Человек - Амеба

Мне, конечно, хотелось бы представиться, все-таки это моя первая работа, в которой я пробую свои силы. И мне следовало бы отметить ее своим именем, но думаю, что не стоит этого делать. Ни к чему эти уточнения, ибо уверен -  я не единственный в своем роде, не первый и не последний его представитель. И он, отнюдь, не собирается вымирать, наоборот же, он только разрастается. Моя работа - предостережение, труд, которому была посвящена вся моя жизнь с самого моего рождения, изложение всего накопленного мною за многие годы неосознанного наблюдения. Все началось 31 декабря неважно какого года, для меня он не имел не малейшего значения, а дата - да, с 16 лет я  начал придавать ей большую значимость, нежели как просто порядковому номеру, который был отведен для обозначения дня, в который мне случилось появиться на этот свет. На переломе, на пороге чего-то нового, сперва для меня этим явился месяц, потом год, а затем... До эпохи, в которую сумело шагнуть человечество вместе со мной не дошло, но и другого хватило вполне. Два праздника за раз;  пропускная способность моего рассудка не позволяла многого и моей набухшей голове от врывающихся через уши нескончаемых потоков разнообразнейшей музыки, покареженных алкоголем речей ненасытных ораторов, любителей плотного застолья и крепких разговоров,  приходилось думать. Сколько всего она рождала, чему не было суждено стать достоянием других. Я был уже тогда Я, и с этим мне приходилось считаться.
Моя жизнь - постоянный поиск ответа такого, который мог бы удовлетворить меня самого, подойти под возведенную мной систему. Из сотен множеств различных рациональных, адекватных, то есть отверженных я находил нужный мне и давал ему звание самого, что ни на есть правильного и единственно верного. Если его кто и отвергал, что было не редко, мне приходилось жалеть собственника иного суждения, не все же были рождены такими как я. Мне было их действительно жаль, я хорошо относился к людям, я их любил, но любил и ненавидеть. Чуткость ума, да это была моя привилегия, лишь моего. На других я его не переводил.
Были моменты и отчаяния, когда тебя уже раздавило и ты только и ищешь куда подсунуть свою ""плоскость"". В голове все бурлит: чье-то замечание, упрек, порицание, недоброе слово; осколки совести врезаются все глубже и глубже своими злом отточенными краями. Ты перебираешь все на полках собственного сознания в поисках красивой, мягкой, теплой фотографии, отпечатка своих былых свершений. Ну вот она, холод уходит, оседая черными капельками на стенках бездонного сосуда души, ведь они все-таки, она все-таки, он все-таки, все все-таки. Да, видимо, я ошибался...
Но только не теперь. Пришедшее осознание указало мне на многое своей костлявой рукой, рассекая воздух суховатыми перстом в многочисленных ответах. Нет я не упрекаю себя, нет же смирение тоже имело возможность посетить меня, совсем недавно. Сопутствующее моему характеру сострадание позволило взглянуть на других, тех от чьих поступков я, возможно, и страдал, на тех, кого я любил, уважал или старался это делать в отместку за доброе отношение, но никак не понимание. Все эти люди... да теперь мне о них сложно судить, разбив вдребезги ту призму, преломлявшую то истинное и пропускавшую то поддельное мягкое, за что почитал я эти краски, я и не могу охарактеризовать, наделив сопутствующей аттрибутикой.  Не подумайте, что все негативное я лишь обращал в положительное, нет все было намного сложнее, возможно, у меня и не получится достаточно доходчивого объяснения, но я попытаюсь, меня это ничем не обременяет, а времени у меня теперь предостаточно. Это была целая система, возникшая практически из ничего, хотя... хотя: многие считают инстинкт самосохранения самой важной и доминирующей "деталью" человеческого "Я". Тот самый простой, примитивнейший элемент, животный, но... Во мне он был возведен в непомерную степень, отполированный, флексобильный, тонкий. Оточенный временем, самоорганизующийся, адаптивный он поглотил меня без моего на то согласия. Он защищал, отражал, но никогда не отступал, всегда прибывая со мной. Четкий механизм, алгоритм - как вам будет удобнее, он сложился и до сих пор невозможно от него избавиться. Я бы мог его назвать подстроечным механизмом. Но опять же, он не инвертировал внешний сигнал, нет это не была банальная алгебраичекая операция, ибо, в любом случае, колкий удар намеченный или нанесенный наотмашь всегда достигал цели, проходя все защитные укрепления и нагромождения, ибо принципиальным человеком мне не было дано стать. Не было ситуации, когда боль, застряв поглубже, находила выход, там она и застревала, найдя себе место среди других таких же корчащихся, костлявых, царапающихся и дерущих острыми пальцами бархатистые нежные стены. Стартовал этап подстройки, первое время он был длителен. Мне требовался приличный промежуток времени, проводимый в размышлениях дабы подстройка завершилась и все вернулось на прежние "недвижимые" места. Он не расстраивал боль, он переделывал меня, подстраивал мое отношение к произошедшему, сказанному, говорившему, сделавшему. Все менялось лишь внутри, маска оставалась прежней, роль никто не вырывал из спектакля, заменяли актера, не отступавшего от сценария ни на тон. Никто не замечал подмены, ДАЖЕ - Я.
Больше мне нечего сказать по этому поводу, это ни в моих силах. Моя задача предостеречь, уберечь не от становления похожим, а от столкновения с явившимся похожим, ибо не избежать зарождение механизма, если он вас выбрал, то у вас разрешения спрашивать не будет. Попытка моя почти безнадежна, ибо не распознать амебу, она там под материальной, действительной оболочкой, сама она прозрачна, эфирна, но вам не заглянуть за матовое стекло, не лицезреть этой прозрачности. Но к черту это все, теперь совсем уже поздно, зачем, для кого я вывожу это, для Адама с Евой? Для их Каина и Авеля. Они-то разберутся и без сего бумагомарания, ничего не утаишь под фиговым листиком. Я его даже никогда и не видел. Кому эти сведенные подотчетности, записки полубезумца для себя и человека, свернувшего мир - для всех остальных, тех , кто еще смог уцелеть. Да то был я, мира не стало, не стало таким, каким он был и являлся. Теперь, явившегося амебой только потому, что мало для кого он есть, сквозь него можно увидеть звезды, которые он не поглотил, солнце, которое ему более не нужно. Оно все осталось, его самого только забыли...
Как все глобально и трагично, но так оно и есть... Кто-то из нас двоих должен был отступить и мой механизм сверкнул своей вечностью, да он перестал менять актеров, фальшивя слово за словом некогда неотступного сценария, и он завершил свою пьесу, роковую и жестокую. Мне очень жаль, но доля моей вины лишь в том, что слово суицид осталось для меня запретным и этот шаг я не совершил раньше. Но пробуя оправдаться, добавлю, что я не имел власти над собой - это была привилегия механизма, ставшего режиссером.
Я отмечал, что я не был одинок - нас было много, таких же единообразных, убогих, неосознанно жестоких, бездумно тупых и невольно властных. Это были мы, но я стал единственным, больше их нет, ибо я их не нашел. Я постоянно ощущал их присутствие рядом- поблизости. Зная, что они есть, не оставляя попыток выявить, узнать - но это было невозможно. Я так и оставался одиноким. Где-то рядом, совсем близко, вокруг меня, но где? Теперь я один.
На самом деле, я желал бы изложить все, используя форму диалога, но, поверьте, не на столько безумен пока, пока... Сколько смогу еще писать остается для меня загадкой, на это воля механизма и того материального, стареющего, что под его опекой и присмотром. Теперь он защищает от тускнеющих стен, теряющих свои краски вместе с облетающими лохмотьями влажной, отсыревшей бумаги, свисающей волнами из-под потолка, разошедшегося сотнями трещин, в коих я изредка ищу начало следующего этажа. Проржавевших люстр, угрожающе нависших над моей головой, собственными стекляшками не попадающих в такт под заунывные песни сквозняка. Скрипучих, острых и опасных осколков когда-то разноцветных напольных плит. Упавших, разбухших холстов, автором коих сейчас явилась одна лишь влага, расписав их причудливыми расплывшимися узорами. Раскачивающихся на ржавых петлях дверей, подчиненных  проникающему через занавешанные пустоты готических окон ветру. Но не от широкого дубового стола, бугристая поверхность которого утонула под толщей измятой бумаги, размягченной затвердевавшим воском огарков свечей, торчащих огненным букетом в разные стороны в неизменном кандилябре. Не от нисколь не мягкого кресла, врезающегося скрипучими пружинами, не от сверкающего золота пера, окрапляющего желтизну листов синим ядом символов и слов.  Да он дает мне писать, позволяя немногое, но всеже что-то. Не разрешая покидать это помещение. Он дает писать и он вечен, не отпуская меня, выронив сломавшее зуб колесо. На днях я даже сделал следующую попытку - я оторвал небольшой кусок бумаги, незаметно, почти беззвучно, он и сейчас у меня в руке, в сжатом левом бездействующем кулаке, со мной, но не для меня. Его содержимое, оно было надеждой, но не реализованной. Просто эксперимент. Мне не требуется его разворачивать, символы эти плотно сидят в моей голове и не стерты они механизмом. Я так их перечислю:"С Это код, как бы примитивен он не был, в котором сведены использованные в фразе буквы и количество обращений к каждой из них. Но расшифровать могу лишь я - по коду, записанному в другом месте, оно тоже четко подобрано, чтобы он ничего не заподозрил. К стенам я подхожу, их я воспринимаю нормально, я написал картину острым куском мозаичной плитки - имя,  даваемое ей - есть ключ к разгадке. Он однозначен и единственен, изображение не есть плод моей бурлящей фантазии. В противном случае что-то бы стало доступнее для механизма. Фразу саму я ни на миг не сохраняю в памяти, декодируя последовательность символов, смотря на картину. Я старался сделать так, чтобы образ слов - их понятийная основа  не возникала в сознании, лишь неразбериха букв и цифр, уникальный ключ. Но тщетно, теперь он знает эту фразу. Я не могу выработать собственного отношения к ней, он ее видел в моих мыслях. Два дня назад я ее сумел забыть, и ждал пока все о ней сотрется в моем мозгу. Ничего не вышло, половину следующего дня я потратил на то, чтобы вспомнить значение букв... Но я так и не вспомнил, нужно ли оно им...
Все попытки утаить суть написанного не удавались, мое восприятие фразы меня удовлетворяло вполне, разливаясь теплом в моей душе, выплескиваясь через ее края животрепещущей влагой. Но я знал есть другое, противное этому, обратное, совершенно безобразное, рождающее инные ощущения, но какие..? Я ничего не добился, совсем не расстраиваясь по этому поводу, пусть так  - мне хорошо и я с удовольствием еще попишу, сидя за этим бугристым, изъеденным жуками столом, который не лишает себя удовольствия поцарапать заусенцами мои локти, посадить пару заноз под кожу. Мой собеседник - мерзкий скрип пера по бумаге, инного спутника мне не надо, хоть он и интерпретирует мои лишь слова на своем, ставшем понятном мне языке. Мне этого вполне достаточно. Единственное чего мне не хватает, чтобы кто-то описал ощущения от некоторых слов, я несомненно употребляю их по назначению, но многое мне не понятно, чувство, что что-то не так не оставляет меня, но и не заботит слишком сильно. Это не так уж необходимо, я могу обойтись и без сих объяснений, ничего не потеряв при этом, не лишив себя чего-то важного.   
Тонкая, в некоторых местах надорванная, паутина величественных зановесей преломляет дневной солнечный свет, рождая причудливые узоры на измятом полу своими сетчатыми тенями, они ворочаются, перекатываются, беззвучно скребутся - это ветер, он властелин здесь, не я - тот, который лишь непрошенным гостем нахально задержался за письменным столом в занявшей его болтовне с самим собой. Но вернусь к своей болтовне. Однажды я был простым, кем-то никем. Это было, однажды я стал доктором исторических наук, так я и не понял за свои знания или за врожденную изворотливость. Как-то я стал. Через несколько лет я уже был...
Я много думал, как назвать подобных мне существ, да, именно, существ, человеком я себя не считаю, возможно, лишь наполовину. Я лишь амеба и не более...
Хлопнула скрипучая дверь и сквозняк разметал бумаги по столу, человек покинул комнату.