молитву, которой его научила  одна  из  бабушек  —  католичка  из Атланты. Неожиданно ему стало легче, как  будто  лопнул  холодный железный обруч, стягивавший его сердце.
     И вот тут-то он и понял, что не один. Со стороны маленькой  будки в углу, где обычно продают всякие брошюрки и  прочие  богоугодные товары, послышался шорох. Потом над ее прилавком поднялась чья-то темноволосая голова, и они молча воззрились друг на друга.  Парню было на вид года двадцать три, и  он  был  одет  в  черное.  Смуглое, почти кирпичного цвета лицо с резкими  чертами  выдавало наличие в нем индейской крови, и притом немалой ее доли.  На  его груди на кожаном шнурке висел грубый деревянный крест.  Похоже, перед появлением Генри он спал. А теперь с немалым  удивлением разглядывал невесть откуда выплывшего небритого  длинноволосого субъекта, худого, как щепка, в потертых брюках и  еще  более потертой джинсовой куртке, покрытой зелеными, серыми и бурыми пятнами. Субъект разглядывал его с  нескрываемым любопытством, а потом вдруг произнес:
— Здесь очень спокойно. Я люблю смотреть, как сгорают свечи. А  ты часто ночуешь в церквях?
       Парень с крестом встал и с хрустом потянулся  —  видно,  действительно всю ночь лежал, скрючившись, на скамейке.
— Я здешний сторож, — сообщил он. — Но мне это нравится. А  ты что же?  Развлечься пришел?
— Зачем так сразу? —  почти обиженно ответил Генри.
—  Да видал я таких, — в голосе сторожа не было злобы, но его утренний гость, кажется, все же оскорбился:
— Что значит —  таких?  — он нервным жестом откинул со  лба  длинную прядь светлых волос, — Таких больше нет, мой друг. Штучный товар. Хотя... знаешь, в чем-то ты прав. Вид у меня не самый парадный, и это может ввести в заблуждение... Впрочем, все это совершенно неважно. Как  тебя зовут?
—  Питер, —  лицо сторожа приняло более нейтральное выражение.
— А я Генри, — представился гость, хотя его и не спрашивали. — Привет тебе, Питер.
— И тебе того же. Оттуда? — Питер мотнул головой в сторону коммуны.
— Да, наверно, об этом нетрудно догадаться, — Генри скользящей походкой прошелся по периметру часовни, — Лучше  скажи,  Питер,  что привело в эти стены тебя? Неужели в этом городе нет работы  повеселее? Например, крутить пластинки на танцах или охранять ящики с пивом?
— Я предпочитаю эту, — холодно ответил Питер, — Как ни странно.
— Ничего странного, — Генри пожал плечами и остановился прямо  напротив собеседника, —   возможно, тебе покажется гораздо более странным то, что я преклоняюсь перед истинно верующими. Не тех, кто  к месту и не к месту цитирует Писание и ест индейку в  Рождество  и рыбу в пост, а тех, кто искренне следует идеям Иисуса... Или  любого другого Учителя. Это неважно, главное...
— Ты, кажется, считаешь себя на редкость умным парнем? — перебил его  Питер.
— Да, — кивнул Генри, — гордыня — мой основной грех, если считать  ее грехом.
— Тогда не понимаю, что ты делаешь у этих психов? — Питер вышел  из своей будки и начал  аккуратно  поправлять  покосившиеся  свечи, — Ведь ты, верно, и учебу бросил, да?
Генри неожиданно почувствовал себя глубоко уязвленным  этим  спокойно-безразличным тоном:
— Можешь не сомневаться, в колледже я отсидел  достаточно.  Просто пришло время посмотреть на жизнь самому... В  рыцарской  культуре было такое понятие — вондериер, год  скитаний,  обязательный  для молодых. Не все на свете можно узнать по книгам.
           Питер невозмутимо пожал плечами:
— Ну, это зависит от книг и умения их читать.
— И тем не менее. То, что я увидел там, — и Генри, в свою  очередь, мотнул головой в сторону коммуны, — еще не описано ни в одной книге... Только, ради всего святого, Питер! —  воскликнул он, видя, что тот намеревается возразить, — Не цитируй мне притчу о блудном  сыне или что-нибудь еще в этом роде!
— Вот видишь, ты же сам признаешь! —  подхватил Питер, едва  дождавшись конца его фразы, — Тебе просто захотелось острых ощущений.
— Ну, захотелось, — согласился Генри, —  я еще не вижу в  этом  большой беды. Ведь и то, что я говорю здесь с тобой, может свидетельствовать  о том же самом, не так ли?.. К  сожалению,  должен  констатировать, что большинство моих друзей оттуда просто бродят по заколдованному кругу, постоянно расшибаясь об один и тот же столб и при  этом считая его осью мироздания.
— Психи, — коротко ответил Питер,  —  Мне их жаль. А еще  больше  жаль их родителей.
     Молчание Генри, казалось, придало ему уверенности, и он продолжал:
— Один парень, которого я знал, с месяц назад  обкололся  какой-то дрянью. Его откачали, а мать до сих пор от тяжелой формы реактивного психоза лечится. Он тоже лохматым ходил, как ты. И  тоже  как будто бы истину хотел найти, придурок.
— Не в лохматости дело, — отмахнулся Генри, — я не думаю, что Лири и другие проводили свои  исследования  ради  невежественных  юнцов, мечтающих об искусственном рае. Как всегда, хорошая идея  обернулась редкостной гадостью, когда к ней подпустили массы и  запахло деньгами. Как и в случае с твоим христианством.
— Не суди о том, чего не знаешь, — оборвал Питер.
      Назревала долгая и  явно  бесполезная  дискуссия,  которой  Генри предпочел избежать, тем более, что одна из его субличностей  была вполне правоверным католиком.
— Возможно, что и не знаю, — мирно произнес он, — приятно было  познакомиться, Питер. Я должен идти.
— Должен —  кому? —  съязвил тот на прощание.
— Никому, —  ответил Генри, — Просто —  должен.

       Свернув таким образом беседу, он зашагал вниз по тенистой  аллее, которая очень кстати уже немного прогрелась.  Вскоре он почувствовал угрозу. Ему навстречу двигались три  широкоплечих фигуры с почти наголо остриженными головами. Они шли  не спеша, и как будто не обращали на него внимания. Но  Генри  стало очень неуютно.
     Его мысли лихорадочно заметались в поисках выхода. Повернуться  и как ни в чем не бывало двинуться обратно к Питеру, в  часовню?  А что сделают они? Позвать на помощь —  а что, собственно,  происходит? И потому он продолжал медленно двигаться  навстречу  троице, на всякий случай пытаясь выровнять дыхание.  Пятьдесят футов... Идущие, как по команде, уставились на него; он видел их пустые, словно стеклянные, глаза.  Тридцать...  Стук  их тяжелых ботинок стал единственным звуком в мире  —  после  биения его сердца. Двадцать. Десять. Пять...
     Они остались позади, и Генри мысленно воздел глаза к небу.  Но  в следующий миг не слишком твердый голос за его спиной произнес:
— Эй, волосатый!
       Он остановился и обернулся.
    Один из троих вразвалку подошел к нему вплотную, оглядел с ног до головы и криво усмехнулся.  От  него  воняло  какой-то  смешанной дрянью — дешевая еда, крепкий алкоголь, табак.
— А мы вот с дружками поспорили. Я говорю, что ты за мир и любовь, а они думают, что ты просто педик.
      Генри молчал.
—  Не, ну че ты! Я же по-нормальному с тобой говорю! — парень, покачиваясь, смотрел куда-то  сквозь  его  левое  плечо, — Тебе  что, стремно мне ответить? А это что?
     Он схватился за висевшую на шее хиппи нитку бисера — подарок  Кэрол, и в следующий миг бусины с легким стуком  запрыгали  по  асфальту.
   Бритый парень с притворным удивлением оглянулся на своих  приятелей:
— Во дела! Оно порвалось!
— Какого черта ты это сделал? — внезапно севшим голосом спросил Генри.
— А я не хотел, — с идиотской усмешкой ответил тот, — Смотрите,  он сейчас заплачет. А может, ты мне не веришь? Не веришь, да?!
    Его расширенные зрачки на секунду встретились со светлыми  глазами хиппи.
— Не верю, — твердо произнес Генри.
          Первый удар заставил его отлететь на несколько шагов назад. В его глазах стремительно потемнело, а голову наполнила  тупая,  звенящая боль. Бритый, взявшись одной рукой за борт его ветхой куртки, другой с удовольствием нанес еще несколько точных и сильных  ударов, после чего позволил своей жертве почти  бесшумно  осесть  на землю. Приятели подошли к нему, чтобы принять участие в  веселье, но их остановило появление в другом конце аллеи двух полицейских.  Они выругались и поспешно удалились в противоположном направлении.
—  ...приходит в себя, —  услышал Генри, — ничего, этот еще легко  отделался. Вчера одному такому пятнадцать швов наложили... А  этому только морду немного разбили, а так ничего. Похоже, даже зубы целы. Скорую можешь не звать. Счастливчик!
— Вот болван, — раздался рядом другой голос, — стригся бы чаще —  целее бы был. Слышишь, дурик?
    Генри с трудом разлепил заплывшие глаза и увидел склонившихся над ним двух полицейских.
— Понял, придурок? — настойчиво и строго повторил один из них, — Как оклемаешься —  сразу стричься!
— А ты что мне, отец, что ли? — прошептал Генри, едва шевеля  разбитыми губами.

Глава 15

     Ему не хотелось являться назад посреди бела  дня  и  давать  всем объяснения по поводу состояния своего лица. Поэтому он  еще  несколько часов бродил по городу, выбирая самые безлюдные  закоулки.  Его лимит неприятностей на сегодня был исчерпан, и даже встречавшиеся изредка братья по  разуму  тех  лысых  лишь  провожали  его взглядами, но не подходили.
      Только после захода солнца изможденный Генри позволил себе вернуться в  коммуну. Но без объяснений обойтись не удалось.  Он вошел в дом и забился в самый темный угол, пытаясь согреться.
— Что случилось, парень? Куда ты пропал не весь день? Я так волновалась! — сказал у него за спиной голос Кэрол, а ее  нежные  руки обвили его шею.
— Я немного прогулялся по городу. Но, кажется, напрасно, — и  Генри обернулся.  Кэрол испуганно вскрикнула.
— Что, страшно? — хмуро спросил он, —  а между тем мне сказали, что я легко отделался. Вероятно, это правда... Посмотри —  у  меня  оба глаза на месте?
— Что случилось? — она крепко схватила его за плечи, — На тебя  напали? Кто?
— Они почему-то не представились, — пробормотал Генри, — странно, конечно. Какие-то придурки почти без волос на голове. Понятия не  имею,  что им от меня было надо. Или, может, у меня был глюк?!  Что  скажешь ты, бодхисатва? — и он резко повернулся к сидящему в  другом  углу Джону, как всегда, далекому от всего земного.  Впрочем, Генри заподозрил, что Джон давно  уже  тайком  прислушивается к происходящему, уж слишком быстро он выдал ответ в  обычном своем стиле:
— Нашли тему для разговора!
— Джон! — укоризненно прошептала Кэрол и поцеловала  Генри  в  лоб, — Разве ты не понимаешь, что ему больно?  Тебе его не жаль?
— Кэрол, этот парень может оставить свою жалость при себе, — медленно и веско произнес Генри, — впрочем, как и все остальные.  А  что касается темы моих разговоров, я способен справиться с  ее  выбором сам, без помощи всяких там просветленных умов.
     Джон презрительно хмыкнул в ответ, но не произнес ни слова.
— Ты с ними разговаривал? — просила Кэрол, — Ты им объяснил, кто ты? Наверно, они просто ошиблись или чего-то не поняли.
— О, нет, не сомневайся, мы с ними прекрасно поняли  друг  друга, — поморщившись, ответил Генри, — им хватило  одного  взгляда,  чтобы понять, кто я, откуда, зачем и почему. Для них  это не составило труда.
— Очевидно, они умнее тебя самого, — тихо пробормотал Джон.
— Но почему, зачем они это сделали?! — на глаза  Кэрол  навернулись слезы, — Почему они все  такие злые? Это ведь несправедливо, это неправильно! Люди не должны так поступать друг с другом!
      Она разрыдалась, а Генри раздраженно подумал, что резкие  перепады настроения и неумение владеть собой весьма характерны для наркоманов.
— Ну, что ты, — издевательским тоном бросил он, — они вовсе не злые, эти ребята. Просто некому было влить в их души божественный  свет любви. Может, мы вернемся туда и попробуем это сделать?!
— Я понимаю, что тебе плохо, брат, — неожиданно раздался  от  входной двери высокий и, как всегда, очень возбужденный голос  Энди, — но твой сарказм здесь неуместен.
          Генри резко развернулся и посмотрел на него в упор:
— Да неужели?
— Перестань, ты придаешь этому событию слишком  большое  значение. Такое часто случается.
— Отвали, Энди. Если тебе ты испытываешь кайф от  того,  что  подставляешь другую щеку —  это твои личные проблемы.  Я  не  лезу  в твое нирваническое бытие — так будь же столь любезен  не  трогать моего. Рассказывай о цветках лотоса и сексапильном пастушке Кришне кому-нибудь другому. Что уставился? Думаешь, я не в  состоянии без твоей помощи обрести покой? Да у меня его вдвое больше, чем у вас всех, вместе взятых! Какого дьявола, люди? Вы  сидите  здесь, как лягушки на болотной кочке, нюхаете цветочки,  а  жизнь  идет!  Она пролетает мимо, а вы даже не замечаете ее! Думаете, найдете в своих кислотных глюках все истины мироздания? Черта с два  вы  их найдете, дети мои! Сначала их надо туда положить, а кто-нибудь из вас сделал это? Попробуйте выглянуть за пределы этого квартала  —  ваша так называемая истина там даром никому  не  нужна,  да  и  с приплатой, пожалуй, тоже!
— Эй, полегче, — обеспокоенно сказал Энди, подходя к нему, —  что  с тобой? Мозги наперекосяк съехали? Успокойся, все нормально.
               Генри неожиданно громко расхохотался:
—  Мне —  успокоиться? Родной мой, да во всех  свободных  штатах  не найдется человека, спокойнее меня. Почему бы тебе просто не признаться, что мои слова тебе не нравятся? А не  нравятся  они  тебе потому, что ты знаешь, что я прав — если только ты не глупее, чем я думал. Если же твоя голова пуста, то сейчас  ты  накинешься  на меня еще сильнее. Что ж, валяй, попробуй!
— Генри, милый, послушай, — начала было Кэрол, но он оборвал и ее:
— Все эти месяцы я только и делал, что слушал. Послушайте же и  вы меня — хоть раз в жизни. Надеюсь, вы не умрете от этого. Вот  ты, Кэрол... Зачем ты сидишь здесь? Зачем глотаешь  ЛСД  и  спишь  со всеми подряд? Чтобы найти в этом смысл жизни? А может, тебе просто было лень продолжать свои занятия танцами, или ты  испугалась, что никогда не станешь такой, как Уланова или Фонтейн?  Ты  предпочла найти себе такое место, где тебя будут жалеть  и  говорить, что все, что вне вас, —  дерьмо собачье?!
         Кэрол задрожала и снова расплакалась на чьем-то плече,  не  ответив ни слова. Генри перевел дыхание и снова рассмеялся, теперь  —  почти беззвучно.
—  Что с ним? —  услышал он.
—  А черт знает, — тихо отозвался кто-то, — набили  морду  в  городе, вот он и бесится. Или перебрал  чего...  Интеллигент,  мать  его!  Вечно у них приходы.
            Он снова расхохотался в полный голос;  у него уже слезы на  глазах выступили от непрерывного смеха, но он не мог остановиться.
—  Энди... Мой милый просветленный Энди! Почему бы тебе не  рассказать тем бритоголовым гоминидам о добродетелях, описанных  в  Ведах? Ведь и в них есть часть божественной природы, даже если  они и родились из пяток Пуруши, а не из груди его и даже не из бедра!  Да и как знать? В этой благословенной стране  нет  разделения  на касты. Может, при надлежащей тренировке из  них  бы  вышли  самые настоящие жрецы твоей веры?.. Ты недоволен? Я опять говорю что-то не то?
— Я не буду с тобой спорить! —  с достоинством ответил Энди, — Подожду, пока у тебя кончится истерика.
      Единственный способный открываться глаз Генри бешено засверкал:
— У меня?! У меня истерика? Господь с тобою, и не суди, да не  судим будешь! Что ты называешь истерикой —  то, что я  раз  в  жизни решил высказать вам все, что я думаю обо всех этих  ваших  лозунгах типа “Все, что вам нужно, —  любовь”, или “Люби,  а  не  воюй”, или “Врубись, слови кайф, вырубись”,  или  “Полностью  раскрепостись”? Что я, собственно, и делаю, мои дорогие. Так что же ты так приуныл, апостол Андрей? Тебе не  нравится  мое  откровение?  Так слушай дальше, слушайте вы все: все мы —  ничто. Как я, так и  вы.  Сверхчеловек не появится в  нашем  веке  —  веке  зацикленных  на деньгах биороботов и помешанных на несусветной чуши  бродяг,  напичканных наркотой... Проклятая жизнь! К чему это все?! Знаете ли вы? Лучше не отвечайте —  мне не нужны цитаты  из  Дхаммапады  или Ригведы! Я не намерен хвататься, как за соломинку, за слова  давно уже сгнившего индийца или две тысячи лет назад  распятого  еврея в поисках смысла того, что происходит здесь и  сейчас!  Книги мертвы, если человек хочет жить. Не казалось  ли  тебе,  Энди,  о просветленнейший из обезличенных ангелов, что твое знание  никому не может принести счастья, в том числе —  и тебе самому?!
      К чести Энди будет сказано, он абсолютно  не  пытался  спорить  с Генри. Только сказал негромко:
— Ты меня удивляешь. Раньше ты не был таким.
— Да что ты можешь знать обо мне? — воскликнул тот, задетый за  живое, — Влюбленный в консервированное знание и мертвую веру  —  что ты можешь знать обо мне? Бог умер, Энди! Он умер, и попробуй  доказать мне, что это не так!
— Великолепно! — с уничтожающим презрением произнес Джон, снова  не выдержав и вмешавшись в спор, — Вот мы уже добрались и  до  Ницше!  Чего ты кричишь, безумный? Что тебе надо?
— И ты отвали, — устало произнес Генри, внезапно потеряв интерес  к дискуссии, —  свободу слова еще никто не отменял, а здесь и подавно.  Вам ясно?
             Он еще раз оглядел присутствующих. Они молчали.
— Кажется, вам больше нечего сказать... —  процедил он, —  еще бы. Ладно, дети, я не сержусь. Развлекайтесь, пока можете...
      И Генри с тяжелым сердцем ушел в соседний дом, где по причине его продуваемости всеми ветрами почти всегда было пусто.  Там он умылся ледяной водой, поискал в кармане сигарету,  но  безуспешно. Тогда он вздохнул и подсел к окну. Покопавшись  в  куче лежащего на столе хлама, он обнаружил какой-то кришнаитский проспект, к счастью, совершенно чистый с обратной стороны.  Генри достал из внутреннего кармана куртки ручку и вывел острыми, неровными буквами:

      “Здравствуй, дорогой мой Дики!
      Уже давным-давно собирался написать тебе, но как-то почему-то  не складывалось. Может, меня все время отвлекали, а  может  быть,  я просто обленился без меры от здешней вольной жизни...  Новости? Да как сказать? Ты, наверно, не хуже меня знаешь — умер Хендрикс, умерла Дженис, а старый черт Лири сбежал из тюрьмы. Теперь вообрази, как это сказалось на  душевном  состоянии  местной экзальтированной публики (кстати, мы сейчас в одном маленьком городишке в Калифорнии). Кажется, половина из них жаждет  присоединиться к своим идолам; куда они торопятся —  лично мне  совершенно непонятно.
      Знаешь, совсем недавно я  имел  довольно  принципиальный  спор  с весьма забавным типом, представителем одной из восточных  конфессий, — если только уместно употреблять такое серьезное слово в отношении столь несерьезного парня. Со стороны мы, наверно,  выглядели, как пара идиотов. Мне даже не хочется думать о том, кто  из нас выглядел глупее... Я неожиданно завелся. Мне  стыдно  вспоминать об этом, но я устроил настоящий скандал и обидел людей,  которых не имел права обижать ни при каком стечении  обстоятельств.  Дошло даже до того, что я начал продвигать перед ними идеи старика Фредди. Ты помнишь, я всегда любил  поговорить  об  этом  —  о сверхчеловеке, умерших богах, черт знает, о  чем  еще.  Представляешь? Смотри я на это со стороны, умер бы со смеху. Наверно, это стоило послушать. Я не думал, что могу настолько войти  в  образ, но не сказал бы, что очень рад этому. У меня  и  моего  оппонента слишком быстро пропал спортивный задор и  появилась  элементарная злость. Если бы я лучше держал себя в руках, спор мог бы  продолжаться все ночь. Разумеется, он не мог бы ничего изменить  в  нашем мировоззрении. Кому захочется признать  себя  неправым?  Спор ради искусства спорить — вот в чем истинная прелесть.  Ты помнишь добрые старые времена, Дик? Мы с тобой часами  изощрялись в красноречии, решая самые важные в мире проблемы —  что  было раньше: дух или материя, курица или яйцо, Хендрикс  или  Клэптон... И так далее, до бесконечности.
      Даже взгрустнулось слегка. Радуйся, Ричард! Меня понемногу  начинает мучать ностальгия. Как знать, может,  мы  увидимся  с  тобой раньше, чем оба предполагаем?
      Будь счастлив, Дики, и слушайся папу с мамой.
     Твой любящий брат Генри.”