Архетип Вотана

Дорогой человек, который будет читать эту повесть, я понимаю, что повесть о фашизме сейчас не может быть воспринята однозначно. Мне хочется сказать Вам, что прочитавшие её люди часто задавали мне один и тот же вопрос. Потому я решила сразу дать на него ответ:  в повести нет положительных или отрицательных героев.

Мы живём в одно время, в одной стране, и все мы мечены нашим существованием «здесь и сейчас». Моя бабушка, человек глубоко верующий, учила меня – каждого есть за что пожалеть. Да простят меня активные борцы «за что бы то ни было», но доброта универсальна, и именно она позволяет людям выжить.
Мне хотелось увидеть наше время издалека, как смотрим мы, скажем, на царствование Ивана Грозного, к сожалению, сегодняшний день нас не отпускает, однако есть надежда, произносятся ещё слова о любви к ближнему. Может, научимся когда-нибудь понимать и других людей, а не только себя. Хочется в это верить. Тогда мир перестанет быть чёрно-белым, а станет цельным, каким задумал его Создатель. 

Я написала эту повесть в 2000-м году, но, увы, мне пока не удалось её опубликовать. Она была принята в двух толстых литературных журналах, но, не думаю, что они её напечатают когда-нибудь… .  Поэтому я решила обнародовать её в Сети, понятно, что читать с экрана повесть трудно, надеюсь на ваше терпение.   

С уважением автор.






"Христианский взгляд на мир                утрачивает свой авторитет,
и потому возрастает опасность
того, что «белокурая бестия»,
мечущаяся ныне в своей
подземной темнице, сможет
внезапно вырваться на поверхность
 с самыми разрушительными
последствиями"

            Карл Юнг

«Ветер, волен и неистов,
Небочист из небочистов,
Восхитительный мистраль,
          Разве мы с тобой не братья
                от единого зачатья…?»

  Фридрих Ницше


Глава 1

Чем ниже по ступеням опускался Влад в подземный переход, тем больше светлели вокруг него поздние летние сумерки, пока совсем не остались позади, за спиной, на улице. Яркий свет охватывал, выделял, выпячивал каждого человека, попадавшего из полутьмы, как из тумана, в искусственный день подземелья.
Однако идущие в переходе люди не долго привлекали внимание Влада, его неожиданно поразил неподвижный ряд попрошаек, выстроившихся вдоль стены. Стена была покрыта белоснежной плиткой. И эта белизна театрализовывала представление нищих.
Вначале ряда побирушка, не понятно, очень смуглая или несусветно грязная, скорее и то и другое, в ярких пёстрых лохмотьях сидела на полу, на куче  истлевших лоскутов старых изодранных вещей. Она была сверхъестественно гадкой: волосы, выбивавшиеся из-под платка, торчали слипшимися космами, грязь бурыми, серыми, чёрными разводами покрывала её лицо и руки, широкими полосами собиралась под давно не стрижеными ногтями. Посреди кучи лоскутов у ног женщины спал ребёнок, маленького оборванца Влад даже не сразу заметил. Женщина не обратила внимания на Влада, рассматривающего её, ничего не попросила, даже не подняла глаз.
Зато следующий нищий пристально, печально, неотрывно стал смотреть в лицо Владу, когда тот остановился рядом с ним. Всё неприкрытое одеждой тело рук и лицо попрошайки  состояло из бордовых и синих кусков дикого мяса, плохо покрытого кожей.  На одной руке-лапе на вывернутых пальцах с толстыми серыми расслаивающимися ногтями висел пакет с мелочью. Влад никогда не видел вблизи такое уродство. Уродство, из красно-бордовых рубцов того, что, должно быть, считало своим лицом, смотрело светлыми нетронутыми разложением глазами и протянуло пакет вперёд. Влад невольно сделал несколько быстрых шагов в сторону, почти налетев на старуху в чёрных платке и пальто, в ярких зелёных носках и резиновых ботах.
Старуха начала быстро креститься, протянула руку и умоляющим, тихим голосом пролепетала:
- Подайте, Христа ради. Подайте. На хлеб.
Влад вздрогнул, услышав её голос, может, удивившись, что эти люди могут говорить. Старуха стала гримасничать, пытаясь что-то изобразить на своём лице, но это «что-то» не получалось, и лишняя кожа, обвисшая складками морщин, по привычке подчиняясь движениям мышц, создавала безобразные, устрашающие маски. Женщина с двумя пакетами и сумкой, быстро, почти бегом, шедшая по переходу, притормозила, сунула в протянутую руку старухи мелочь, нечаянно задев локтём Влада, и понеслась дальше.      
Два всклокоченных сильно пахнущих мочой бомжа, подмигивая Владу, поклянчили у него денег, ненадолго оторвавшись от своих разговоров. Беззаботно, ничуть не обидевшись на его молчание, они через минуту отвернулись, вновь увлёкшись беседой.
Замыкал ряд нищих безногий парень в инвалидной коляске. Перед ним стояла дощечка с описанием печальной жизненной истории. Калека смотрел на глазеющего на него Влада с ненавистью, не посчитав нужным её скрывать. Влад почувствовал, что парню ничего не стоит сейчас взорваться: каждый идущий по переходу человек – его враг, кровник, с которым не должно церемониться.
Отсутствие ног, показалось Владу, делало инвалида половиной человека, урезанной копией. Эта часть была переполнена злобой, и это отталкивало больше, чем физическое увечье.
Наконец, пройдя страшное подземелье, став на ступени лестницы ведущей вверх, на улицу, в темноту, сменившую сумерки, Влад оглянулся назад и ещё раз осмотрел строй нищих. Идущие в переходе люди изредка подавали милостыню, но почти не смотрели на тех, кому отдавали свои деньги.
После подземного перехода темнота открытого пространства бульвара, рассвеченная фонарями, рекламой и движущимися огнями фар едущих машин, успокаивала. Вечерний, прохладный воздух бодрил, несмотря на идущий от дороги запах бензина. Влад подосадовал, что глупо потерял время на бесполезные разглядывания, теперь нужно было спешить к брату, тот, наверное, его уже заждался.
Дверь Фиминой квартиры Влад открыл своим ключом, отнёс на кухню сумку с продуктами и лекарствами. Вернувшись в прихожую, он остановился у зеркала, включил над ним бра, чтобы лучше рассмотреть себя. Большое зеркало показывало его по пояс. Влад отвёл взгляд и осмотрел руки, приблизив их к глазам, потом сразу показал их зеркалу, словно удостоверился  в правильности отображения. Затем он медленно начал приближать к зеркалу лицо, неотрывно вглядываясь в него: гладкая белая кожа двадцатитрёхлетнего парня, без морщин, плотно натянутая на скулы, серые глаза, с чистыми белками, тонкие розовые губы в чёрточках-складках. Влад пригладил чёлку из светлых волос, потрогал мочки ушей, прошёлся подушечками пальцев по щекам, наблюдая, как отражающиеся пальцы движутся по его копии, покоящейся внутри зеркала.
Он смотрел изнутри того человека, что находился сейчас в глубине за стеклом. Сложность такой композиции тревожила, и Влад не стал вдумываться в неё. Он упростил задачу – ничего отталкивающего в его образе не обнаруживалось, молодость покрывала все недостатки, в его внешности не к чему было придраться. То тело, из которого он смотрел, в котором изо дня в день существовал не вызывало у него ни малейшего отвращения, им можно было удовлетвориться, принять его. Влад совсем успокоился и ещё раз поправил чёлку.
«Однако, - подумал Влад, - как мы с Фимой не похожи. Почему у нас нет ни единой схожей черты, что досталась бы нам от общего отца? Только матери подарили нам свои генотипы».
- Влад! – раздался из спальни голос Фимы. – Почему ты задержался в прихожей? Я жду тебя.



 

Глава 2

- Ты сегодня позже обычного, - вместо приветствия сказал Фима вошедшему в спальню брату. И тут же исправился: - Здравствуй, Влад.
Он сидел в кресле у стола, заваленного книгами и журналами. В комнате кроме стола, кровати и гардероба всё свободное пространство у стен занимали книги, располагавшиеся в шкафах за стеклом и на открытых полках.
- Мне сегодня лучше, почти не пришлось лежать. Удалось довольно много прочесть. Присаживайся. Вот здесь, на стул, рядом со мной. Я уберу книги.

« Да, нет ни одной общей черты, - подумал Влад, разглядывая Фиму, смуглого, с крупными чертами лица, выпуклыми карими глазами, чёрными волнистыми волосами, - только его мать. И дело не в том, что он старше меня на двадцать лет, и его болезнь. Нет, мы слишком не похожи».
 В слух же он сказал:
- Здравствуй. На кухне продукты, лекарства.
- Спасибо. Бельё я собрал, - виновато улыбнулся Фима, - оно в сумке, в прихожей. Я смог, мне сегодня лучше. А как дела у тебя?
- Нормально. Ты снова занялся своей историей?
- Интересная мысль. Возможно, правда, - он потёр ладонь о ладонь, - у каждого профессионального историка собственная «история», каждый пытается создать свою науку.
- Да уж …. Наука, - Влад поёрзал на стуле, - ну а как же наша история? Конец века, конец тысячелетия, а люди вырождаются! Видел эти лица на улицах? А нищих в подземных переходах? Представляешь историю сделанную ими?
- Нищие, в переходах.… Почему ты так говоришь? Может быть, они лично не виноваты, - удивился Фима.
- А почему ты их защищаешь? Думаешь, они бедные овечки. Взрослые люди должны отвечать за себя, - Влад чувствовал нарастающие раздражение, вызванное последними словами брата.
- Погоди…, люди часто становятся жертвами независящих от них обстоятельств, особенно в такой дикой стране, как наша, где постоянно унижают человеческое достоинство,  - спокойно парировал Фима.
- Так ты считаешь, что каждый просто плывёт по течению и сам ничего не решает?!
- Ну, конечно, значение личности даже история признаёт, - попытался отшутиться Фима.
- Признаёт! Ха! – Влад слегка толкнул стопку книг на столе, верхняя книга упала, хотя удар был и не сильным. – Человек обязан решать всё сам! На то он и человек. Никогда я не соглашусь превратиться в бомжа, в спившегося старика-попрошайку. Никогда!
- Но, Влад! – Фима слегка растерялся, он не ожидал столь бурной реакции брата. – Я надеюсь, ты проживёшь достойную жизнь, но от случайностей никто не застрахован.
- Неправда! Человек должен быть сильным. Он должен противостоять судьбе. Человеческая жизнь – сплошные случайности. Нужно их преодолевать! А не рассуждать об истории, которая давит людей. Хватит демагогии и обмана! Уродство есть уродство! Где ты видел, чтобы ангелов изображали безобразными калеками? А тут полноценного человека редко когда встретишь.
- Да, есть теория, что человеческий род вырождается как вид…
- Вот и надо его спасать! - перебил брата Влад, шлёпнув по столу рукой. – Ну а ты сам, создаёшь теорию, в чём она?!
- Я думаю, что мораль не так эфемерна, как принято считать, - Фима старался говорить спокойно, - более того, когда общество делает ставку на силу, это каждый раз заканчивалось катастрофой. Приходится объединять историю с психологией.
- А ставка только на мораль не приводит разве к катастрофам?! Не с той ли периодичностью моралисты  заканчивали применением силы? Что, такой вопрос  тебе не нравится?!
Фима в ответ покачал головой:
- Гуманизм,   общечеловеческие ценности могут спасти человечество…, но мне трудно долго спорить. Я устал.
- Устал, значит, спорить! - огрызнулся Влад. – Как вы мне надоели с вашим нытьём, запутыванием простых вещей. Были же сильные люди, просто, доступно всё решавшие.
- Так можно договоришься до «сверхчеловека», - вздохнул Фима, - я лучше прилягу, - он направился к кровати.
- А что плохого в силе? Разве не о мощи человека печётся история? Да, я хочу быть сильным! – Влад поднялся, подошёл к двери. – Сколько можно терпеть всеобщее безволие?! Я хочу, чтобы вокруг были здоровые, красивые люди. Я буду любить их. Будешь заставлять меня любить идиотов?! – он оглянулся на лежавшего в кровати брата.
- Я не способен заставлять, - закрывая глаза, ответил тот.
- Да, ты не способен, - успокоившись, согласился Влад, - я ухожу. Бельё заберу. Лекарства и продукты на кухне.
Фима ничего не ответил, только открыл глаза и посмотрел вслед ушедшему брату.


Глава 3

На улице начался дождь, ночной, холодный, с резкими порывами ветра. Но Влад не смог заставить себя вернуться к Фиме, чтобы взять зонт, ему противно было сейчас вновь войти в квартиру брата.
Влад пришёл домой промокший и замёрзший. Мама готовила ужин, не сказав ей о своём приходе, он тихо проскользнул в ванную и забрался под душ, самый горячий, какой только мог вытерпеть. Только через полчаса, согревшись, он раскрасневшийся в любимом, полосатом, махровом халате появился на кухне.
- Владик, ты попал под дождь? Наверное, вымок? - мама, осмотрев сына, как будто на нём могли остаться следы от дождя, поставила перед ним тарелку с вермишелью и котлетой.
Он ответил:
- Угу, - и начал с удовольствием есть, прибавив: - налей мне чаю покрепче.
- Как Фима? – мама дождалась пока Влад, поев, начал пить чай.
Вместо ответа он взял из вазы печенье. Когда было покончено и с печеньем, и с чаем, мама снова спросила.
- Владик, как Фима?
- Ему лучше. Читает. Снова создаёт свои «исторические теории».
- Вы что, опять поспорили? Ты таким тоном это говоришь.
- Мам, а почему ты сама не хочешь навещать его? Давай хотя бы по очереди, раз ты, раз я, - миролюбиво начал Влад, - а?
- Мы сто раз говорили на эту тему! – она резко поднялась и стала быстро убирать посуду со стола. – Сколько можно это обсуждать? Он тебе родной брат, а мне никто. Его мать ненавидела меня всю жизнь, я разлучила её с мужем.
- Но Фима хорошо относится к тебе, - не сдавался Влад, - он был бы даже рад новому человеку.
- Это твоя обязанность проведывать его. Мы же договорились. Двухкомнатная квартира в центре. Ты наследник по праву. Эта квартира и твоего отца тоже, он оставил её Фиме с матерью, после нашей женитьбы. Теперь, когда не стало  отца….
- Мама, хватит, я всё знаю, но помоги мне. Он болен. Надоел мне. Заводит меня.
- Прекрати! Он твой родной брат, единственный. Ему не много осталось. Неужели нельзя потерпеть?!
- Да не хочу я эту квартиру! Не хочу никого терпеть! Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое!
- Как можно быть таким бесчувственным, - кухонное полотенце, резко брошенное, полетело на стол, - бессовестный!
- Неправда! Это вы лицемеры, я не вру, говорю правду! Тебе квартира нужна, ему нянька бесплатная. Надоело. Не пойду к нему больше, поняла, не пойду. И делай, что хочешь!
- Владислав! Куда ты? Остановись! – мама вышла в коридор, вслед за выбежавшим из кухни Владом.
Но  он, хлопнув дверью, запёрся у себя в комнате.
- Влад, послушай. Я  делаю всё, что могу, готовлю для него, стираю. Нам и так не легко, а ещё и он. И разве дело только в квартире. Что с ним будет, если ты перестанешь навещать его? Ну что же делать? У него никого нет, кроме нас, -  постояв у закрытой двери, не дождавшись ответа, она снова ушла на кухню.

  Утром Влад проснулся, когда мама уже ушла на работу. Заканчивались летние каникулы, до начала занятий в университете оставалась неделя, а он не все лекарства для Фимы купил, потом совсем не будет свободного времени, лучше уж было найти их сейчас. Всё равно мама не успокоилась бы, добилась своего, скандалить снова Владу не хотелось, поразмыслив, он решил пойти к ней в офис.
Плотный завтрак, хорошая погода и быстро подошедший трамвай совсем подняли Владу настроение.
Шикарный офис фирмы, где мама работала старшим бухгалтером, всегда производил на Влада неприятное впечатление. Вот и сейчас перед массивной входной дверью настроение у него чуть-чуть испортилось.  Охранник, высокомерный, как все швейцары, не ответивший на приветствие, соизволил пропустить Влада, щёлкнув задвижкой железного замка.
Длинный коридор в искусственной зелени на белых стенах заканчивался большим холлом с замысловатым фонтанчиком на подставке из крупных камней, вода лилась по сложенным горкой экзотическим ракушкам. Вдоль стен стояли роскошные чёрные кожаные кресла, в углу у окна в аквариуме, полном водорослей, ныряли несколько шустрых черепашек. В бухгалтерию вела дверь рядом с аквариумом, Влад распахнул её и сразу увидел маму, сидевшую за одной из стеклянных перегородок, которыми на небольшие ячейки-кабинки была разделена комната. Заметив сына, мама радостно улыбнулась, как будто не было их вчерашней размолвки, и взмахом руки позвала к себе. Пока он шёл, с ним здоровались, отрываясь от бумаг и высовываясь из «ячеек», бухгалтеры, привыкшие к его частым посещениям.
- Если ты хочешь, чтобы я купил Фиме лекарство, дай мне денег, - Влад сел и бесцеремонно положил своё портмоне на стол, поверх бумаг.
Мама наклонилась и достала из нижнего ящика стола маленькую сумочку. В мгновение Влад не просто увидел, видел он это постоянно, а тут словно перевернулось в нём что-то, и чувство стыда, резкого, неожиданного, заставило его покраснеть – короткая подростковая юбка матери высоко поднялась, полностью оголив её ноги. Не то чтобы раньше он не обращал внимания на её манеру одеваться. Однако почему-то именно в этот момент поразили его: мини-юбка,  волосы ниже плеч покрашенные в вызывающий красно-каштановый цвет, яркая косметика. Всё показалось ему необыкновенно неуместным, искусственным. Старший бухгалтер, сорок два года, его мать, и яркая молодёжная кофточка, и далеко выше колен юбка,  и распущенные волосы.
Ему стало дурно. Неужели женщина, родившая его, должна так выглядеть. Из-за работы, чтобы казаться моложе и лучше продаваться в фирме, или из-за мужчин, что было ещё более противно. Зачем ей нужны эти неприкрытые, непристойные колени? Мерзость.
«Это же вырождение, - подумал Влад, - почему, такая как она, женщина может так выглядеть, и это считается нормальным. Сумасшествие. Неужели она не видит, что эта одежда, эти волосы делают её отвратительной. А косметика. Она раскрашена, как актёр кабуки, да, японский актёр. На её лице нарисовано другое лицо. Безумие».
Мама перебирала деньги, отсчитывая необходимую сумму, осторожно каждую купюру вытаскивала из кошелька подушечками изогнутых  пальцев, сберегая длинные ногти маникюра, боясь их сломать. Владу показалось, что если он ещё раз взглянет в её лицо, где через толстый слой тонального крема проступают  морщины, а румянец, губы, глаза, брови – всё ярко, грубо нарисовано, то его стошнит. Он с тоской подумал, что так бы любил её стареющее лицо, будь оно без грима, без притворства, любил бы с такой нежностью.
Наконец деньги уже лежали в его портмоне, можно было уходить, но Владу захотелось что-то сказать матери, утешительное или обидное, только чтобы в ней случилась перемена. Но ничего не пришло ему в голову, и он направился к двери.
- Я вечером задержусь, пойду к Фиме.
- Хорошо. Тебе приготовить к ужину что-нибудь особенное, вкусненькое? Что бы ты хотел?
- Всё равно.
- Постарайся вернуться пораньше, а то я буду волноваться. Счастливо, Владислав, - мама игриво послала ему воздушный поцелуй.


Глава 4

Словно какая-то сила вытолкнула Влада из троллейбуса на ближайшей остановке, когда он увидел в окно толпу людей на площади у Парка культуры. В дальнем углу площади в центре дощатого помоста у микрофона стояли несколько мужчин, один из них говорил пламенно, почти кричал. Его эмоциональная, гневная речь, усиленная, грохотом из двух огромных колонок, стоявших по краям помоста, опускаясь, покрывала головы заворожено внимавших ему людей.
Влад вошёл в толпу, редкую в противоположной стороне от сцены-помоста. Здесь топтались случайные любопытные зеваки. Они безучастно, лениво рассматривали митинг малоизвестной партии, одной из множества, появившихся накануне очередных выборов. Влад осматривался, он совсем не вслушивался в речь нового оратора, сменившего прежнего. Его не интересовала однотипная обличающая кого-то и обещающая что-то ахинея. Он двинулся дальше, вглубь толпы, решив приблизиться к помосту.
Чем ближе Влад подходил к трибуне, тем плотнее стояли друг к другу люди, тем труднее ему было пробираться между ними. Наконец он остановился, сдавленный со всех сторон, плечи и бёдра мужчин и женщин крепко сжимали его, не давая возможности свободно двигаться дальше. И в этот момент у Влада перехватило дыхание, но не потому, что его сдавили сильнее, а от удовольствия, которое он неожиданно испытал среди толпящихся вокруг людей. Окружающие заворожено смотрели на выступающего, их прижатые к Владу тела одинаковыми движениями вторили голосу, падающему из гремящих колонок.
 Люди были едины в своём порыве, и для Влада не имело значения, к чему они  устремлены. Главное, отступали сомнения, разъедавшие его постоянно. Сомнения, где у каждого человека была своя правда. Где смешивались: ускользающее прошедшее, мгновенно превращавшееся в гадкое прошлое, и болезненное, неуловимое настоящее, неотвратимо уродовавшее будущее – что лишало жизнь смысла. Сотни вариантов человеческих правд делали невозможным наличие чего-то общего, объединяющего людей, остро выпячивалось одиночество, несовпадение ни с одним человеком. Теперь же вдруг в этой толпе Влад ощутил возможность совпадения, единения. Его приводили в восторг и потрясали лица людей вокруг, озарённые общей идеей, светившиеся воодушевлением.
«Это же нирвана, - радостно думал  Влад, - счастье отказаться от личного, когда идея всасывает в себя все сомнения, и любые знания-незнания, и слабость конкретного человека теряют значение, каждый становится сильным, непогрешимым, действительно частицей бога».
- Да! Да! – вскричала толпа, отвечая на вопрос очередного оратора, и Влад невольно, до конца не отдавая себе отчёта, заорал вместе со всеми третье из череды «да»:
- Да-а-а!!!

Ему хотелось ещё и ещё кричать вместе с толпой. Он всматривался в каждое лицо – сияющие глаза, гордые улыбки – он мог поспорить, что и у него была сейчас такая же улыбка, его разбирала радость от удовольствия быть частью целого. Это была настоящая сила, способная перебороть любые слабости и уродства, с ней стало возможным попробовать на вкус каждое из великих понятий: «Идея», «Единение», «Державность». Эта сила могла излиться, двинуться и пройтись очищением по настоящему.
«Ради такого можно жить», - наслаждаясь происходящим, с восторгом думал Влад.
- Мы победим! – закричала толпа, вновь зайдясь в экстазе.
Крича, люди стали протягивать руки к вещающему в микрофон оратору, и Влад потянулся вслед за всеми.

- Мы победим! Победа! Победа!

Никогда Влад не кричал так свободно, не сдерживаясь, громко, на сколько хватало сил, тем более на городской площади. Благодаря этим крикам, он почувствовал себя уверенным, независимым, совершенно свободным.
«Это моё, это для меня», - решил Влад, уходя с площади.
Он не стал анализировать, что именно произошло с ним. Ему были безразличны любые объяснения, его захватило живое действие, переместившееся из окружающего мира к нему внутрь, в душу, в утробу, в мозг, его охватил восторг от возможности полного единства с людьми.
- Да! Победа! – сказал он сам себе, покидая площадь, отделяясь от толпы.

Солнечный день конца августа не был тёплым, но спина Влада покрылась потом, он дрожал, как в лихорадке. Такое сильное потрясение испытал он впервые.


Глава 5

- Ты опять лежишь?! – Влад вбежал в спальню к Фиме. – Да брат, у тебя в квартире духота невыносимая!

Он рывком открыл форточку, ветер поднял гардину, и она отлетела в сторону, снесённая потоком влетающего в комнату воздуха.
 Фима подтянул плед к подбородку, поправил подушку – поднял её повыше.

- Задохнуться можно, - Влад, быстро обойдя квартиру, открыл форточки в гостиной, на кухне, и вернулся в спальню, - тебе хотя бы иногда нужно гулять, дышать свежим воздухом, общаться с людьми. Я был на митинге. Здорово, когда люди вместе. Это сила, брат, сила!
- А какой партии был митинг? – потирая виски и зевая, спросил Фима.
- Не знаю. Не имеет значения какой. – Влад стоял у открытой форточки, на сквозняке, трепавшем его волосы и одежду. Он щёлкнул пальцами: - Хорошо!
- Как не имеет значения? Ты даже не узнал, в митинге какой партии принимал участие? – от удивления Фима окончательно проснулся.
- Да! Не имеет значения! Не партия меня волнует, а другое. Я думал, искал! Эту пустую жизнь можно изменить! Ненавижу эту пустоту вокруг, ненавижу. Людей можно объединить! Даже не так, их нужно объединить! Я сегодня почувствовал это, раньше только читал о таком, а тут сам увидел. Идея! Идея объединит людей. Ты не знаешь, как хорошо человеку в толпе, в коллективе, а?
- Влад перестань, - устало скривился в ответ Фима, - ты же знаешь, я не поклонник современной политики, как, впрочем, и политики вообще.
- Да плевал я на политиков, гадкое, мелкое отрепье. Нет, я о другом. О мечте, которой можно жизнь посвятить. Великой идее! Одной! Она объединит всех!
- Ты не должен так говорить. Одной идеи не может быть. Истина не может быть тотальной. Она многолика.
- Ну,  уж нет! Слабость – сомневаться во всём! Мир должен быть неделимым, цельным, красивым, он не имеет права на извращения. Я готов заплатить за великую мечту любую цену! Я хочу действовать! – Влад сел на стул у кровати брата.
- Какую цену? О чём ты говоришь? Героизм? – Фима приподнялся в постели. – Ты собираешься жертвовать? Чем?
- Да всем. Да, героизм, можешь смеяться, только я завидую Павке Корчагину или, скажем, героям войны, им было ради чего жертвовать собой.
- А кто даст тебе эти славные идеи? Где ты найдёшь их? Может быть, размышляя о великих мечтаниях, нужно начинать с мыслей о нравственности человека?  - Фима повысил голос: - Кто может знать истину?!
- Ты не веришь в людей! Такие как ты на самом деле презирают человека, равняют каждого с самым слабым! А я верю в то, что человек может быть необыкновенно сильным! И самый достойный из людей сможет повести за собой остальных! Лавина двинется и разнесёт убожество, грязь, очистит от них мир. Я выбираю красоту. Презираю я ваше поклонение перед бессилием. Презираю! Можно всё изменить! – Влад вдруг закричал, как на площади: - Да-а-а!!!
- Тише. Прошу тебя, не кричи. Уходи, уходи сейчас же. Ты сошёл с ума…, - Фима уткнулся лицом в подушку, - холодно…, - он укрылся с головой пледом.
- Это ты сошёл с ума. Упиваешься придуманными теориями и собственной слабостью. Думаешь, если сам уже ни на что не способен, то и другие должны смириться. Твердишь о гуманизме, о нравственности, а подразумеваешь под этим слабость, убожество, смерть. Мне уйти?! Да, я ухожу! У тебя в квартире нечем дышать!



Глава 6

Влад пробирался по танцплощадке ночной дискотеки сквозь группы неподвижно стоявших людей. Никто не танцевал. Все смотрели на сцену, врывавшуюся в зал вершиной прямоугольного треугольника, где две девицы в кружевах чёрного нижнего белья прыгали возле блестящих упиравшихся в потолок труб. Чёрные волосы породистых девиц, их белые длинные руки и ноги обвивались вокруг стали, когда они, несмотря на огромные каблуки высоких лаковых сапог, подпрыгивали и повисали на какое-то время в воздухе, уцепившись за трубы словно обезьяны. Их ловкость и синхронность движений поддерживали третьего танцора, парня в центре сцены. Его джинсы, изодранные в клочья, съехали на бёдра, оба рукава застиранной до непонятного цвета рубашки были распороты на плечах, шерстяная вязаная шапочка каким-то чудом держалась на макушке, под ней из немытых мокрых от пота волос торчали уши, большие, круглые, почти не имевшие мочек.
Музыка надрывалась, рычала, стучала, билась, и никакие звуки кроме неё уже не помещались в зале. Никто не мог говорить на площадке для танцев, любая речь была немой. Танцор в изодранных джинсах не подпрыгивал, как девицы, не унижался до быстрых движений, наперекор стучащей музыке его движения оставались ленивыми и безалаберными.  Из-под ног девиц в зал пополз дым, по нему забегали лучи цветных прожекторов. Влад остановился. Люди на площадке зашевелились, изображая подобие танцев, пар не было, не было кругов, не было общего ритма и законов движения.
Какая-то девчушка в коротких кожаных шортах-трусах потёрлась о Влада, как тёрлась о всех окружающих, он отстранился от неё и пошёл дальше, прочь с площадки – к столикам под огромным киноэкраном. На экране, бесконечно сменяя одна другую, шли картинки видеоклипов, беззвучные, не связанные с грохотом дикой музыки вокруг. Огромные головы разевали рты, таращили глаза, потом группы людей прыгали-прыгали в непонятных танцах потерянной, молчащей мелодии. Мелькали кадры с роскошными машинами, несущимися по городам или автострадам, и снова экран преподносил огромные головы, гигантские фигуры немых певцов Гуливеров. Под экраном, заполненные посетителями, были бессистемно расставлены столики,  между ними постоянно шло движение – к площадке для танцев и от неё, к стойке бара, в нише слева от экрана, и обратно.  Музыка орала и здесь, но её можно было перекричать. Люди, разговаривая криками, не мешали сидящим за соседними столиками, голоса затухали не в состоянии прорваться сквозь неистовый грохот.
Денис первым заметил Влада:
- Влад, привет! Мы здесь!

Золотой перстень Дениса при рукопожатии неприятным холодом и твёрдостью металла на мгновение влип в руку Влада. С  Сашкой, лучшим своим приятелем по университету, Влад сегодня уже виделся, и тот только изобразил  рукой взмах-приветствие:
- Влад! Давай к нам!

Ещё за столиком сидели две подружки, тоже однокурсницы: Карина - крашенная блондинка в синем блестящем платье, обвешанная бижутерией – девушка Дениса, и Ася – «свой парень», в брюках и рубашке. Ася иронично улыбалась, наблюдая за Денисом, неточными движениями, после выпитых коктейлей, шарящим по карманам кожаной безрукавки. Центр стола занимали два десятка пустых стаканов.
- Коктейльчики?! Или текилу?! – Денис, наконец, добыл из одного кармана деньги. – Карин, сгоняй к стойке! – он протянул деньги.
- А что нести?! – Карина, не спеша, поднялась.
- Давай текилу?! – Денис кивнул: - Влад?!
- Текилу! – согласился Влад.
Ася молча поднялась и ушла вместе с подругой. В музыке завопила женщина, ударили в барабаны, и к тому же всё это перекрывали непонятного происхождения скрежет и визги – теперь оказалось, что может быть ещё громче, совсем оглушительно. Только новая музыкальная тема, зазвучавшая с прежним грохотом, позволила вновь разговаривать, хотя бы криками. 
  Денис потянулся через стол к Владу:
- Смотри! Сашка уже видел! – его розовые упитанные щёчки расплылись в счастливой улыбке. – Круто?! А?! – он показал Владу часы. – Стоят, почти как моя машина! Хочешь - чёрный циферблат! Хочешь - белый! – сняв с руки, начал их вертеть перед носом у Влада.

Мясистое лицо Дениса висело над пустыми стаканами на столе и то ли из них, то ли из его рта пахнуло на Влада спиртным, всех возможных сортов.
- Круто?! – снова прокричал Денис.
Влад кивнул, ему не хотелось опять повышать голос.
Часы у Дениса взял Саша.
- Вещь! – он примостил их, не застёгивая, на запястье своей тонкой руки, полюбовался,  отведя подальше от себя, и чуть не уронил дорогую игрушку.
 Сашка был сильно пьян, так случалось с ним всегда на вечеринках, может быть, из-за полного отсутствия лишнего мяса на его костях или жадности, с которой он уничтожал всё доступное ему спиртное.
 
- Текила!!! – радостно завопил Сашка, неожиданно заметивший приближающуюся Карину с тарелкой, уставленной стопочками текилы. Следом шла Ася, на одной тарелке неся нарезанный лимон, на другой крупную соль, насыпанную горкой.
- Она! – поддержал Сашку Денис, забирая у него часы. – Начнём! Рад вас видеть! – Денис, слизнув белую соль со своей загорелой руки, следом залпом выпил текилу. Тут же он схватил с тарелки дольку лимона: - Ух! Сильна! – быстро сгрыз его, выплюнул косточки.
Вслед за ним все повторили незамысловатую композицию из трёх составляющих: соль, рюмка, лимон.
- А как мы пили в Испании! – Денис собрался рассказывать о летней поездке за границу.
Но его перебила Ася:
- Надоело уже! Кончай со своими историями об Испании!
- А я уже привыкла! – засмеялась Карина. – Две недели он только об Испании! И о часах!
- Вредные какие! – совершенно не обидевшись, хихикнул Денис. – Я вам фотографии ещё не приносил! – рассмеялся он беззлобно.
- Неси! Переживём! – ухмыльнулась Ася.
- Принесу-принесу! Влад! – Денис встал. – Тебе нужно нас догнать! Молчишь! Значит, трезвый! Все  к бару! Только «Б-52» тебя спасёт! Девки, за мной!

Денис, увлекая за собой Влада, стал пробираться между столиками к бару.
- «Б-52»! – скомандовал он бармену.
Шустрый бармен быстро налил всё необходимое в стакан, поджёг верхний слой коктейля и сунул в него соломинку.
- Пей! – заорали все вокруг Влада. – Пей! Сгорит!
Влад потянул в себя гадкую жидкость из горящего стакана, глотая её, захлёбываясь ею, но допил пакостное пойло.
- Молодец! – стукнул его по спине Денис.
И Влад с трудом сдержался, чтобы не дать ему сдачи.
- Пять – текилы! – гаркнул на бармена Денис.

Влад опёрся спиной о стойку бара, дым с танцплощадки расползался по всему залу ночной дискотеки, цветные лучи прожекторов обретали в нём объём, чёткие законченные формы. Люди шевелились, в дурмане грохота музыки и ползучего дыма.  Приятное головокружение от незаметно подступившего опьянения стёрло чёткость восприятия окружающего, грохот музыки превратился в равномерный гул, движения людей стали плавными, словно в замедленном фильме.
Голос Дениса, неожиданно раздавшийся где-то у уха или затылка:
- Пей! – и его рука с рюмкой у самого лица,  взбесили Влада.
- Не тебе приказывать мне! Убери руки! – почти прорычал он, с силой оттолкнув Дениса.
От неожиданного удара в грудь Денис упал  на Карину с Асей, стоявших у него за спиной, брызги текилы разлетелись в разные стороны.
Влад, не обращая внимания на застывших в оцепенении приятелей, бросился к танцплощадке. Не раздумывая, не вглядываясь в людей, он прокладывал себе путь руками и туловищем. Пьяная толпа легко поддавалась его напору, где-то воспринимая толчки и удары, как часть ночной игры, как «па» дикого танца, продолжение безумств девушек на сцене. Захмелевшая малолетка в короткой юпочке даже схватила его за руку, в ответ на его удар плечом, рассмеялась красными губами, когда он толкнул её снова, и кокетливо погрозила пальчиком.
Дым пах сладко: карамелью, духами, одеколонами, потом. Руки Влада, распихивавшие людей, чувствовали их тела, одетые в одежду, горячие под тканью платьев, рубашек…; случались и голые пламенные руки и плечи девушек, в которые погружались на мгновения пальцы и даже ладони торопившегося выйти вон Влада. Он начал паниковать, голова кружилась всё сильнее, а дымная, перегруженная звуками, набитая людьми площадка не кончалась. Больше  совсем не сдерживаясь, Влад падал вперёд, на стоявших у него на пути людей. Они лениво поддавались, освобождая ему дорогу, и переставали ощущаться им как индивидуальности, как отдельные части целого, превращаясь в кисель какого-то аморфного вещества.

- Прочь! Прочь! – Влад крикнул и, наконец,  вывалился из толпы, оказавшись перед неподвижным охранником у двери, совершенно трезвым, костюмированным, подтянутым, бесстрастным.
Прежде чем охранник успел среагировать, Влад одобрительно погладил его по пиджаку и быстро выскользнул в дверь.

Глава 7

- Вещи. Сколько их у тебя. Зачем? – Влад прохаживался по гостиной вдоль стеллажей с книгами, рассматривая корешки.
- Не простые вещи – книги, - Фима, сидя в кресле, внимательно наблюдал за братом, полчаса  марширующим по комнате.
- Прикрываешься словами, - Влад потёр виски, - голова раскалывается, зачем вчера пил. Денис – урод… Книги – тоже вещи, - обратился он снова к Фиме, - а ты любишь материальное. Халат на тебе японский, шёлковый, - он подошёл к полке с сувенирами, - безделушек у тебя полно. Наш Денис тоже помешан на дорогих безделушках. Часы  несколько тысяч долларов! Хозяин жизни! Сволочь! – Влад взял нэцкэ, обезьянку из слоновой кости: - А тебе, зачем эти побрякушки? Ты, кажется, у нас духовная личность? Все вы лжёте! У тебя одни игрушки, у него другие, только всё одно…
- Так уж одно? – улыбнулся Фима.
- Лицемеры! – совсем разозлился Влад. – Говорите одно, делаете другое. Каждый заботиться только о себе, о своём покое и удовольствиях. И никто, никто из вас честно не признается, что он на самом деле обыкновенный эгоист!
- А ты не эгоист? – Фимина улыбка стала ещё шире.
- Нет уж. Мне ваше материальное и даром не нужно, - стук костяшки о доску, нэцкэ вновь отправилась на полку, - никогда в России богатство не было религией, ему бездумно  не поклонялись, люди жили в равенстве, в общине. Теперь же куда не взгляни - везде чуждая нам проповедь индивидуализма и накопительства. Это чужие традиции.
- Откуда эти слова? Ты их где-то прочёл? И – «чужие»?  Что значит «чужие»? – удивился Фима.
- А почему ты думаешь, что эти слова не мои? Не получится национальной идеи из трёх идолов «новых русских»: шикарная квартира, машина, дача – не интересна мне такая жизненная цель, не моя она! Не хочу я воровать, жиреть и радоваться! И тупо соглашаться, что в мире всё решают только деньги.
- Странно это слышать из уст будущего экономиста, - вздохнул Фима.
- «Чужие» – те, кто ненавидит Россию!  - Влад, увлечённый собственными мыслями, не услышал последние слова брата. – «Чужие» – иноземцы, инородцы, назови, как хочешь. Выйдем с тобой на улицу, и не будем спрашивать у каждого встречного – националист ли он? А спросим, хочет ли он, чтобы инородец был его соседом, или его дети женились на них? Или так – пусть они живут в других городах или у нас? Ты знаешь ответ, который мы услышим? Да? И твоя любимая интеллигенция скажет: «Это слишком сложно. Пусть кто-то другой решает эти проблемы». Что, не так?!
- Увы, ты во многом прав, - поёжился Фима, - но всеобщее заблуждение не делает ложное истинным, в истории всегда ненависть к «чужим» заканчивалась раскаянием и всеобщим примирением. Национальная вражда бессмысленна.
- Недавно ты убеждал меня, что необходимы разные точки зрения, призывал к многообразию. А теперь  говоришь - никакого противостояния не должно быть? По-твоему, враги не нужны совсем?
Фима поправил плед.
- Риторический вопрос. В ненависти нет смысла.
- Отчего же нет, - Влад сел, вытянул ноги вперёд, засунул руки в карманы брюк, откинувшись назад на спинку стула, - отчего? Явный враг, это не вшивый скрытый недоброжелатель. Без врага нет героя. Любой миф, любая сказка нуждаются в хорошем враге, сильном, злобном. В каждой занимательной истории кто-то мешает положительному герою. Шекспировский Отелло без Яго всего лишь сбесившийся маньяк, удавивший жену, а с Яго он жертва, страдалец. Золушка без мачехи бедненькая девочка, удачно выскочившая замуж, а с мачехой она героиня, борец, скажем, за свободу личности.
- Влад, что за глупости, какая извращённая логика. Тень существует, но это не достоинство её, не доказательство победы над светом.
- Ой! Прекрати! А то у меня снова разболится голова, - Влад поднял вверх руки. – Хороший враг сплачивает, когда он дышит в затылок, нация становится единой, повседневное теряет смысл, потому что все уже за одно, вернее, против одного. Нацию можно почувствовать!
- Я прошу тебя, перестань. Мне не хорошо, когда я слышу, как легко ты бравируешь этим словом – «нация». Начинает казаться, что где-то рядом и слово «нацизм».
- Признайся мне, Фима, ты совсем не чувствуешь необходимости в понятии – «нация». Ты хочешь быть выше? Да? Над ним? Ты никогда не считал себя принадлежащим определённому народу? Во всяком случае, к русским ты себя не относишь…. В тебе так много от матери…   
- Да как ты смеешь, говорить со мной в таком тоне! – Фима покраснел. – Моя мать была прекрасной женщиной. Нравственные качества человека к его национальности не имеют отношения. Я за общечеловеческие ценности, а национализм отвратителен! Это…
- Отвратителен?! – перебил его Влад. – Почему?! Потому что ты один выискался самый умный и всезнающий! Потому что тебе не нужен народ, его история, его мудрость! Ты индивидуалист! У тебя нет почвы под ногами! А я националист! Моя идея – моя нация!
- Вон из моего дома! Вон!  Здесь нет места человеку с такими взглядами! – Фима с трудом приподнялся в кресле, одной рукой опершись в подлокотник, другой, указав на дверь. – Убирайся!
- С удовольствием! Да пошёл ты!… - Влад поднялся, и прежде чем уйти, бросил через плечо: - Один тут будешь подыхать.

Фима упал назад в кресло. Он долго не в состоянии был ни о чём думать, переживая своё одиночество, наступившее с уходом брата. Наконец он почувствовал необходимость действовать, взял за спинкой кресла зажатую у стены трость, с трудом поднявшись, опёрся на неё. Постояв немного, дождавшись пока головокружение прошло, он медленно подошёл к стеллажам с книгами. Сборник «Избранное» Владимира Соловьёва стоял на одной из самых верхних полок, у потолка. Фима поднял трость, зацепил томик крючком-рукояткой и потянул вниз. Книга упала, ударившись о пыльный ковёр, сама тоже пыльная. Он не спеша наклонился, поднял книгу, подул на неё, погладил-почистил её рукой и вернулся в кресло. Там он, снова обернув ноги пледом, пристроил трость у стены и начал читать с первой страницы давно знакомый текст.
На минуту прервав чтение, он осмотрел ряды книг,ковёр на полу, картины над диваном, полку с коллекцией скульптурок из слоновой кости, поднял взгляд на хрустальную люстру, с блестящими в солнечном свете дня подвесками, и подумал, зачем ему понадобилась эта люстра, она давно его раздражает, может быть, верно, много излишеств было в его жизни.


Глава 8

- Тебе полезно почитать Соловьёва. А ещё больше Ильина.
Неожиданно зазвучавший в тишине голос Влада испугал Фиму – он вздрогнул, отложил книгу.
- Ты всё же вернулся.
- А ты думал, я уйду, поджав хвост? – вопросом ответил Влад.
  Говорил он спокойно, будто не кричал здесь час назад. Влад сел в угол дивана, оказавшись рядом с Фимой, кресло которого было вплотную придвинуто к дивану.
- Знаешь, - Фима вздохнул, - мне давно уже не нужны вещи, исчезла привязанность к ним. Мир сжался до размеров моего издыхающего тела, накопилась страшная усталость, словно не только прошедшей жизни.
- Нам не понять друг друга, не договориться. Это предельно ясно.
- Почему? – Фима прикоснулся к плечу брата, но тут же убрал руку, натолкнувшись взглядом на холодные глаза Влада. Однако продолжил: - Почему? Мы родные братья.
- Родство тут ни при чём, - отрезал тот.
- Ну, хорошо, пусть ни при чём. Мыслить одинаково невозможно. Но я тоже верю, что мир можно улучшить. Только я думаю, что с помощью науки и просвещения. Будущее за гуманизмом. У нас много общего, мы оба мечтаем об идеальном обществе, государстве. Давай мириться, - Фима попытался взять брата за руку, но тот отодвинулся в центр дивана.
- Неужели ты не понимаешь, что мы не просто ссорились, - несмотря на то, что Влад не повысил голос, каждое слово весомо падало в комнату, разрезая её покой, -  мы не можем существовать вместе. Твои убеждения требуют уничтожить меня, так же, как мои тебя. Я ненавижу твою историю.  У меня история своя, и главная её часть ещё будет. Я презираю твою ленивую любовь к покою. Можешь возмущаться, сколько хочешь, только я хочу счастья для всех, потому я за любовь к своему народу, к своей нации. Не веришь мне, не можешь поверить? – Влад стал напротив Фимы. – Я преодолел вашу удобную ежедневную мораль, выбрав большее. Тебе не понять мой бунт. Ты ведь по-настоящему не любишь страну, в которой живёшь.… Для тебя она дикая и страшная, а её будущее за твоей кабинетной профессурой…
- Странно, не смотря ни на что, мне нравится твой напор, энергия, и даже, как это ни возмутительно, я верю, что ты альтруист. Однако мне жаль…, - начал Фима, но рвота, резкая, спазматическая, прервала его на полуслове.

  Мелкая каша блевотины, подкрашенная ярким бордовым соком отварной свёклы, шлёпнулась на китайский шёлковый блеск халата. Запахло кислой смесью не переваренных продуктов и желудочного сока.

- Прости, - сжавшись, еле слышно произнёс Фима, - ты же знаешь, я не могу удержаться. Тебе говорил врач – неуправляемая рвота. Принеси мне мокрую тряпку и другой халат, уходи, я уберу сам, позже.
- Хорошо, я принесу, - Влад сделал несколько шагов назад, отойдя подальше от брата, - только посмотри на себя, и не говори мне больше о сострадании. Ты разве не противен сам себе. Разве не противна блевотина и вид больной с обвисшей, жёлтой кожей развалины,  а не человека. Ты человек? О чём прекрасном думается тебе сейчас, о чём великом? Любишь ещё людей? А себя? Кому теперь способен сострадать ты сам? Так должно ли быть в человеке всё прекрасно? Подумай! А тряпку я тебе принесу, только потому, что мне противно смотреть на грязь, а не из сострадания. И уж поверь, никто из чтимых вами моралистов не поменялся бы со мной местами. Болтать о морали хорошо в чистоте, когда живёшь беспечно, без проблем, а не моешь чужую блевотину.


Глава 9

Закончилась первая неделя занятий в университете. Влад после лекций возвращался домой. Он устал, прогулка успокаивала, сентябрьский бульвар в деревьях уже не полностью зелёных расцвечивался первыми опадающими листьями, изменившими летнему единообразию, в кронах засветились пёстрые пятна лоскутного одеяла осени.
Чистые звуки перекликающихся колоколов, приносимые издалека, – знак церковной службы, опускавшиеся откуда-то с высоты из-за домов, скрывавших от бульвара храм, позвали Влада пойти к ним.
 Неподражаемая, удивительная песня колоколов опускалась не только на улицы города, но и взлетала в высокое светло-голубое небо, зажатое между многоэтажками переулка, перекрытого посредине церковными постройками. Звуки рождались под крышей жёлтой с острым куполом башни. Мощь их казалась тайной: почему удар металла о металл давал такой силы звучание. Без колдовства электрической техники показывал вековую подлинность призыва колоколов.
 Дальше за церковью начиналась ярмарка, и люди, направляясь за покупками, проходили по обрамляющим храм двум узким тротуарам, мимо чёрной чугунной ограды, с одной стороны, и рядами лотков со всякой всячиной, с другой. Немногие, отрываясь от потоков спешащих покупателей, поворачивали в прерывающие церковную ограду калитки. Рядом с колокольней звон достигал пика возможной громкости. Здесь небо над переулком и стены высотных домов сами превращались в гигантскую звонницу, гремевшую разноголосицей мелких бренчащих стёклышек и низами большого колокола.
Красота молитвенного звона, для Влада, неожиданно и болезненно прервалась: у церковной калитки стояли нищие. Яростное возмущение взорвалось у него внутри, так, что перехватило дыхание, и он почувствовал, как кровью налилось его лицо, как кровь застучала в висках. Колокола продолжали гудеть, мелодия их распевок не изменилась, только для Влада она стала звучать, как набат.
Влад чувствовал ненависть, залившую окружающее и пронизавшую его самого. Обвал. Обваливался мир от неба до мостовой, к глазам подступали слёзы. Прекрасное уничтожали уроды, своим существованием отравлявшие, казалось, такую возможную гармонию. Снова, как в переходе, грязные бомжи, безобразные старухи, калеки, бродяжки-дети перечёркивали его представление о мире. Они заливали улицы, скопились даже здесь у святыни. Им нельзя было это простить, и позволить перекроить мир на свой лад.
Черты разложения Влад стал ясно видеть и на лицах людей в спешащей на ярмарку толпе. Многие, многие могли закончить на паперти, скотство уже начинало их обезображивать. Людей нужно было спасать, пробудить, заставить задуматься.
Колокола перестали звонить. Толстая нищенка закричала на свою соседку:
- Тюремщица, опять лезешь вперёд меня! Я вкалывала, а ты всю жизнь по лагерям! – и попыталась оттащить соперницу за рукав назад, но получила удар кулаком в челюсть, зазвенели упавшие с руки монеты.
«Тюремщица» быстро пошла к другой калитке, а толстая старуха, как ни в чём не бывало, словно не били её в лицо, подняв свои деньги, спокойно протянула руку к проходившим по переулку людям, снова прося милостыню.
Влад достал из кармана всю мелочь, что была у него, подошёл к старухе и высыпал деньги мимо её руки. Копейки упали, со звоном раскатились по тротуару, блестящие улеглись на серый асфальт. Нищие кинулись их подбирать, выхватывая монеты прямо из-под ног у толстой старухи, старавшейся одной рукой оттолкнуть соперников, другой быстро собрать разбросанное подаяние. Десяток нищих суетились перед Владом.
Поборов брезгливость, Влад схватил за руку пацана-бродяжку лет семи, подтянул к себе поближе и всмотрелся в его глаза. Пацан сжался, ощетинился, присел от страха, но ничего Влада не успокоило в злых глазёнках попрошайки. И Влад отпустил его, оттолкнув от себя тоненькую худую грязную ручку, торчавшую из облезлой курточки.
Влад сделал несколько решительных шагов назад и влился в толпу, спешащую на ярмарку, но темп озабоченных бегущих людей его не устраивал, он не спешил, пошёл совсем медленно.
Рука, державшая нищего, казалась ему заражённой всеми возможными болезнями и паразитами. Влад долго тёр её носовым платком, который тут же выбросил. Потом он её мыл в грязном ярмарочном туалете, но рука всё ещё оставалась прокажённой, потерявшей невинность. Владу хотелось избавиться от этой части своего тела, как ящерица отбрасывает попавший в беду хвост.
Влад бродил между базарными лотками, киосками, машинами и бубнил себе под нос: «Пропало, Всё пропало. Распад. Всеобщий распад. Снизу до верху чужие и быдло. Нужен порядок. Иначе всё пропадёт. Где наши витязи? Наша красота? Наша духовность? Добро должно быть с кулаками» – вычитанные мысли перемешивались с собственными и становились родными. Закрыв лицо руками, то ли что-то поминая, то ли оплакивая, Влад принял окончательное решение.

Глава 10

- Ты же решил обходиться без меня. Неделю продержался. Что ж теперь позвал? Говори быстрее. Я спешу, - на самом деле Влада не слишком удивил звонок брата и просьба срочно прийти.
- Так дальше не может продолжаться. Мы должны поговорить, - Фима был настроен решительно. Судя по всему, он старательно готовился к разговору, даже надел белую рубашку и галстук.
- Бельё, лекарство и еду я принёс, мать передала, всё на кухне, котлеты в холодильнике. Я ухожу, достаточно болтовни, - Влад дал волю раздражению, - хватит. Надоело!
- До сих пор высказывался ты, теперь, сделай милость, послушай меня.
- Только не надо представления! Белая рубашка! Ты бы ещё фрак надел, - Влад с издёвкой рассматривал брата.
- Перестань. Послушай, наконец. Не думай, что ты один такой особенный, и то, что происходит с тобой исключительный случай. Ошибаешься. Это повторяется с разными людьми и с целыми народами. Ты говоришь о движении, но не понимаешь о чём говоришь, оно появляется не в твоей голове, наше трудное время рождает его, подсознание многих людей. Говорят века, накопленные человечеством психологические навыки  пробуждают схемы поведения, это аналогично инстинкту. Это архетип! Не придуманы тёмные боги мифов, они отражение архетипов, хранящих сказания всех народов, доказательство тому – повторение сюжетов. Каждый человек не может изгнать из себя общечеловеческое, как первородный грех, архетип оживает, стоит только сложиться необходимым условиям. И когда высокоразвитый народ уничтожает «чужих», в едином порыве творя зло, словно весь сошёл с ума – проснулся архетип – архетип Вотана! Языческий бог ветра, движения, бог колдовской воли и судьбы, воин-Вотан ожил в сознании тысяч людей! Народ жаждет героя! Человек теряет контроль над собой, личность подчиняется массовому движению, переворачиваются души, сметается нравственность, несётся толпа, увлекаемая архетипом! Архетипом Вотана!
- Мои мысли совпадают с подсознанием народа? А мне большего и не нужно, если  я чувствую, как моя нация, значит, я на правильном пути! Иной путь не возможен! Вам не заставить людей чувствовать то, что вам бы понравилось! Не изменить того, что у них в душах на самом деле! – Влад победоносно сложил руки на груди. – Нужно открыть людям глаза! Вы бросаетесь то влево, то вправо, пытаясь усидеть на всех стульях сразу. И вам больше никто не поверит! Хватит врать! Людям нужна сильная власть, справедливое возмездие, не нужны инородцы и поучения из-за рубежа! Да движение! Идея Великой Родины нужна нации! И тогда из-под слоя надуманной морали прорвётся истинная сущность людей!
- Архетипу нужно противостоять. Существуют вечные истины философии, науки, прогресса, религии наконец. Совесть, сострадание  живы в людях. Тебе придётся согласиться с этим.
- Так, где же они в наше время? – ехидно ухмыльнулся Влад.
- Везде! – голос Фимы зазвучал вдохновенно. – Мы опираемся на них. Гуманизм спасает нас. Ты помогаешь мне, может быть, сам не желая того, не бросаешь меня, не уходишь совсем. Возвращаешься.
- Ты прав, я должен быть последовательным. Ты – чужой…
- Не чужой, а другой, другой, - Фима почти умолял брата, - ну, пойми же. Я ведь так тебя люблю.
- Ты, историк, написал хоть слово о Родине, в которой родился и живёшь?!  Ты – чужой! – настаивал Влад.
- Не думай, что я не вижу, как несчастна наша страна, но её спасёт только просвещение. Она должна стать цивилизованной державой. Страшно, если движение архетипа захватит народ, тогда произойдёт катастрофа. Ты не должен быть частью этого, только не ты – мой младший брат. Мой чистый мальчик, сама доброта и справедливость. Вспомни себя, - Фима говорил медленно, печально, словно прокручивал в памяти картинки прошлого. – Что изменилось?
- Ничего. Я больше, чем когда-либо хочу, чтобы люди были счастливы.
- Сумасшествие…
- Ты не понимаешь! – Влад вскинул голову, сцепил руки за спиной, расправил плечи. – Вас скоро не останется. Движение – значит изменение. Отвратительное современное общество должно исчезнуть! Наш мир будет прекрасен! Красивые, сильные, гордые  люди будут жить в нашей стране, в радости и достатке! Наши белокурые витязи!
- Боже мой, Ницше, Ницше…, - прошептал Фима, - боже мой, я ненавижу человеческую историю, которую всю жизнь изучал. Почему такое возможно? Ничего, ничего не меняется со временем. Снова бездна обваливается в человеке.
- Ты способен только ныть. Всё! Разговоры окончены. Больше не звони мне. Я сам решу, когда приду снова, - неожиданно Владу стало трудно дышать, в квартире появлялся дух сопутствующий умирающему телу, рационально не объяснимая тяжесть воздуха, которую не убрать никакими проветриваниями, как будто дыхание больного убивает пространство вокруг.
- Подожди, - Фима попытался силой своих слабых рук удержать за руку брата, - времена меняются, ты прав, только человек символ времени. Умирает не время, а люди, превращая своей смертью настоящее в прошлое, - Влад вырвался, но не ушёл, Фима закрыл глаза ладонями, - лично мне уже ничего не нужно, поверь. Меня волнуешь только ты. Я хотел бы так много передать тебе – мои знания, опыт, но всё пропадает даром, тебе не нужна даже моя привязанность. Это горько, невыносимо горько. Никто никого не слышит, всеобщая глухота. Все кричат, но никто никого не слушает. Неужели необходимо, чтобы всё обвалилось, истлело, прошла Чума? Сможет ли тогда появится новое?
Влад ничего не ответил, когда Фима оторвал руки от лица, его уже не было в комнате, в квартире.
Глава 11

В окне, как на зло, горел красный закат, наконец, он потух, оставив только несколько тощих розовых полос на облаках. Глазам не пришлось привыкать к полутьме, Влад видел свою комнату – стены в шёлке тёмно-зелёных обоев, изуродованные плакатами, теперь ставшими чужими. Он начал их снимать, долго отковыривая ногтем каждую кнопку, вгрызшуюся в штукатурку под обоями. Оставшиеся миниатюрные дырочки, со вздыбленными крохотными бугорками по краям, Влад приглаживал ногтями. Плакаты он скатал в трубу и засунул в письменный стол.
Комната была готова. Непривычно пустые стены изменили прибежище Влада. Их зелёная гладь обострила окружающую тишину, только на мгновение прерванную далёким визгом ребёнка за окном.
 Влад встал в центре комнаты, повернулся к окну, затем к двери, поднявшись на носки, попытался дотянуться до потолка. Каждое это действие приобретало свой независимый от сознания, от разума смысл. Завладевая неизмеримой ценностью, собственной целью. Влад отправился к шкафу, открыл его, достал, стоявшую под рядом одежды на плечиках, коробку. Поставив её на стол, он присел напротив. Не отрываясь, Влад смотрел на коробку, пока в комнате совсем не стемнело. Тогда он включил настольную лампу, яркий электрический свет больно ударил по глазам, Влад подтянул коробку поближе, наклонился над ней и понял, когда он откроет свой «ларец», разыграется ритуал, создаваемый не его волей, а движением времени. Он решительно отбросил крышку – на дне, на бордовом бархате обивки лежал спрятанный в ножны кабардинский кинжал отца, подарок друга охотника.
Влад нежно, плавно потянул за рукоятку и оголил лезвие. Невыносимая, вечная красота оружия, незыблемо стоящего на границе между жизнью и смертью начинала ритуал прикосновения ко времени. Болезненная тяга человека к оружию, как орудию сверхчеловеческого. Уход жизни, приход смерти – знак лишения кого-то жизни – блеск лезвия кинжала. Рукоятка в узорах чеканки, зеркало стали клинка отражающего приближающийся к нему мир.
Резкий стук в дверь – Влад быстро бросил кинжал назад в коробку, в комнату вошла мама, в мокром плаще.

- Владик, я встретила Сашу, что за кошка между вами пробежала? И не приходит он больше к тебе …, - с её зонтика начали медленно сползать капли, падая на пол, они превращались в крохотные лужицы.
Влад молчал.
- Позвонил бы ты ему, - попросила мама, - и ещё…, я понимаю, тебе трудно с братом, но и мне не легко, работа, дом, а ещё и Фима. Нам станет полегче, когда ты закончишь университет. Всё будет хорошо….  И дело не  в Фиминой квартире. Это не главное …. Ну куда мы его денем? Как можно будет спокойно жить, зная, что он один мучается? Некому ему помочь. Не по-человечески бросить его теперь, больного. Потерпи, Владик.  Когда ему станет хуже, мы найдём сиделку. Ты не волнуйся.
- Я не могу говорить с тобой сейчас. Потом. Выйди, - слова Влада прозвучали, как приказ, - выйди!

По непонятной, необъяснимой причине мама подчинилась, ничего больше не спросив, не возразив, не успев ничего понять, оказалась за дверью. И не смогла заставить себя войти снова, чтобы получить ответы на свои вопросы.
Влад понял, что ритуал складывается, сила его нарастает и можно побороться со временем.
«Значит, люди символы времени, - вспомнил он слова Фимы. – Так для меня ты – мой первый символ, - мысленно обратился он к брату, - уничтожение тебя и тебе подобных изменит мир. Тебя пугает движение, ты не того боишься. Я покажу, чего стоит бояться». И Влад, взяв кинжал, ударил им в стол. Кинжал вытянулся вертикально, как восклицательный знак – конец первого этапа ритуала.
Влад отодвинул дверцу шкафа, повернув зеркало к настольной лампе. Посмотрел на кинжал, поднимавшийся вверх из крышки стола.
«Мне больше не нужны твои слова, брат, - продолжил он мысленный разговор, - ты правильно боишься. Последним движением будет удар кабардинского кинжала. Это милосердно – подчинить время и избавить тебя от медленного умирания. Ты хочешь оказать мне услугу, это будет лучший подарок старшего брата: унеси своё время, забери его и дай мне измениться. Твоя смерть завершит  ритуал моего изменения. Начнётся новое время! Я стану носителем новой, великой идеи!» – последние слова Влад произнёс вслух.
Он повернулся к зеркалу, медленно пуговица за пуговицей расстегнул рубашку, снял её. Оставшись голым по пояс, Влад взял со стола чёрный фломастер-маркер и, сильно надавливая, нарисовал у себя на груди полосу, затем перечеркнул её второй полосой – получился чёрный крест. Он долго подкрашивал его, добиваясь, чтобы полосы были достаточно широкими – крест жирным. Кожа больно натягивалась вслед ползущему стержню и выскальзывала, ощущая неприятный холодок, разливающейся по ней краски.
И словно в движении, словно ветер раскрутил этот крест, Влад нарисовал перекладины, как след вращения. У него получилась СВАСТИКА.