Война

Облокотившись на бетонную стену подвала, я чуть слабее стала держаться за холодный металлический ствол в моих руках, нервы разжались, словно клещи, и руки сами собой опустились с оружием на пол. Как я устала, только сейчас стало возможным в этом признаться, только сейчас появилась короткая минута отдыха от вечной игры, от нереальной баталии, разыгрывавшейся вокруг. Оружие так привычно лежало в моей руке, что я сама уже не могла поверить в то, что это было когда-то не так. Но всему свое время, и менно сейчас я чувствовала себя на своем месте, во мне не было страха, он сломался где-то там, на грани, когда это все еще только начиналось, но сломался быстро, словно это была лишь предохранительная пломба в моем существе, заранее созданном для этой жизни, жизни на грани смерти, лишений, голода и всеобщего отчаяния. Я, сходящая с ума и бросающаяся в крайности всю свою мирную жизнь, теперь была предельно холодна, спокойна и рассчетлива. Глаза сузились, сохраняя почти всегда напряженное выражение, лицо вытянулось, тело избавилось от излишков и окрепло, закалившись и холодом, и постоянной физической нагрузкой. То, что всегда раздражало – необходимость выбирать одежду, ходить на высоких каблуках, все женские неудобства, так мучившие меня раньше, отпали сами собой. Все, что сейчас было на мне – это теплая куртка со свитром и мужской рубашкой под ним, защитные брюки, и мои любимые, чудом уцелевшие туристические ботинки.
Я выгнулась, разминая спину, и заметила тихую тень, скользнувшую рядом.
- Привет, - это был друг. Он тяжело дышал, на рукаве, поверх разорванной куртки, был кое-как намотан бинт. Я поняла, что он ранен, и потянулась к нему, но он показал, что ничего не нужно. Его тяжелое дыхание отражалось от стен подвала тысячей голосов. Мы сидели молча.
В моей памяти проплывали моменты, когда я удачно избегала ранений, это было так странно, словно выходить сухой из воды. Но я сама ощущала насколько я технична, почти идеальна, как машина, и вместе с тем отчаянна, как человек, со всеми нелогичными ходами.
- Мне никто не верил, когда я рассказывала им свои сны о войне, - сказала я ему, не поворачивая головы. Он по-прежнему тяжело дышал, ничего не отвечая, а я продолжала, - Они говорили о нарушении моей психики, о непроходящей депрессии, но только не об истине. Люди так боятся правды… и что же теперь? Они и теперь многие не верят в то, что это не страшный сон, они закрывают глаза, и думают, что когда откроют их, ничего этого не будет. Но как они могут не чувствовать запах гари вокруг себя, не слышать скрежет, вой ветра и крики? Вечные крики, стоящие в твоей голове даже когда ты засыпаешь…
Он только тихо опустил руку мне на колено, словно успокаивал. И знал все, о чем я говорю.
- Девочка, сколько тебе лет? – тихо спросил он.
- Я уже не ребенок! – резко ответила я, убирая его руку со своего колена. У нас больше не было любви, тепла, это были давно забытые понятия, и их нельзя было воскрешать, чтобы потом, когда ты увидишь врага, нажать на курок не колеблясь, не испытывая никому не нужной жалости.
Он расценил это по-своему, и положив руку снова мне на колено, сказал:
- Не бойся, я не сделаю тебе ничего дурного.
Мне захотелось убить его, прямо здесь, за его глупую открытость. Я лишь снова сильнее сжала свое оружие.
- Прости, что перебил, рассказывай дальше, - сказал он, убирая руку и видимо, ощутив, как все во мне напряглось.
- Здесь нечего рассказывать, - отрезала я и поднялась, чтобы покинуть подвал.
- Не выходи, - он вскрикнул от боли, потянувшись рукой, чтобы задержать меня. – Их слишком много, тебя убьют.
- Ну и что? – я молча стояла, возвышаясь над ним, словно судья. – Ну и что?? – это относилось к бесполезности жизни, всего существования в этом аду. Разве хуже было бы сейчас валяться там, наверху, среди развалин некогда прекрасного города, и больше никогда не убивать, и не бояться ежеминутно быть убитой?.. Но я отмахнулась от упаднических мыслей, вспоминая о своем назначении, вспоминая о том, что, наверное, все же, есть какой-то смысл в том, что я еще жива, в том, что стреляю, не промахиваясь, в том, что иногда вытаскиваю кого-то из-под пуль, закрывая их собой, готовая на все. Но я так устала, так бесконечно устала…
Он молчал, он словно бы слышал всю эту цепочку рассуждений, пронесшихся в моей голове. Мне почему-то стало вдруг так грустно, даже скучно. Я опустилась на корточки рядом с ним.
- Что ты ищешь в этой войне? – спросила я, заглядывая в его утонувшие в темных кругах глаза.
- Я потерял жену и ребенка, - жестко ответил он, так, словно бы в этом была виновата и я.
- Ну и что? – я снова, словно палачом, стояла над ним.
- Они заплатят мне за это, все! – и вдруг плечи его затряслись и он заплакал, как маленький беспомощный ребенок. Я давно уже не испытывала никаких эмоций в отношении взрослых, но детей мне было по-прежнему жаль, и теперь, видя его слезы и почти детскую потерянность, что-то еще не умершее зашевелилось в моей душе. Я склонилась над ним, и стала упрямо разбинтовывать его повязку, чтобы обработать рану как следует.

Мы сидели возле разведенного из всего, чего угодно, костра и ели слегка прожаренную говядину. Это были куски мяса, которые я срезала тремя днями раньше с убитой взрывом коровы, уже не знаю, как она попала в черту города, хотя это было не так и удивительно. Он ел молча, смотрел на языки пламени, потом глядел в пустоту. Я не привыкла много говорить последнее время, потому мне было даже приятно, что он молчит и не мешает мне думать. Думать о том, как выжить дальше.
Но мысли о выживании были настолько банальными, что вскоре сменились воспоминаниями и размышлениями на другие темы. Я задумалась над тем, как легко стала относиться к жизни других людей, как просто мне стало нажимать на курок, и как каждый раз приходилось сдерживать свои расшатавшиеся нервы, чтобы сохранить кому-то жизнь, пусть даже и не вовремя попавшемуся под руку. Место без жалости… когда-то я читала об этом в одной из книг, это был первый шаг, состояние, которого должен был достичь маг-ученик, но не в реальности. А здесь мы все оказались в месте без жалости, не испытывавшие в большинстве своем никаких чувств, кроме животных инстинктов. И мне стало страшно, за долгое время вдруг стало страшно, что я на самом деле уже умерла, та я, которой всегда была, что я уже мертвая, хожу, стреляю, фунцкионирую. И я заплакала, впервые за долгое время… и вскрикнула, оттого, что нож вошел мне под ребра, а потом, когда я распласталась на грязном полу, еще раз – в грудь, для верности. Надо мной стоял мой друг, с ужасом и одновременно животным любопытством в глазах. Как он был жалок, хотя, кто знает, что со мной сделало бы время и жизнь в этом перевернутом уродливом мире.
- Спасибо, - выдохнула я с кровью и через силу улыбнулась.
Изумление и суеверный ужас маской застыли на его лице - это было последнее, что я увидела здесь.