Смерть субъекта

                -Что такое труп?
                -Пустой репрезентант.



— Кто там?
— Сто грамм, — прозвучал ответ. Иван Иваныч, сплюнув, открыл дверь, поправляя постоянно опадающие  трусы. «Чума на оба ваших дома!!! Опять приперлась»,- заерзали его мысли.
— Проходи, раздевайся.
Зинка кое-как стянула сандалии и плюхнулась на кровать. Иногда Морозов (такую фамилию вписали Иван Иванычу в свидетельстве о браке) любил. Похоже, именно это ему предстояло вытерпеть и сейчас.
— Зин, не тупи, до гола. Иначе никакой дозы.
Зинка  повиновалась и легла лицом к окну. Оно выходило прямо на Литейный, необычно шумный в этот день. Иван Иваныч напряг все свои отравленные мышцы и вошел сзади. «Надо бы кровать поменять, — подумал он, — скрипит». Энергичные движения Иван Иваныча внезапно прервал визг тормозов, звон бьющегося стекла и резкий сдавленный крик, скорее похожий на вопль чайки. Сирена скорой и оживленные вопли прохожих подтвердили его опасения. Иван Иваныч выглянул в окно. Бледное с кровавыми подтеками лицо парня полностью обнажило его желания. Натянув на себя  что попало, Иван Иваныч вылетел из квартиры. К черту лифт! Ноги сами скачут  через две ступеньки. Уличный свет на мгновенье ослепил его. Прозрев, Иван Иваныч опешил. Где?!
— Скажите, где труп?— дернул он какого-то деда.
— Какой?
- Тут же это… Авария, труп,  скорая. Я сам из окна видел. Что, уже увезли?
— Проспись, сынок.
Несчастный Иван Иваныч вернулся домой. Зинки не было. Лишь пачка презервативов валялась на тумбочке.

«За-е-бись»,- процедил сквозь зубы Иван Иваныч, войдя в лифт. В мозгу зудила «Весна священная»  вперемешку с Гоголем, вызывая приступы тошноты и хронического гайморита, доставшегося еще от бабки. В такие минуты Иван Иваныч жутко завидует Пелевину, Чхартишвили и Сорокину.  Вообще, несмотря на пристрастие к чифири, Иван Иваныч обожает читать. У него даже имеется тайная библиотека (не то порнуха на видео, не то полное собрание сочинений Канта). Да и какая к черту разница, если над его постелью висит портрет самого Ференца Листа? О, сколько сладострастных минут провел Иван Иваныч, пялясь на его томные губки, манерные глазки! Сексуальная тварь! Потому и пальцы уродливые, что обычно тянутся к нему, как к желанной вагине, крючась от нетерпения, а вовсе не от того, что в детстве в мясорубку попали. Но Иван Иванычу сейчас не до Листа. Бледное лицо с кровоподтеком настойчиво окучивает его мысли.
Миновав черно-белые толпы прохожих, как отчаявшееся привидение просачивается сквозь стены, Зимородков (а именно такая фамилия была у Иван Иваныча в загранпаспорте) обнаружил себя после долгих поисков себя же перед облупившейся стеной городского морга. Трясущаяся рука Иван Иваныча долго шарила по дверям в поисках ручки. Склизкий трупно-зеленый кафель, ржавые разводы на потолках, затертый, как бомжовские штаны, линолеум — в этих хоромах с запахом фенола и формалина он намеревался провести остаток дня. 
—Давай еще по маленькой. Петр Петрович,  подвизавшийся в роли прозектора, и по совместительству приятель Иван Иваныча, плеснул в мутноватый стакан казенного спирта, отдающего йодом. Развели водичкой, нацедив ее прямо из кишки, натянутой для удобства работников холодного цеха прямо на заскорузлый, натруженный водопроводный кран.
—Противная, зараза!— перевел дух Иван Иваныч, сглотнув тут же потеплевшую и замутившуюся жидкость.  В его горле образовалась смачная харча, которая философски полетела на патологоанатомический алтарь. Зябликову (такая фамилия была записана у Иван Иваныча в свидетельстве о рождении) вдруг стало жарко в желудке и душу заулыбало. Такой же мертвенно-холодный и серо-вонючий стол, вызывающий рвотные рефлексы и судороги мозга, лег однажды под его мать-практикантку, блаженно распрокинувшую ноги и от этого ставшую похожей на школьный циркуль. Так был зачат Иван Иваныч.
Сморщенный огурец,  безжалостно накромсанный скальпелем, отвлек от воспоминаний.
— А помнишь?— блаженно икнул Петр. Но Иван Иваныч ничего не помнил. Он уже и сам был на этом столе. Его синюшное, прогнившее от времени и сифилиса тело торжественно воцарилось на нем, подобное жертвенному агницу, утоляющему голод Омфалы.

«Есть одно ужасающее последствие непрерывного созидания позитивного. Если негативное порождает кризис и критику, то позитивное, возвеличенное до уровня гиперболы, порождает катастрофу в силу невозможности выделить кризис и критику даже в гомеопатических дозах»,— думал Иван Иваныч, минуя четвертый этаж. То ли сквозняк, то ли дежавю  ввергли его внезапно в панику, ведь не мог же он сам так красиво подумать. Наверняка, это был какой-нибудь накачанный самец с голливудской улыбкой и куриными мозгами в роли очередного супер-героя. Вообще Иван Иваныч редко пялился в телик, исключение составляли лишь фильмы Тарантино. Был даже в его жизни период, когда под влиянием «тарантинизма» он танцевал. Но от тех времен осталось лишь неприятное ощущение под языком и пара плакатов с Траволтой.

Утреннее видение не отпустило и на восьмом этаже: тошно стоял ком в горле, и под  ложечкой образовалась мерзкая пустота. Что-то тревожило. Наверное, это лицо. На миг оно показалось странно знакомым, такое могло быть у его родственника. Особенно родными были глаза. Такие глаза он видел только раз в своей жизни. Их обладателем была сучка, размазанная по асфальту двумя-тремя иномарками, оставившими  муть и плесень в ее несобачьих глазах. Чрезвычайно экзистенциальное зрелище! В тот день он твердо решил для себя заиметь такие же.
Где-то между двадцать третьим и сорок седьмым этажами в голове Иван Иваныча снова заныло.  Почему мы homo sapiensы?  «Это — насилие, совершаемое над разумом, но надо признать, жизненность этого насилия, этого непредусмотренного перегиба, который уводит все сущее по ту сторону от предназначенных целей, ставя в сверхзависимость от другого конечного состояния — какого именно?» — так идентифицировал он свои переживания, вновь удивившись своим мыслям. Должно быть, это какой-нибудь Кант или Ницше — безумный младенец. Да впрочем, статус «безумного младенца» сейчас может заиметь всякий, кто произнесет хоть слово, благодаря чему наша эпоха и называется современностью.
С мыслями о том, что собака репрезентирована лишь хвостом, и все шляпы на одно лицо, Рождественский (а в свидетельстве о смерти стоит именно эта фамилия) вышел на крышу и встал в наполеоновскую позу. Взору Иван Иваныча представились самые фотогеничные помойки Питера. В голове Стравинский сменился «Половецкими плясками». Попытавшись прилизать торчащие волосы, Иван Иваныч сделал шаг и уселся на край, свесив вниз ноги. Что-то он еще должен был сделать, но позабыл. И поэтому в такт музыке стал ритмично размахивать руками.
«Как хорошо, — подумал Иван Иваныч, пролетая километры, — что я загораживаю свет. А Зинка-дура все не верила. «Не сможешь – не сможешь».  Нашла мудака. Смог!» Не переставая размахивать руками Иван Иваныч облегчил душу и превратился не то в Бога, не то в Черта, не то в Трансвестита.
Энергичные движения Иван Иваныча внезапно прервал визг тормозов, звон бьющегося стекла и резкий сдавленный крик, скорее похожий на вопль чайки. Сирена скорой и оживленные вопли прохожих подтвердили его опасения. Бледное с кровавыми подтеками лицо принадлежало Иван Иванычу.



Никро- эпилог
«По словам Гегеля, мы существуем в жизни, которая движется внутри самой себя посредством того, что есть смерть. По ту сторону определенных границ нет больше отношений причинности, ведущих к определенному результату, есть только вирусные отношения, стремящиеся от одного результата к другому, а система в целом движется по инерции. Кинопленка, демонстрирующая этот рост могущества, эту быстроту и ужас смерти, и есть современная история проклятой стороны вещей (Ж. Бодрийяр)». Такая табличка установлена на могиле Иван Иваныча.