Посвящение неудавшейся любви

«Посвящение неудавшейся любви». Озаглавив так первую строчку, он с треском взвёл каретку печатной машинки. Вечернее желание поманило за собой с тихой безудержностью, захотелось впитать в себя весь этот вечер, широкополосный, аж во весь горизонт, закат, пустынно-песочные занавески. И блеск оцинковки на обновлённой мансарде, и тоскливые зелёные просветы деревьев, вытянувшиеся среди грязно жёлтого фасадного окраса. Впитать, впустить, соединить внутри себя, и столь же безудержно отдаться самому, посвятить всё безмерное мгновение жизни перетеканию в прогуливающихся по карнизу котов, в раззолоченные купола и горбатые мостики с пыльными перилами. Он хотел, но это было очень недолго. Как только желание покинуло его, будто кино промотали назад с ужасной быстротой, всё схлопнулось, свернулось, и вот уже он уже вновь взводит каретку старого «Ундервунда», молча откидывается в кресле и закуривает дешёвую папиросу. Внимательный взгляд пробегает по напечатанным неярким строчкам, и сизый дым густо окутывает пачку желтоватых листов на затянутом сукном столе.
***
Полиоритановые набойки на каблуках привычно обтирались о неровный асфальт. Рядом под зонтиками сидели люди, говорили о чём-то и пили кофе. Она спешила куда-то по тротуару мимо, наверное, хотела успеть за своими мечтами, которые давно сложились в её голове в стройную систему ожидания. Она привыкла ждать. И привыкла мечтать. Наверное, это не самая лучшая черта, но она была её обладательницей. Перейдя Гороховую, по Мойке мимо «тряпочки» она шла в сторону Главпочтамта. Рядом идущая осень кристально голубым небом и тонким драповым пальто на плечах напоминала о себе. Ей хотелось в него закутаться, казалось, так она приближала своё ожидание. И всё же, он шла. Вскоре к ней приблизилась Театральная площадь. Никто не ждал её там с цветами на крыльце Мариинки. Впрочем, она не жалела об этом. Погружённая в ожидание мечты, она летела на стёртых каблуках туда, где ей казалась такой близкой зыбкая граница мечты и реальности. Там всё будет иначе, там она не будет кутаться в зелёное драповое пальтишко, не будет неловко оправлять рыжие чуть кудрявые волосы, не будет стоять в очереди за пачкой пельменей в дешёвом магазине, не будет тушить пожелтевшими пальцами дешёвые сигареты в банке из-под второсортных консервов. Двадцатисколькотолетие со всею своей тяжестью бессмысленных забот выглядывало из-за левого плеча. Всё это должно будет кончиться там, где проходит граница между мифом и всем остальным. И миф должен победить.
Зыбким туманом он поднимается над Поцелуевым мостом, растекается по набережной и выплывает как летучий корабль из-под арки Новой Голландии. Летучий Голландец мечты, он окутает, укроет, унесёт прочь, и ничто больше не будет беспокоить её покой. Но это бывает лишь раз в тысячу лет. Ей повезло, она родилась как раз вовремя, она может успеть. Поэтому она спешила, спешила мимо ирландского бара и Военно-транспортной академии, распахнув теперь ненужное пальто, разметав по плечам ничего не значащие горделивые кудри, а прохожие проходили насквозь, через неё. Это было немного больно, но она быстро привыкла, ведь теперь она могла идти так, как ей хочется: в паре шагов от земли, немного заглядывая сквозь стены. Та она, что раньше не могла и не умела этого, теперь плавно покачивалась в чёрных водах Крюкова канала на глубине пяти с половиной метров. Густой ил и мусор принимали это старое, ненужное, как и они сами, тело в свои объятия, сулящие вечный покой. Оно приходило к ним, невидимым стражам убийственно спокойного дна, с регулярностью раз в тысячу лет, и почивало там в этот, наступающий в своё время срок.
А возле чёрных ажурных решёток примостились кроссовки китайской марки и болоневая куртка, их хозяин уже приближался к той самой отметке пять с половиной метров в абсолютной темноте. Он проходил по этой набережной раз в тысячу лет, смутно ожидая чего-то тревожного и флегматично разглядывая кирпич Новой Голландии цвета запекшейся крови. Он также знал, что всему своё время, и теперь хватался за зелёный драповый воротник, отталкивался ногами, рвался вверх, увлекая за собою спокойную ношу туда, к свету. Несколько сильных широких гребков, и вот недавняя добыча ила и мусора легла на гранитный спуск. В последний момент будто какое-то наваждение промелькнуло перед его глазами: белая длинная рубаха, монисто на шее, пшенично-белые волосы, все в иле и воде. Но он пришёл сюда для другого дела, и это дело он делал. Стена, раньше такая прозрачная для нового послушного тела, ударила её по голове тяжестью оштукатуренного кирпича. На мгновение потеряв сознание, она очнулась и увидела мокрое беспокойное мужское лицо перед собой. Он тряс её сильными толчками в грудь, а потом наклонился и поцеловал в губы. Воздух с хрипом и бульканьем ворвался в лёгкие, она закашлялась, перекатилась на бок и коснулась твёрдого и грязного гранита всё тем же зелёным рукавом драпового пальто. Старое тело было с ней, вновь было с ней. Он поддерживал её за плечи и гладил по мокрым волосам, наверное, неуклюже стараясь согреть. Кристально голубое небо вновь вернулось в мир, похищенное было ненадолго белым неясным туманом. Оно сияло светом за границей своей полупрозрачной тверди, определяя границу мифа и реальности. День был повсюду.
И лишь один раз в тысячу лет возможен этот затяжной прыжок, обречённый на странный неуспех, повторяющийся раз за разом в этой чёрной и безмерной воде.
***
Вновь трещит каретка печатной машинки. Папироса тушится в тяжёлой антикварной пепельнице, достаётся новая. В ванной досушивается промокшая как в проливной дождь одежда. Он проводит рукой по волосам, и на лоб капают чёрные бездонные капли. Но теперь только сухой треск каретки и блеск оцинковки на ближайшей мансарде сопровождают его, таинственная петля бытия взяла перерыв на тысячу лет.