Последний день

Я никогда не любила машины, со свистом проносящиеся мимо моего носа, и чуть-чуть не превращающие мои ноги в живые ласты, а теперь - тем более. Меня сбил не то синий пассат, не то еще какая-то из свежих иномарок, одним движением, одним ударом, так, что я почти ничего не успела почувствовать, только увидеть - лицо водителя в гримассе ужаса, и пожалеть, что у меня нет фотоаппарата, чтобы сделать такой нестандартный кадр - ненаигранные эмоции человека в критический момент. О себе я не думала, и не было калейдоскопа всей жизни, как об этом обычно пишут в книгах... был лишь краткий момент какого-то озарения, и вот эта глупая мысль о несложившемся кадре. А потом не было ничего - ни туннеля, ни жителей в небесных одеждах, ни черной саранчи, просто я поднялась, и меня немного снесло ветром к тротуару, я даже сразу не поняла, как можно перемещаться с такой легкостью, и как вообще двигаться в таких условиях, но мне это почему-то казалось вполне приемлемым, и в общем, ничуть меня не удивило, как-будто так и должно было быть. Я не стала задерживаться у толпы собирающихся на перекрестке людей, у выплывшей как из ниоткуда милицейской машины, ни у того, что лежало в кругу обступивших его свидетелей... никакого любопытства, только мысли и интерес к процессу своего движения, и новых законов физики, если это конечно была физика. И еще мне совсем не нравилось, что меня на первых порах сдувает ветром, я знала, что этого можно как-то избежать, и интуитивно начала соизмерять желание и движение. Поначалу получалось очень неловко и угловато, я оказывалалсь слегка не там, где хотела и постоянно промахивалась, на несколько метров как минимум. Потом я сменила тактику и научилась сначала просто висеть в воздухе, а потом кувыркаться на небольшой высоте. У меня начало получаться и я, как бы делясь своей радостью, подумала: "Смотрите на меня, я летаю! У меня получается ! Я могу летать! Я больше не подчиняюсь законам тяжести, я больше могу не ходить!" Но никто даже не обернулся, все смотрели на меня и проходили с безучасным видом, как-будто это была абсолютно заурядная вещь. Я почувстовала легкое разочарование и досаду... Но вскоре утешилась, снова увлекшись возможностями своего новообретенного дара.
Крыши домов проносились с пугающей скоростью, иногда я со свистом еле вписывалась в поворот, или в промежуток между домами, но все обходилось - просто издали промежутки казались куда меньше, чем оказывались при подлете. От ощущения неимоверной скорости и виражей захватывало дух и холодом ухало в животе, но остановиться или замедлиться было невозможно, словно бы нужно было выплеснуть до конца свои силы и энергию, чтобы лишь потом замедлиться и приземлиться. Зачем ? действительно, зачем приземлиться... наверное, по привычке, чтобы отдохнуть, и успокоиться, и подумать...
Я остановилась в парке Вольшевича, недалеко от своей работы - не знаю, почему. Села на скамейку и стала думать, времени прошло вроде бы немного, но вокруг начинало темнеть, и мне стало немного не по себе. Сначала пугающая мысль о том, как я попаду домой, ведь мой рюкзачок остался там, на дороге... или вернее, уже где-то, где я его не смогу отыскать, потом - осознание и радость от того, что я забыла закрыть балкон и окно, и при нынешних моих способностях не составит труда залететь на 3-й этаж какого-то дома, а потом сплошной-сплошной поток мыслей о бессмысленности и дома, и всего, что было раньше, теперь... потому что меня нет, потому что я ... умерла ?
- нет, - я улыбнулась, - меня просто переехали...

Когда почти уже стемнело, маленький сухой старичок подсел ко мне на скамейку и стал поглядывать в мою сторону, хитро улыбаясь. Я поднялась и села на корточки прямо перед ним, уже зная, что люди меня все равно не видят. Но он видел, он был такой как я, его тело практически не касалось скамейки, оно висело в воздухе в сантиметре над ней.
- Сегодня ? - спросил он, продолжая все так же хитро улыбаться.
- Да, - ответила я.
- Летала... - словно бы подытожил он, качая головой.
- Да, - снова эхом отозвалась я.
- А я третий день, последний... Вот любуюсь, часто любил захаживать сюда с моей покойной... видела бы ты этот парк в 1920-м, когда живы были еще восточные аллеи, когда они были усеяны вдоль мраморными бюстами и изваяниями, ничем не хуже, чем в Питере... - он вздохнул, и в образовавшуюся паузу вылетели мои слова, минуя статути и аллеи, о единственном, что заставило меня пропустить мимо ушей все остальное:
- Что означает третий - последний ??
Старик как-то невнятно и рассеянно посмотрел на меня, прерванный на полуслове:
- Три дня, которые нам даются на прощание, с этим миром, с родственниками, с друзьями, с теми, кто остается здесь... - Потом снова недоуменно оглядел меня всю и спросил:
- Тебя не забирали ? никто не встретил ? ничего не говорил ?
- Нет, - ответила я, припоминая все события после аварии. - Правда, я и не ждала...
- Сбежала раньше, чем успела прибыть "Скорая помощь", кхе-кхе... - и старик начал покряхтывая смеяться, и глядя на него, я стала смеяться тоже.
Когда мы немного успокоились, он объяснил мне все правила, передал все, что рассказали ему, мы еще раз посмеялись над оплошностью высших сил и расстались.
Я так вымоталась за день, естественно не физически, а морально и эмоционально, что чувствовала себя почти физически уставшей. И город погрузился в ночь, а носиться ночью с ужасающей скоростью, навещая своих перепуганных родственников и друзей, сквозняком хлопая их форточками, мне вовсе не хотелось...
…Мама …я вдруг подумала о тебе, как ты сидишь у окошка и что-то снова деловито строчишь на своей машинке, немного по-старчески щуря глаза от слабого кухонного освещения. А где-то там, на кровати, под телевизором и с газетой в руках лежит отец и изучает свежие побоища депутатов, и их возню в общей политической песочнице. Я вдруг сразу стала так далека от всего этого, теперь все ваши заботы для меня выглядят смешными, детской игрой во взрослых. Мама... тихо защемило сердце при мысли о том, что ты скоро узнаешь, и как сожмется от боли твое сердце, и жидкие осколки глаз посыпятся по твоим щекам... если б я только могла сказать тебе, что в этом нет ничего страшного, и тем более плохого, что это все равно, как если бы я уехала в Америку, и у меня все было хорошо, но просто я не имела возможности ни писать тебе, ни звонить. Мама... прости меня, мне так жаль, что я так и не родила тебе внуков, на радость твоей старости, прости, что оставила тебя раньше, прости за все... Стою потерянной среди ночного города в огнях, самого любимого моего города на свете, и осознаю, что и души умеют плакать, только немножко иначе, чем люди.
Меня снова немного снесло ветром, из окна рядом доносилась музыка: "...джинсы, воды набрали и прилипли, мне кажется, мы крупно влипли, прости меня моя любовь" И это прости было словно моими словами всем людям, которых я знала... Любопытство заставило меня все-таки заглянуть в окно: маленькая ничем неприметная комнатка со старой мебелью годов 60-х, из современных вещей только телевизор и магнитофон, из которого и разрывалалсь в очередной раз Земфира, а на полу возле полуразваленной тахты девушка с бутылкой вина в руках, судорожно делает большие глотки и плачет. И боль словно бы растекается от нее кругами по комнате, заполняя ее и делая воздух невыносимо тяжелым и давящим. Мне стало как-то не по себе, но чувство сострадания заставило меня остаться, и даже более того - зайти в эту комнату. Я тихо села рядом с ней, посмотрела на этикетку на бутылке "Монашеское №48" и мысленно одобрила ее выбор - все же лучше, чем портвейны или водка в одиночку, да и если не паленое, тогда есть шанс, что на утро не будет болеть голова, хотя похоже у девочки больше всего болело сердце, и ей было не до головы. Я сама любила слушать такого рода музыку, когда мне было плохо, и почти знала, какая песня пойдет следующей. Моя девочка медленно, но уверенно приговорила бутылку вина, заедая все это дольками яблок, потом, пошатываясь, прошла к серванту, достала откуда-то из глубины пачку аккуратно сложенных листов, бережно разложила их на кровати, и мы вместе стали их перечитывать. После прочтения мы уже плакали вдвоем: ее история ничем не отличалась от тысячи других, но суть была не в этом - обман, пдолость, предательство разбили еще одну маленькую, хрупкую, почти детскую душу, еще один женатый мужчина поигрался наивным ребенком ради своей прихоти, а потом, наигравшись, выбросил на помойку. Мне стало даже радостно от того, что я покинула этот безобразный кривой мир, где так легко разбивают мечты друг другу, где большинство людей предало то, ради чего мы и были рождены на белый свет, - любовь.
Она вышла на кухню, я следом за ней. Достала из пачки сигарету, прислонилась к крашеной голубой стене и плавно-плавно съехала по ней вниз, к босым ногам, обхватив замерзшие колени руками. Дым струился вверх, прямо в потолок, снова как у Земфиры, только в другой песне.
- До чего же тебе плохо, - подумала я и не смогла найти в кухне ничего радостного, что смогло бы отвлечь ее от тягостных мыслей, вокруг было такое убожество, такой постсоциалистический реализм, что даже в хорошем настроении он должен был нагонять тоску, а в таком - вообще висельное настроение. Но она смотрела невидящим взглядом, проходящим сквозь стены, не замечая ничего: ни кособокой грязной плиты, ни допотопного чайника на ней, ни крошащейся штукатурки на полуобвалившемся потолке. А потом, докурив, она снова поднялась, и продолжая плакать, потянулась за таблетками... Я не знала, что делать, кому кричать, чтобы ей помогли, и как кричать, кого притащить в эту квартиру, чтобы ее остановили, что сделать самой, чтобы она меня услышала, и спросить совета было не у кого... Я снова вспомнила о старичке в парке, и тут надежда сверкнула в моей голове, я понеслась в парк на всей скорости, которой могла достигнуть после долгого утомительного дня. Я не ошиблась, старичок по-прежнему еще сидел на скамейке, полный своих раздумий и воспоминаний.
- Послушайте, мне нужна помощь, - сказала я, опускаясь на аллею прямо перед ним.
- Неприятности? - оживился он, с интересом поглядывая на меня.
- Не у меня, но да. - слова нагромождались от волнения - Одному человеку нужна помощь, недалеко, ее нужно спасти!
Он только тихо покачал головой:
- Деточка, я сам видел такое, но увы, мы уже не властны в этом мире, и ничего не можем сделать. С этим надо смириться.
- Нет, можем! - воскликнула я - Вы ведь ждете, за Вами должны скоро придти, и они придут за Вами, где бы Вы ни были, так отправьтесь туда, к ней, и, может быть, они смогут ей помочь, они же могут !
Старик призадумался, потом с грустью посмотрел на парк и махнул мне рукой, давая знак, чтоб я показала дорогу.
Вся моя дорога туда и обратно заняла не более пары минут, время как-то странно иногда сжималось, иногда растягивалось по своим, одному ему ведомым, законам. Девушка пока только сидела на полу рядом с горой блестящих упаковок. Мы, не сговариваясь, сели по разные стороны от нее, как караульные и стали ждать, зачем-то тревожно глядя на часы. Они тикали громко, отдаваясь пульсом в наших висках.
Вдруг посреди кухни появилось непонятное свечение и из него вышел человек, высокий, с красивым правильным лицом. Он посмотрел на старика, потом с недоумением перевел взгляд на меня, и уже потом, словно сосредоточившись, на девушку между нами, которая уже наколупала целую жменю таблеток и перекатывала их в ладошке, все так же глядя как бы сквозь них. В глазах пришедшего отразилась необъяснимая глубина, целый спектр проплывших эмоций, но не его, а ее, девушки, мне показалось, что он прочел все, что я поняла из писем, из одного ее взгляда, потом приблизился к ней, коснулся руками ее головы, и мы заметили, как все тело ее вздрогнуло, повинуясь его движению, как по ее позвоночнику пробежала волна, и она расслабилась, и чуть-чуть осела, глаза ее сами собой закрылись, а рука безвольно повисла, выпусив на пол все таблетки. Она уснула.
- Спасибо, - это были мои слова перед тем как я молниеносно исчезла в окне, бросив прощальный взгляд старичку. Тот счастливо улыбнулся. Я, просто-напросто, очнувшись от произошедшего, испугалась, что меня заберут вместе со стариком, а я ведь еще ничего не успела. И я понеслась прочь навстречу восходящему солнцу.

Его глаза... это самое замечательное, что могло быть. Я заглядывала в них, лежа на столе лаборатории в Вене. Я даже не знала, как попала сюда, я просто захотела увидеть его, попрощаться, закрыла глаза и открыла уже рядом с ним. Я смотрела сейчас на него, деловито снующего между стендами, перебрасывающегося английскими фразами с коллегами, умудряющегося даже здесь шутить и очаровывать, и легкая грусть моих мыслей витала в воздухе вокруг него, полупрозрачным голубым облаком. Я никого никогда так не любила, никому не была предана настолько, как ему, никому не отдавалась полностью. Мне хотелось по-старинке сначала броситься ему на шею, но я вспомнила почти уже в последний момент, что он ничего не почувствует, потому что меня больше нет, впрочем, разве я когда-то была? вот он занят своей работой, раньше был занят еще чем-то, а для меня находились лишь редкие минуты, и я не свободна была даже видеть его, когда захочу... И голубой туман вокруг него стал развеиваться, потому что сейчас я пришла к нему сама, по своей воле, и он не знал, теперь он не властвовал надо мной, теперь я могла смотреть ему в глаза сколько угодно, и сидеть прямо на его столе, свесив ноги и дурачась. Он уселся за монитор после очередной пробежки между стендами, застучал по клавиатуре, а я тихонько подошла сзади, нежно, почти бережно, погладила по голове, обняла его и положила свою голову на плечо. Он вздрогул и повернулся, словно бы всматриваясь в пространство... Он почувствовал меня, как в наших играх, когда мы мысленно приходили в гости друг к другу, когда не могли увидеться вживую из-за расстояния или каких-нибудь обстоятельств... Господи, он почувствовал меня. Я села прямо возле его ног и заплакала, я утирала рукавом своей рубашки несуществующие слезы, скатывавшиеся по моему лицу, мне хотелось обнять его и зацеловать, сказать, что все будет хорошо, а самой не верилось в это. Я вспомнила его лицо, и залегшие на лбу морщины, когда погиб в катастрофе его друг, его осунувшееся, словно потемневшее лицо... каким оно будет, когда он вернется из всех заграниц, и узнает, что его маленькой девочки, его самого любимого существа больше нет. Ведь это не будет ссорой, когда мы отворачивались друг от друга, - потом мы всегда могли помириться, это не будет разлукой, когда я или он уезжали далеко, - мы все равно возвращались, это навсегда, и ни одни слова и поступки на свете этого уже не изменят, это единственное, что нельзя исправить. Дни, которые он не провел со мной вместе, слова, которые не досказал, тепло и внимание, которые не додал, несложившаяся семья, нерожденные дети, растворившаяся в бесконечности любовь...
Его снова окликнули, и он вышел из состояния задумчивости и вернулся к работе. А я оторвалась от него и полетела прочь, потому что у меня больше не было сил смотреть в его глаза, мне вдруг нестерпимо захотелось уйти от всего и побыть абсолютно одной, как в детстве, когда я уходила в свой нереальный, придуманный мною, мир.

Две плоскости: одна чуть темнее, - это небо, другая чуть светлее, - это земля, песок. Я стояла меж двух этих плоскостей, и вокруг меня была тишина, но не разрывающая душу на части, а спокойная, может быть только немного грустная, даже сама не знаю от чего. Ветер иногда проносился по пустыне порывами, немного влажный и соленый, тогда волосы мои пропитывались запахом моря, и на коже оседало немного соли. Я пошла вперед, просто чтобы не стоять, хотя смысла в этом никакого не было - пейзаж не менялся, я ощущала движение лишь по легким изменениям поверхности. Почти не было никаких чувств, только ощущение легкости, совно все камни, которые были в моей душе, разом отпустили ее, освободив от всего, связывавшего ее ранее. И когда и время потеряло всякий смысл и значение, я оказалась на берегу моего океана, который я видела уже не один раз раньше в своих фантазиях, полоску песчаного берега, на которой укрывалась от бед и неприятностей жизни, и мой океан, к которому я бежала от одиночества и отчаяния, - возле него всегда было так спокойно и тепло, словно ребенку в руках матери. Я села у самой воды, так, чтобы волны касались моих ног и стала смотреть на зажигающиеся на небе звезды, большие и нереальные, словно нашитые на темно-синем одеяле. Потом закуталась в рубашку, вытащив руки из рукавов, и уснула, свернувшись в клубок.
Проснулась я на самом рассвете, когда небо еще было наполовину серым, по привычке посмотрела на часы - было всего лишь пол-шестого... и с удивлением поняла, что я дома. И тут же залилась искренним смехом - я, видимо, по натоптанному пути, при пробуждении вернулась обратно. Сев за кухонный стол, проводя рукой сквозь свою любимую чашку, я помянула кофе незлым тихим словом и стала составлять планы на свой последний день. Странно, но чувства мои сильно изменились, я больше не ощущала боли в душе, и привязанности тоже, я не чувствовала острой необходимости ни в ком. Поэтому я даже как-то застряла на стадии планирования, думая, кого мне надо навестить еще.
Наступила ночь третьего дня. Я сидела на той самой скамейке, в том самом парке, где мы встретились со стариком. Молча смотрела на памятник, деревья, аллеи. Опустошенность... так бы я назвала свое состояние. Я подсознательно пришла сюда, чтобы за мной пришли, как за ним, и забрали. Я больше не чувствовала необходимости оставаться в этом мире, меня здесь больше абсолютно ничего не держало. Все нити, плотно связывавшие меня с ним ранее, исчезли, разорвались сами собой за эти три дня. Над моей головой плыли облака, подсвеченные огнями города, и изредка проносились, шурша кряльями, летучие мыши. Стал накрапывать мелкий дождь, и хотя я не ощущала ничего, окружающая сырость передалась мне в своем настроении, я стала этой мелкой моросью, несущейся с неба, мокрой и противной. С надеждой всматриваясь в пространство перед собой, я пыталась нарисовать движущееся облако света, подобное тому, из которого возник пришелец, но ничего не получалось - картина вокруг никак не менялась.

- Белая птица, унеси меня в край, туда, где не ад, туда, где не рай… - пел парень с длинными волосами, подергивая струны гитары. Я сидела рядом с ним, прямо на асфальте в грязном подземном переходе. Меня забыли… Вот уже несколько дней, счет которым я почти потеряла, я слонялась по городу, а никто и не думал меня забирать. Вскоре после первых трех дней я утратила интерес ко всему происходящему, к новым возможностям, - они не приносили мне радости, потому что не с кем было ими поделиться. Я неожиданно для себя оказалась в полной изоляции: я видела и слышала всех, меня - никто. Чувство одиночества накрыло меня с головой, теперь я бессмысленно слонялась по улицам, переходам, пытаясь хоть чем-то занять себя, остановить поток безысходных мыслей. Что и говорить, что десятки вечеров я возвращалась в парк Вольшевича в надежде на то, что это место поможет найти меня, но ничего не происходило. Тогда, отчаявшись, я стала искать свое тело, и нашла, в одном из отделений городского морга, в морозильной камере, без имени и фамилии, безымянное тело с номером на этикетке, привязанной к большому пальцу правой ноги. Я не могла понять, как это произошло…
Прежде всего я направилась на работу, и тихо зайдя через окно, даже не подняв ветра, села на подоконнике нашей маленькой комнатки. У наших был жаркий день: телефоны разрывались, все были с головой погружены в работу. Я смотрела на них, на их руки, бегающие по клавиатуре, и скучала по их голосам, по глупым вопросам клиентов, по всему, что окружало меня раньше. Мне пришлось ждать достаточно долго, никто не вспоминал обо мне, но вот дверь открылась и на пороге комнаты появился Валерьич из соседнего отдела, жизнерадостный и общительный мужик. Он, как всегда, душевно всех поприветствовал, и словно невзначай начал крутиться вокруг тумбочки, незаметно таская кусочки сахара и быстро забрасывая их в рот. Все заулыбались при его появлении, делая вид, что абсолютно ничего не замечают, и настроение в комнате заметно приподнялось, оторвавшись от мертвого уровня пола.
- Ну как там дела, Валерьич, - понитересовалась Таня, - что-то ты забыл нас совсем, не заходишь…
- Да работы знаешь сколько, - отмахнулся Валерьич и запихнул в рот еще несколько кусочков сахара. А потом, словно бы вспохватившись, спросил: - А где ваша девочка ?
- Болеет, - вздохнула Таня, - вот уже вторую неделю. Так что сами здесь тянем все.
- Как ??? – это был мой крик, но его естественно никто не услышал.- Таня !!! Как ? Как же я болею ? Да откуда ты взяла эту глупость ? Я же, я же… - И я замолчала, совсем поникнув головой. Теперь я начинала понимать, почему я осталась безымянной личностью №638. Меня попросту никто не искал.
Я вышла из здания работы, снова посмотрела на парк в свете дня, и побрела по улицам города. И как-то сама собой оказалась вблизи дома той самой девушки, которую мы спасали со стариком. Воспоминания и тот душевный подъем, который я испытала в те минуты, нахлынули на меня, немного приободрив, и я решила навестить ее, посмотреть, как дела у моей подопечной. Привычным уже образом я зашла через окно и увидела лишь пустую комнату. Шкаф был приоткрыт и вещи горой спешно вывалены прямо на тахту, в остальном в комнате был даже слишком правильный порядок, убрано и чисто. Я прошлась на кухню, там все было по-старому, но она тоже была явно приведена в порядок. Так и не найдя никого, я вернулась в комнату, чтобы уйти, и тут мой взгляд упал на деревянный комод, мирно стоящий в углу на четырех дутых лапках. Там, на комоде, стояла свечка, чуть поодаль от нее – фотография и рюмка, накрытая кусочком черного хлеба. Я, дрожа, подошла ближе, и узнала в изображении ее. Черный день страшных откровений. Я просто вывалилась из ее квартиры, упав на тротуар возле дома – мне было больно, и страшно, и горько.
Вечером я заглянула к родителям, моей последней надежде. Мама разогревала борщ на плите, отец носился с инструментами из ванной в комнату с легкостью трехлетнего слона. Мама, заслышав его топот по коридору, кричала ему, давая очередные указания, а он уносился с той же скоростью, делая вид, что его там и не было. Мне стало немного смешно, глядя на их излюбленную семейную сцену. Когда они наконец уселись за стол, чтобы поужинать, я ждала с нетерпением, когда же они вспомнят обо мне. Пусть мы не всегда ладили, и наши отношения были далеко не идеальными, но они все же любили меня, а я их. Они не могли не любить: я выросла на их глазах, провела с ними почти всю свою жизнь, старалась не причинять им бед, насколько это было возможным. Да и это все не имело значения – они попросту были единственными моими родными людьми на свете, после того как умерла бабушка шесть лет назад.
Мы с отцом прослушали длинную лекцию о всех сотрудницах, о их детях, о ценах и продуктах в магазинах, о начальстве, безбожно эксплуатирующем инженеров и загребающим львиную долю причитающихся всем денег, потом раздел свежих сплетен, легкие вариации на политические темы, о новых крючках для ванной… и каким-то одной ей ведомой ассоциативным рядом, мама вдруг дошла и до меня:
- …звонила нашей красавице, никто не берет трубку, как завеется куда-то – ни предупредит, ничего, для нее что есть родители, что нет, - обиженно заметила она, и потом добавила, вздохнув, - у всех дети, как дети, а это…
- Перестань, Тамара, что ты себя зря расстраиваешь, - отозвался отец, злобно сверкнув глазами, - горбатого могила исправит!
- Спасибо, папа, - прошептала я, больше ничего не слушала, вышла в коридор и потом на улицу.
Все, это было все. Последняя точка опоры была сорвана. Никого, совсем никого. Душа сжалась в маленький ледяной комок, я потянулась желанием вдаль, и через секунду снова оказалась в Вене. Улицы ее были полупусты, стояла холодная ночь. Я отыскала его тепло в этом городе и шагнула туда, к нему. Он уже спал в своей однокомнатной квартирке на первом этаже. Я подобралась к нему ближе и улеглась, спрятавшись в его тепле. Оно исходило даже от него спящего, теперь я могла чувствовать его более отчетливо, и не только его – теперь я даже видела отражения его снов, блуждающие, шевелящиеся тенями на стенах. Ему снился наш город, он гулял по его аллеям, я видела, как даже во сне он начинает улыбаться. Потом он вздрогнул, перевернулся на другой бок, подергал под одеялом своей лапкой, и погрузился в новый сон. Теперь ему снилось отражение его рабочего дня, лаборатория, какая-то очередная задача, которую необходимо было решить, и он деловито сновал между аппаратурой, подгоняя своих сотрудников, потом уселся за монитор, что-то судорожно набирая на клавиатуре, атмосфера напряженной работы настолько увлекла его во сне, что даже наяву на его лбу пролегли складки сосредоточенности. Я стала тихонько похихикивать рядом с ним, не в силах удержаться. Он опять заворочался, и снова успокоился, залег на спине и раскинув руки. Я тихонько подобралась к нему, и начала целовать закрытые веки, едва касаясь их губами, мне захотелось, чтобы ему приснилось что-нибудь особенное, что-нибудь о нас. Он стал дышать ровно и глубоко, и я увидела, как он гуляет со мной по парку, потом по какому-то острову, а потом становится передо мной на колени и начинает целовать всю, начиная от ступней и выше, потом раздевает, продолжая целовать, чередуя резкость с нежностью, и потом мы любим друг друга прямо там, где-то на природе…
…и когда все заканчиваетя, он выдыхает сквозь сон:
- Девочка моя любимая…
Я обнимаю его еще крепче, вдыхаю всем своим существом его запах, тепло моего любимого, родного моего тела, где знакома каждая клеточка, целую его глупый животик, которого он так на самом деле всегда стеснялся, целую его закрытые глаза, которые я не забуду никогда, легким ветром осушиваю слезинки, выступившие из-под его век.
- Родной мой человечек, я прощаю тебя - шепчу ему, нежно гладя его голову, - и вокруг меня воздух в комнате начинает тихонько звенеть и светиться тысячей маленьких кристалликов. Волны света распахивают проход, притягивающий и невозможный, зовущий и прекрасный. Я подхожу к нему ближе и растворяюсь в свете, переступая долгожданную грань, еще раз напоследок обернувшись и улыбнувшись моему спящему мужу.