Жива

Всего лишь несколько судорожных вдохов и один длинный выдох, холодом пробегающий по спине, кисти вытянутых вперед рук дрожат, дрожат кончики заледеневших пальцев… Сердце горячее, как никогда, бьется учащенно, а пальцы или даже кисти рук целиком, всегда леденеют. Можно тысячу раз проходить барьер, и всегда по-новому, всегда ощущение будет казаться новой явью, пробуждением, которое никогда не бывает блеклым, пробуждение в вечность.
- Что со мной, почему я бегу? – спрашиваю, вертя головой в разные стороны, и привыкая глазами, ушами, всеми чувствами к окружающему, яркому, громкому, отчетливому, глубокому, в большей степени реальности.
- А ты разве не знаешь? – англичанин как всегда улыбается.
Без него здесь было бы слишком пусто, как же без моего вечного спутника, слоняющегося со мной между барьерами. Так и хочется порой сказать: "…и ты, Брут", но он не Брут, поэтому я молчу.
- Посмотри, - говорит он, и я смотрю. И вижу время счастья с прожилками боли, потом сплошную разлившуюся боль, поглотившую даже малейшие намеки на просветление, такое большое желтое пятно… фууу… словно лопнувший аппендикс… разве я видела когда-нибудь лопнувший аппендикс, разлившийся по брюшной полости? Англичанин улыбается, - значит, видела, ладно… Потом вижу мертвое время, как мертвое море: и волны есть в нем, и вода, но словно что-то не то, оно – мертво, дыхание слишком ровное, эмоции слишком тихие, как под транквилизаторами… что это?
- Чтобы выжить, - его слова вплетаются в канву моих картин-воспоминаний.
- Да, выжить, - машинально повторяю я вслед за ним. Потом снова вижу отчаяние, вселенскую тоску, сжатую до размера души одного человека, разрывающую его изнутри под таким давлением, что просто необходимо ему создать такое же давление снаружи, давление болью всего мира. О, бедный камушек - несколько атмосфер эмоций внутри и столько же снаружи, балансирующий на тонкой грани их равенства. А потом, когда тождество становится идеальным, камушек превращается в ничто, в ноль, в бесконечность… человечек-зеро умирает… Тогда жизнь подымается волной в мертвом море, и задумавшись лишь на секунду на гребне, придает ей форму… тебя.
Я неловко хозяйничаю на кухне, потому что даже спиной чувствую, что ты смотришь на меня. И сама себе кажусь до ужаса неуклюжей, смешной. А внутри все просто замерло от настороженности, стеснения и легкой примеси опасности, кончика лезвия, вот оно – лезвие, само лезвие, самый его кончик. Это желание, отточенное до предела, и потому практически ощутимое. Мне уже не нужно делать никаких шагов – оно и так настолько остро, что становится уже почти реальностью, прячется лишь за тонкой призрачной гранью этого самого «почти». Мы пьем чай, говорим о каких-то вещах, а острие шевелится живое рядом с тобой, оно осторожно, едва-едва касается твоей щеки, приближается, окутывает, кладет голову тебе на колени, свернувшись клубочком у тебя на руках, вокруг рук, сквозь тебя… И мне так хорошо, так бесконечно хорошо, как в несуществующем детстве, как в лучах теплого утреннего солнца, когда лежишь еще в полудреме, но уже ощущаешь нежное прикосновение мира ленивым теплом на коже, ласковым светом сквозь ресницы… И я вздрагиваю от мысли о том, что мое ощущение настолько реально, что ты заметишь его и спугнешь. Я успокаиваюсь, завариваю чай, возвращаюсь в мир кухни, и параллельно начинает жужжать машинка моего мозга, пытаясь переварить происходящее, и адаптировать его для моего «онемевшего» сознания… «Гы-гы…» – у меня тихая истерика, достаточно лишь представить, что придумает мозг, это как всегда будет похоже на пародию, как жаль, как мне его жаль с его ограниченностью, но это его работа. Я поворачиваю голову, произнося очередной ответ на твой вопрос, и снова встречаюсь с твоим взглядом. «Ай», - острие снова больно колет меня где-то внутри, и снова пронизывает все существо холодком, и вредные чертики в глазах начинают сверкать и прыгать: « а почему бы не…» - Нееееет! – ору я изо всех сил в самое себя, и хватаюсь за чайничек, как за спасательный круг, начиная разливать чай по чашкам. – Что же это? Потом все хорошо, мы шутим, пьем чай – напряжение спадает.
А потом в комнате, когда мы сидим рядом, мое острие не сидит рядом с ним в чинной приличествующей позе – вот оно уже прижалось к его плечу, а теперь забралось с ногами на диван, помедлило несколько секунд, а затем снова мирно улеглось у него на коленях, купаясь в тепле и заботе, трогательной осторожности начинающейся любви, исходящей от него.
- Начинающейся любви?!! – я падаю на мягкую траву, и глупо мигая глазами, смотрю на англичанина, а тот лишь хитро улыбается, и вскоре уже заливается неподдельным смехом. Я хмуро гляжу на него, всем своим видом давая понять, что не вижу ничего смешного, что веселит его еще больше. В конце концов, я как обычно не выдерживаю, слишком уж он заразительно смеется, и начинаю хохотать вместе с ним. Он успокаивается первым, и все еще улыбаясь, шепчет:
- Ты жива!
- Спасибо, я знаю, - говорю я, вкладывая в это совершенно иной смысл, но тут же понимая, что из этого получилось, мы снова вместе начинаем смеяться…
Через какое-то время я испуганно смотрю на англичанина: потом, после чая, когда поздно вечером он уходил от меня, я помню, мне так хотелось задержать его в проеме дверей маленьким коротким прикосновением губами к его щеке, но я не решилась, я лишь смотрела, как он закрывает дверь, смотрела вслед уходящим мечтам, потом коснулась рукой закрывшейся двери, словно в лихорадке дошла до комнаты и бросилась играть, чтобы отпустить чувства на волю, выплеснуть их в наборе хаотических звуков моей эмоциональной, не подчиняющейся никаким законам гармонии, импровизации. Бедные соседи… да, бедные соседи, но им не в первый раз… а мне – не в последний. Неисправима? Может быть… Безумна? Определенно, отчасти… Любимые грабли? Угу… Почему же я их так люблю? Острие… Руки дрожат, и такая же дрожь внутри, словно все взорвалось там тысячей маленьких частичек, и заполнило все пространство, находясь во взвешенном состоянии, реальность вспыхнула и перевернулась, звуки стали объемнее, краски – ярче, запахи – сильнее, жизнь – глубже… она потеряла грани, заставляющие мир укладываться в три, или четыре, или сколько бы то ни было измерений, она пробудилась, и я очнулась в ней…
Ничего не получается, пальцы дрожат, их кончики совсем заледенели, я с жалостью закрываю крышку пианино, и смотрю вслед убегающей маленькой черной фигурке.