Моей любимой бывшей жене ладе

 

 Мне самому показалось странным мое письмо, сочиненное мною еще в ту субботу, когда я остался один дома. Я все время что-то сочиняю, сочиняю всегда что-то грустное и, понимая, что так нельзя, все равно продолжаю одно и тоже – писать свою заунывную песню. Ненавижу себя за это. Так не хочется быть мудрым, потому что казаться им самому перед собой – такая постыдная штука, такая серость, что сам себя перестаешь понимать. Я, быть может, гнуснейший из сочинителей. Потому что отправляю письма всю жизнь людям, которые показались мне достаточно твердые и уверенные в своей победе и непогрешимости. Мудрость их очевидна. Они мудры, ты мудра, я мудр…
Я мудрый, я знаю…
Это о горах.
Я хочу умереть – это о жене.
Вчера ночью я сделал, что-то совсем не то.
 Я вдруг поймал себя на мысли, что никак не могу начать работать. Идет какая-то отчетливая суматоха и мерзость, в которой, как это ни странно, есть все законы симметрии. Идет многословие, не интересная словесная жижа, в которой все перетерто, и ничего не вылавливается. Сказать всем вокруг, что я не мечтаю – значит солгать. Сказать, что мечтаю – значит подвергнуть сомнению мое достоинство. Я, либо готов молчать, либо готов сотрясать воздух словами, ничего не означающими, плоскими и слабыми.
Занятие спекуляторством и жмотством сделали меня толстым и закаленным.
 Немая сцена последних двух с половиной лет. Привычная тусклость и пыльность.… Остаться бы одному на миг, а миг этот провести вечно, до конца жизни. Чтобы не отпускало ощущение чистоты. Как значительно, как, должно быть, ярко можно ощутить в этот момент тайну постижения мира.
В шиповниках, на пригородной станции
Теснятся тени моего блаженства.
Туда, с небес, к измученному телу
Спускается пугливая душа.
 Слова есть и будут вовеки. И нельзя гневаться на их порой бесполезную работу, порой бесполезную, до отчаяния. Рано, или поздно, становится каждому ясно, что нам не остаться наедине с БОГОМ, пока существует твердь наших слов. И, как часто мне кажется - вовсе и "не наших" слов. Ярость возникает в душе и опаляет разум, когда слышишь, как очередной мудрец, обнимая весь мир своим добрым взглядом, бормочет при этом назидание всему миру.
 Голос мой стал глухим. Петь бы и плясать. Петь – где, плясать за какой надобностью?
А есть ли рыбы в озере? А есть ли громы над озером? А вода – не лед ли под дождем? А мы дождемся ли весны. И сокол ли парить над нашими головами будет. Проснемся ли мы когда-нибудь весной в убранных цветами деревенских избах.
 Смертельная усталость и отравление души. Рвота души. Падающие с небес крылья. Успею ли прозвенеть стеклянными колокольцами, сделанными из льда. Звенят и капают, тают и поют, поют и исчезают.
 Ты учила меня входить в дом твой. Ты брала мои руки и целовала, и самого меня ты учила этому же. Ты учила меня кланяться тебе, при этом, я забывал, кто ты.
 Посмотреть бы на себя со стороны. Сколько пережито грома и войн, крови и слез, умиления и отчаяния. Но слезы отчаяния почти никогда не душили меня. Хотя я до безумия хотел этого. Пустословие душило меня. Видимость существования, искусственная легкость, бездарная литературная амбиция. Я все время создавал иллюзию отряхивания праха с ног моих, при этом никуда не уходя.
 Морозная зима позволяет насладиться особенным ощущением уюта при виде внесенных из сеней заиндевелых яблок. На морозе даже солома становится совершенно холодной и серебристо-золотой, в отличии от летних копен на краю поля, цвет которых содержит в себе теплое расплавленное золото.
 Есть в пламени любви последняя печаль…
 Неведомая даль за нею, а пред ней –
 Лишь двое, и, для них начало всех начал –
 
 Бег уносящихся коней!