Безвестипропавший

   
                Безвестипропавший
                (отрывки из романа В.П. Котляра «Жизнь»)
                Часть I
   
                Рассказ сослуживца
    
     – …
     –Немец, хотя и злобствует, но всё же бьёт тех, кто ему сопротивляется, – продолжал боец. – Мирных жителей, если они не партизанят, не трогает.
     –Но он же у меня политрук…
     –Он в армии, – прервал боец, – а на фронте мы один другому противники. Смелых даже немцы уважают, но что сделаешь – война…Ваш муж…, как и сказать, таких мало…Нас бросили на ликвидацию десанта, – оглянулся он на своих пассажиров, Феня внимательно слушала, – видели б Вы его в бою…
     –Догадываюсь…
     –А я видел, рядом был. Если бы не он, не ехал бы я сейчас с вами.
     Немцы нащупали, что на участке, где я находился, попукивает одна моя винтовка, и перестали почему-то стрелять, очевидно, советовались. И тут рядом со мной прыгнул в ямку Ваш муж с ручным пулемётом. "Сейчас пойдут сюда", – предупредил меня. И точно. Через несколько минут все они, сколько было, весь свой огонь из автоматов обрушили на нас и во весь рост повалили в нашу сторону. Павел Дмитриевич пулемётом заставил их залечь на самом видном месте. "Брось сейчас пару гранат", – попросил меня, а сам вместе с их разрывами выскочил, стал за деревом и, как на ладони, с высоты своего роста начал расстреливать лежавших перед ним немцев. Я его прикрыл ещё несколькими гранатами, сзади тоже подпирали, и тогда над оставшимися появился белый платок. Раненый немецкий офицер, когда их уже выстроили и Павел Дмитриевич обходил пленных, приложил к себе простреленную руку и, корчась от боли, всё же сказал Вашему мужу: "Гут зольдат! – а заметив кубики в его петлицах, поправился: – Герр официер". Это значит: "господин".
     Феня, похолодевшая до пяток, слушала рассказ красноармейца. "Могли же и его убить, стоявшего", – не успела додумать до конца, как боец, угадав её, закончил:
     –А если бы Павел Дмитриевич не рискнул собой – немцы же были рядом – они бы сделали последний бросок, и не видать бы Вам сейчас ни меня, ни своего мужа.
     Она молчала.
    
                Со слов очевидцев
    
     После тревоживших слухов пришла и весть, вполне достоверная…
     Феня, окончательно потерявшая сон и покой, которая-то и в хорошее время не ходила пешком да и не ездила дальше, чем от Мерефы до Мокрой, стала собираться идти по разбитым войной дорогам в далёкую Краснопавловку. Больше всего рискуя оставить детей круглыми сиротами, а не тем, что может по пути погибнуть, она оставила Евгении продуктов дней на десять, обошла всех родных с мольбой не оставить их, если не вернётся, взяла фотографии для опознания Павла и пошла добывать хоть какую-нибудь правду о муже. Трое суток по обочинам дороги, патрулируемой немцами и полицаями, шла она, пока не увидела совсем свежие, ещё пахнувшие гарью, обгоревшие машины, танки и пепелища крестьянских дворов – следы недавних жестоких боёв. На исходе третьего дня нашла по указанному адресу деда.
     По фотографии он сразу признал Павла, а назвав имена детей и другие семейные приметы, убедил её, что действительно тот, кто его хорошо знал, а теперь, значит, и видел. Дед не стал торопить события, переждав ночь, повёл Феню по местам, связанным с предстоящим разговором, и всё рассказывал и пересказывал…
     –Любили Вашего мужа красноармейцы, и то, как он к ним относился – я видел сам, – говорил он, – всё было обоюдно. Такого человека никто никогда не предаст и не оставит в беде. И о чём бы я Вам не рассказывал сейчас, помните первое, что сказал при встрече, и это правда: среди убитых здесь, у нас в посёлке, я его не видел – немцы всех сгоняли хоронить наших. А среди тех пленных, которых держали у нас, его тоже не было. Вы ждите, и пусть Вам Бог в этом поможет, а то, что я расскажу, пусть знают дети, так как он о себе этого не расскажет.
     Они присели.
     –У меня два дня жили несколько красноармейцев, и среди них тот, что вывозил Вас в Люботин. Вы его, наверное, помните.
     –Господи! Конечно же хорошо помню, – отозвалась Феня.
     –Я думаю, что ему верить можно, а он больше всего и рассказывал…
     –Наверное, и про то, как десант уничтожали?..
     –Вот видите, и Вы об этом знаете. Говорил и об этом, но больше – о другом. Когда они проехали Основу…– и дед изложил услышанное, как его рассказали красноармейцы.
     В Змиёве их высадили отдельным батальоном и, прогнав через городок, расположили в лесу, на берегу Донца. В том месте с высокого лесистого берега к реке спускалась дорога, и надо было её перекинуть на другой берег, сплошь заболоченный. Плоты связали быстро, чтоб можно было хотя бы полуторки и лёгкие пушки пропустить; на правом берегу, подальше и повыше, оставили только дозорных; а сами переправились на левый берег, окопались и стали ждать свои отступающие части.
     К вечеру следующего дня несколько разрозненных групп красноармейцев подошли к переправе и сказали, что за ними больше никого из советских войск нет. Батальон, несмотря на то, что был всего лишь инженерным, оказался на всём берегу один на один с не подошедшим ещё врагом и вынужден был сам занимать оборону в подготовленных для других окопах. Ещё задолго до рассвета со стороны постов послышались выстрелы. Дозорные спустились, проскочили переправу, и уже с левого берега бойцы заметили, как на противоположной стороне перед ней стали накапливаться чёрные точки, а затем первые из них, очевидно, сапёры, подошли к плотам. Дальше ждать было нечего, прогремел взрыв, и в его вспышке вместе со вздыбившимися брёвнами на возвышающемся бугре все увидели большую группу немцев. Тотчас же ракеты осветили оба берега и завязался первый бой. Передние не выдержали, ушли с открытого места вглубь леса, а затем, очевидно, все поднялись наверх.
     С утра и весь день невидимый противник вслепую забрасывал левый берег минами. Потерь, во всяком случае перед бывшей переправой было немного, но зато сразу же была нарушена связь. К вечеру наступавшие, очевидно поняв невыгодность своего положения в этом месте, усилили огонь слева и справа, и со следующего дня ещё целых трое суток не смолкали там бои. Посланные связные не возвращались… В группе бойцов, которую враг лишил своего внимания, был Павел и оставался он в ней уже за командира.
     На четвёртый день, когда выстрелы и разрывы стали слышны сзади группы, все поняли, что их обошли, и теперь надо самим собою управлять. Павел распорядился заминировать сухие проходы от переправы и к вечеру, сняв бойцов с насиженных окопов, повёл их, как ему казалось, в тот единственный коридор, где ещё можно было выйти из окружения.
     Но, не пройдя и трёх километров, они наткнулись на засаду, оттуда их заметили и открыли огонь. До окопов было недалеко, и Павел, забросав их гранатами, поднял залёгших бойцов в атаку, первым бросился на немцев, расстреливая их в упор из револьвера, вскочил в окоп и, подхватив вражеский пулемёт, окончательно решил исход этого короткого боя в свою пользу.
     С трёх сторон на позиции, занятые бойцами Павла, немцы обрушили огонь, но в атаку не пошли. Со стороны передовой, а она уже была где - то километрах в двух, тоже послышались разрывы; но наступившая темнота вскоре всё успокоила, и только зависавшие ракеты освещали поле впереди и прокладывали химерные тени от деревьев слева и справа. Бойцы были измождены от предыдущих бессонных ночей и этим коротким, но по сути рукопашным боем, утоляли голод трофейными пайками, заряжали и осваивали немецкие автоматы, по всему видно было – готовились к бою на утро. Многие устраивались переждать эту ночь дремотой.
     Павел пригласил к себе от каждого окопа представителей и, как ни были уставшими, приняли бойцы его приказ: "Все, кто посильнее и помоложе, войдут в ударную группу, и она во второй половине ночи должна будет рукопашным боем прорвать немецкие окопы; а кто постарше или послабее и легкораненые, возьмут на плащпалатки тяжелораненых, и все вместе в образовавшийся прорыв уйдём к своим. Всё надо сделать затемно и уходить направо, окраиной леса. Начало выдвижения и бросок–по моему сигналу: сначала два рывка проводом, соединяющим окопы, а затем–по моему поведению. Не сделаем это, с рассветом нас забросают гранатами и уничтожат. Советую воспользоваться своим лёгким оружием, сапёрными лопатками, в толчее ими легче развернуться". Все поняли: другого выхода нет.
     Страшный то был бой, с десяток выстрелов–не больше. Павел, гранатой разметав двух пулемётчиков, навалился на ближайший окоп немцев, позволил остальным бойцам подбежать к другим, а там уж начался кромешный ад. Молча, лишь с отдельными возгласами, люди барахтались на земле, закалывая друг друга штыками, а поднявшись, живые помогали своим: свободных противников не было. Совет командира оказался верным: развернуться в окопах можно было только лопаткой, и её удары и скрежет по каскам больше всего были слышны в этой драке.
     Из соседних позиций не стреляли, во всяком случае в первые мгновения боя – боялись бить по своим – а Павлу это и надо было. Он успел перебежать между несколькими окопами, и его револьвер и шашка выручали иных бойцов; все его видели, а когда прокричал: "Теперь за мной!" – бросился в сторону леса направо, а вслед за ним – бойцы. В прорыв устремились красноармейцы с ранеными, и Павел, дав распоряжение передним дождаться последних, ускоренно повёл всех окраинами леса к своим. Всё длилось не более пяти минут, только после этого немцы открыли огонь по уходящим, но били уже наугад и урона группе не нанесли.
     И в наступившей предрассветной туманной мгле, когда все думали, что оторвались от противника, впереди идущих вдруг рванул снаряд. Горячей волной и неожиданностью взрыва он уложил всех на землю, но когда такие же начали рвать землю и вдали от группы, люди поняли, что немец снова-таки бьёт наугад, начали подниматься и тут заметили, что Павел, встав, сразу же завалился набок. Голова его была в крови, рядом, разрезанная вдоль, валялась пилотка.
     Бойцы бросились к командиру, но он, шатаясь, начал подниматься сам. Его уложили плечами на бережно подставленные кем-то колени, поддержали голову, а старый санитар, всё время приговаривая: "Сейчас, сынок, потерпи ещё немножко!" – быстро перевязал. Другие поближе выложили плащпалатку, уложили в него раненого, после чего увидели, что из его сапога полилась кровь. Разрезали голенище–из освободившейся раны в икре слабо запульсировала капельками последняя уже, казалось, в этом человеке кровь. Перехватили жгутом, перевязали и эту рану, начали поднимать его с земли, но он, воспротивившись, опершись на плечо бойца, стал на ноги. "Я – сам…пойду сам", – прошелестели с хрипотой губы. И хотя его всё время подстраховывали, шёл, действительно, сам.
     Через полчаса группу встретили несколько красноармейцев, посланных навстречу из ближайших передовых окопов. Выйдя в расположение своих, Павел перед первым встречавшим их командиром остановился, построил группу и, повернувшись для доклада,…рухнул на землю. Бросив строй, бойцы кинулись к нему. Он был недвижим и не приходил в себя.
     –Кто такие? – спросил встречавший.
     –Отдельного сапёрного батальона, – назвав свою часть, нестройно заговорили пришедшие.
     –А где командиры?
     –У нас он один, комиссар, – показали на лежащего на руках их товарищей Павла.
     –Старший политрук? – рассмотрев знаки различия, уточнил начальник.
     –Никак нет, товарищ майор, – наконец-то поняв звание встречавшего ответил за всех старый санитар, - это звание у него такое, но он – комиссар, настоящий комиссар! – Салют нашему боевому товарищу! – вдруг повернулся к своим бойцам.
     И те, кто как: кто отдавая честь, кто подняв оружие, а кто, просто сжав руку в кулак – молча застыли над своим командиром.
     –В санбат комиссара и всех раненых! – приказал майор. – Бойцов отвести в тыл, накормить и дать возможность поспать!
     Так оставшиеся в живых расстались со своим политруком, совершенно не уверенные, что он ещё был живым.
     Павел провалялся по госпиталям целых три месяца, прихватив ещё и воспаление лёгких, и вернулся в свою часть уже в районе Барвенково, когда фронт стабилизировался и, казалось, застыл на одном месте. Радовавшиеся бойцы, буквально, устроили митинг в честь своего дорогого комиссара и ходили за ним по пятам, чтобы хоть как-нибудь переговорить. …Перед самым наступлением на Лозовую Павлу по-настоящему присвоили звание батальонного комиссара, и таким его увидел у себя во дворе дед, на хуторе под Краснопавловкой.
     В первый же день боёв здесь его ранило. Осколок разорвавшейся бомбы рассёк ему межреберье с левого бока, и он больше сидел в доме, принимал и отправлял бойцов, и видно было, каким слаженным было их взаимоотношение.
     Вот тогда и рассказал всё о нём тот красноармеец, которого знала Феня.
     Дед завёл её в дом, показывая, где и как всё было.
     -После моего разговора с тем бойцом, - заканчивал он рассказ, - Ваш муж пригласил меня поговорить наедине и на всякий случай попросил сделать то, что я перед Вами и выполнил.
     Феня, чувствуя развязку, вытерла слёзы.
     -В последний день, когда снаряды прилетали к нам со всех сторон и котёл замкнулся, сюда приземлился двукрылый самолётик. Какой-то начальник распорядился отправить им Вашего мужа в тыл. Однако он взял в руки винтовку, вместо себя посадил тяжелораненного бойца - говорили, что его ранило одним и тем же осколком, что и Вашего мужа - а сам ушёл в ночь, в окопы. Больше я его не видел.
     Феня упала головой на стол и дала волю слезам. Дед оставил её одну, вышел во двор и ждал, пока успокоится.
     Добрый старик рассказывал, что знал сам, но не говорил того, что рассказывали в соседней Беляевке. Хотя всё указывало на то, что там был Павел, дед не хотел убивать надежду у женщины, щадил её и её детей.
     А там случилось следующее. Засевшие в двух погребах красноармейцы долго отбивали начинавшиеся атаки немцев, каждый раз прижимая их к земле, пока на помощь тем не подошёл танк. Он в упор расстрелял оба погреба, подошёл к одному, проутюжил его и приблизился ко второму, чтобы сделать то же. К тому времени туда подошли и автоматчики. Тогда-то и случилось непредвиденное. Из кучи земли и битых кирпичей поднялся на колени не человек, а какое-то кровавое месиво. У этого привидения хватило сил замахнуться и бросить под танк связку гранат. В то же время с десяток автоматов дали по нему очередью, и герой упал вперёд вслед за вытянутой рукой.
     Взрыв, рубящий металл, подбросил танк и прочесал наступавших, несколько человек остались лежать неподвижно. Оставшиеся автоматчики подбежали к убитому, перевернули его и долго рассматривали достойного противника. Позже люди видели, что, хороня своих, немцы решили похоронить и отважного русского. Они его потянули за руки, и из-под поднявшейся гимнастёрки на солнце заалели кровавые пятна сплошь забинтованного тела героя.
     Дед допытывался у беляевских знакомых, что они ещё могли сказать о погибшем у них человеке, но те, кроме того, что это был богатырского сложения командир, а не рядовой, ничего добавить больше не могли.




































   
                Безвестипропавший
                (отрывки из романа В.П. Котляра «Жизнь»)

                Часть II

                Из сообщения графини Э.А. Борткевич


     "Молодой человек! Не сомневаюсь, что это будет именно так, ибо к тому времени, когда Вам вручат моё послание, меня с вами скорее всего не будет, и вы для меня - все молодые, будете ли Вы Владимир, Валерий или их дети. Дай Вам Бог здоровья, читающему эти строки. Законы вашей страны не позволяют мне сделать это немедленно, а доставить Вам неприятности даже самыми благими пожеланиями или поступками, видит Бог, не хочу. Донести до Вас добро, надеюсь, удастся моему сыну или его детям; мой же удел: сказать Вам правду и оставить надежду на лучшее будущее.
     Итак, сначала о главном.
     Ваш отец или дед, Коваль Павел Дмитриевич, не погиб, как вам могли бы сообщить. О последних днях, проведенных им летом 1942 года в Краснопавловке, он был уверен, вам должны были передать. Весь дальнейший мой и его рассказ о последующих.
     Ещё не оправившийся от ран, он с группой солдат срочно был отправлен в сторону Беляевки. Не знал точно, добрались до неё или нет, но на окраине какого-то села были встречены огнём подошедших туда же немцев. Времени окопаться не было, и они заняли крытые кирпичные бурты, что-то вроде больших погребов с несколькими выходами. Бой  начался сразу и продолжался долго, во всяком случае Павел Дмитриевич конца его не помнил. Очнулся в немецком плену, весь перевязанный, однако похоже, в лазарете".

                Из утверждений друга и воспоминаний Павла.
    

     Павел слышал немецкую речь, понял, что пришёл в сознание не самостоятельно, его приводили в чувство. Довольные немцы сделали в руку укол и, судя по утихшему гомону, вышли из помещения. Попытался определиться, с чем остался. Глаза не открывались. Тугие повязки парализовали все мускулы лица. Они не поддавались воле и лишь пекущей болью отзывались на желание пошевелить ими. Услышать пальцы рук или ног не мог. Но тело своих конечностей ощущал доносившейся болью, нудящей, запоморачивающей ум. От груди и живота даже на короткое, неполное дыхание отдавалось режущим ножом.
     Произвольно, очевидно, застонал.
     - Живой, браток? - донеслось сквозь завесу жара и болей.
     В ответ только прохрипел.
     -Если слышишь, ещё раз прохрипи, - продолжал кто-то.
     Осознанно попытался произнести слова, но челюсти не двигались; однако этого было достаточно.
     - Вынули тебя немцы из могилы. Со своими закапывали. Так что не буду мучить, окрепни сначала. Теперь сам на тот свет не стремись.
     Это было его первое свидание с жизнью после смерти.
     Укол своё сделал. Чёрной пеленой сознание помутилось снова, и очнулся он, похоже, оттого, что тот же голос просил:
     - Сделай движение губами. Вот так, так. Теперь не захлебнись, пожалуйста, - почувствовал, как приподняли его голову. - Попей баландочки. Нельзя больше без поддержки. Третий день уже. В поезде не удастся,- челюсти ему развели, и в рот попали какие-то капли. - Помаленьку, не спеша, будешь молодцом, - зубов коснулась ложка.
     Кормили долго, и он испытывал желание есть. А голос выражал за него радость:
     -Да ты вообще богатырь. Недельку бы так - поднимешься.
     Губы ему вытерли, и он услышал-таки свой, неузнаваемый (болели связки):
      - Какой поезд?
     - Повезут нас через Харьков в тыл, в лагерь для перемещённых лиц.
     Павел встрепенулся и снова застонал.
     - Спокойно, спокойно,- увещевал его неотступный помощник. - Мы все здесь раненые. Так что держись.
     Далее последовал шум, суматоха. Говорили и командовали немцы. Всё пришло в движение. Павла вместе с тем, на чём  лежал, подняли и долго несли. Куда-то задвинули, понял, в вагон. А когда крики и гам начали стихать, почувствовал, как он тронулся и застучал на стыках.
     - Теперь, брат, живи. Изрешечен, изрублен, передавлен, а знать бы точно, органы живы и кости целы, если не считать ими ребра - выживешь. Не могу тебе глаза открыть, - склонился над ним человек. - Пока ещё по своей земле едем.
     - Кто ты? - зацепился он за говорившего.
     - Неважно. Я тебя знаю. Этого достаточно. В дороге буду смотреть за тобой, так что помогай мне.
     -Друг, - попросил его Павел, - когда будем ехать через Мерефу, следующая платформа Артёмовка. Увидишь кого, крикни, что я живой.
     - Лежи, лежи. Не сомневайся. Отдыхай, натрясли тебя.
     - Откуда ты меня знаешь? - всё же не хотел его отпускать.
     - Ты моего кореша спас. Отправил вместо себя самолётом в тыл. Не беспокойся, всё будет хорошо.
     Павел думал, как себя вести в окружении других людей, которые его, возможно, не знали, и то ли слабость, то ли ранее принятая пища снова его уморили. Не спал, но дремал и, кажется, потерял контроль над временем. Вернул его в действительность крик:
     - Передайте Ковалям! Павел жив!
     Промычал он от бессилия и ощутил, как в глазницах накопилась влага, постепенно превратившаяся в прохладу бинтов.
     На долгом пути в вагон несколько раз заходили немцы, беспокоились о нём, даже заговаривали, уходили смеясь. "Что ещё этим от меня надо? Почему и они оберегают?" - тревожили мысль. Помогавший попутчик тоже незлобно пошутил, объясняя их смех:
     - Хотят показать своим в Германии, с какими русскими им приходится воевать. Это, мол, не то, что остальные пленные, попросившие пощады.
     И всё же шутка понравилась, появилась кое-какая надежда.
     В Польшу Павел въезжал уже с открытыми глазами. В вагоне знакомых не оказалось, а помощник определился по голосу. Парень оказался с прибинтованной к туловищу левой рукой, владел только правой. Лицо, хотя и незнакомое, но почему-то увязывалось с образом "двойника", побратима Павла, раненного одним и тем же осколком бомбы в Краснопавловке. Назвался Костей. Что-то с тем роднило... И наконец понял: одинаковая татуировка на плече. Солдат рассказал свою историю, оказался бывшим заключённым, отсидевшим только за то, что не вышел на работу после свадьбы своего друга... Оба и вызвались на передовую прямо с нар. Попав в плен, согласился сотрудничать с немцами, был направлен не в лагерь для военнопленных, а для перемещённых лиц. Павла, по его разумению, туда же определили сами немцы. Понимая того, предупредил:
     - Для тебя главное - сохранить жизнь. Ведь ты её уже отдал, Богу. Живи заново.
     - А как же ты? - посочувствовал спасённый.
     - У нас с тобой разное предназначение. Ты немцам ничего не обещал. А я ещё посмотрю...
     - После всего хотелось бы быть рядом.
     - Тебе ещё лежать долго. Авось, увидимся.
     По прибытии в Германию их разлучили. Однако и Павел уже был не таким беспомощным, шевелил пальцами, поворачивал голову, а барак, какой ни есть, всё же лучше вагона. Смотрели за ним такие же русские, как и тот парень, хотя всё же без видимых повязок. Одно было хуже: поговорить не с кем. Зато зачастили немцы, почти всегда с молодыми женщинами. Иногда требовали при них делать ему перевязку, они удивлялись его живучести, и наконец одна обратила внимание, что кожа у него на спине снята давно. Спросили:
     -Тоже ваша работа, ещё в  18-м году, - приврал он.
     Женщина засмеялась, и переводчик сразу её перевёл:
     - Есть за что нас не любить.
     - Не вас - войну, - и отвернулся.
     - 0-оо!- поняла дама и без перевода показала сделать перевязку лица.
     Тренировавшаяся на мужестве других, она испугалась увиденного. Немцы увели её под руки.
     - Такой страшный? - поинтересовался Павел у санитара.
     - Рано ещё смотреть, но проветривать тебя, пожалуй, надо. С того дня ему давали зарубцовываться открытым.
     И в один из сеансов в барак зашёл Костя в сопровождении... золотозубого! Радость другу и напряжение, как перед схваткой с врагом, слились в ожидании. Однако золотозубый не проявил никакого волнения, приотстал, когда Костя, впервые увидев открытое лицо бывшего подопечного, присел перед ним, не зная с чего начать разговор.
     - В одной тюрьме сидели, - кивнул назад. -Мать родная!.. - запнулся, соображая.- Вставать тебе пора! - явно поправился. - Здорово!
     - Я рад... - не спускал Павел взгляда со второго, рука произвольно сдвинулась, легла в ладонь друга.
     - Готовимся на одно задание, - налётом таинственности попытался отвлечь его Костя. - У меня теперь будет возможность заходить к тебе чаще, кое-что подброшу, подниму быстро. Бывшие враги не беспокоят? Ну ладно, ты меня понимаешь, - увидел недоумение в его глазах.
     - Ты прав, - понадеялся, что правильно воспринял, ответил тот наугад, - ходят присматриваются, показывают. Худшее, думаю, впереди.
     - Я твоё положение соображаю, - приблизился к уху товарищ, - переубеждать не буду. Но разреши мне за тебя похлопотать. Не подведу,- сжал его бинты.
     - Верю, - поразмыслив, откликнулся Павел. - Только тебе, - прошептал еле слышно.
     - Ну вот и хорошо! А теперь о деле, - обрадовался гость. - К мукам тебе не привыкать. А от меня они на пользу.
     И договорились со следующего посещения заняться тренировками "кореша".
     - Как он тебе? - выйдя из барака, поинтересовался у своего спутника.
     - Требованиям конспирации соответствует. Имена поменяют всем, а у этого ещё и портрет новый. Не знал я... Да и ты, видел... Одно плохо - заметный очень. Но им виднее... А он что-то на меня зеньки пялил. Неужели и я такой?
     -Не думаю, - успокоил тот. - Если, конечно, не улыбаться.
     - Не от чего.
     Пришло время, и Павлу немцы напомнили, кто он, объяснили, зачем им нужен. Наотрез отказавшемуся с ними сотрудничать, расстрелом не пригрозили, а выдали на руки удостоверение с совершенно чужими фамилией, именем и предложили единственную возможность выехать из Германии через Швейцарию. Сопровождали его вполне легальные сотрудники немецкого Красного Креста. "Чем чёрт не шутит. Там видно будет»,- смирился он. И вдруг попутчиками оказались... Костя и золотозубый, тоже под вымышленными фамилиями.
    
                Свидетельство графини
    

     "Весной 1943 года на моей даче под Женевой объявился сын нашего бывшего управляющего в Мерефе. Не могу без негодования даже писать о нём",- продолжала в своём сообщении Элеонора Аркадьевна (Эта фраза знаменовала собой продолжение всего рассказа об истинных событиях, происходивших у неё на виду).
     Оказывается, золотозубый представлял миссию "своего общества" по сбору пожертвований от русской эмиграции на содержание лагерей, откуда и вышел освобождённый из них третий их попутчик. Павлу прямо сказали, что из собранных денег и ему оставят сумму, достаточную для временного обустройства на месте или отъезда в третью страну. Адресами влиятельных русских в Швейцарии руководителя снабдили, и он первым делом, оставив в отеле своих коллег, отправился на упомянутую дачу. В такую раннюю пору года на ней проживал всего лишь один человек, золотозубый это знал, старик-управляющий, его отец.
     Предупредив папашу не признавать на людях своего сына, попросил его приютить у себя их товарища, живого представителя тех, для кого будут собираться деньги. Оба "миссионера" приступили к выполнению задания, а Павел, оставленный на попечение "местным русским", предложил свою помощь старику, назвавшемуся Ильёй Саввичем:
     -Два года ничего полезного по-человечески не делал. Любое поручение от Вас было бы в радость. Не сидеть же даром на шее добрых людей, - попытался войти к нему в расположение.
     - В хозяйстве лишних рук не бывает, - в тон ему заметил управляющий. - Ждём приезда госпожи, а Вам ей представляться. Так что, если не затруднит...
     Прихватив скобы и молоток, повёл его в гостиную. Работа не ахти, но пыльная - подвесить портьеры. Предложил бумагой прикрыть безделушки на серванте, сам открыл кладовку, чтобы извлечь оттуда стремянку. Помощник, аккуратно раскладывая газеты, столкнулся взглядом со знакомой картинкой: так и быть! - на него с фотографии смотрел родной спиртной завод, да ещё и с надписью "Артёмовка 1917г."
     Всяко приходилось скрывать своё волнение, но то, что сейчас заныли раны, утаить не удалось. Хорошо, что замешательство было мгновенным, старик не заметил, а неуверенное движение руки не упустил: - Горничную ещё не привлекал. Тоже приходится экономить.
     - Не стоит, - выигрывал Павел время, лицо, очевидно, горело.- Залежался, засиделся, а здесь всё хрупкое.
     Кажется, убедил. Вдвоём подтянули стремянку, даже более лёгкую сторону получил, это умилило, улыбнулся:
     - Просто неловко. Вы мне в отцы годитесь, а я перед Вами пасую.
     - Не дай Бог, с Вашими рубцами. Я понимаю. Вы меня извините, но когда первый раз увидел, сравнение нелепое, не покидает до сих пор, показалось, что сквозь мясорубку кого-то пропустили.
     Получив указание, где и как что прибивать, осторожно вернулся к прежнему разговору:
     - А у Вас душа, небось, истосковалась. Видел, даже фотографии старые не трогаете.
     - А... Это не я. Элеонора Аркадьевна, голубушка моя, убивается. Я её, наоборот, успокаиваю. А она не забывает. Озеро у неё ещё перед глазами, жаль, фотографии не сохранились. Как тут ни красиво, а своё дороже...
      - Где же это? - убедился Павел, что случайностей здесь уже нет.
     "Золотозубый сюда привёл, фотография, кажется, и отчество у него Ильич. Элеонора - так звали Борткевич..."
      - Харьковская губерния, - прозвучало уже холодно, не взволновало.
     "Какое настроение у старика, трудно угадать, а вот что хозяйка скучает по родине - точно", - наметилось ещё неясное решение действовать.
     Неожиданно скоро, предупредив управляющего, она и сама приехала на дачу. Вместе с ней лужайку перед домом оживили две её внучки, Машенька и Саша. Павел старался на глаза детям не попадаться, однако с их бабушкой встречи ожидал. И не ошибся.
     - Молодой человек! - окликнула она его, подрезавшего газон.
     Он распрямился, повернулся на зов.
     - Вы... тот, что Илья Саввич?.. - выговорила какую-то нелепость, что поняла, прежде чем закончила её.
     Перед ней стоял седой, изборождённый ярко красными шрамами на лице, худой, но всё же молодой мужчина: выдавали глаза.
     - Я редко встречаюсь с соотечественниками... прошу извинить... Здравствуйте, - почему-то рукой взялась за подол платья. - Не могли бы Вы со мной поговорить?
     - Элеонора Аркадьевна, надеюсь? - всматривался он в давно забытые черты.
     Она подтвердила кивком головы.
     - Здравствуйте, сударыня. Простите, я у Вас без приглашения. Воля Ваша, - я готов.
     - Пройдёмте в беседку, пожалуйста, - направилась к ней.
     Указав место рядом, изготовилась слушать.
     - Ну-с... - взгляд, и сочувствующий, и доброжелательный, располагал.
     - Помогаю вот...
     - За это спасибо. Откуда Вы, кто и как там?.. - с нетерпением ждала от него ответов.
     - Последние годы жил в Шостке. С началом войны строил укрепления, затем с армией отступал как военный строитель. Под Харьковом взят в плен, не помню как, - развёл Павел руками перед лицом, - но мне сохранили жизнь, - заметил, что после упоминания Харькова Борткевич напряглась, это её интересовало, замолчал, предполагая вопрос.
     - Господи! Я же родом оттуда. И где именно?
     - Люботин, Мерефа, Змиёв, - но она не дала договорить.
     - Стойте! - схватила его за руку.
     -Да и всё. Краснопавловка - конец.
     - Нет! Мерефа! Что Вы о ней можете сказать?
     - Помнится, один день задержались, строили дзоты.
     Женщина уже не владела собой, отбросила руку.
     - Боже мой! Где?! - умолял её взгляд, она взялась за голову.
     - Вдоль шоссе к городу.
     -Да это же в Артёмовке... - простонала бедняжка.
     - Нет, не помню, - расстраивал её дальше. - Хотя...
     - Вспоминайте! Вспоминайте... Побежали в дом, - поднялась, увлекая его.
     Посеменила впереди, не оглядываясь и лишь рукой приглашая за собою. В гостиной сразу же сняла карточку с серванта.
     - Вот же!
     - А я и видел её, но не знал, что это Мерефа.
     - Как же так? Как же так?.. Это мой завод, - сняла она несуществующую пыль со стекла. - А в двухстах метрах и я жила...
     - Не дали Вы мне договорить. В бинокль рассматривал, видел что-то подобное, но похоже, с другой стороны...
     - Господи! Конечно же!..
     -Да, там сосновый бор на горе, красивые строения под ним.
     Борткевич в изнеможении опустилась в кресло, вынула платочек. Павел замолчал.
     - Молодой человек, как Вас хоть зовут, если это можно? - промокнула слезу.
     - Василий, - вспомнил он своё новое имя.
     - Это настоящее?
     - Вполне официальное и законное.
     - Мне трудно так Вас называть по имени. Простите мою сентиментальность. Но нам сейчас лучше собраться с мыслями. Видите, как я...
     Павел неуклюже, как мог, склонил голову и, пятясь, просунулся в открытую дверь. "Умная женщина, однако же и сильно чувствительная", - сделал безошибочный вывод, направляясь к своим ножницам.
     Последующие дни хозяйка занималась тем, за чем приехала. На даче готовились к встрече, как оказалось впоследствии, будущих клиентов в намечаемом предприятии. Сбор их прошёл чрезвычайно сухо. Даже живой соотечественник, представлявший объект их интереса, не вызвал сколько-нибудь заметных переживаний. Однако "миссионеры", особенно золотозубый, были довольны, своё задание выполняли. Борткевич создавала фонд, из которого можно было ежемесячно перечислять деньги в пользу перемещённых лиц согласно контролируемому списку. Первый такой "миссионеры" получили в посольстве и представили распорядительнице фонда для изучения.
     Элеонора Аркадьевна не затушёвывала сухость своих коллег. Изъятие их денег (да, так они понимали!) в пользу могущественного соседа напоминало им их зависимость от зловредной судьбы; от их патронессы требовалось делать плохую игру при хорошей мине. Свои переживания она не скрывала, пригласив свидетельствовать, изложила Павлу:
     - Вы только посмотрите, сколько испанских, иранских, и лишь между ними - русские фамилии. У Вас в лагере это заметно было?
     Выражая уважение хозяйке, он внимательно вчитался в листы. На одном занервничал, несколько раз перебрал его пальцами, надеясь, что ничем другим волнения не выдал: на лице для этого живого места не было. В гуще чужих имён увидел своё: Коваль Павел Дмитриевич. Вернув бумаги, посмотрел ей в лицо. Оно было таким добрым, как будто между ними шла беседа друзей.
     - Правду сказать, общался я мало, больше лежал, - не хотелось выдумывать, а тем более врать, - а на слух чужой речи, кроме немецкой, не слышал. Но если эти люди перемещались из России, то, должно быть, научились говорить по-русски, действительно будущие репатрианты. А перемещенные русские... Таких, как Вы, там нет. В основном – согласившиеся сотрудничать.
     - Вижу, и Вы не из их компании, даже Ваших спутников.
     - Почему? - встрепенулся Павел. - Их. Хотя попался иначе. Меня тоже взяли в плен... трудно объяснить, но не пленили. Трое суток был без сознания, а младший из нас выходил, вернул к жизни. Меня никто не насиловал, здесь - по своей воле. Считайте - перемещённый. Возможно, такие ещё есть. Но, не могу утверждать, из лагеря освобождён первым.
     - Странно... Вы так искренни, что не замечаете, как Вам не хочется называть друзей официальными именами. А их и в списке нет, - при этом Элеонора Аркадьевна раскрыла листы и завернула их на том, где была фамилия Коваль. - Кроме одного. Поверьте, я так же искренне хочу назвать Вас настоящим именем. Кто Вы? - палец её приблизился к его строчке, глаза умоляюще ждали.
      - Вы правы, и я Вам верю, - опустил Павел взгляд на лист.
     Её палец немедленно сдвинулся. Теперь как будто она испугалась, закрыла список.
     - Час от часу не легче. Простите.
     - Когда-нибудь подтвердит это наш старший... свидетель и Ваш советчик.
     - Боже, Боже... И что же Вы мне советуете?- она поднялась, выглянула в окно, подошла приоткрыла и закрыла дверь.
     - Ничем не рискуя, передайте фонд и списки швейцарскому Красному Кресту, им профессиональнее этим заниматься.
     - Борткевич вихрем развернулась, подскочила к креслу, пододвинула ближе.
     - Рассказывайте, рассказывайте немедленно! - упала в него, облокотилась на колено.
     Павел рассказал многое и то, как грабили её имение, церковные тайники и склепы. Женщина вся окунулась в воспоминания, удивлялась, возмущалась и наконец притихла, бессильно внимала каждому его слову. За ней умолк и он.
     - Вам же надо помочь, - подняла голову.
     - Спасибо. Я тогда Вас попрошу. Не подозревайте, пожалуйста, Илью Саввича. Он ни в чём не замешан, просто рад был возвращению сына.
     - А я ведь его и не узнала, рот обезображен. Сейчас что-то сравниваю. Говорите, как мне быть.
     - Как и договорились. В том деле Вы хозяйка. В моём - я ещё попытаюсь, Костя поможет.
     - Боже, как надо быть осторожным. Храни Вас, храни, - первой поднялась она и перекрестила Павла.
     Ровно столько минут прошло, сколько им надо 6ыло успокоиться, и Элеонора Аркадьевна ещё раз подумала, что правильно сделала, не раскрыв ему своей тайны. "Хороший он парень. А кто подтвердит, что я не ошиблась? Не спрашивать же этого отпрыска, как правильно - золотозубого. Живы будем - ещё увидимся".
     Время не оставило им возможности переосмыслить случившееся. Внизу усадьбы, на дороге, засигналили. Служанка побежала к калитке и привела на лужайку к вышедшей встречать гостей хозяйке "миссионеров". Шофёр остался в машине. К коллегам вышел и Павел. Обменявшись приветствиями, золотозубый не стал растрачивать свою выучку на этикет.
     - Элеонора Аркадьевна, обстоятельства резко изменились. Вы, должно быть, слышали о новом разгроме большевиков под Харьковом. Для нас это новая работа, - показал на Костю. - Срочно отзывают.
     - Я готова завершить наше дело, - оглянула она всех. - Хоть сейчас. С одним, не влияющим на конечный результат, дополнением.
     - Надеюсь, мы узнаем о нём до банка, - поторопил её.
     - Конечно. Ваш список не по мне. Я передаю его в наш Красный Крест с правом распорядиться фондом. Спасибо, Илья Саввич!- увидела она приблизившегося к говорившим управляющего в окружении её внучек. - Мы сейчас уедем, а Вы и дальше посмотрите за девочками, накормите без нас.
     - Как это не влияющим? - начал приходить в себя золотозубый. – Нам без денег нельзя.
     - Вы уедете с нашими представителями. Там подтвердится, и в тот же день будут переведены деньги.
     - Элеонора Аркадьевна! Вы нас не поняли. Мы должны с ними уехать! - занервничал он, не скрывая раздражения.
     - Я сделала всё, чтобы изучить список, - развела, она руками, проявила намерение подняться, показав, что разговор окончен.
     - Нам нужны гарантии успешного завершения беседы,- забегал глазами "миссионер". - Не обессудьте, но не могли бы Вы взять девочек пообедать вместе с нами в городе? - подошёл к ним и взял за руки.
     Управляющий растерялся, не знал, как поступить. Борткевич присела назад в кресло, посмотрела на Павла. Он всё понял, поднялся.
     - Гриша! Опомнись! - бросился к детям старик.
     - Прочь, отец! - толкнул тот его коленом в живот. - Переговоры закончены!
     Илья Саввич упал у ног ударившего, согнулся калачиком, задыхаясь.
     - Ах, ты ж... - вепрем кинулся Павел на бандита, но тот отскочил, бросив одну девочку.
     - Заговорил! - заорал исступлённо, рука метнулась под полу пиджака, и в готового схватить его за горло нападавшего громыхнул выстрел.
     Павел обмяк, но прозвучал и второй, и он упал набок рядом с управляющим. Однако со стороны ударил третий выстрел, рука бандита уронила пистолет, он оглянулся, и четвёртый хлопок размозжил ему лоб. Всё произошло в считанные пять секунд. Девочки бросились к бабушке, к ней же подскочил и Костя.
     - Настоящее его имя - Коваль Павел Дмитриевич! Из Мерефы! Помогите ему! - и, не пряча пистолет, побежал за дом, в сторону ущелья.
      Но не успела обезумевшая от страха женщина прижать к себе, закрыть своим телом детей, как на лужайку выскочил со стороны дороги засидевшийся в машине шофёр.
     - Куда бежал? - понял он происшедшее.
     Не ожидая ответа, помчался за дом.
     Элеонора Аркадьевна усадила девочек, устремилась к Павлу. Он ещё хрипел.
     - Илья Саввич! Да помогите же! - пыталась поднять одежды раненному.
     Это ей удалось.
     - Нож! Ножницы! - беспомощно кричала старику.
     Но тот только мычал. Однако со стороны дома бежала к ним служанка с простыней и ножом. Вдвоём они стали затыкать сквозную рану со стороны груди и спины, помощница распустила простыню, и тут державшая накладки Борткевич почувствовала, как дёрнулось в её руках тело и затихло.
     - Господи! За что же ты так немилосерден? - поняла она, что всё кончено, упала рядом, прижимая к себе голову, принявшую, все муки земли. На лужайке было слышно лишь её рыдание. Служанка рядом обнимала девочек, стояла как изваяние.
     - Уведи детей, - очнулась от обращения.
     Старик, не поднимаясь, на коленях подполз к сыну, ужаснулся не то ране, не то чудовищу, им взращённому, коснулся плеч хозяйки:
     - Голубушка моя, Элиночка. Ничем мы им уже не поможем. Поднимайтесь, родная, - попытался стать на ноги. Боже мой! - отпрянул от Павла.- Что лицо, что спина... Так вот ты какой, Коваль! Свела-таки вас судьба...
     Из ущелья вернулся шофёр. Немногословно показал хозяйке дипломатический паспорт и втроём, со служанкой и дедом перетащил в машину погибших.
     На этом земной путь Павла закончился.
     "Спасителя моих девочек я больше не видела, как ничего не слышала и о его друге, Косте", - коротко закончила о них Элеонора Аркадьевна.
     Оставившая этот мир много лет назад женщина ещё раз воскресила память о человеке, возведенном ею в святые, признала и закрепила право именовать его Спасителем её внучек, Марии и Александры.
     "Пока будут живы Борткевичи, - завершила она послание, - люди будут благодарны Ковалю Павлу Дмитриевичу за то, что жил с нами, принявшими от него жизни наших внуков".